"От Крыма до Рима(Во славу земли русской)" - читать интересную книгу автора (ФИРСОВ Иван)

ВО СЛАВУ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

В МОРЕ МЕДИТЕРАНСКОЕ — СРЕДИЗЕМНОЕ

За день до весеннего солнцестояния Екатерина II подписала манифест в связи с разменом ратификаци­онными грамотами Кючук-Кайнарджийского мира. Манифест возвестил «для всерадостного торжествования мира с Оттоманской Портой по всей Российской империи был назначен десятый день июля месяца 1775 года».

Празднование должно было состояться в первопре­стольной белокаменной Москве. К торжеству готови­лись долго и тщательно, предусматривая пышность и помпезность каждого события. Они должны были стереть из памяти московского люда недавние зрели­ща, когда 10 января на Лобном месте покатилась с пла­хи голова мужицкого царя Емельки Пугачева и его че­тырех товарищей…

Лейб-гвардия готовилась маршировать в древнюю столицу на праздники, а пехотные, заурядные полки, отдохнув и оправившись после битвы с турками, ожи­дали тепла. Когда весеннее солнышко подсушит землю, приступят армейцы к обычным рутинным заняти­ям в мирное время. Минувшая война еще более возвы­сила авторитет генерал-фельдмаршала Петра Румянце­ва. На армейском поприще засветилась звезда Алек­сандра Суворова.

Праздничные торжества в Москве тянулись две не­дели и устроены были с невиданным размахом. Мос­ковский люд, падкий на дармовое, поили, кормили и увеселяли, будто задумали утопить в хмельном, загульном угаре воспоминания о шести тяжких военных годинах. На площади и улицы выкатывали бочонки с вином и водкой, на вертелах, над кострами перевора­чивались дымящиеся туши быков, кричали на каждом углу сбитенщики, зазывали торговцы разнообразной снедью.

Граф Петр Шереметев удостоился чести принимать императрицу в своем загородном имении Кусково. На устроенный им с баснословной роскошью маскарад съехалась вся именитая Москва. От Таганского холма до Кусково Старая рязанская дорога освещалась иллю­минацией, повсюду горели масляные фонари.

Каждый вечер по улицам, среди пьющего и вопяще­го народа, в дворцовой карете разъезжал наконец-то основательно «вошедший в случай с императрицей» ге­нерал-адъютант Григорий Потемкин. Развалясь на си­денье, он горстями бросал в толпу серебряные и медные монеты.

Вечерами же небо расцвечивалось фейерверками. На Ходынке Михаил Казаков соорудил огромную яр­марку, где нескончаемо гудели толпы обывателей. Впе­чатляли москвичей и грандиозные представления на Москве-реке. Сражались военные корабли, палили пушки, по речной глади раскатывалось громкое «ура!», ниспадали алые турецкие флаги с белым полу­месяцем. Над ними на флагштоках взвивался Андреев­ский стяг…

В декабре в Пречистенском дворце состоялась церемония «отпуска» на родину турецкого посла Абдул-Керима. Теперь Григорий Потемкин, уже вице-президент Военной коллегии, в единственном числе стоял рядом с троном императрицы…

Речь посла была многословной.

— Нынешний глава престола султанской столицы, освятитель короны великолепного престола, государь двух земель и морей, хранитель двух священных хра­мов, светлейший и величайший государь, достоинст­вом царь царей, прибежище света, султан Абдул-Хамид, сын султана Ахмеда, просит позволения его послу удалиться из пределов Российской империи.

В ответном слове императрицы, которое зачитал ви­це-канцлер Остерман, она обязывалась «утверждать счастливо восстановленное между империями тесное согласие на основании священных обязательств бла­женного мира».

Возвратившись в Петербург, на Масленицу, Екате­рина одним из первых принимала в своих апартамен­тах графа Чернышева.

— В ваше отсутствие, ваше величество, депеша по­лучена от Сенявина. Три фрегата прибыли в Керчь из Аузы с колонистами. Успели-таки до заморозков про­скочить. Видимо, в Константинополе их не задержива­ли. Не стоит ли испробовать проливами фрегаты воен­ные отправить?

Екатерина приподняла брови, с легкой улыбкой бросила взгляд на Чернышева:

— Весть ты, Иван Григорьевич, принес добрую от Алексей Наумыча. А по части фрегатов не думаю, что турки настолько глупы. Для них каждый военный ко­рабль в Черном море ножик острый. Сама удивляюсь, коим образом они пустили через проливы фрегаты с по­селенцами.

Чернышев, с присущей ему изысканностью, согла­сился:

— Ваше величество сие верно заметили.

— Тут, Иван Григорьевич, другое дело я надума­ла, — продолжала Екатерина, вспомнив о чем-то. — Давеча мне Никита Иванович поведал новости из Константинополя и, между прочим, сообщил, что там купецкие люди наши объявились. Желают основать у турок товарищество для торговли с Левантом и далее с Италианскими местами.

Императрица на минуту остановилась, словно соби­раясь с мыслями.

— На моей памяти, как-то от азовского губернато­ра были сведения о тех же прошениях купца Сиднева. Торговля, сам ведаешь, для державы дело прибыльное, одначе у тех купцов товар не на чем возить. Помочь им надобно судами морскими.

Чернышев виновато улыбнулся:

— У нас, ваше величество, на Черном море ни еди­ного судна не числится купецкого. Военных фрегатов, кроме пришлых из Архипелага, и в помине нет, соору­женных по конструкции корабельного морского строе­ния, кроме «новоманерных», азовских. Те к морю не­

пригодны.

Излагая свое мнение, Чернышев с досадой подумал: «Вновь канцлер государыне новости объявляет, а мне о том ни слова».

Маска добродушия постепенно исчезала с лица Ека­терины. Не любила она прерывать задуманное на пол­пути. Пухлые губы ее сомкнулись жесткой полоской, теряя обычную привлекательность.

—    Как же нам быть, что предложишь?

—    Возможно, ваше величество, сподобить на сии цели военные фрегаты.

—    Коим образом?

—    Пушки убрать, станки для оных тоже. Порты орудийные закрыть и досками обшить. Флаги россий­ские, купецкие поднять, и вся недолга.

Краешки губ императрицы приподнялись в улыбке.

— В самом деле ты недурно придумал.

— Токмо, ваше величество, фрегаты у нас старче­ские…

Екатерина поморщилась. Видимо, это слово ей при­шлось не по вкусу.

Заметив недовольную мину, Чернышев поправился:

—    Имею в виду обветшали, ваше величество. По­следние годы все, что со стапелей спускалось, в Архи­пелаг отсылали. А там штормы да всякая морская тварь корпуса точит. Но сколь потребно, четыре-пяток сыщем исправных. Дорога-то дальняя.

—    Ну ты поразмысли, Иван Григорьевич, на колле­гии когда решите, указ мне доложишь. Сие безотлага­тельно предпринять надобно.

В Адмиралтейств-коллегий перебирали все суда в Кронштадте и Ревеле, потом посылали инженеров с верфей определить их состояние, посылая депеши ко­мандирам портов. Остановились на фрегатах «Север­ный Орел», «Павел», «Наталия», «Григорий». Потом вспомнили, что в Ливорно остались на зимовку два фрегата, «Святой Павел» и «Констанция». Решили включить в отряд дополнительно эти два фрегата. Ко­мандиром отряда определили капитана 2-го ранга Ти­мофея Козлянинова. Он же назначался и командиром «Северного Орла». Командиров фрегатов в Ливорно на­до было менять.

Генерал-казначей Адмиралтейств-коллегий Алек­сей Сенявин предложил назначить командиром на «Святой Павел» капитан-лейтенанта Ушакова.

— Офицер исправный, дело знает основательно, не лежебока. За штатом в Корабельном экипаже состо­ит. Командующим «Констанции» рекомендую лейте­нанта Ржевского. Тож офицер бывалый, ныне при мне генеральс-адъютантом состоит. Томится, в плаванье просится…

Возражений не было. Никто из адмиралтейцев, кроме Сенявина, последние четыре-пять кампаний в море не бывал и корабельный состав не знал.


После пасхальных праздников Чернышев доклады­вал императрице указ о снаряжении и отправке экспе­диции.

Прежде чем подписать указ, Екатерина поинтересо­валась:

— Козлянинову-то сие по плечу? Не он ли при Чесме отличился?

Чернышев иногда удивлялся памяти императрицы.

— Он самый, ваше величество. Места те знает от­менно. Три кампании в Архипелаге отплавал.

Подписав указ, Екатерина спросила:

—   Когда отправятся в плаванье?

—   Не прежде чем середины июня, ваше величест­во. Ледоход нынче запаздывает. Переделок множество предстоит, других забот немало.

Чернышев собрался уходить, но Екатерина его оста­новила и кивком пригласила сесть в кресло. Взяв с со­седнего ломберного столика сложенный серенький ли­сток, с осьмушку величиной, помахала им, лукаво ус­мехаясь.

— Небось читывал, Иван Григорьевич, какие про­казницы аглицкие? Ты-то должен знать о тех замор­ских шалостях более моего.

Не разжимая губ, граф растянул рот в улыбке.

Все последние дни петербургская публика на всех званных и случайных вечеринках только и занималась пересудами сообщения из Англии, помещенного в «Санкт-Петербургских Ведомостях» 23 апреля. Граф знал об этом событии еще раньше, так как выписывал газеты из Лондона. Он помнил его слово в слово. «Вче­ра кончился суд над герцогинею Кингстон. Она говори­ла в защищение себя речь, продолжавшуюся целый час, и по окончании оной была поражена обмороком. После того судьи разсуждали, следует ли освобождать ее от наложения клейма, так как от такого наказания освобождены духовные и благородные. Напоследок она удостоена сего преимущества, однако ж с тою оговоркою, что ежели она впредь то же самое преступление сделает, то право сие не послужит ей в защиту. После того лорд-канцлер объявил ей, что ей не будет учинено никакого телесного наказания, но что, как он думает, изобличение собственной совести заменит жестокость того наказания, и что она отныне будет называться гра­финею Бристольскою. В заключение лорд-канцлер пе­реломил свой белый жезл в знак уничтожения брачно­го союза между мисс Елизаветою Чедлей17 и герцогом Кингстон».

Мысленно перебирая в памяти содержание замет­ки, граф незаметно переводил взгляд на императрицу. Ей давно уже за сорок, но она сохраняет прежнюю бод­рость и привлекательность. Как всегда, зачесанные кверху каштановые, с темным отливом волосы откры­вают широкий и высокий лоб. Темные брови, венчав­шие живые карие глаза, смотревшие в этот раз благо­желательно на графа, украшали необычайно свежее лицо Екатерины.

«То-то тебя до сих пор влекут амурные страс­ти, — подумал Чернышев, — но надо же поразвлечь го­сударыню».

— История Елизаветы Чедлей мне знакома доско­нально, хотя мне оная нисколько не симпатична.

Екатерина, не переставая улыбаться, взяла с лом­берного столика вязанье. Не любила попусту сидеть без дела.

—    Сделай милость, Иван Григорьевич, поведай, что знаешь, кроме тебя меня некому потешить сими из­вестиями.

—    В молодости сия девица, дочь полковника, со­стояла фрейлиною принцессы Валлийской. Весьма красивой и привлекательной наружности, флиртовала, ею увлекся герцог Гамильтон, якобы обещал женить­ся, но естественно сие не случилось.

Императрица, не прерывая занятия, то и дело вски­дывала глаза на графа. Продолжая рассказ, зная характер императрицы, граф излагал события без дета­лей, по подробно, то, что он почерпнул из публикаций, дотошных до сенсаций, английских газет.

Очередной жертвой Елизаветы Чедлей оказался капитан Гарвей, младший брат графа Бристольского. Чары Елизаветы настолько завлекли, что он предло­жил ей свою руку и сердце. Родственники капитана категорически возражали, и капитан обвенчался с Чедлей тайным образом. Как часто бывает, вскоре выявилась противоположность характеров. Они часто ссорились, и жена укатила в путешествие по Европе. Всюду за молодой, красивой женщиной волочились мужчины. Даже король Фридрих II был очарован ею настолько, что впоследствии несколько лет переписы­вался с ней. Возвратившись в Англию, жена Гарвея продолжала увлекать мужчин, и вскоре ее прелести обольстили престарелого герцога Кингстона. Он сде­лал ей предложение. Герцог был несметно богат, но так как капитан Гарвей развода не давал, жена ре­шилась на обман.

Вместе с приятельницей она наведалась в церковь, где венчалась с Гарвеем. Она попросила у нового, моло­дого пастора книгу регистрации, а ее подруга начала занимать пастора пустой болтовней. В это время Чед­лей выдрала из книги лист с записью о регистрации ее брака с Гарвеем, и была такова… Вскоре герцог скон­чался, а Гарвей сделался графом Бристольским.

— Герцог завещал свое богатство супруге, — закан­чивал свой рассказ Чернышев, — а родственники гер­цога судились с ней, но суд признал законное право дюкесы. Насколько мне известно, оная нынче слывет бо­гатейшей женщиной в Англии.

При последних словах граф приподнялся, а Екате­рина, протянув ему руку для поцелуя, отложила в сто­рону вязанье.

— Ну и потешил ты меня, Иван Григорьевич, раз­веял скуку.

Вставая, императрица, стараясь незаметно потя­нуться, спрятала улыбку.

— Не позабудь уведомить Никиту Ивановича о за­теваемом вояже.


* * *

Обычно кто-нибудь из офицеров, проживавших в казарме Петербургской Корабельной команды, при­носил в комнату свежие «Санкт-Петербургские Ведо­мости». Там тоже судачили о похождениях английской дюкесы.

—   Аи да проныра!

—   Водила за нос мужское сословие!

—   В России подобную красотку быстро раскуси­ли бы!

—   Не скажи, и у нас простофилей меж нашего бра­та вдоволь!

Старшие возрастом и более рассудительные выска­зывались по-иному:

— Нашенские девицы к таким непристойностям не приучены!

Ушаков поначалу в споры не вступал, отмалчивал­ся, но потом ответил.

Сослуживцы подшучивали, зная непростой харак­тер своего товарища.

— От бабы обществу вред один. От них все беды, а то и зло. Касаемо дюкесы, в Библии сказано, сладост­растная заживо умерла.

Офицеры смеялись:

—    Не будь баб, и ты бы на свет не появился.

Ушаков не смутился:

—    Сие иная стать. На то воля Божия…

— Погоди, тебя припрет, петухом закукарека­ешь…

Все пересуды забывались на следующий день. Ве­сеннее солнышко припекало все сильней. Капитан 2-го ранга Козлянинов подгонял командиров фрегатов, от­правляющихся в поход.

— Орудья поживей со станков снимайте. В интрюм прячьте, замест балласта. Станки разбирайте. Пушки по три штуки на борт оставьте. Трюма чистите, драйте с песком. Товар принимать по описи.

С Ушаковым и Ржевским разговоо у Козлянинова был отдельный.

— Фрегаты вас в Ливорно дожидаются. Команды заменять будете полностью, всех служителей, матро­сов. Посему надлежит в Корабельной команде отобрать полный штат. Известно, здесь самые худые матросы. Отменных на эскадру в Кронштадт давно забрали.

Но и здесь посреди рекрутов отыскать надобно, кто по­здоровей. Путь долгий, успеете вышколить.

Козлянинов ткнул пальцем в Ушакова:

— Ты, Федор Федорович, пойдешь со мной, на «Се­верном Орле». А ты, — он перевел взгляд на Ржевско­го, — на «Павле», у Скуратова. Экипажи свои настро­палите. Служителям вахту нести исправно, для выуч­ки. Адмиралтейств-коллегия предписала вояж сей пользовать для практики офицеров. Баклуши не бить. Море Средиземное познать наиполно. Глядишь, выпа­дет вновь с кем схватиться. Мы-то к Чесме добирались ощупью.

15 июня 1776 года отряд Козлянинова снялся с яко­рей и покинул Кронштадтский рейд. Следующее ранде­ву было назначено на первой стоянке в Копенгагене.


* * *

После замирения Порта не спешила очистить Крым от своих янычар. Под видом всякого торгового люда ос­тавляла их в татарских селениях, надеясь там удер­жаться надолго.

Русский посол в Константинополе, князь Николай Репнин, каждую неделю навещал рейс-эфенди, настоятельно требовал «немедленно и без изъятия выехать из всей Крымской области всем оставшимся там турец­ким военным людям». Репнин не хотел оставлять эту обузу своему преемнику. Канцлер, Никита Иванович Панин, тоже не оставлял посла в покое. «По приближа­ющемуся Вашему скорому из Царьграда, — сообщал он, — обратному в отечество отъезду мы за нужно при­знали, что по постановлению 5-го артикула последнего вечно мирного трактата министр наш второго ранга, при Вас еще при Порте Оттоманской себя аккредито­вав, прямо в дела вступить мог, к чему мы назначили бывшего доныне в Швеции резидентом нашего статско­го советника Александра Стахиева, в характере чрез­вычайного посланника и полномочного министра. Ко­торый для наибольшего в пути поспешания в переезд свой чрез турецкие владения сказывать будет принад­лежащим к Вашему посольству».

Стахиев появился в турецкой столице в те дни, ког­да из далекого Петербурга прибыл кабинет-курьер. Со­бытия такого рода случались нечасто. И тогда разме­ренная прежде жизнь посольства нарушалась. Все его обитатели, от посла до последнего служащего, задер­живались на службе дольше обычного. В довольно жар­кий августовский день, в Буюкдере, престижном при­городе турецкой столицы, где располагался загород­ный посольский дом, царило необычное оживление. Срочно снимали копии с отправляемых в коллегию до­кументов, шифровали секретные депеши, наводили различные справки. Посланник Александр Стахиев долго совещался с советником, греком-фанариотом, Александром Пинием. Пиний лучше всех в посольстве знал обстановку в Константинополе. Выходец из Фана-ры, квартала, где располагался греческий патриарх, Пиний три десятка лет верно служил интересам Рос­сии. Вместе с ним Стахиев обсуждал, как лучше испол­нить только что полученный из Петербурга высочай­ший рескрипт, который гласил: «Для учинения на деле начала и опыта беспосредственной торговли вИталию и турецкие области, признали мы за нужно отправить туда несколько судов с товарами, из коих четыре уже пошли в путь оный из Кронштадта, а два приказано от нас снарядить и нагрузить в Ливорне из оставшихся там судов нашего флота. В числе сих фрегатов пять сна­ряжены в образе и виде прямо купеческих судов, а ше­стой оставлен один в настоящей своей военной форме для прикрытия оных на походе от африканских мор­ских разбойников».

— Для успешного исполнения надобно отрядить под видом консула служителя нашего, — посоветовал Пиний. — А самое подходящее послать драгомана на­шего, Лошкарева Сергея Лазаревича, к Дарданеллам. Там он встретит сии суда и к нам сноситься будет.

Зачитав Лошкареву высочайший рескрипт, Стахиев объявил драгоману-переводчику, что он будет ис­полнять обязанности консула у входа в Дарданеллы.

Слушая Стахиева, Лошкарев в глубине души возму­щался. «Сколь долго тяну здесь лямку драгомана, а всепо службе не удосуживаются повысить чином».

—   Ваше превосходительство, дело сие вновь для меня и не столь простое…

—   Да, весьма, но надобно постараться. Вы, Сергей Лазаревич, не раз бывали в Дарданеллах, насколько я успел узнать. Кроме вас, никто не справится.

—   Быть может, и так, но турецкие начальники привыкли трактовать с людьми рангом повыше моего.

—   Сергей Лазаревич, — понимающе произнес по­сланник, — вы же разумеете, что не в моей власти чи­ны присваивать. Что я могу сделать, так это предста­вить к очередному чину в коллегию. Но я вас вполне понимаю. Потому поедете к Дарданеллам в качестве вице-консула. Получите тысячу левков, на первые расходы, заведете книгу шнуровую для всех записей, в помощь возьмите нашего студента Ивана Равича для разных посылок. Надеюсь получить от вас доказательства вашей преданности и усердия. Поезжайте с Богом.

Перед отъездом посланник передал Лошкареву письмо для Козлянинова.

«Милостивый государь мой, Тимофей Гаврилович! Податель сего, находящийся при мне переводчик Сер­гей Лазаревич Лошкарев, посылается в Дарданеллы навстречу к вашему высокоблагородию и для провожа­ния Вашего с всея Вашею свитою оттуда сюда, почему прошу удостоить его по своей полной доверенности. Опасаюсь, чтобы в Дарданеллах не воспоследствовало затруднений в пропуске сюда Вашего собственного во­енного фрегата, я с достаточным наставлением пору­чил ему об отвращении того всячески стараться».

Прибыв на место, исполнительный драгоман — ви­це-консул уведомляет посланника. «12 сентября благо­получно прибыли в Дарданеллы. А на другой день был я на визите у здешних начальников, которые приняли меня весьма дружески. А здешний диздарь, т.е. комен­дант крепости, не очень уверился, что я прибыл на ме­сто консула, и говорит, что я конечно имею какую-ли­бо другую комиссию, однако он как зная меня и в неко­торых комиссиях уже опробовал меня, то и теперь уве­рен, что сей мой приезд ему ничем не подозрителен; тогда я ему отвечал, что окромя сего приезжал сюда два раза и по отъезде моего от двора их никакого нарека­ния не имели. А приехал только для единого порядку в проезде судов и купцов, за неимением здесь нашего консула».

Прочитав донесение Лошкарева, посланник не­сколько успокоился, но тут же пришла новая депеша от графа Панина, с пометой: «Апробавано ее импера­торским величеством 12 сентября 1766 года». Панин сообщал, отправленные суда находятся, по-видимому, на подходе к Средиземному морю. Но подчеркивал главную мысль, что необходимо принять все меры для пропуска судов через проливы. «Сие мое примечание, — излагал главное Панин, — имеет служить един­ственно к показанию Вам, что не в нашей уже воле ос­тановить явление сих судов в Константинополе… Но в теперешнем вопросе весьма удалены мы от того, чтоб потворствовать прихотливым затеям министерст­ва турецкого… Другим пособием представляется здесь ясное и откровенное изъяснение самого дела министер­ству турецкому, которое и поручает Вам государыня императрица учинить в дружелюбных, но тем не мень­ших твердых и точных выражениях».

Заканчивался первый осенний месяц, а Козлянинов и его подопечные не появлялись. Лошкарев нанял бар­ку у местных рыбаков, отправил Ивана Равича к остро­ву Тенедос.

— Сие место самое удобное для стоянки судов пе­ред входом в Дарданеллы. Дожидайся там наших фре­гатов. Передашь мое письмо их старшему, флота рос­сийского капитану Козлянинову.

Отправив Равича, Лошкарев разослал в ближайшие бухты и гавани своих людей, узнать у капитанов при­бывающих туда иностранных судов, не встречали ли они на своем пути русские фрегаты. Нет, не попада­лись, отвечали все капитаны…

* * *

Наступила пора затяжных осенних штормов, в Ли­ворно уже готовились к переходу в Дарданеллы два первых фрегата, «Григорий» и «Наталия». Козляни­нов решил отправить их, не дожидаясь остальных трех. На «Павле» обнаружилась течь. «Констанция» и «Святой Павел» только-только заканчивали пере­оборудование. Предстояла погрузка товаров, дело ка­нительное. Козлянинов собрал всех командиров фре­гатов, объявил регламент плавания, для всех обяза­тельный:

« — Следуя из Ливорно быть всем неразлучно;

—   ни в какие порты без крайней нужды не захо­дить;

—   при разлучении за туманами, штормами и про­чая быть в местах рандеву, мною указанным;

—   для салютаций и почестей морских поступать по правилам купецких кораблей;

—   купецких кораблей всех народов ни под каким видом не останавливать;

—   с морскими разбойниками в стычки не ввязы­ваться;

—   в случае нужды в порты Средиземного моря хри­стианских держав вы можете заходить без опаски, кро­ме французских, гишпанских и неаполитанских…

—   намерение сей экспедиции сверх перевоза товаров состоит в практике молодых офицеров, также и нижних служителей…

—   настоящая потребность в штурманах требует, чтоб за ними прилежнее наблюдали — брать обсерва­ции, амплитуду и высоту солнца, исправление и высо­ту глаза, мест ширину и склонение компаса;

—   будучи в иностранных портах, служителей содер­жать во всяком порядке, чистоте и совершенной воин­ской дисциплине и крепко смотреть за ними, чтоб ни ма­лейших непристойных поступков и побегов не чинили».

Зачитав скороговоркой основные пункты наставле­ния, Козлянинов еще раз напомнил командирам:

— Сие все блюсти неукоснительно. Подробную ин­струкцию получите в свои канцелярии.

Первыми покинули рейд Ливорно фрегаты «Григо­рий» и «Наталия». Почти два месяца трепали их штор­мы, встречный ветер неделями заставлял лавировать. Иногда за сутки продвигались по курсу на две-три мили.

В первых числах декабря оба фрегата начали раз­грузку товаров у причалов Константинополя.

29 декабря отдал якорь у острова Тенедос «Север­ный Орел». Из Ливорно Козлянинов повел остальные три фрегата к Мессинскому проливу. Пока не обогнули Апеннины, фрегаты держали строй. На траверзе Иони­ческих островов ночью заштормило, поднялся ураган­ный встречный ветер, корабли раскидало в разные сто­роны. На первом рандеву, в Архипелаге, выяснилось, что все фрегаты потекли. Особенно пострадал «Павел». Козлянинов распорядился идти каждому по готовнос­ти, самостоятельно.

Спустя три недели после прихода «Северного орла» подоспели один за другим «Святой Павел» и «Констан­ция». Последним в Константинополе в начале февраля ошвартовался у причалов «Павел».

С появлением в Константинополе первых фрегатов Стахиев начал зондировать настроение турецких влас­тей. Министр иностранных дел султана, рейс-эфенди, вначале уклонялся от прямого ответа, ссылался на не­обходимость согласования с капудан-пашой и тамо­женниками.

Пока «Григорий» и «Наталия» разгружались, из Петербурга пришла депеша: «Отдать отправленные на оных товары находящимся там комиссионерам и корреспондентам нашего придворного банкира ба­рона Фредерикса, а по сдаче оных и по приемке в об­ратный путь грузов своих… отправить их обратно че­рез Константинопольский пролив, яко суда нагру­женные таможенными товарами прямо в Керченскую гавань. А за важную услугу от вас сочтем мы, когда предуспеете вы и прикрывающему военному фрегату исходатайствовать от Порты свободу пройти Констан­тинопольским каналом в Черное море под равным предлогом конвоирования пришедших с ним торго­вых судов».

Читая депешу, посланник тяжко вздыхал: «Дай-то Бог суда с товарами пропустили бы нечестивцы».

Как раз в эти дни в Стамбуле сменилась власть, но­вым верховным визирем стал Мехмед-паша. Стахиев задумал произвести впечатление на склонных к пыш­ным церемониям турок. Он попросил командиров фрегатов облачиться в парадные мундиры и сопровождать его к визирю.

— И прикажите вывести свои фрегаты в гавань при построении всех экипажей, дабы явить визирю оше­ломление, — попросил Стахиев офицеров.

Получилось довольно неожиданно для турок, о чем сообщалось в записке, посланной в Петербург: «…с ка­кою церемониею ее императорского величества чрезвы­чайный и полномочный министр Стахиев сделал свое первое посещение новому Верховному визирю — Послан­ник как из Перы в Царьград, так и обратно в Перу пере­правлялся в своей четырнадцативесельной барке, пред­варяем восемью шлюпками находящихся здесь четырех фрегатов российских, по четыре в ряд, а за ними следова­ли пять наемных турецких лодок. При мимошествии фрегатов матросы стоя там на реях кричали «Ура!».

Однако хотя картина получилась и впечатляющая, турки упорствовали и не соглашались пропускать фре­гаты под купеческими флагами.

Рейс-эфенди ссылался на возражения капудан-паши.

—    Ваши фрегаты некоторые состояли в войне с на­шим флотом в Архипелаге. Да и не только корабли, но и офицеры многие, на сих кораблях находящиеся.

—    Что было, то прошло, — ответил Стахиев, — не вечно же нам с вами враждовать.

Рейс-эфенди замотал головой, нахмурился:

—    Если ваши корабли покажутся у берегов Крыма, что подумают о высокочтимом султане наши крымские собратья?

—    Пусть ваш капудан-паша посмотрит наши фре­гаты, что на них есть устрашающего, — настаивал по­сланник.

Спустя некоторое время на фрегаты наведались присланные капудан-пашой таможенники. Осмотрели все палубы, заглянули в крюйт-каморы. Везде пусто, никаких боевых припасов нет. По все равно визирь не давал разрешения судам идти в Черное море.

Стахиев слал депеши в Петербург, оттуда отвечали, настаивали на разрешении. Курьеры скакали две-три недели туда и столько же обратно. Экипажи томились на фрегатах, турки не разрешали сходить русским мо­рякам на берег. Лошкарев донес из Дарданелл: «Здесь турки опять начали говорить о войне…»

Ушакову приелось монотонное, в жару, томление экипажа.

— Распорядитесь спустить шлюпки, — приказал он лейтенанту, — устроим гонки, пускай служители разомнутся.

Вместе с офицерами он спустился в одну из шлю­пок, кивнул в сторону султанского дворца.

— Держать на ту лощину зеленую. Надобно на Бо­сфор хотя бы издали взглянуть, там и наше родное мо­ре Черное…

Прогулка закончилась не совсем ладно. Пришлось объясняться с посланником.

«Покорнейший рапорт командующего фрегатом «Святой Павел» от 27 июня. В долговременную здесь в Константинополе с фрегатом бытность при нынешнем жарком времени летнем, находясь служители всегда на фрегате, не имея довольного моциона сего числа проезжая на шлюпке проливом в сторону Черного моря и подходя к месту, называемому Далма Бакчи, вблизи оного, против лощины, где нет никакого строения, я с бывшими на шлюпке офицерами сошли на берег, а шлюпка с семью человеками матроз при одном квар­тирмейстере осталась для обжидания нас близь берегу под парусами и, по несильному прохаживании возвра-тясь к тому месту, оной не нашли… Свидетели, мест­ные жители сказали, что оная с гребцами взята под ка­раул за то, якобы матрозы на оной песни пели…»

Видимо, в Петербурге в конце концов поняли, что упорство турок не сломить. Пробный камень не попал в цель. В последних числах сентября очередной каби­нет-курьер доставил рескрипт императрицы.

«Усматривая из последних Ваших депешей от 24 июля, что министерство турецкое остается непреклон­но в отношении пропуска наших фрегатов чрез Кон­стантинопольский пролив, признаем мы за нужное воз­вратить их сюда тем же путем, которым дошли они до места ныняшнего их пребывания».

22 октября «Святой Павел» с «Констанцией» вы­брали якоря и последними покинули негостеприим­ный Стамбул. Еще месяц с лишним готовились к пере­ходу в Ливорно фрегаты на рейде острова Тенедос.

Ураганные ветры крутили фрегаты на открытом рейде, якоря не держали. Ушаков получил предписа­ние Козлянинова: «По худости здешнего рейда, как стоя на оном, ныне в зимнее время всегдашними креп­кими ветрами суда с якорей, а особливо знаю поручен­ный вашему высокоблагородию фрегат дрейфует, от че­го и стояние здесь на якоре подвергается опасности. Со­благоволите ваше высокоблагородие, при первом спо­собном ветре отправится отсель вместе с фрегатом «Григорий» в остров Зею… До моего прихода по способ­ности тамошнего порта исправить фрегат сей следует, чтоб готов был к продолжению дальнего похода для надлежащей военной осторожности от барбарейских судов и от дульцениотов соблаговолите поставить, чтоб было у вас на фрегате по 10 пушек на стороне».

Прочитав предписание, Ушаков расправил плечи, вызвал лейтенанта, мичмана, констапеля.

— Порты расколотить! Пушки из трюма вызво­лить! Станки оборудовать!

Западные ветры задерживали выход эскадры. С якорей снялись за неделю до нового года.

Из шканечного журнала эскадры Козлянинова, в кампанию 1778 года.

« — 1 января. Эскадра лавирует у мыса Спартивенто.

—    11 января. Вошли в Мессинский пролив.

—    13 января. Стали на якорь в Мессинском заливе.

—    16 января. Снялись с якоря и пошли к N.

—    17 января. Стали на якорь на Ливорнском рейде.

—    29 января. С фрегата «Павел» выпалено 85 пу­шек.

—    5 февраля. Фрегаты «Святой Павел» и «Кон­станция» вошли в гавань.

—    9 апреля. Фрегаты «Павел» и «Констанция» вы­шли из гавани». Оба фрегата направились в африкан­ский порт Танжер для отвозу посланника и производст­ва описи города, порта и гавани.

«— 7 августа. Эскадра, фрегаты «Северный Орел», «Святой Павел», «Григорий», «Наталия», сня­лась с якоря и вышла в море под командой капитана 1 ранга Козлянинова. Новое звание ему присвоили еще в январе».

Эскадра направилась к Гибралтару, где было назна­чено рандеву с двумя фрегатами, которые прибыли спустя две недели. Эскадра была в полном сборе, но вы­яснилось, что на «Григории» и «Павле» открылась сильная течь. Козлянинов собрал на совет командиров. На «Григории» течь оказалась под самым днищем. В таком случае устранить неисправность можно было только на специальном оборудовании, на берегу, куда судно вытаскивали и наклоняли путем так называемо­го килевания. «…к продолжению похода к российским портам, — как доносил Козлянинов, — оказалось опас­ным, а особенно по столь позднему осеннему времени пуститься через океан, и как в Медитерании время для килевания еще позволяло, то с общего командующих согласия, положили: возвратиться для исправления фрегатов в тамошние порты, где и зимнее время пре­проводить. И отправясь из Гибралтара 13 сентября прибыл со своею эскадрою 29 числа на ливорнский рейд благополучно, где получил от вице-президента графа Чернышева ордер с прописанием высочайшего повеления, что зимовать ему эскадрою в италианских портах Ливорне или Ферао».


* * *

Не понапрасну Козлянинов предупреждал своих подчиненных о необходимости быть в готовности отра­зить возможные козни берберебийских пиратов из Ал-ясира и дульциниотов из Адриатики. Отправляя Уша­кова из Константинополя в Ливорно, он предписывал: «По несогласию между Англией и американскими ко­лониями, которые для поисков одних над другими име­ют великое число арматорских судов на тех морях, ко­торые мы проходить должны, то и должно иметь от них великую осторожность от внезапного нападения и как в числе последних бывают и французские корабли, тем более оная осторожность предписывается». Знал Коз­лянинов по прежней своей службе в английском флоте, что еще сотню лет назад, используя свое превосходство на море, «Владычица морей», на время войны, узако­нила грабеж своими каперами-арматорами торговых судов нейтральных стран.

В теплом Медитеранском море готовилась пере­ждать океанские штормы эскадра Козлянинова, а в ту же пору, на другом, противоположном конце Европы, у мыса Норд-Кап, американские и английские каперы потрошили торговые суда Голландии, Дании, Ганзы и россиян.

Об этом докладывал Екатерине первоприсутствую­щий Коллегии иностранных дел Никита Панин, которо­го за глаза величали «канцлером». По сути, он давно за­служил это звание, но императрица не удостаивала его своим вниманием за тесную связь с ее сыном, Павлом…

—    Ваше величество, посланники наши доносят из Европы, купцы терпят убытки великие на северных путях к Белому морю от разбоя каперов американских Да английских.

—    Сие прискорбно, не почитают державу нашу, — поморщилась императрица. — Приструнить их надобно. Обговори сие с графом Чернышевым.

При первом же появлении Чернышева в ее апарта­ментах она вспомнила доклад Панина и начала разго­вор без околичностей:

— Англичане с американцами не помирятся ни­ как, а нам в убыток их распря. Торговлю рушат нашу с европейцами.

«Не позабыла, — досадовал граф, — опять хлопот не оберешься. Послать-то в те края некого, флагманов достойных, раз-два, и обчелся».

— Англичане, ваше величество, по своим законам поступают. Прошлым столетием «Навигацкий акт»18 сочинили на свою пользу, прибыль немалую собирают с купцов. Нынче и нам следует свои интересы блюсти. О том мы с Никитой Иванычем соображение имеем.

Императрица впервые слышала о «Навигационном акте» англичан. Ее обычно раздражала неосведомлен­ность, но сейчас она вида не подавала. Чернышев мно­го лет провел в Англии и тамошние порядки знал луч­ше всех приближенных.

—   Теперь-то что предпримем, Иван Григорьевич?

—   Снарядим эскадру, ваше величество, пошлем по весне к Норд-Капу крейсировать. Урезоним арматоров.

—   Так-то по делу, — согласилась императрица, но графа не отпустила.

—   Помнится, Иван Григорьевич, ты мне запрош­лым годом поведал о проделках герцогини Кингстон.

«Еще что», — не показывая виду, неприязненно по­думал граф. На днях он получил письмо от англичанки. Она вдруг расщедрилась ни с того ни с сего и довольно назойливо просила его, графа Чернышева, принять от нее в дар полотна каких-то живописцев. Граф до сих пор был в недоумении, что ответить досужей дюкесе.

—   Как же, помню, ваше величество, — через силу улыбнулся граф, — довольно настырная особа.

—   Вот и я о том же толкую, — словно обрадовав­шись, в тон Чернышеву ответила императрица. — По­сол наш Симолин надоел мне письмами. Напрашивается сия персона в гости к нам. Якобы в Англии ее оскор­бительно обижают. На днях посол переслал мне ее пись­мецо. Неизвестно по какой причине, вдруг предлагает принять от нее в дар несколько живописных картин.

Екатерина смолкла на мгновение. Список картин дюкеса сообщила, и императрица уже пометила жела­тельные ей картины из галереи, доставшейся дюкесе по завещанию от мужа. Теперь Екатерине не терпелось не столько, чтобы поскорее познакомиться с герцоги­ней, сколько полюбоваться ее подношениями.

Как понял Чернышев, дело оставалось за малым, коим образом, без особой огласки, переправить подар­ки в Петербург.

—   У нас в Ливорно, ваше величество, эскадра Козлянинова зимует по вашему повелению. По весне оная прибудет в Кронштадт. Им как раз с руки, пойдут Анг­лийским каналом. Мыслю, для них сие не составит осо­бых забот.

—   Вот и славно, Иван Григорьевич, распорядись об этом.

Гарновского императрица отправляла в Лондон с двумя поручениями.

— Явишься к послу, он сведет тебя с Чарлзом Фок­сом. Оный наш дружок. Передашь ему мое пись­мо, — Екатерина протянула Гарновскому кон­верт. — Сей вельможа вхож в парламент. Пояснишь ему, что мы вскоре затеваем дело, дабы оградить нашу морскую торговлю от арматоров. В Лондоне наверняка об этом уже прознали. Посланник их Харрис, ты его знаешь, прохвоста, вне сомнения, повестил своего ми­нистра. Так ты обяжи Фокса, дабы он парламентариев своих от меня успокоил, что мы с Англией впредь Дружбу терять не станем.

Гарновский спрятал конверт, хотел встать, но Ека­терина его остановила:

— Другое дело. Посол познакомит тебя с герцоги­ней Кингстон. Ты небось о ней наслышан. — Гарновский засмеялся. — Так вот тебе задача. Сию особу в Ан­глии недолюбливают, житья не дают. Видимо, она ку­да перебраться желает. Поможешь ей во всем. Фоксу передашь, я его отблагодарю…

Гарновский в точности исполнил поручение импера­трицы. Фокс утихомирил разгоревшиеся было страсти парламентариев после сообщения министра иностран­ных дел. Герцогиня Кингстон в его сопровождении по­кинула Лондон и благополучно обосновалась на фран­цузском берегу в порту Кале, заодно, несмотря на пре­клонный возраст, страстно влюбилась в Гарновского.

* * *

Герцогство Тосканское по климату мало чем отли­чалось от своего южного соседа, Королевства Обеих Си­цилии. И здесь и там времена года плавно, незаметно для глаза переходили из одного состояния в другое. По­тому-то в первый весенний день на водной глади Ли-ворнской гавани яркие солнечные блики переливались точно так же, как и в предыдущий, последний февраль­ский день. Русские моряки давно облюбовали эту уют­ную гавань в Тоскане, герцогстве, дружественном с Ав­стрией, союзником России.

* * *

По бухте последние дни заметно оживилось движе­ние шлюпок между берегом и кораблями русской эска­дры. Корабли пополняли запасы провизии свежими овощами, наливались водой перед дальним переходом на Балтику. Предстоящая стоянка в Гибралтаре не бра­лась в расчет. Там предполагалось пробыть день-два.

Накануне выхода на борт «Северного Орла» поднял­ся курьер из Петербурга, доставил срочную депешу из Адмиралтейств-коллегий. Прочитав депешу, Козляни-нов долго вертел ее в руках, покашливая, поглаживал в недоумении бритый подбородок. Было от чего опе­шить. В этой бумаге ему предписывалось исполнить высочайшее повеление, и при том самым лучшим обра­зом. Глядишь, и шею себе сломаешь, карьеру испор­тишь. Кого отрядить? Перебирал в уме всех команди­ров. Вроде бы, как на подбор, дело знают, служат ис­правно. Но задание-то было необычное, деликатное, связанное с женщиной. Как и всякий кронштадтский офицер помнил он, в свое время только и толковали промеж себя моряки об этой весьма авантюрной англи­чанке. А ну-ка шашни заведут по пути? Чем черт не шутит. Остановил свой выбор на Ушакове. Собой моло­дец, но един среди нас не падок до баб.

Вызвав Ушакова, досконально пояснил ему задачу, возможные нюансы.

— До Английского канала пойдем все вместе. Там по моему сигналу разделимся. Ты с «Констанцией» от­правишься на рейд Кале. Отыщешь сию особу, переве­зешь ее со всем скарбом на свой фрегат и присоеди­нишься ко мне. На Доверском рейде буду вас поджи­дать. Там разберемся, что к чему. Подробную инструк­цию получишь от меня на Гибралтарском рейде.

На следующий день эскадра Козлянинова снялась с якоря. На пристани толпились ливорнцы, махали ру­ками, шляпами с лентами. Больше среди провожав­ших явно просматривалось женское сословие, дамы и девицы…

* * *

В Петербурге снег еще не сошел, Нева местами нача­ла вздуваться. В Адмиралтейств-коллегий вице-прези­дент и генерал по флоту Чернышев принимал контр-ад­мирала Хметевского. Опытный, пятидесятилетний мо­ряк, герой Чесмы, бывший в том бою командиром Коз­лянинова, просился в отставку. У вице-президента на­мерения были совсем иные. Кроме Хметевского некому было возглавить экспедицию в предполагаемом даль­нем вояже. Екатерина одобрила выбор Чернышева.

—   Болезни одолели, ваше сиятельство, поясницу часто ломит. Ногами слаб стал, ноют к непогоде, — ви­новато объяснял Хметевский, смущенно улыба­ясь, — откровенно потянуло меня в последнее время к отчим местам в деревеньку на Переславщине…

—   Будет, Степан Петрович, — укоризненно отве­тил Чернышев, прохаживаясь по кабинету. — Дере­венька потерпит годик-другой. Бери пример с началь­ника своего прежнего, Спиридова Григорья Андреича. Он тебя на полтора десятка годков старше, на палубах

кораблей, почитай, полсотни кампаний протопал, хво­рал частенько, ан в отставку запросился токмо три го­дика тому назад.

Хметевский смущенно опустил глаза, а Чернышев, меняя тон, продолжал:

— Ее императорское величество вручает тебе эска­дру в пять вымпелов для пресечения каперских напа­дений на суда наши купецкие. В Северном море крей­сировать предписывается от Норд-Капа до Кильдина и далее к осту. Эскадра твоя нынче в Ревеле зиму­ет. — Чернышев добродушно ухмыльнулся. — Возвернешься, тогда и о деревеньке потолкуем, а быть может, и сам передумаешь.


* * *

Эскадра Козлянинова стала на якоря на рейде Гиб­ралтара в день весеннего равноденствия. Вечером шлюпка доставила Ушакову ордер от капитана 1-го ранга Козлянинова. «21 марта 1779 года на Гибралтар­ском рейде, на якоре, — сообщал Козлянинов по всей форме. — Я, имея высочайшее повеление чрез его высо­кографское сиятельство графа Ивана Григорьевича Чернышева, чтобы обретающуюся в Кале госпожу дю-кес Кингстон, как оная оттуда изволит ехать в Россию морем, принять на врученную мне эскадру, того ради соблаговолите ваше высокоблагородие, с порученным вам фрегатом и с фрегатом «Констанциею» в продолже­нии нашего отсель путеплавания до Довера следовать вместе с эскадрою, а от Довера, или когда будет у меня на фрегате сигнал, на фор-брам-стеньге синий с крас­ным в девяти штуках шахматный флаг, тогда следо­вать вам в Кале, а буде противные ветры идти вам к французским берегам не дозволяет, то имея вы лоц­манов можете зайти в Доунс и там, проводя дурные по­годы, следовать в Кале. Подходя к тому месту будут от­туда высланы к вам лоцманы, по прибытии ж вашем в Кале, явясь к госпоже дюкес с пристойною учтивос­тью донести, что вы приехали для нее, изъявив при том, что по неспособности тамошнего рейда, стоять весьма опасно и не должны вы пробыть там не более, как три дня, так как возвращение ваше к эскадре весь­ма нужно; ежели оная госпожа дюкес на ваши фрегаты изволит сесть, то принять ее со всяким почтением и уч­тивостью, а если на ваших фрегатах ехать не пожелае­те, то испрося повеление, не мешкая следовать оттуда за мною; имеющихся у вас аглинских лоцманов сса­дить по способности на аглинский берег с заплатою, сколько им следовать будет, я ж с эскадрою, пройдя Аг­линский канал, буду вас поджидать, а ежели вы прохо­дя Аглинский канал, меня около сих мест не найдете, то соблаговолите следовать в Ельсинор, где назначен генеральный рандеву всей эскадре, а ежели во время следования вашего до Довера в пути разлучимся, то со­благоволите для соединения со мной в прежде назна­ченный рандеву в Доуне, откуда вы имеете отправить­ся в Кале, о чем от меня господину командующему фре­гата «Констанция» предписано».

Английский канал, как тогда именовали Ла-Манш, встретил эскадру Козлянинова неприветливо, встреч­ным ветром и штормом. В середине апреля фрегаты отдали якоря у английских берегов, на рейде Дувра.

На «Северном Орле» затрепетал на ветру синий флаг с красными, в шахматном порядке, квадратами.

— Отрепетовать сигнал, — распорядился Ушаков и скомандовал тут же: — По местам стоять, с якоря сниматься! Паруса ставить!

Закрутился шпиль на баке, наматывая на барабан якорный канат. Забегали матросы, карабкаясь по ван­там, расходясь проворно по реям, начали распускаться паруса.

—   Якорь встал! — донесся с бака зычный бас боц­мана. Это означало, что якорь оторвался от грунта и те­перь судно свободно держится на воде.

—   Лево на борт! — раздался голос команди­ра. — На румб зюйд держать!

С правого, подветренного, борта выходила на ветер и заходила на корму «Святого Павла» «Констанция».

Пока переходили к Кале, море несколько успокои­лось, шторм поутих. Отдав якорь, на «Святом Павле» спустили шлюпку. Принарядившись в парадный мун­дир, Ушаков отправился на берег. Затруднений в розы­ске дюкесы испытать не довелось. Знатную по роскоши и богатству англичанку знало полгорода. Да и сама дю-кеса, получив уведомление от графа Чернышева, не первый день прогуливалась неподалеку от приста­ни. Представившись, Ушаков доложил о прибытии, вежливо спросил о здоровье, и когда дюкеса пригласи­ла к себе, галантно предложил руку.

По пути и беседуя в своем шикарном особняке, гер­цогиня без какого-либо стеснения, во все глаза, чуть ли не в упор разглядывала русского моряка. Любуясь его довольно привлекательной внешностью, дюкеса с разо­чарованием для себя отметила холодность командира фрегата и явное нежелание принимать какие-нибудь от нее знаки внимания и расположения. Казалось, что он пропускает мимо ушей все ее комплименты и с полным безразличием относится к ее персоне. Такое невнима­ние к себе дюкеса испытывала впервые.

Ушаков же только и расспрашивал герцогиню о ее планах, какой багаж предстоит принять на борт фрега­та, какие есть просьбы.

Когда дюкеса сообщила, что не намерена отправ­ляться в Петербург на фрегате, а только отошлет ба­гаж, Ушаков обрадовался: «Слава тебе Господи! Баба с возу, кобыле легче».

Тут же она показала свою поклажу, несколько доб­ротных ящиков, заколоченных наглухо. Дюкеса пояс­нила, что в них весьма ценное содержимое.

На следующий день не один рейс совершила шлюп­ка к пристани, пока не перевезли и не погрузили на фрегат несколько ящиков.

Из рапорта Козлянинова графу Чернышеву от 9 апре­ля 1779 года: «По отправлениям моем из Гибралтара про­шедшего марта 22 числа со всею эскадрою прибыл я бла­гополучно в Англию сего апреля 9 числа, и будучи близ Довера и в виду Кале, два малые фрегата «Св. Павел» и «Констанция» отправил для принятия дюкесы Кинг­стон, я ж с прочими фрегатами остановлюся у Довера для взятия лоцмана к прохождению банок в выходе канала и для обождания фрегатов «Павла» и «Констанции» по исполнении чего немедленно отправляюсь в путь».

Козлянинов внимательно просматривал в подзор­ную трубу дальний горизонт под французским берегом. На море вновь штормило, и Козлянинов снялся с якоря и перешел на видимость рейда Кале. Дальнейшие собы­тия он изложил в очередном рапорте Чернышеву: «По отправлении моем от Диля 21 числа апреля, подошед к Кале на вид онаго, я остановился на якоре для приня­тия дюкесы Кингстон, которая за продолжавшимися крепкими ветрами непрестанно, приехать на мой фре­гат не могла. По утешении ж несколько сих ветров, она переехала на фрегат «Св. Павел» и с оным подошед к нам на близость, со всеми находящимися при нем грузами перешла на мой фрегат и ныне находится на оном. Имевшиеся некоторые вещи ее погрузив, как на мой фрегат, так и на фрегат «Св. Павел», немедленно в путь отправился, а сего мая 3 числа пришли в Копен­гаген, на рейд, где соединилися с фрегатами «Григо­рий», «Наталия» и «Констанция», которые пришли сюда прошлого месяца 27 числа».

По пути в Кронштадт, на подходе «острова Борн­хольма встретились с идущею для крейсерства нашею эскадрою под командою контр-адмирала Хметевско-го», — делился своими новостями Козлянинов в оче­редном донесении в Петербург. Обе эскадры подобрали паруса, легли в дрейф.

Нечасто выпадают такие встречи в безлюдном море. Пересеклись курсы боевых товарищей, сослуживцев. Десяток лет тому назад испытали огнем и водой, а по­том и медными трубами братское единение Хметевскии и Козлянинов на одном корабле в Чесменском бою. Как не сойтись, не пропустить чарку-другую? Доведется ли свидеться еще раз? Море, стихия своенравная, санти­менты для нее пустой звук…

13 мая эскадра Козлянинова завершила последний переход, и флагман рапортовал вице-президенту Адми­ралтейств-коллегий: «Ныне же имею счастие донести B.C., что по окончании кампании нашей со всей вру­ченной мне эскадрою пришел благополучно в Крон­штадт; команда служителей на всех эскадры моей фре­гатах, обстоит благополучно».

Зная, с каким нетерпением императрица ожидает прибытия фрегатов, Чернышев буквально на следую­щий день доложил об успешном окончании плавания и положил на стол «Всеподданнейший рапорт мая 15. Находившиеся в иностранных местах, отправленные в прошлом, 1776 году с товарами 3 фрегата и один для эскорту сего мая 13 числа под командою флота капита­на 1 ранга Козлянинова прибыли к Кронштадтскому порту. С ними также прибыли оставшиеся после быв­шей турецкой войны в Ливорне 2 малых фрегата «Па­вел» и «Констанция».

Взяв перо, Екатерина заученно наложила высочай­шую резолюцию: «Разоружить». И тут же вопроси­тельно подняла глаза на Чернышева.

— Все в полной сохранности, ваше величество. Весь присланный багаж доставлен в Зимний дворец…


* * *

А что же дюкеса? Едва фрегаты скрылись из виду, она поднялась на борт стоявшей здесь, у пристани, рос­кошной собственной яхты. На кормовом флагштоке яхты развевался французский флаг. Для поездки в Пе­тербург герцогиня Кингстон за баснословную цену ку­пила яхту. Зная, что между Англией и Северной Аме­рикой война и американские каперы не тронут судно под флагом дружественной им Франции, она упросила морского министра Франции разрешить поднять на ях­те французский флаг.

Солнечным майским днем яхта герцогини отдала якорь на Неве, неподалеку от Зимнего дворца. Не успе­ла она сойти на берег, как ей любезно сообщили, что все посылки доставлены в полной сохранности и вручены согласно сопроводительным письмам императрице…

Первым делом дюкеса занялась своим обустройст­вом и сняла один из роскошных особняков на Невском проспекте. Не жалея денег, она, не стесняясь, всюду старалась блеснуть своим богатством. Удостоенная вы­сочайшего внимания, герцогиня Кингстон стала поль­зоваться среди знати и придворных особым внимани­ем, то и дело получая приглашения на званные вечера и встречи, посещая придворные балы. Одному из пер­вых дюкеса отослала письмо графу Чернышеву и от­правила с письмом в подарок несколько картин. Во всех салонах она блистала драгоценностями, брил­лиантами были отделаны все ее нарядные платья.

На одном из вечеров она была представлена графу Чернышеву.

— Вы безмерно порадовали меня своим подар­ком, — признался граф, который был большим знато­ком живописи. — Такие полотна Рафаэля, Клодта, Ло-реиля, поверьте мне, ценятся не менее десяти тысяч фунтов стерлингов.

Герцогиня была несколько обескуражена. Она до сих пор не знала истинной цены картин в галерее, ос­тавленной ей мужем. Она пыталась исправить свою оп­лошность и стала распространять слухи, что якобы пе­редала картины графу на сбережение, пока приводят в порядок ее особняк. Узнав об этом, граф показал дар­ственное письмо герцогини, и она прикусила язык. Вскоре выяснились и истинные намерения дюкесы в Петербурге. Она воспылала желанием обязательно получить звание статс-дамы при императрице. При­дворные особы пояснили дюкесе, что для такого поло­жения необходимо, по крайней мере, владеть какой-либо собственностью, недвижимостью в России. За чем дело стало? Прошло немного времени, и на имя герцо­гини Кингстон приобрели имение в Эстляндии с водоч­ным заводом.

Надо сказать, что за время пребывания дюкесы в Петербурге лишь один человек сторонился ее и за гла­за называл не иначе как графиня Бристольская, по зва­нию, соответствующему ее первому законному браку. Джеймс Харрис, английский посол, строго соблюдал решение суда. По-видимому, императрица была осве­домлена об этом, и когда узнала о замыслах дюкесы, ве­лела объявить ей, что звание статс-дамы никогда не присваиваются иностранкам…

С тех пор дюкеса потеряла интерес к пребыванию в Петербурге, тем более что ее возлюбленный полков­ник Гарновский вдруг женился на балерине… Близи­лась осень, и яхта дюкесы без прежнего внимания по­кинула Неву. Дюкеса отбыла несолоно хлебавши. Как она предполагала и рассчитывала, в России простаков не оказалось.

В Кронштадтскую гавань один за другим втягива­лись корабли, располагаясь на бочках, разоружались. Отвязывали паруса, спускали реи и стеньги, выгружа­ли пороховые заряды, готовились к зимней стоянке. Втянулся в гавань и «Георгий Победоносец» под коман­дой нового командира, капитан-лейтенанта Федора Ушакова. Когда гавань сковало льдом, поступило пред­писание Адмиралтейств-коллегий откомандировать его в Петербургскую корабельную команду.

С Волги поступило тревожное сообщение: между Тверью и Рыбинском затерло льдами большую партию корабельного леса. Весной верфи станут. И опять вице-адмирал Сенявин указал на Ушакова, только он выру­чит…

* * *

Две недели шел снег. Его мягкие хлопья сплошь по­крыли леса, холмы, перелески. Накануне Рождества ударил мороз, и на Московском тракте, где бойко сно­вали ямщики и шли частые обозы с товарами, уже на третий день установилась дорога. Ясным морозным ут­ром из Ярославля в сторону Москвы выехали крестьян­ские розвальни, с пристяжной. В них, на охапке сена, укрытый тулупом, полулежа дремал офицер. После то­го как проехали Карабиху, дорогу обступили припоро­шенные снегом стройные, величавые ели, гуськом вы­строившиеся у самой обочины.

Полной грудью втягивал обжигающий морозный воздух капитан-лейтенант Федор Ушаков, пребывая в прекрасном настроении. Вчера в такое же время он выехал из родной Бурнаковки в уездный городок Рома-ново, а ныне резвые кони уже мчали его к местам столь дорогим в далекие детские годы. Невольно перенесся он в Бурнаковку. Она осталась прежнею: тихой, с поко­сившимися черными избушками, занесенными по за­валинку снегом, одной собакой на все семь дворов и неказистым, бревенчатым особняком, называемым усадьбой, где он вдруг объявился.

Нежданному гостю обрадовались, затопили баньку. Потчевали чем Бог послал. Брат, Степан, то и дело оп­рокидывал стакан, отец пил в меру. Федор с аппетитом уплетал щи, хрустел квашеной капустой, хвалил раз-носолье грибное. Отдохнув, к вечеру загрустил. Скука. На дворе морозно, не разгуляешься… Внезапно на па­мять пришло то, о чем не раз вспоминал в море.

— Тятенька, надумал я в Переславль скатать, на Трубеж, где ты меня, несмышленыша, корабликами заманывал.

Отец задумался, почесал затылок.

— Далече, день пути. Одначе поезжай. Провет­ришься, когда еще случай выпадет. Бери розвальни, сенца постелем, пару тулупов. Возницу доброго сы­щем.

…Вспомнилось ему босоногое детство в кругу таких же, как он, крестьянских малолеток. Летом пропадали они на песчаном берегу Волги. Разогнавшись, сигали с крутого яра, там, где было поглубже. Изредка на про­тивоположном низменном берегу появлялась медленно бредущая вереница бурлаков. Снизу реки тянули бар­жи с разными товарами под монотонные звуки груст­ных песен. Еще реже видели они, как с верховьев спус­кался купеческий струг. Тогда долго бежали мальцы вслед за ним по берегу, чтобы подольше полюбоваться сказочными, трепетавшими, будто крылья, на ветру белыми парусами… Розвальни на поворотах крени­лись, слегка встряхивало…

Судьба неожиданно улыбнулась ему. Адмирал-тейств-коллегия срочно отослала его в Рыбинск нала­дить перевозку и отправку строевого корабельного ле­са. Вначале загрустил было. Несколько месяцев лишь минуло, как возвратился на «Святом Павле» из Среди­земного моря, три года не видел Петербурга… А сейчас доволен страшно. Увидел наконец-то Россию-матуш-ку. С Кронштадтской стенки многое не обозришь… На прошлой неделе договорился с подрядчиком, оста­вил за себя толкового капрала и решил в рождествен­ские праздники навестить отчие места. Благо мастеро­вых по лесному делу все равно на Рождество по домам распустили…

Теперь-то он несказанно радовался тому, что време­ни у него еще три дня и несется он навстречу детству, где еще мальцом впервые увидел он чудное диво — пе­тровские корабли.

Как-то летом отец отправился на богомолье в Трои-це-Сергиеву лавру и взял с собой семилетнего Федо-рушку. В Переславль-Залесский приехали в полдень, остановились у сослуживца отца, капрала-преобра-женца. Тот и повел их на Трубеж. До позднего вечера ходили по берегу, лазили по кораблям. Матрос-инва­лид рад был посетителям, с рвением растолковывал, что к чему. И был явно доволен, когда отец с товари­щем распили с ним шкалик и дали ему двугривенный. В ту пору и разгорелась у маленького Федора затаенная охота…

Ушаков незаметно задремал. Разбудил его звон бла­говеста: въехали в Ростов. Он и возница одновременно перекрестились.

— Ваше благородие, дозвольте лошадей погля­деть? Да и вам размяться надобно.

Федор согласно кивнул.

Прохаживаясь по Сенной площади, разглядывал колокольни, крестьянские розвальни, заваленные сне­гом, приглядывался к народу. Подумал: «А ведь здесь и Батый был, и Сигизмундово войско…»

Пришли на ум недавно читанные стихи Хераскова:

Пою от варваров Россию

освобожденну,

Попрану власть татар и

гордость низложенну,

Движенье древних сил, труды,

кроваву брань,

России торжество, разрушенну

Казань.

Из круга сих времен спокойных

лет начало,

Как светлая заря в России

воссияла.

Отдохнувшие кони понеслись попроворнее. Высо­кое солнце, отражаясь от свежевыпавшего снега, боль­но слепило глаза.

—   А что, брат, долго ли до места?

—   Два часа пополудни доедем, ваше благородие.

Так и оказалось. Только лишь въехали в Переславль-Залесский и миновали Троицкий монас­тырь — солнце зависло над Гремячим.

— Езжай, брат, к бургомистру.

На соборной площади у дома бургомистра стояла кибитка. Едва Ушаков направился к дому, как дверь отворилась, и на пороге показалась фигура пожилого, с бакенбардами, человека в длинной черной шинели и — удивительно — флотской фуражке служителя. Он изумленно смотрел на Ушакова.

—    Вы, ваше благородие… — Фигура смущенно ото­двинулась в сторону.

—    Ну, благородие, благородие, — шутливо ответил Ушаков. — Ты-то кто таков?

Мы их высокопревосходительства адмирала Спиридова Григория Андреевича, — начал было слу­житель, но Ушаков уже не слышал; быстро вошел в дом и поднялся к бургомистру. В небольшой комнате капитан-исправника сидели двое. При появлении офи­цера исправник поднялся, а Ушаков вытянулся перед Спиридовым.

— Ваше высокопревосходительство, честь имею, флота ее величества капитан-лейтенант Ушаков!

Спиридов приподнялся, радостно улыбаясь, встал, поклонился:

—    Каким ветром, господин капитан-лейтенант?

—    В недельном отпуске из Рыбинска…

Спиридов, узнав, в чем дело, вспомнил вдруг, как ему в молодости выпадала такая работа. Оказалось, что он здесь проездом из Москвы в свое имение в Нагорье, отсюда верст тридцать…

— Святое дело надумал — церквушку для право­славных сподобить. — Спиридов развел руками. — Хо­дят на службу за пять верст. Вот договорился с архи­ереем на Рождество закладной камень положить.

Вспомнив цель приезда Ушакова, проговорил:

— Да, да, как же, Плещееве озеро. — И, посмотрев на капитан-исправника, проговорил: — Ну, коли так, через два часа темень будет, не откажите сопроводить нас, господин капитан.

Втроем они поехали вдоль левого берега Трубежа к церкви. Сразу же за церковной оградой на полсотни сажен протянулся высокий, с истлевшей крышей на­вес. Седой матрос-инвалид вышел из крохотной избуш­ки, которая служила ему и домом, и сторожкой. За­скрипел ржавый замок на воротах. Несмотря на мороз, пахнуло плесенью. Ближе к озеру стояла галера и две яхты, за ними карбасы, боты.

— Всего на хранении здесь и в Бескове осьмдесят с лишним судов, — пояснил Спиридов, бывший здесь не раз. — Крупные корабли — фрегаты и яхты хранят­ся в Бескове, как видите. — Спиридов подошел к яхте, провел по борту палкой, с досок посыпалась мелкая крошка.

Лучше всех сохранились «Фортуна» и «Марс». Они шли вдоль длинного ряда больших и малых судов. Из открытых портов выглядывали жерла маленьких пушек. Казалось, что годы их не коснулись и они гото­вы к пальбе немедля…

— Железо есть железо. Я слышал, что в Петербурге начинают строить корабли, обшитые медью? — Спиридов замедлил шаг.

— Еще не строят, ваше превосходительство, — удивился Ушаков его осведомленности, — но таковы предложения известны в Адмиралтейств-коллегий. Не токмо медью, но и белым металлом предполагается обшивать.

Они остановились у конца навеса у карбаса. Отсю­да, с небольшого бугра, хорошо просматривались вы­строившиеся изломанной линией суда. Чуть сутулясь, Спиридов положил руку на планширь, погладил ладо­нью его шероховатую поверхность, прищурился.

— А ведомы ли будут потомкам дела отцов наших, как почин флоту учинили в сих местах? — Грустная озабоченность звучала в его словах. В наступающих су­мерках резко проступали морщинистые складки на его лице.

Идя к выходу, Ушаков с волнением всматривался в почерневшие, рассохшиеся корпуса судов. Столетие им без малого. Они безмолвные свидетели жарких ба­талий, сберегали живую память былых времен… У вы­хода исправник о чем-то упрашивал Спиридова.

— Господин бургомистр жалует нас, Федор Федо­рович, приютом на ночь.

Ушаков смутился от такого неожиданного обраще­ния к нему, в улыбке согласно склонил голову. Дейст­вительно, на дворе уже смеркалось, путь был не близ­кий, а время у него терпело.

Жена бургомистра с дочерью были в отъезде. Спи­ридов же обрадовался нежданно встреченному, редко­му, приятному собеседнику и возможности подробнее узнать о флотской службе за минувшие пять лет. Тут же попросил на правах старого знакомства обращаться к нему по имени-отчеству.

— А го, не ровен час, скомандую во фрунт, — улыб­нулся он Ушакову.

В уютной гостиной за чашкой крепкого чая у весело пылавшей кафельной печки неторопливо струился раз­говор. Вначале больше спрашивал Спиридов. И Уша­ков сообщал все подряд: о Кронштадте, об Азовской флотилии, где воевал Ушаков. Упомянул Сенявина, и старый адмирал встрепенулся. Вспомнилось неволь­но былое… С особым вниманием вслушивался он в рас­сказы о последних четырех кампаниях Ушакова на Средиземноморье.

В 1776 году, следующем после приезда Ушакова на Азовскую флотилию, решила Адмиралтейств-колле-гия провести в Черное море четыре фрегата под торго­выми флагами. Кючук-Кайнарджийский договор от­крыл наконец для России ворота в Черное море, но только для торговых судов. Спиридов невольно по­думал: используй Орлов в свое время немедля Чесмен­скую победу, могло быть иначе…

На фрегате «Северный Орел» совершил Ушаков пе­реход из Кронштадта в Ливорно. Здесь состоялось назна­чение его командиром корабля 16-пушечного фрегата «Святой Павел». Григорий Андреевич помнил этот фре­гат, он был в его эскадре в Архипелаге. Долго ожидали разрешения пройти в Черное море, но турки не пустили русские корабли дальше Константинополя. На обратном пути Ушаков проходил мимо Хиоса, внимательно всма­тривался в места недавних сражений эскадры Спиридова. Рассказывая об этом, Ушаков спросил:

— Никак в толк не возьму, Григорий Андреевич, как множество великое кораблей турок сумело втис­нуться в столь малую бухту?

Спиридов улыбнулся:

—   Впрямь, до сей поры и сам того до конца не ура­зумел…

—   А как у Хиоса случилось с капудан-пашой неча­янно свалиться?

Спрашивая, Ушаков пытливо смотрел на адмирала, а тот щурился на огонь, словно вспоминая Чесменский пожар…

— Свалились-то не нарочно, так вышло, поневоле. Весь такелаж, да и рангоут был разбит на «Евстафии», якорем сцепился с вантами. — Адмирал перевел взгляд на Ушакова. — Касаемо атаки капудан-паши, то было преднамеренно учинено. Ветер был у нас, турки на яко­рях стояли, а главный выигрыш — время. Мы-то ата­ковали без перестроения из похода… впоперек строя.

Ушаков в душе радовался, но спросил:

—    Но то против тактики линейной господина Госта.

—    И то так. Токмо господин Гост не вечен, как и все мы, — перекрестился, — пора своим умом жить… Турки-то французами учены, по Госту, ждали огня на­шего не менее трех кабельтов. Ан мы не по Госту, на пи­столет подошли и враз двойным ударом смели спесь ба­сурманскую…

Спиридов откинулся в кресле. Ушаков, захвачен­ный его рассказом, невольно подумал: «Вот где акаде­мия, рассуждения-то наши согласные».

— Не притомились? — Адмирал постукивал паль­цами по ручке кресла. — В каждом деле человек творец всяк сам себе. — Он опять прищурился. — Нас тогда нужда к тому враз приневолила, а турки-то силы более нас раза в два имели. Потому на совете англичане да

князь сиятельный супротивники были. — Он усмех­нулся. — Тут я притчу им, быль о великом создателе нашем высказал. В бытность мою в Астрахани адмирал Мишуков мне поведал ее.

Спиридов посмотрел на Ушакова и, видя, что тот го­тов с охотой слушать, начал рассказывать:

— …Летом тысяча семьсот двадцать второго года Петр отрядил флотилию с войсками в персидский го­род Решт. Начальником экспедиции назначил своего любимца капитан-лейтенанта Соймонова, а двумя ба­тальонами командовал полковник Шипов. Он-то и вы­сказал, что войска у него-де мало для такой кампании, а Петр ему в ответ: «Донской казак Разин с пятьюста­ми казаков персов не боялся, а у тебя два батальона регулярного войска…» Тут Шипов и согласился. — Спиридов улыбнулся: — Я к тому сей пересказ вспомнил, что нам, русским, на море с неприятелем биться сужде­но без союзников. На Балтике что шведы, что датчане с англичанами — все супротив нас. Ихние мореходы и корабли многие века в океанах шастают, а нам-то все впервой.

Спиридов отпил оставшийся чай, видимо, за годы отставки некому было излить душу. Ушаков забыл про чай и ужин, подавшись вперед, сидел не шелохнув­шись.

— Потому смекалка должна нас выручать, — ожи­вился старый адмирал, — да лихость в бою. С турками нам тягаться вполне сподручно на море, мы их все одно одолеем, ежели не ввяжутся какие французы. А юж­ные моря теплые, России позарез надобны обороны для и торговли.

Далеко за полночь закончилась их живая беседа.

Поутру в одночасье подали лошадей, и, тепло по­прощавшись, они разъехались в разные стороны. Ки­битка со Спиридовым понеслась по Калязинскому тракту к Нагорью, а Ушаков возвращался в Рыбинск. На прощание Спиридов посоветовал:

— Проситесь, Федор Федорович, на Черное море. В Петербурге одни машкерады. Нынче на юге суждено российскому флоту Отечеству дороги отворять…


* * *

Без малого три месяца после половодья возился Ушаков с корабельным лесом на Волге, пока первые партии начали поступать на Адмиралтейские верфи в Петербурге.

За это время в столице произошли события, о кото­рых вскоре заговорила вся Европа. Россия начала уста­навливать свои порядки на морях, на пользу мирной торговле.

…Испокон веков на морях свирепствовал разбой. Пираты занимались грабежом, как правило, на ожив­ленных торговых путях. Потом появилось каперство — узаконенное морскими державами, и в первую очередь Англией, пиратство. Оно приносило немалые доходы, так называемые «призы» — захваченные суда, а глав­ное, товары, которые эти суда перевозили. В трюмах судов всегда находился ценный груз, зачастую серебро и золото. На собственных каперов правители смотрели сквозь пальцы, особенно в Англии, Франции, Испа­нии. И даже пособляли арматорам, как называли пира­тов гласно и негласно. Потому что часть награбленного оседала в королевской казне. Зачастую такие морские пираты становились национальными героями и полу­чали награды от королей. Английский пират Дрейк до­служился на этом поприще до чина адмирала. Для ох­раны своих купцов державы выделяли военные кораб­ли, иногда целые эскадры.

Со времен Петра I год от года расширялись торговые связи России. Теперь суда под трехцветным флагом бо­роздили северные моря, Атлантику, Средиземноморье. Торговать было чем. Лес, пшеница, меха и пенька, мас­ло, патока, мед, полосовое железо… На русский флаг все чаще начали зариться каперы. В последнее время несколько купеческих российских судов перехватили арматоры у берегов Испании.

В феврале 1780 года Россия «для покровительства чести российского флага и безопасности торговли» приняла Декларацию «О морском вооруженном нейт­ралитете». Воюющим державам — Англии, Франции, Испании — объявлялись российские правила «для под­держания ее подданных противу кого бы то ни было». Правила гласили кратко, но внятно.

«1. Чтобы нейтральные корабли могли свободно плавать от одной пристани к другой и у берегов воюю­щих наций.

2. Чтобы товары, принадлежащие подданным воюющих держав, были свободны на нейтральных кораб­лях, исключая заповедные [т.е. военные] товары.

3.           Что в определении таковых императрица при­держивается того, что означено в артикулах X и XI коммерческого ее трактата с Великобританией, распро­страняя их на все воюющие державы.

4.     Что для определения того, что может ознамено­вать блокированный порт, должен таковым считаться только тот, ко входу в который стоит очевидная опас­ность по сделанным распоряжениям от атакующей его державы, расставленными вблизи оного кораблями.

5.           Чтобы сии правила служили основанием в судо­производстве законности судов».

К Декларации присоединились все нейтральные державы, одобрили ее и в Конгрессе Соединенных Шта­тов за океаном, как основанную на «принципах спра­ведливости, беспристрастности и умеренности». Фран­ция и Испания согласились соблюдать ее положения. Особняком осталась одна Англия. Острие Декларации и было, собственно, направлено против высокомерной «Владычицы морей». Рушилось ее безраздельное гос­подство на море. Потому Англия официально не одоб­рила этот документ. Английский посол в Петербурге Д. Харрис не раз наведывался к графу Чернышеву, убеждал его не принимать Декларацию, но получил от ворот поворот. Харрис заполучил в союзники своего земляка адмирала Самуэля Грейга, однако и это не по­могло. О своих потугах посол то и дело строчил донесе­ния в Лондон, то лорду Мольбюро, то лорду Стормонту. Добился Харрис и личной аудиенции у императрицы, но Екатерина сразу озадачила его первым вопросом:

— Какой же вред вам причиняет вооруженный нейтралитет, или, лучше сказать, вооруженный нулитет?

Харрис замешкался, глядя на лукаво улыбающую­ся императрицу, и беседа пошла совсем по иному фар­ватеру, чем предполагал посол…

Адмирал Грейг отличился при Чесме, пользовался особым доверием императрицы, участвовал в похище­нии из Ливорно соперницы Екатерины, княжны Тара­кановой. Как-то вступился за соплеменников.

— Матушка, в прошлой войне корсар Каччиони поступал в море так же, как нынче английские крейсе­ры обходятся с кораблями чужими. Однако ты Каччи­они благоволила, чин дала. Противоречие в твоих дей­ствиях.

Екатерина нахмурилась:

— А ты, адмирал, не путай грека с королем англий­ским.

Декларация была хороша, но пока только на бума­ге. Требовалось подкрепить ее силой.

Один из авторов Декларации, вице-президент Ад-миралтейств-коллегии Чернышев, докладывал импе­ратрице свои соображения:

— Нынче, ваше величество, на Севере, у Норд-Ка­па, Хметевский крейсирует. Вскоре направим в Атлан­тику к Лиссабону эскадру контр-адмирала Сухотина, видимо, по весне, надобно корабли в порядок привести, рангоут погнил, такелаж пообветшал. Казна скупится.

Не переносила Екатерина «худые» вести, нахохли­лась, поджала губы.

— На такое дело сыщем. Кстати, Иван Григорье­вич, яхты наши на Неве тоже не ахти выглядят, без хо­зяйского присмотра.

Чернышев давно не заглядывал на «царскую» фло­тилию, виновато улыбнулся, слегка поклонился:

— Поправим сие, ваше величество, без промедле­ния.

На следующий день об этом граф заговорил первым делом в Адмиралтейств-коллегий.

Обычно офицеров на придворные яхты, «Екатери­на» и «Штандарт», подбирали тщательно. Ценились не столько морская выучка и знание дела, сколько внеш­ний вид, покладистость и умение угождать прихотям не только особ императорской семьи, но и их многочис­ленной свиты: капризным фрейлинам, высокомерным камергерам. В обращении с офицерами они вели себя довольно развязно и чванливо.

Правда, сейчас командиру отряда яхт надлежало быстро навести на яхтах флотский порядок и лоск, под­тянуть выучку экипажей до совершенства. А времени было в обрез, хотя вероятность морских прогулок уменьшалась с каждым днем. Летняя пора подходила к концу.

И вновь нашелся вице-адмирал Алексей Сенявин:

— Лучше чем капитан-лейтенант Федор Ушаков несыщем. Оный только что возвернулся с перевалки ко­рабельного леса. По сию пору не определен на долж­ность.

Адмиралам уже была знакома эта фамилия, и сам Чернышев помнил его исполнительность по рапортам Козлянинова.

— Добро. Пускай наведет порядок на яхтах, а по осени возвратим его на эскадру.

Ушаков воспринял новое назначение с плохо скры­ваемой неприязнью. «Суют туда-сюда, будто я токмо для латания их прорех и способен».

Чувствуя недовольство Ушакова, Сенявин его обна­дежил:

— Ступай, Федор Федорович, без обиды. Наведешь на яхтах правильную службу и шхиперское хозяйство приведешь в божеское состояние, а там по осени и в Кронштадт возвернешься.

Раньше Ушаков изредка, когда бывал в Адмирал­тействе, бегло примечал императорские яхты, торчав­шие у причалов Зимнего дворца. Лакированные мач­ты, реи, фальшборта сверкали на солнце. Раззолочен­ные кормовые надстройки отливали позолотой. В авгу­сте небо закрыло тучами, то и дело моросило. Но Уша­ков, как обычно, по своей методе споро навел порядок, заставил бегать не только матросов, а и офицеров, равных себе по чину. Те шушукались: «Не к масти ко­зырь». Спустя месяц Чернышев наведался на яхты и остался доволен.

В середине сентября сбылась давняя мечта: Ушаков был назначен командиром 64-пушечного линейного ко­рабля «Виктор» в эскадре контр-адмирала Сухотина, знакомца по Азовской флотилии.


* * *

После Масленицы контр-адмирала Якова Сухотина спешно вызвали из Кронштадта в Адмиралтейств-кол-легию. Затребовал вице-президент коллегии Иван Чер­нышев.

«Стало быть, что-либо безотлагательное, — размы­шлял в пути Сухотин. — Эскадра в Кронштадте льдом скованная. Их светлость граф надумал что-то. Опять же два десятка лет состоит наставником наследника престола, имеет доступ к императрице…»

— Ведомо тебе, Яков Филиппович, — начал разго­вор Чернышев, — о Декларации нашей по нейтралите­ту. — Сухотин молча кивнул головой. — Знаешь ты и о наших экспедициях прошлыми годами Хметевского к Норд-Капу, Палибина в Атлантику. — Чернышев по­дозвал Сухотина к развешанной на стене карте: — Пове­лением ея величества нынче весной поведешь эскадру из Кронштадта в Ливорно. Состав кораблей и фрегатов получишь в секретной инструкции. Среди прочих включен и «Виктор» под началом Ушакова. Смышле­ный, расторопный, самостоятельный капитан. Да ты не хуже меня знаешь, подмогой тебе будет… Кстати, в Ли­ворно возможно к вам пожалует инкогнито царствен­ная особа. Ежели сбудется, дадут знать своевременно…

Чернышев не договаривал, а Сухотин не смел до­мысливать. Иван Григорьевич нет-нет да и общался по старой дружбе с Никитой Паниным, самым близким человеком цесаревича Павла.

В последние годы Екатерина исподволь начала отст­ранять Панина от наследника. Она и раньше недолюб­ливала Панина, а Безбородко давно мечтал свалить его. Последнее время Павел начал впадать в мистику. С тех пор как в Петербург наведался Фридрих Вильгельм, наследник прусского трона, в поведении цесаревича окружающие стали замечать странности. Только близ­кие знали, что прусский принц заронил в слабую душу Павла смятение. Кроме земной жизни, оказалось, су­ществует иная, доступная лишь духам избранным… Постепенно погружался он во мрак масонских тайн…

Как-то митрополит Платон правил службу в Петро­павловском соборе, в день поминовения павших на мо­рях. По ритуалу присутствовали все адмиралы, во гла­ве с генерал-адмиралом Павлом. Неподалеку стоял и Чернышев. Гремели барабаны, над гробницей Петра Великого склонились знамена турецкие, шведские…

«Восстань же и насладися плодами трудов сво­их! — При этих словах гардемарины забросали гроб­ницу Петра I знаменами вражеских кораблей. — Флот российский уже на море Медитеранском, он во стра­нах Востока, Ближнего и Дальнего, он плывет у бере­гов Америки… Услышь ты нас! — воззвал Пла­тон. — Слышишь ли? — спросил и, склоняясь, при­слушался: нет ли ответа? — Мы тебе возвещаем о по­двигах наших…»

Проповедь Платона магически подействовала. Ад­миралы закрыли лица ладонями, а Павел схватил за руку своего ближайшего друга, князя Куракина, и про­хрипел:

— Мне страшно, князь! Будто и впрямь знамена ту­рецкие зашевелились… Не подымится ли он из праха?

Проповедь закончилась, а бывший гетман Кирил­ла Разумовский с хохлацким юмором произнес впол­голоса:

— И чего вин Петра кличе да кличе? Вин як встане, так усим нам розог достанется…

В тот же вечер Павел засиделся допоздна с Кураки­ным, решили прогуляться по ночному городу. Завывал ветер, раскачивая фонари на пустынных улицах, све­тила яркая луна.

—   Ни души, какой мертвый город, — сказал Кура­кин.

—   А вон там кто-то стоит, — шепнул Павел. Ему показалось, из глубины темного подъезда вышел высо­кий человек, закутанный в плащ, и зашагал рядом с цесаревичем.

«Мне казалось, — вспоминал потом Павел, — что ноги его, ступая по плитам тротуара, производили странный звук, будто камень ударялся о камень… Я ощутил ледяной холод в левом боку со стороны не­знакомца».

—    Ты не слышишь, князь, он шагает рядом? Куракин недоуменно пожал плечами:

—    Плещут волны, скрипят фонари.

—    Да вот же он! — закричал Павел в ужасе. Куракин расхохотался:

— Мы прижались к самой стене, никто не протис­нется.

«Я протянул руку и нащупал камень, — рассказы­вал Павел. — Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, а звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару… под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видывал никогда прежде…»

Павел пустился бежать прочь, Куракин схватил це­саревича, прижав к себе:

— Успокойтесь, ваше величество, уверяю вас все­ми святыми, что на этой улице нас только двое…

Они пошли к Сенату, цесаревича трясло.

«Наконец мы пришли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец на­правился к тому месту, где возвышался монумент Пет­ру Великому».

Здесь таинственный незнакомец сказал цесаревичу, что они якобы увидятся еще раз.

«При этом шляпа его поднялась как бы сама собой, и моим глазам представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда… Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мной».

Как и прежде, сияла луна, на ступени набережной выплескивались лениво невские волны… Заканчивая свой рассказ, Павел подумал: «Меня так же, как и от­ца, спровадят на тот свет, а следом и моих потом­ков — детей, внуков…»

Эту тайну знал Чернышев не понаслышке, от Пани­на, как и всю предыдущую неуютную жизнь Павла, ко­торая с детских лет прошла на его глазах…

Непростая судьба сложилась тогда у цесаревича. Когда ему было 8 лет, матушка спровадила на тот свет его отца, императора Петра III. По совершеннолетию трон ему не уступила, как обещала, а женила на Гессен-Дармштадтской принцессе Вильгельмине, то бишь На­талье Алексеевне. В народе всё чаще называли Пав­ла — кумиром. Не зря Пугачев именовал его «сыном и наследником». Не исключалось, что с Емелькой повя­зана была и часть дворян, желавших убрать Екатерину. Недовольные готовили заговор, но, как всегда у рус­ских, нашелся предатель. Наталью Алексеевну, воз­главлявшую заговор, хоть и была беременна, в 1776 го­ду отправили на тот свет. Остальных спровадили кого куда. Цесаревича в том же году матушка женила вто­рично на принцессе Вюртембергской — Марии Федо­ровне. Вскоре она родила Александра, Константина и еще восьмерых детей. Всем детям его матушка внуша­ет неприязнь и даже ненависть к отцу. Самого цесареви­ча отдалила подальше от трона… Между тем он успеш­но осваивает науки. Четверть века его наставник адми­рал И. Чернышев внушал ему, «что флот создается мо­рем и на море, а не указами и не канцеляриями». В 20 лет Павел представил солидное «Рассуждение о госу­дарстве, относительно числа войск, потребного для за­щиты.. .». Оно основано на законе и пресекает произвол.

Цесаревич просится в действующую армию, в мор­ские экспедиции. Матушка не пускала, грубо одергива­ла. Наконец, не без задней мысли, хотела отпустить его в Европу. Павел встрепенулся поначалу, жена тоже со­гласилась, и они в 1781 году получили благословение Екатерины.

Куда просился Павел:

Италия,

Франция,

Австрия,

Бельгия,

Швейцария,

Пруссия.

Пруссию Екатерина демонстративно выкинула.

— Сие не наша союзница…

Мысль о Европе подал ему император Иосиф II — при­гласил его посетить Вену и посмотреть заграницу. За­одно пообещал его жене покровительствовать Пруссии. Тогда же Иосиф в беседе с тайным советником Безбо-родко сказал, что будущий император будет явным ук­рашением века — «в свое время он и сделанное удер­жит, и недоконченное свершит.

Павел и загорелся желанием увидеться со споим любимцем Фридрихом, королем прусским. Однако ма­тушка его отвадила.

Павел не без умысла просился в Европу. Он чувство­вал окончательный разрыв с матерью, его наставник и ближний друг Никита Панин постепенно отстранял­ся от власти, но Павел еще поверял ему сокровенное. «Здесь у нас ничего нового нет… — говорил он Пани­ну. — Все чего-нибудь ждем, не имея ничего перед гла­зами. Опасаемся, не имея страха; смеемся несмешно­му. Так судите, как могут дела делаться, когда они за­висят от людей, провождающих всю жизнь свою в таком положении, разстраивающих все». Панин подбад­ривал своего ученика: «…для Отечества ничего не мо-ясет быть счастливее, как сознание, что природный, высокий наследник престола его возрастет до настоя­щего возмужания, в недрах своего Отечества с прозор­ливейшим проницанием и неутомимой прилежнос­тью… признает непременно государскою должностью самолично управлять и во всем надзирать над государ­ственную обороною. Яко над единственною надежней­шею подпорою целости и безопасности оного». Да, Па­вел ехал не для праздного знакомства — он хотел уви­деть все лучшее, применить его в России… Другая мысль неотступно преследовала и мучила его — кто он? Наследник? Тогда почему мать — он это знает твер­до — намерена отстранить его от престолонаследия и заменить великим князем Александром Павлови­чем? У него нет больше опоры при дворе. Екатерину, наряду с талантливыми людьми, окружают льсте­цы, проходимцы, а сама она без удержу предается распутству.

В Европе наследника и его жену принимали, соблю­дая этикет для царствующих фамилий. Формально эта пара отправилась в путешествие инкогнито под фами­лией графа и графини Норд. «Но это так, для профор­мы, — думал Павел. — Великий Петр тоже ездил за границу под именем капитана Петра Михайлова». Од­нако прадед надевал фартук мастерового, брал топор, тесал и ладил шпангоуты. Не чурался подмастерьев, сидел с ними в таверне, жил в доме простого ремеслен­ника. Общался с королями и королевами, взбирался по вантам на мачты, вычерчивал конструкции кораблей, вникал во все новшества. Вернувшись, Петр свои за-думки претворил в жизнь. У него была власть. Павел таковой не имел. Пока…

Екатерина торопила их с отъездом. Вольготно мож­но повеселиться без назойливого соседства цесаревича в Павловске. Как-никак ему скоро двадцать восемь лет.

Перед отбытием Павел помрачнел, меланхолично ози­рался. Его тяготил отказ матери предоставить ему воз­можность повидаться с Фридрихом. Когда уезжали в конце сентября, Мария Федоровна жалостливо про­слезилась, обнимала сыновей, упала в обморок. Екате­рина брезгливо сжала губы, презрительно проговори­ла: «Не терплю немецкие сентиментальности…» Крик­нула лакеям:

— Чего смотрите? Подымите ее — ив карету!

В глубине кареты с задернутыми шторами знобило Павла. Он боязливо глядел на скрючившуюся жену, что-то говорившего на прощание Панина…

— Пошел! — кивнула Екатерина кучерам и, подо­зрительно взглянув на Панина, повела внуков.

На следующий день Панина отстранили от всех дел.

В Польшу добрались с первыми заморозками. Ста­нислав Понятовский, обняв Павла, прослезился не по-королевски:

— Сколько лет! И все же вашу матушку я люблю по-прежнему.

Дальше на пути лежала столица Австрии. Как все­гда, гремели оркестры, балы сменялись концертами. Павел вначале довольно равнодушно отвечал на ком­плименты. Ему по российской привычке всюду чуди­лись насмешливые взгляды, скрытые издевки. В одном из городов в его честь поставили «Гамлета». Он яростно вскипел, бросил жене:

— Это явный намек!

Спектакль пришлось отменить…

Все же пышные приемы, постоянные почести без предвзятости, церемоний, встреч и проводов постепен­но придали уверенность цесаревичу. «В самом деле, это же не сон, а наяву», — размышлял он.

— По-моему, австрийцы искренни, — признался он Марии Федоровне и с горечью добавил: — Такого приема я не видывал в России ни разу…

Понемногу начал проявлять интерес к окружающим, входить в роль царственной особы и принимать почести с достоинством, желанием произвести впечат­ление на венский двор.

— Великий князь и великая княгиня, — востор­гался Иосиф II, — соединяют с необыкновенным талан­том и довольно обширными знаниями желание обозре­вать и поучаться и в то же время иметь успех и нра­виться всей Европе.

Приметил австрийский император и то, что «ничем нельзя более обязать их, как доставляя им возмож­ность осматривать все без подготовки и без прикрас, го­ворить с ними откровенно!»

Триест встретил чету голубизной небосвода, теплым ветром, лазурью Адриатики. Наследник пешком обо­шел большой торговый порт, забрел на верфь. Поража­ла размеренность работ, мастеровые облепили, как му­хи, стоявшее на стапелях судно. Внизу стоял сарва-ер — главный строитель корабля. Павел говорил без пе­реводчика, благо свободно изъяснялся и по-итальян­ски, и по-латыни, кроме французского и немецкого.

—    Сие судно кто проектировал? — спросил Павел у сарваера.

—    Я, сеньор.

Павел удивленно поднял брови:

—    Где вы обучались этому?

—    В разных местах, сеньор. У нас в Триесте имеет­ся неплохой лицей, потом обучался в Венеции, Амстер­даме.

Павел с досадой поморщился: «У нас в России пока не додумались завести такие школы…»

Венеция очаровала неповторимой вязью своих мно­гочисленных лагун и каналов, беспечностью и весель­ем карнавалов, легкомысленностью женщин. Прохо­дила парусная регата, балконы вдоль Большого Канала украшали ковры, цветы… На верфях достраивали кра­савцы корабли, в громадных кузницах Арсенала для них ковали тяжеленные якоря.

Через Падую и Болонью «графы Норд» направи­лись в Неаполь. Там их ждала неприятная встреча с по­слом в Королевстве Обеих Сицилии, моложавым гра­фом Андреем Разумовским. Павел без прикрас знал до­подлинно о всех похождениях графа со своей первой женой Натальей… За это, собственно, и был отправлен в дальние края его матушкой…

* * *

В порту Ливорно российские эскадры не раз госте­приимно располагались со времен Чесменской победы. Бывали здесь и отдельные корабли. Килевались, крен-говались, чинили рангоут и такелаж, пополняли запа­сы продовольствия и воды. Отсюда похитили княжну Тараканову.

Осенью 1781 года на рейде объявилась русская эска­дра под флагом контр-адмирала Якова Сухотина. Адми­рал держал свой флаг на 66-пушечном линейном кораб­ле «Пантелеймон». Следом за ним на рейде отдал якорь такой же корабль «Виктор» под командой капитан-лей­тенанта Федора Ушакова, в положенном по диспозиции месте. Команда подбирала и увязывала окончательно паруса, обтягивала такелаж, вываливала выстрела и трапы, спускала шлюпки. В общем, совершала все дей­ствия, положенные по регламенту и предусмотренные корабельными расписаниями. Все делалось без излиш­ней суеты и обычной в таких случаях нервотрепки, как происходило на многих кораблях после длительных пе­реходов, четко, быстро, добротно. Лишь изредка слы­шался посвист боцманских дудок да приглушенный ок­рик боцмана крепким словцом зазевавшегося матроса.

Солнце давно коснулось горизонта и наконец-то скрылось окончательно. Грохнула пушка с «Пантелей­мона». Заиграли горнисты зарю, медленно поползли вниз флаги с гафелей, один за другим зажглись якор­ные огни.

Ушаков размеренным шагом, как всегда после дол­гих походов, прошел по верхней палубе, цепко осматри­вая все, что попадалось на глаза. А видел он обычно всё и всех. Потому и сопровождавший его капитан-лейте­нант и застигнутые на верхней палубе унтер-офицеры, боцманы, канониры, матросы провожали вниматель­ным взглядом каждое движение командира. Сурово спрашивал за непорядок Федор Ушаков, но справедли­во. Усердие и отличие поощрял, даже иной раз лишней чаркой «за свой счет». В этот раз командир остался дово­лен, на шканцах кивком отпустил капитан-лейтенанта:

— Приглашайте офицеров в кают-компанию к ужину.

Подошел к фальшборту, оперся обеими руками. Ко­рабль слегка «водило» на якорном канате начинав­шимся бризом. Полукружьем раскинулись обрамлен­ные вечерней дымкой холмистые берега довольно уют­ной бухты.

«Два годика с небольшим, как я ушел отсюда, а ка­жется, будто вчера стоял здесь на якоре», — подумал Ушаков.

Почти три года бороздил он Средиземноморье от Гиб­ралтара до Константинополя. Когда впервые пришел сю­да, сразу получил под команду фрегат «Святой Павел».

На берегу таинственно замерцали огоньки, некото­рые из них заманчиво передвигались, словно пригла­шали с собой в путь. Здесь-то Ушаков и узнал тогда от сослуживцев с других кораблей о всех перипетиях ра­зыгравшейся трагедии, связанной с похищением княжны Таракановой.

Для проведения этой «операции» в 1773 году из Кронштадта прибыла специальная эскадра во главе с контр-адмиралом Самуилом Грейгом. На флагман­ский корабль «Исидор» сразу же явился граф Алексей Орлов. В салоне Грейг плотно затворил двери и окна.

Тараканова, как почему-то прозвали ее, хотя она плохо говорила по-русски, повсюду — в Париже и Польше, Германии и Литве называла себя по-разно­му — внучка Петра I, княжна Радзивилл из Несвижа, дочь гетмана Разумовского, последняя из дома Романо­вых, Елизавета, и многими другими именами. В послед­нее время в Италии называла себя «дочерью Пугачева».

— По моим сведениям, — сопел перегаром в лицо Грейгу Алексей Орлов, — сия особа отправилась к ту­рецкому султану. Однако судно, на котором она плыла, попало в сильную бурю, и спасалась она на далматин­ском берегу. О том мне от Панина известие поступило, матушка разгневалась не на шутку.

Орлов вперил взгляд в Грейга:

— Так что осматривайтесь, снимемся с якоря, и ай-да в Рагузу.

Не прошло и двух недель, как Орлов, чем-то растре­воженный, появился у Грейга.

— Нынче из Рагузы письмо мною получено от дерз­кой самозванки. Посчитала, что я матушкой государыней ныне обижен, предлагает мне союзницей быть. Надобно нам ее оттуда немедля вызволить и любым способом до­ставить на эскадру, а потом переправить в Петербург.

Спустя неделю в Рагузу пришел Орлов с Грейгом. Но в Рагузе развели руками — «Указанная особа с попут­чиками отправилась, по нашим сведениям, в Италию».

Разузнав наконец, что она находится в Риме, Орлов замыслил, как ее заманить. Граф разыграл роль влюб­ленного в Тараканову, человека, обиженного императ­рицей и находящегося в опале. Он вызвал проныру ис­панца из Неаполя, де Рибаса. Недавно этого юркого молодца он пригласил на русскую службу. Благо, им­ператрица весьма почитала принимать на службу ино­странцев.

За чины, карьеру и большие деньги де Рибас зама­нил Тараканову на корабль к Грейгу. Ее арестовали и доставили на корабле в Петербург. Орлова пожалова­ли наградами, Грейга еще больше возвысили, де Риба­са пожаловали чинами, деньгами, карьерой.

«Как все это, однако, не делает чести правителям и тем, кто служит их прихотям, тем более прислужива­ет», — размышлял в ту пору Ушаков…

Вскоре корабли эскадры начали конвоировать ку­печеские суда в Адриатику, Эгейское море, к Египту, Гибралтару. Случалось всякое. Поначалу арматоры и каперы, не разобравшись, продолжали свое ремесло. Однако вскоре, натолкнувшись на пушки русских ко­раблей и абордажные команды, присмирели.

В начале 1782 года Сухотин вызвал командиров. Сначала поздравил Ушакова с присвоением звания ка­питана 2-го ранга.

— Получена депеша от посла графа Разумовского в Неаполе. — Сухотин плотно притворил двери в салон, взглянул наверх — прикрыт ли световой люк и вполго­лоса продолжал: — Через месячишко-другой в Ливор­но пожалует царственная особа. Возжелает вдруг по­любоваться нашими корабликами. — Адмирал заме­тил, как вытянулись лица у многих командиров, и, не-

торопясь, продолжал: — Посему, господа, тщательным образом изготовьте корабли к высочайшему смотру. Соответственно ни офицерам, ни тем паче низшим чи­нам ни гугу; обследуйте кубрики матросов, молельни, батарейные палубы. Да не позабудьте проверить крюйт-камеры, канониров. Вдруг пожелает особа вый­ти в море и стрельбу учебную учинить. Пускай прислу­га артиллерийская потренирует глазомер.

Сухотин остановился посредине, подумал немного и закончил:

— Салоны и кают-компании приведите в ажур. Впрок заготовьте продукты. Не солониной же с сухаря­ми потчевать высокую особу.

Командующий задержал Ушакова, когда все вы­шли, сказал:

— Имей в виду, ежели какой корабль к смотру по­требуют, так я тебя выставлю. — Сухотин сощурил за­говорщицки глаза и тихо произнес: — По достоверным данным, сия особа — его высочество цесаревич Павел. Генерал-адмирал. Графом Чернышевым по нашей час­ти приготовлен сызмальства. Так что, ежели что, не сплошай, — просяще закончил адмирал.

К середине апреля эскадра приготовилась к встрече.

Корабли под буксирами несколько перестроились и стояли в бухте правильным полукругом. Борта отсве­чивали свежей краской. Мачты, реи, весь рангоут от­скоблен до белизны. Паруса аккуратно подобраны и подвязаны к реям. Правда, на некоторых кораблях нет-нет да и проглядывали заплаты, а то и просто рва­ные прорехи на давно отслуживших срок парусах. Кое-где, как ни старались, ванты и другой такелаж по вет­хости не смогли обтянуть втугую.

Особенно старательно драили с песком палубы, чис­тили медяшку, красили железо.

Для встречи наследника оборудовали флагманский катер. Все банки-скамейки, решетчатые люки выскоб­лили донельзя, покрыли лаком. Выкрашенные весла блестели на солнце.

Всю корму устлали коврами для приема гостей. Так же приготовили и богато убрали специальный баркас для свиты и сопровождающих.

Павел со свитой прибыл, как и наметили, в день Святой Пасхи.

День выдался тихий, сияло солнце, лазурная гладь залива зеркально сверкала, отражая солнечные блики.

Зачарованные красотой открывшейся перед ними картины, цесаревич, Мария Федоровна и вся свита в каретах выехали к набережной.

Праздничный день, а также необычно торжествен­ные приготовления на кораблях, покачивающийся у пристани нарядный катер, адмирал Сухотин в полной парадной форме у набережной, привлекали внимание жителей.

У пристани в ожидании чего-то незаурядного глазе­ли около сотни ливорнцев.

Пока кареты медленно пробирались сквозь толпу к пристани, Павел вспомнил советы Панина перед отъ­ездом. Наследнику впервые, далеко от России, пред­стояло встретиться лицом к лицу с военной силой дер­жавы. Правда, еще в начале вояжа, в Риге, он обрушил свой гнев на непорядки в гарнизоне, без пощады, не стесняясь, ругал местных военачальников:

— Для меня не существует интересов кроме госу­дарственных. По мне лучше быть невидимым за правое дело, чем любимым за неправое.

Но то было в Лифляндии, в России. Постаревший Панин перед отъездом говаривал:

— Не отвлекайтесь в сторону к предметам, не име­ющим отношения к плану. Не тревожьтесь тем, что недостойно возбуждать беспокойство.

«Что же, — подумал Павел, — будем смотреть ко­рабли. Кое-что мы знавали в Павловске и Петербурге, не забыли беседы старика Голенищева-Кутузова. Кро­ме того, повидали немало в Триесте и Венеции».

Сухотин подал руку Павлу, но тот слегка отстранил ее и легко соскочил на землю. Сухотин помог выйти Марии Федоровне.

—    Ваше высочество… — начал было рапортовать адмирал, но цесаревич отмахнулся.

—    Пока без церемоний, здесь публика, — он повел глазами на большую толпу зевак, — ведите нас.

Тем временем из кареты вышли князь Куракин, Ра­зумовский, подруга Марии Федоровны, Юлиана Бен­кендорф, фрейлины, камердинеры…

Сухотин сделал жест рукой, приглашая следовать за ним, и, чуть отстав от цесаревича, зашагал к при­стани.

Едва Павел ступил на катер, с флагмана загремел пушечный салют, оркестр заиграл гимн.

Катер отвалил и направился к строю эскадры. На реях в праздничных формах стояли матросы, вдоль бортов с ружьями к ноге выстроились солдаты абордажных партий, на шканцах замерли в парадных мун­дирах офицеры.

Продолжал греметь пушечный салют, катер подо­шел к концевому кораблю.

— Ура-а-а! — закричали по команде матросы на этом корабле. И так перекатывало этот звонкий воин­ский клич от корабля к кораблю, пока катер с цесаре­вичем обходил строй эскадры…

Павел поморщился и попросил:

— Нельзя ли обойтись без эдакого шума?

Сухотин развел руками:

— Сие положено по Морскому уставу и возможно лишь, если загодя последует указание.

В это время катер поравнялся с «Виктором». Павлу нравилось действовать внезапно:

—   Давайте посмотрим этот корабль.

—   Держать к правому трапу! — скомандовал Сухо­тин унтер-офицеру на руль.

—   Мы поднимемся с адмиралом, — сказал Павел Куракину, — а вы подождете нас.

Пока катер разворачивался, на нижнюю площадку парадного трапа быстро сбежали два дюжих усатых ма­троса — фалрепных. Они ловко подхватили Павла и по­могли взойти на трап.

На верхней площадке в парадной форме Павла встретил, отдавая честь, рапортом Федор Ушаков.

Павел меланхолично взмахнул перчаткой:

— Достаточно представлений, покажите нам ко­рабль.

Они двинулись по правому борту к полубаку. Отдра­енная с песком палуба лоснилась.

«Не все так худо, как я предполагал, — подумал Па­вел. — Палуба выглядит нарядней, чем паркет в Эрми­таже. Однако вот и непорядок». — Цесаревич ткнул тростью в свернутый и подвязанный к нижней рее мач­ты парус.

«Еще что?» — мелькнуло у Ушакова.

— Как же вы с таким старьем плаваете? — язви­тельно ухмыльнулся Павел, указывая на солидную, аккуратно пришитую заплату.

У Ушакова отлегло, он улыбнулся краешком губ:

—    Сие, ваше высочество, обыденно для корабля. Самые лучшие паруса, есть намного хуже.

—    Почему так? — раздраженно спросил Павел.

—    Шквалы и штормы свое дело вершат. Положено иметь два комплекта запасных, однако казна и одного не отпускает.

Наследник, нахмурившись, пошел дальше. Всюду виделся порядок, чистотой дышала палуба, все было пригнано и на месте…

У трапа Павел задержался, поманил Ушакова:

—    А ты, никак, меня запрошлым годом на «Штан­дарте» из Петербурга в Раниенбаум доставлял?

—    Ваше высочество, точно так! — Ни один мускул не шевельнулся на лице Ушакова. Павел хмыкнул.

—    Пойдешь с нами на флагман, — цесаревич про­ворно сбежал по трапу.

На «Исидоре» нижнюю площадку трапа устлали коврами. Опять же два матроса подхватили Павла. Вслед за наследником легко вспрыгнул Сухотин, а мат­росы принялись высаживать свиту. Дамы слегка по­визгивали, но матросам было в привычку обращаться с женщинами без особых церемоний. Командир прика­зал главное — чтобы не замочить юбки, а что это за осо­бы — они не ведали…

Оставив свиту на шканцах в креслах у накрытых столов, Павел с командиром, Сухотиным и Ушаковым пошли по верхней палубе.

На «Исидоре» паруса зияли прорехами, в которые цесаревич просовывал свою трость. У вант фок-мачты он задержался. Одна из вантин в месте разрыва была соединена сплеснем, но не аккуратно, торчали концы.

— Что за лохмотья? — ударил тростью по сплесню Павел. — И вообще такелаж слабо обтянут.

Они тронулись дальше, наследник все больше раз­дражался — и палуба плохо выдраена, и медяшка не блестит.

— А щи кислые у тебя есть? — вдруг повернулся он к Сухотину.

Адмирал глянул на командира. Тот от неожиданно­сти обомлел и пролепетал:

—   Полдюжины котлов сварены, ваше высочество.

—   Тащи скорей, — обрадовался Павел и зашагал на шканцы.

За столом Ушаков оказался против цесаревича. Тот смачно чавкал, уплетая горячие щи, и все пытал Сухо­тина:

— Не многовато ли матросов на эскадре? Сухотин слегка поперхнулся:

— Некомплект, ваше высочество, более семисот че­ловек…

Павел, продолжая есть, удивленно поднял брови.

— Из оных почти все в госпиталях, двадцать во­семь, — Сухотин перекрестился, — померли. Надобно ить нам подмогу прислать, а женкам их да деткам их­ним всепомоществование определить.

Павла всегда раздражали просьбы у казны.

— Почему наши корабли не так стройны и краси­вы, как иностранные? — переведя разговор, спросил у Ушакова.

Ушаков подумал, чуть пожал плечами.

—    Корабелы наши, ваше высочество, смекалисты и умельцы добрые. Однако все хитрости и пропорции корабельного строения своим умом доходят. Учить их надобно. Математике, физике…

—    Ха, молодец Ушаков, — оживился цесаре­вич. — Ты, как и я, мыслишь. Вас, офицеров, в корпу­се обучали, а до мастеров корабельных готовить — за­боты не доходят. — Он вдруг замолчал. Через минуту-другую сказал: — Приеду в Петербург, возьму в оборот

Адмиралтейств-коллегию, буду у матушки денег просить. Сподобить надо училища архитекторов корабель­ных,

— Достойно внимания вашего высочества, — сте­пенно склонил голову Ушаков, — державе нашей флот потребен великий, а корабли добротные не токмо пара­дов для…

В беседу вдруг вмешалась Мария Федоровна. Кокет­ливо глядя на Ушакова, улыбаясь, переменила тему разговора:

—   Как же вы, моряки, так долго без семейной жиз­ни оборачиваетесь?

—   А так вот, ваше высочество, по привычке. У мо­ряка дом — его корабль, — тихо, чуть покраснев, ответил Ушаков, а Сухотин добавил:

—   А на бережку-то — матрос в гостях, — он кивнул головой в сторону набережной, где толпилось много на­рода, в большинстве своем мелькали нарядные платья итальянок, — и плох служитель, который по нерасто­ропности свое упустит…

Сидевшие за столом расхохотались…

Павел со свитой вскоре сошел с корабля и отправился вояжировать дальше — в Париж, Бельгию, Германию…

Эскадра Сухотина, закончив свои дела, через два месяца вернулась в Кронштадт. С тех пор Ушаков ни разу не встречался с Павлом. Но тот, видимо, став им­ператором, не забыл памятной встречи и знал, кому можно доверять важную кампанию…

Первым отдал якорь на внешнем рейде родной гава­ни флагман эскадры «Пантелеймон». Следовавший за ним в кильватер, второй мателот, «Виктор», сперва вы­шел на ветер, прежде чем стать на якорь. Как положе­но эскадра Сухотина салютовала Кронштадту. На сле­дующий день, 3 июля, на Кронштадтский рейд наведа­лась Екатерина II. Императорскую яхту «Екатерина» приветствовал «пушечный салют со всех крепостей и судов». Прибывшую эскадру Екатерина повелела ра­зоружить и привести в порядок после дальнего похода.

Отдохнув, экипажи принялись ремонтировать, латать обшивку, менять полусгнивший местами ран­гоут и такелаж, менять паруса и производить другие, всего не перечтешь, первоочередные корабельные ра­боты.

В Адмиралтейств-коллегий обрадовались появле­нию эскадры. Только что со стапелей Адмиралтейской верфи сошли на воду и спешно достраивались два не­обыкновенных фрегата, «Проворный» и «Святой Марк». Таких в русском флоте еще не было. Вековеч­ный, беспощадный враг, черви, изъедали подводную часть, деревянную поверхность судна, особенно в теп­лых морях, превращая иногда дерево в труху. По при­меру европейских судостроителей, два новых фрегата имели отличие, у них днища обшили белым металлом и медными листами.

Прежде чем строить подобные суда, следовало вы­явить их мореходные и боевые качества, новизну осна­щения. Постройка каждого такого судна обходилась казне в несколько десятков тысяч рублей. Определить же истинное качество судна мог далеко не каждый, да­же опытный капитан.

Из всей плеяды командиров в Кронштадте выбор пал на капитана 2-го ранга Ушакова. «Для сей про­бы, — гласил указ Адмиралтейств-коллегий, — дабы оную производить надежнее и с большею точностью, командировать на фрегат «Проворный», флота капита­на 2-го ранга Федора Ушакова».

Без малого три месяца сновал «Проворный» меж­ду Кронштадтским рейдом и Ревельской гаванью. Становился на якорь лишь тогда, когда кончалась провизия или надо было налиться водой. Плавал Ушаков по всему морю: искал непогоду, штормы, шквалы, крепкий ветер, крутую волну. Фрегат над­лежало проверить на стойкость в самых суровых ус­ловиях коварной морской стихии. Поставленную пе­ред ним задачу Ушаков исполнил с лихвой, о чем подробно рапортовал Адмиралтейств-коллегий. «О мо­реходных качествах фрегата «Проворный»… во вре­мя вояжа примечено: фрегат имеет лучший ход, на­ходясь в грузу: ахтерштевень… форштевень… диф­ференту на корму… средние пушечные порты были от воды… мачты имели наклонность на корму: грот… фок… бизань… стеньги прямо на них, ванты и форду-ны в тугости. При оном во все умеренные и против­ные ветры без волнения довольно невалок, а во время волнения имеет великую качку с боку на бок. Приме­чается ж что во оном фрегате груза нужно иметь не­сколько больше, также для укрепления стеньгов, сверх положенных — бакштоки. Для лучшего ж ходу на фордевинд и при всех способных ветрах нужно иметь брамсели и лиселя. Течи подводной, частью во всю кампанию не имел, кроме, как на одну четверть, а в крепкие ветры в половину дюйма в сутки». Из ра­порта следовало, что «Проворный» полностью оправ­дывал свое название в схватках с морем…

Наступила осень, Ушаков ожидал назначения в Пе­тербургской корабельной команде. Как-то встретился со своим бывшим начальником, Козляниновым. Разго­ворились о службе, а Козлянинов вдруг вспомнил о чем-то, растянул губы в улыбке:

—    Читываешь «Ведомости»?

—    Давненько не держал в руках. То в море, а последний месяц отчет сочинял о «Проворном» и «Мар­ке» адмиралтейцам. Они за бумагу держатся, будто за якорь. Фрегаты сии будут, видимо, в серию пускать, а перед казной все расписать потребно. А в чем дело?

—    Хм, — кашлянул, ухмыляясь, Козлянинов, — помнишь ту кралю, что в Кале к тебе на «Святой Па­вел» захаживала?

—    Как не помнить аглицкую вертихвостку, — по­жимая плечами, с полным безразличием ответил Фе­дор, — оная дюкеса, сколь помню, по петербургским салонам шастала.

— Вот-вот, — подхватил Козлянинов. — Так оная этим летом сызнова в Петербург наведалась, не слы­хивал?

Взглянув на бывшего сослуживца, Козлянинов лука­во усмехнулся, зная наперед, что Ушаков наверняка об этой истории не слышал ровным счетом ничего. За два года совместной службы на Средиземном море Тимофей Гаврилович успел и присмотреться, и прознать суть ха­рактера своего подопечного, неординарного по складу и нраву офицера. Во время перехода из Кронштадта в Ливорно, за два первых месяца плавания на «Северном Орле», в шторм ли, при миновании опасных мест, дове­рял ему корабль, надеясь, что все будет в порядке. Отли­чали его превосходная морская выучка, глубокое знание дела, несмотря на кажущуюся неторопливость, реши­мость, мгновенная реакция в непредвиденных случаях, часто происходящих на море. В обращении с низшими служителями, матросами, был строг до крайности, но без обычного для большинства офицеров мордобоя. Никогда не поступался совестью, слыл бессребреником, жил скромно, но не скупо. Из среды офицеров выделял­ся некоторой замкнутостью и одной странностью. На стоянках на рейде или у причала редко сходил на бе­рег, разве чтобы прогуляться, в тавернах хмельного в рот не брал, а злачные места обходил стороной. Зави­дев гулящих девиц, переходил на другую сторону ули­цы, а иногда и попросту шарахался в сторону. За глаза офицеры-сослуживцы называли его «схимником»… Еще присуще было ему довольно редкое среди флотских офицеров пристрастие к музыке. Будучи на берегу, за­держивался возле каждого уличного музыканта, бросал обязательно ему монеты. Заслышав звуки неприхотли­вого оркестра, направлялся туда и мог час-другой про­стоять возле него, наслаждаясь даже незамысловатой музыкой. Частенько в погожие воскресные дни из рас­пахнутого настежь оконца его каюты доносились мело­дичные звуки флейты. В эти моменты обычно смолкали балагуры на баке у фитиля. Видимо, звучавшие непри­хотливые мотивы как-то завораживали на время души матросов, невольно забывались служебные невзгоды, притуплялись земные страсти, а быть может, и вспоми­налась родимая сторонка… Наверное, и сам Ушаков в это время испытывал усладу, забываясь и отвлекаясь от суровых будней морской жизни…

Ожидая ответа от бывшего сослуживца о заезжей англичанке, Козлянинов почти угадал.

—    Откровенно, Тимофей Гаврилович, не ведаю. Все лето в морях, не успел с «Виктором» стать на якорь, ос­мотреться, как начальство из коллегии отослало на «Проворный», ходовые качества испытать. А с какой стати сия примадонна в Петербурге объявилась?

—    Ты, по всей видимости, не наслышан о полков­нике Гарновском?

—    Нет, почему же, оный с князем Потемкиным прошлой осенью гостили мимолетно на «Штандарте», в мою бытность там.

—    Тем лучше, — продолжал Козлянинов, — дюкеса сия всю Европу проскакала, дабы помиловаться с ним. Но нынче ей не повезло. Гарновский где-то в Новороссии с князем Потемкиным, то ли в Яссах. Обжи­вают земли приобретенные. Государыня ей тоже в при­еме отказала по какой-то немилости, нынче не ко двору пришлась и укатила восвояси.

—    Бог с ней, с дюкесой, Тимофей Гаврилович, не завидую я ей, порхает будто мотылек. — Как-то рав­нодушно, без тени неприязни произнес Ушаков, и в го­лосе его даже проскользнули нотки сочувст­вия. — Каждый человек питает надежду отыскать луч­шую долю в своей бренной жизни. Наиглавное, на мой взгляд, не прожить бы впустую на этом свете. А что эта дюкеса или, как там ее, графиня? Родину покинула в посрамлении, к Франции вроде бы не пристала, ски­тается по Европе ради беспутства. Что после себя оста­вит? Разве что мошну, бесчестьем нажитую?



Глава V