ВО СЛАВУ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

К ЧЕРНОМУ МОРЮ С ДВУХ СТОРОН

В начале ноября Панин доложил о заключении 06-рескова в Семибашенный замок. Первоприсутствую­щий Коллегии иностранных дел Никита Иванович Па­нин пользовался особым доверием Екатерины с первых дней занятия ею престола. Еще тогда он предложил им­ператрице для поправки дел в стране созвать Государ­ственный совет. Екатерина вначале согласилась и даже подписала манифест, но тут же и порвала — «Уж луч­ше самолично все решать, чтобы никто не мешал»…

Нынче началась война, первая в ее царствование, дело серьезное, не дворцовая интрига. Самой всего не одолеть, недаром говорят «короток ум женский», Да и какой из нее полководец.

Обо всем этом она размышляла, читая докладную за­писку Панина. Лицо ее несколько раз меняло выраже­ние. Сначала сползла обычная маска величественного Добродушия, черты обрюзгли, опустились уголки рта.

— Но это же война, — несколько минут она сосре­доточенно молчала. Потом, плотно подобрав губы, чуть нахмурив брови, преобразилась, холодным блеском сверкнули голубые глаза.

— Первое, надобно позаботиться о положении 06рескова, он нас обо всем предупреждал. — Голос ее ок­реп, исчез промелькнувший, как бывало в минуты вол­нения, немецкий акцент. — Другое, я делала бы со­брать наших доверенных лиц статских и военных, да­бы обсудить, как вести войну. Подобно той «Конферен­ции», что созывала Елизавета Петровна.

Спустя два дня, утром 4 ноября, в Зимнем дворце в приемном зале собрались приближенные сановники. Ожидали только Григория Орлова, много лет обитав­шего здесь же во дворце и имевшего привычку опазды­вать. Когда он стремительно вошел, сверкая золотым шитьем генеральского мундира, камер-лакеи распах­нули резные двери в покои императрицы. Не успели са­новники войти, как с противоположной стороны по­явилась Екатерина. Присутствующие склонились в по­клоне, провожая взглядом еще стройную фигуру импе­ратрицы, которая, как обычно, несколько рисуясь, в свободного покроя сером однотонном платье без укра­шений прошелестела к простенку и устроилась в крес­ле с высокой спинкой.

Поправив голубую Андреевскую ленту, она, без пре­дисловий, кивнула Панину:

— Граф Никита Иванович изъяснит причины, по­чему я принуждена иметь войну с Портой. Ныне собра­ла я вас для рассуждений о плане войны.

Совет заседал долго, почти шесть часов. Сначала Па­нин несколько нудно объявил манифест о начале вой­ны, потом зачитывал переписку с Константинополем. Президент Военной коллегии граф Захар Чернышев до­кладывал о состоянии войск Порты и нашей армии.

Спорили, рассуждали в основном только военные, Чернышев, Петр Панин, брат Никиты, и Орлов.

Больше басил Григорий Орлов, стараясь задавать тон:

— Коли война, то надобно беспременно иметь цель, а ежели ее не достичь, нечего и ввязываться. По моему разумению, султана пора проучить, вконец изгнать из

Константинополя.

Чернышев и противники Орлова, Панины, сдержанно возражали, Екатерина их примиряла. Едино­душно высказывались, что без овладения Азовом и Та­ганрогом не быть флоту на Азовском и Черном морях. А без морской силы турок не одолеть, надобно созда­вать флот заново.

Неожиданно Орлов заговорил о необходимости по­сылки в Средиземное море российских судов, учинять диверсию туркам со стороны Греческого архипелага. Императрица слушала его внимательно, не перебивая, казалось, это импонировало ее взглядам и открывало новые горизонты в замыслах, которые она лелеяла, от­правляя Алексея Орлова в Адриатику.

Минувшим летом из Петербурга выехали в Европу братья Орловы, Алексей и Федор. Алексей прошлой зи­мой чуть было не отдал Богу душу и теперь решил под­править здоровье в Карлсбаде и других курортных мес­тах, а Федор его сопровождал. Русским послам в Евро­пе была направлена официальная нота, что граф Алек­сей Орлов «для поправки здоровья, по совету врачей, отправляется в чужие края к минеральным водам и уже выехал на пути в Германию». Братья путешест­вовали инкогнито под фамилией Острововых. Послам предписывалось тщательно оберегать инкогнито Орло­вых, «чтобы не подать повода бесполезным замечани­ям о их путешествии».

Перед отъездом по приказу Екатерины пожаловали Алексею Орлову орден Андрея Первозванного и 200 тысяч рублей «на дорожные расходы»… После Карл-сбада братья заехали в Вену и узнали от русского посла об аресте Обрескова.

— Стало быть, война, — хмыкнул сразу Алексей и поспешил с братом не обратно в Россию, а на берега Адриатики, в Пизу. Так было заранее обговорено в Пе­тербурге.

Двери его дома в Пизе, столице государства Тоскан­ского, всегда оставались открытыми для гостей из гре­ческих колоний в Венеции и Триеста, с островов Архи­пелага и Черногории.

Вскоре он делился замыслами с братом Григорием: «Я здесь нашел много людей единоверных, которые желают быть под командой нашей и служить в тепе­решнем деле против турок. Надобно внутри их зажечь сильный огонь и замешательство делать, как в привозе провианта, так и армию разделить».

Письмо было длинное, Алексей размахнулся: «И ес­ли ехать, так уж ехать до Константинополя и освобо­дить всех православных и благочестивых… Выступай­те с одного конца, а я бы с другого зачал».

Читая письмо брата, Григорий одобрительно ухмы­лялся: «Братец-то мыслит по-моему».

Однако задумки графа Григория явно не одобрял Никита Панин. «Какая-такая экспедиция морская, су­дов-то нет порядочных, до Ревеля доплыть, авантюра сплошная».

Первое заседание Совета приняло вполне определен­ные рекомендации по части ведения войны на суше…

Порешили наконец: военные действия вести толь­ко наступательные. Для этого образовали три армии. Первую поручили генерал-аншефу Голицыну, вторую, вспомогательную, генерал-аншефу Румянцеву. Вско­ре после Кольберга Румянцев подал в отставку «по бо­лезни», но через три года его назначили генерал-губер­натором Украины. Теперь его опять призывали в строй.

Окончательный план войны в кампании 1769 года Совет утвердил через два дня. Предусматривалось ата­ковать турок на суше двумя фронтами при поддержке флота, который еще предстояло создавать заново на Азовском и Черном морях.

Наступление сухопутных войск с севера должны поддержать морские силы из Средиземного моря.

Об этом на Совете опять напомнил Григорий Орлов, с воодушевлением читавший свою записку.

Довольно спокойная прежде Екатерина оживилась, видимо, идея фаворита увлекла ее не на шутку. Она по­далась вперед, вслушиваясь в звучный голос Григория, лицо ее прониклось явной симпатией, в глазах искри­лось нескрываемое любопытство.

Предложение Григория она полностью одобрила и «соблаговолила объявить свое соизволение об учреж­дении морской экспедиции, которая должна, сочинив план, его в действо производить».

Затевалось необычное прежде событие для держа­вы, дремавшей на огромном континенте, омываемом двумя океанами, отправить свои морские армады нехо­жеными фарватерами на Запад, вокруг Европы.

Конечно, люди, принимавшие такие решения, ви­дели раньше белеющие в дымке паруса на Кронштадт­ском рейде; читали «всеподданнейшие» донесения Ад-миралтейств-коллегии, где утаивались многие больные места флота; слушали иногда доклады адмиралов, за­частую трепетавших перед императрицей; изредка, в ясную погоду, ступали на палубы прогулочных яхт, но никто из них не испытывал на корабле ощущения опасности при схватке один на один с бушующим мо­рем, когда риск смертельного исхода становится обы­денным явлением и о нем попросту не думают труже­ники моря за все время плавания.

Поэтому-то ни императрица, ни ее фаворит не пред­ставляли и толику того непомерного ратного и человече­ского труда, который предстояло выполнить морякам, чтобы воплотить в жизнь задуманное мероприятие.

Мордвинов действовал расторопно. Не прошло и не­дели, коллегия приняла к исполнению план войны для флота. Первым делом предстояло создать флот на юге России. В Тавров, село на берегу Дона, где еще Петр I строил корабли, выехал главный строитель кораблей генерал-кригс-комиссар Селиванов для заготовки нуж­ного леса и других материалов.

Накануне, направляясь на заседание Адмирал­тейств-коллегий, Спиридов повстречал Сенявина.

— Алексей Наумыч, как раз, сколь вре­мен… — Они дружески обнялись. Сенявин сообщил, что решено возрождать флот, вначале на Азовском, а далее на Черном море. Для того образуется экспеди­ция Донская, и государыня соизволила предложить ему возглавить это предприятие. Надо было опреде­лить — где строить и что строить… На заседании коллегии докладывал Мордвинов:

— …Во исполнение воли ее величества и Совета надлежит немедля отправить для приготовления всего потребного к строению судов… Примыслить надобно род сих вооруженных судов, коими бы против тамош­них турецких судов с пользою действовать могли.

Он объявил указ императрицы, который гласил, что новоизобретенные суда строить возложено на вице-адмирала Спиридова и контр-адмирала Сенявина, «ибо первый в нужных местах сам был, а второму действо­вать».

День и ночь над проектом судов сидели два друга, адмирала. Спустя месяц Адмиралтейств-коллегия ут­вердила к постройке на Дону четыре проекта кораблей для будущей Азовской флотилии.

После рождественских праздников Сенявин отпра­вился на Дон. Тепло попрощались старые друзья, не ве­дая о том, что судьба не скоро сведет их вместе…

Накануне отъезда Сенявина пригласила императ­рица и долго с ним беседовала. Спрашивала о здоровье, интересовалась его прошлой службой, вспоминала об отце. Хотела знать, какие суда будут строить для созда­ваемой Азовской флотилии.

— Мы вкупе с вице-адмиралом Спиридовым, ваше величество, раскумекали «новоманерные» суда. Во-первых, о шестнадцати пушках, осадкой девять футов, наподобие наших фрегатов морских. Затем о четырнад­цати пушках. А для мелководья с осадкой четыре фута, с плоским дном, прамы восьмипушечные, с двумя гау­бицами. — Не скупился на подробности Сенявин.

В Адмиралтейств-коллегий он выбрал флагмана, капитана 1-го ранга Пущина, не задерживаясь, по зим­нему тракту тут же поспешил в Москву.

Надлежало обговорить с губернатором многое, а главное, о мастеровых людях для верфи на Дону. Там их кот наплакал. Верфи стояли в запустении с петров­ских времен. Из Москвы путь лежал к Воронежу. Здесь при Петре I сооружали даже 56-пушечные корабли, знаменитую «Предистинацию». С появлением в Воро­неже Алексея Сенявина со всех сторон потянулись куп­цы, торговые люди, целовальники. Раз будет работа, потребны станут люди, которых поить, кормить надоб­но, хмельного сразу запросят.

Верфи и корабли без леса, железа, гвоздей, канатов, пеньки, полотна не сподобишь. На всем товаре и навар будет. Кроме Воронежа, вниз по Дону, на притоке Хоп-ре, на старых верфях в Таврове, Павловске, Новом Хо-пре готовились места на стапелях, сооружать малые су­да, прамы…

Уезжая из Петербурга, Сенявин настырно просил Чернышева определить на все строящиеся суда офице­ров и матросов — служителей.

Граф Чернышев собирался отъехать в Лондон.

Екатерина II вдруг назначила его в Англию, чрез­вычайным и полномочным послом, но от прежних должностей по морской части не освободила.

Перед убытием в Лондон главный командир Галер­ного флота представил рапорт в Адмиралтейств-колле-гию: «По присланному ко мне из оной коллегии сего месяца 3 числа под № 89 указу из Галерного флота по-веленное число служителей в команду господина контр-адмирала Сенявина, командированы, которые все сего же месяца 11 дня в команду его господина контр-адмирала явились, а кто именно, при сем пред­ставляю формулярный список».

В формулярном списке перечислялись поименно офицеры и матросы. Среди офицеров — капитан-лейте­нант Иван Апраксин, лейтенанты Мальцов, Развозов, Ханыков, Кузьмищев, мичман Федор Ушаков.

Все они ехали по зимней дороге в Ново-Хоперск, где давно началось строительство судов, которыми им предстояло командовать.

В пути скучать не приходилось, сопровождали 1300 нижних чинов. У каждого офицера была в подчи­нении команда матросов. Нижние чины, дорвавшись до некоторого приволья, при удобном случае, на при­валах, норовили наведаться к целовальнику, напива­лись, лезли к скучающим по придорожным деревням девкам и бабам…

Утихомирив матросню, офицеры обычно квартиро­вали в одной избе, не без «зеленного змия». За столом развязывались языки, вспоминали прежнюю службу, кто-то вместе проходил «классы» в Морском корпусе.

Среди офицеров Ушаков выделялся степенностью, здравым умом, хмельное в рот почти не брал. Одну рюмку «губил» за вечер. Вскоре попутчики знали, что Федор еще гардемарином плавал на Балтике на кораб­ле «Евстафий», потом капралом на «Наталье», фрегате «Ульрике», мичманом довелось на пинке12 «Наргин» сходить вокруг Скандинавии в Архангельск и возвра­титься в Кронштадт. Последнюю кампанию провел на «Трех Иерархах» под началом англичанина капитана Грейга.

- Знающий моряк, — не торопясь рассказывал Ушаков, — однако русскому языку покуда не обучен. Линьками матросню тешит вволю… Его поддержал капитан-лейтенант Иван Апраксин:

— Знамо мы сих иноземцев. Не раз матросом сам спытал на своей шкуре. Гавкают не по-нашему, поди разбери, што скомандовал, а тебе же еще и линька до­бавят с матерным словом. Браниться-то они выучива­ются споро.

Офицеры уже знали, что Апраксин начинал службу матросом, после окончания Морской академии служил на Балтике, хаживал в Архангельск не раз.

В Воронеже Сенявин долго не задерживал. Офице­ры в тот же день получили назначение. Все они пере­глядывались, названия судов были непривычны для слуха.

—   Назначаются на новоманерные суда флоти­лии, — хрипловатым голосом перечислял адмирал должности и фамилии.

—   Командиром прама нумер пять — капитан-лей­тенанта Апраксина, ему помощником мичмана Федора Ушакова.

Зачитав приказ, Сенявин пояснил:

— Река не море. Кораблики наши на стапелях да­лече от уреза воды. Весной каждый час дорог. Покуда половодье, надобно суда на воду споро сталкивать и без задержки плыть до крепости Дмитрия Ростовского. Там пушки примите на борт, и айда к устью.

Лица офицеров восторга не выражали, Сенявин от­кашлялся:

— Носы не вешайте, я и сам сюда без большой охо­ты назначен. Однако для державы сие первый шаг к морю Черному. Покуда подступаемся к Азовскому морю, а надобно в Крыму базы заиметь. Апраксин по праву старшего спросил:

— Коль скоро суда изготовят к спуску? Сенявин преобразился:

— Сие дело. Прамы ваши к весне будут готовы. Так что не мешкайте, поезжайте, Бог в помощь.

В тот же день к вечеру на санях разъехались офице­ры кто куда.

Апраксин с офицерами, назначенными на прам, от­правился на верфи Ново-Хоперской пристани. «У Хопер-реки, — записал в дневнике Ханыков, — по кото­рой и названа Ново-Хоперская крепость, строения ста­ринного и земляной вал невысок сделан, и пушек ни одной в исправности нет, тут комендант Иван Петрович Подлецкой, родом поляк и чин имеет полковничий. Есть небольшое дело у купечества, полк казаков, рот­мистр Капустин. Гарнизону один батальон или мень­ше. На месте стоит хорошем и привольном. Народ весе­лый и доброхотный, и достаточный. Кругом него, так как и кругом Святого Дмитрия, Таганрога и поблизос­ти Азова населены малороссияне слободами и хутора­ми…»

Сразу после приезда офицеры первым делом отпра­вились на берег Хопра, к стапелям, где строили прамы. Будучи в Воронеже, они уже знали, что этим словом голландцы прозывали речные баржи. На деле так оно и оказалось. Издали эти суда выглядели неуклюже, на корабли не походили.

Обходя и осматривая свои будущие плавучие соору­жения, офицеры, на виду у плотников, помалкивали, кривили губы, недовольно морщились. Разместившись в мазанках, дали волю своим эмоциям от увиденного.

—    Ну и ну! Рази сие судно! Корыто, да и только!

—    На нем токмо сено да корову держать!

—    Сенявин сказывал, пушек четыре десятка, а где оные?

Апраксин, примирительно ухмыляясь, заметил:

— Зря хорохоритесь, братцы, однако. На посудины еще мачты да такелаж вооружат, уключины да весла приладят. Какой-никакой руль приспособят. Пушки и зелье к ним у Дмитрия Ростовского загрузим. Гля­дишь, и воинский вид обретут.

Во второй половине марта лед на реке посинел, мес­тами вздулся, появились разводья, начался ледоход. Вода прибывала с каждым днем, на глазах подступала к стапелям. 4 апреля прибыл на бричке, заляпанной грязью, контр-адмирал Сенявин. В тот же день сталкивали на воду два прама. Матросы, солдаты, мастеро­вые, казаки дружно, по команде боцманов тянули ка­наты. Когда днище первого прама коснулось воды, за­играли трубы, нестройное «Ура!» понеслось по речной глади. На флагштоках взвились, расправляясь на вет­ру, Андреевские стяги. Первые военные суда в послепе­тровское время вступали в строй на южных морских рубежах России…

Два пушечных выстрела на крепостной стене сопро­вождали первые движения прамов, которые отдали якоря, развернувшись по течению реки.

На берегу словно заждались, мастеровые гурьбой направились к стоявшим неподалеку на лавках ведрам с водкой и разложенной на столах под навесом нехит­рой снедью.

Матросов потчевали на палубах, офицеры чокались стаканами в каютах. Сенявин не дал сильно разгов­ляться, торопил.

Рано поутру следующего дня спустили на воду ос­тальные три прама, и уже без «разговения» отряд дви­нулся вниз по течению, благо ветер был попутный. Го­ловным шел прам Апраксина. Ушаков то и дело, стоя на носу, покрикивал:

— Бросай лот! Глубину замеряй штоком!

Федор неотрывно всматривался в речную гладь, не взлохматится ли где поверхность, не закрутится ли воронка. Явные признаки отмелей или перекатов…

Загрузив пушки, припасы в крепости Святого Дми­трия, отряд прамов перешел к Азову. На временном причале маячила фигура адмирала. Рядом стоял незна­комый капитан 1-го ранга.

Выслушав доклад Апраксина, Сенявин представил нового офицера:

— Ваш нынешний кумандир отряда, первого ранга капитан, Пущин Петр Иванович. Прошу любить и жа­ловать.

Сенявин повернулся к Пущину:

— Так што действуй, Петр Иванович, принимай команду. Готовь прамы. Завтра поутру начнем провод­ку через бар. — Сенявин кивнул на устье. — Водица ныне на убыль пошла. Торопит нас Дон-батюшка.

В эту весну половодье оказалось малым. Через бар удалось провести лишь два прама.

— Оба прама изготовить к обороне от турок на ближнем взморье, — распорядился, огорченно взды­хая, Сенявин, — остальным занять позицию в устье. Офицерам без промедления начать промеры всех рука­вов. Я нынче отъеду в Таганий Рог. Там наша першпек-

тива для флотилии.

По-летнему жаркое солнце припекало. Щурясь, ад­мирал всматривался на видневшуюся на горизонте по­лоску моря.

— Нынче донесу государыне-матушке, что стяг Андреевский на взморье Азовском. Однако большие кораблики на подмогу надо ладить в Павловске.

Началось лето, закрутились дела на Донских вер­фях. Из Петербурга пришла радостная весть. Сенявина произвели в вице-адмиралы, пожаловали и офицеров очередными званиями. Федора Ушакова поздравили с производством в лейтенанты.

Императрица прислала Сенявину весточку: «Алек­сей Наумович! Посылаю вам гостинцы,'— которые до тамошних мест принадлежат: 1) разные виды берегов Черного моря, даже до Цареграда, 2) Азовское море, 3) корабль, на Воронеже деланный и на воду там же спу­щенный. Оные, я думаю, будут вам приятны и, может быть, сверх того, и полезны. Пожалуй, дайте мне знать, ловко ли по реке Миюс плыть лесу в Троицкое, что на Таганроге, и ваше о том рассуждение, также есть ли по Миюсу годные леса к корабельному строению? Я чаще с вами в мыслях, нежели пишу к вам. Пожалуй, дайте мне знать, как нововыдуманные суда по вашему мнению могут быть на воде и сколько надобно времени, чтоб на море выходить могли».

Рассматривая присланные из Петербурга чертежи корабля, Сенявин сказал Селиванову с сожалением в голосе:

— Великое б мое было счастье, если б я не только таковой величины корабли, как в этом чертеже озна­чены, но хотя бы до три десятка с большим калибром пушек, судов десяток иметь мог, коими не только до­казал мою службу, но и не помрачил бы славы русско­го оружия.

Внимание Екатерины II не оставило равнодушным Сенявина. Он принялся разрабатывать свои давние за­мыслы о судьбе будущей флотилии, помощи морской силой сухопутным операциям войск в Крыму. Кроме строительства фрегатов пора начать сооружение галер для действий в прибрежных, мелководных акватори­ях. «А без того, — доносил он в Адмиралтейств-колле-гию, — в одних тех судах пользы никакой не вижу; хо­тя и будет судов одно в16,а7по14 — двенадцатифун­тового калибра пушек, но могут ли против шестидесят-ных пятидесятных кораблей и большего калибра име­ющих пушек стоять, не будучи подкрепляемы от галер, когда же будет и при этом роде галеры, то не только без всякой опасности и помешательства от неприятеля мо­гут в своем месте быть вооружены и не одна восточная часть, но и весь Крым долженствует содрогнуться и пе­редать себя в монаршее покровительство, где извест­ные три места: Еникаль, Керчь и Кафа будут служить к строению больших кораблей».

Вскоре выяснилось, что не зря Сенявин предусмот­рел оборону Азовского приморья, подле устья Донско­го, 44-пушечными драмами. Летом, в разгар кампании 1769 года, в проливе, у входа в Азовское море, из моря Черного, на рейде подле бухты Еникале, небесную ла-3 Урь заслонили паруса турецкой эскадры. Четыре ли­нейных корабля, галеры, десятки шебек и других более мелких транспортных судов взмутили илистое дно яко-Рями, нарушив изумрудную чистоту бухты.

Лазутчики из крымских татар известили султана о затеянном русскими сооружении военных судов на Дону и Хопре.

Турецкий флагман, вероятно, был не храброго де­сятка, осторожничал. Поначалу решил разведать, что к чему. Послал к Таганьему Рогу галеры и малые суда, парусные шебеки. Прежде турецкие моряки в этих ак­ваториях не бывали, за что и поплатились. По пути, не­вдалеке от Таганьего Рога, у Долгой косы, две галеры прочно засели на мели. Не на пользу турок море за­штормило. Одну галеру волнами расколотило вдребез­ги, другую турки с большим трудом сумели стащить с мели и отбуксировать на рейд Еникале. Флагман ту­рецкой эскадры, капудан-паша две недели размыш­лял, но потом надумал, что не стоит рисковать своими судами, за потерю которых можно поплатиться и голо­вой. В конце июля турецкая эскадра снялась с якорей и отбыла к Босфору несолоно хлебавши… Первое про­тивостояние соперников на южных рубежах, хотя и вне пределов видимости, закончилось ретирадой ту­рок, несмотря на их явное превосходство в силах. Та­кой исход кампании поднял настроение среди русских моряков.

Первыми впечатлениями от минувшей кампании и неожиданного отхода неприятеля делились между собой офицеры:

—   Знамо, турки не схотели лезть на рожон.

—   Видимо, капудан-паша не особливо надеется на своих подопечных.

—   А может, у них какой Рамадан наступил?

Все эти пересуды затевались обычно в небольшой избушке коменданта Азова, где, по обыкновению, при­сутствовал и Сенявин. Офицеры знали, что ихний флагман когда-то сражался с турками.

Сам Сенявин, простодушный по натуре, поощрял свободные дискуссии среди офицеров для пользы дела. Такой обмен мнениями служил развитию у подчиненных тактического мышления, вырабатывал постепен­но единое мнение о приемах ведения боя в предстоя­щих схватках с неприятелем.

Правда, часто вице-адмирал гасил пылкие реплики подчиненных по поводу слабости своих соперников на море… Вспоминая о схватках с турками под Очаковом три десятилетия тому назад, он выговаривал:

— Не чти неприятеля слабее себя, чти сильнее. Турки веками на море воюют. У них кораблики фран­цузские умельцы ладят. Они же пушки медные султа­ну отливают, а наши чугунные с раковинными… И, помолчав, добавил однажды:

— Наших-то судов военных еще кампанию-другую на море не предвидится. Покуда их изладим да прота­щим по Дону. Видимо, на камелях придется переправ­лять, через перекаты. Задумку имею обосновать верфь в Таганроге, там сподручнее.

Близилась осень, из Петербурга пришли известия об отправке в Средиземное море эскадры Спиридова.

— Слава Богу, — обрадовался Сенявин, еще с вес­ны, все лето ожидавший этого сообщения. — Авось Григорий Андреевич нам подмогу сподобит с другой стороны Черного моря.

* * *

Даже не получив императорского указа о назначе­нии начальником эскадры, отправляющейся в Среди­земное море, Спиридов начал готовить корабли к похо­ду в Архипелаг. Все линейные корабли требовали ре­монта. Текли днища, такелаж обветшал, паруса напо­ловину были латаны-перелатаны. На самом мощном, 80-пушечном «Святославе», сквозь щели на верхней палубе проглядывали облака, плывущие по синим не­бесам… Экипажи на некоторых кораблях едва состав­ляли половину штата, прибывающие на пополнение солдаты и молодые рекруты испуганно отшатывались от борта, прижимались к надстройкам, боязливо по­глядывали вверх, на 40-, 50-метровые мачты…

Неделями Спиридов не покидал вытянувшуюся на рейде эскадру, днюя и ночуя то на одном, то на другом корабле. Месяц промелькнул незаметно, и на рейд в ко­торый раз прибыл Мордвинов. Привез он радостную для флагмана весть, но вид у него был грустный. Импе­ратрица пожаловала Спиридова в полные адмиралы вместе с Алексеем Ногаевым. Этим же указом вице-президентом Адмиралтейств-коллегий Екатерина оп­ределила графа Чернышева. Спиридов знал, что Морд­винов давно и заслуженно ожидал назначения на эту должность.

— Подумываю об отставке, Григорий Андреевич. Я против графа ничего не таю, нынче-то он в Лондоне. Но и тянуть лямку за всех мало охоты имею. Тем паче, сами знаете, их высочество в обиде на матушку госуда­рыню от дел отстранился.

Спиридов сочувственно слушал товарища, пони­мая его обиду, и вспомнил последнее заседание Адми­ралтейств-коллегий, на котором неожиданно появи­лась императрица. Она чуть ли не каждый день присы­лала гонцов, торопила с отправкой эскадры. Доложив о затруднениях, Спиридов посетовал, что в Кронштад­те нет ни одной карты и лоции Средиземного моря. Екатерина ужаснулась и пообещала немедленно напи­сать в Лондон Чернышеву, раздобыть необходимые по­собия.

В разговор неожиданно вмешался цесаревич Павел Петрович:

— Ваше величество, дозвольте и мне отправиться с морской экспедицией в Архипелаг.

Видимо, это намерение у него созрело не сразу. Он присутствовал на многих заседаниях коллегии, инте­ресовался всем ходом подготовки к плаванию в Среди­земное море. В небольшом зале все стихли, на лбу им­ператрицы появилась недовольная складка.

— Что еще ты вздумал? — резко отчитала она сы­на. — Мне-то известно, что ты непригоден к долгому плаванию на море. Сиди на месте.

Пятнадцатилетний генерал-адмирал густо покрас­нел, опустил глаза, вероятно, в который раз невеселые думы одолевали его…

Вспомнив эту историю, Спиридов попросил Морд­винова задержаться в гавани, чтобы погрузить на борт тяжелые осадные орудия.

Мордвинов согласно кивнул и разрешил задержать выход.

Спиридов повеселел и на шканцах, провожая Морд­винова к трапу,сказал:

— Просьбу единую имею, Семен Иванович. Наду­мал окончательно обоих отроков своих в эскадру опре­делить, покорно прошу командировать на неделе…

Как ни торопила Екатерина, но лишь к Петрову дню эскадра пополнила почти все припасы. Осталось доставить заряды к пушкам и принять сухопутный де­сант.

Всю ночь грузили орудия на корабли, стоявшие в средней гавани у стенки, перевозили и размещали де­сант согласно расписанию.

В середине июня наконец эскадра вышла на рейд, и флагману доставили последнее распоряжение: «По удостоверению нашему о вашей к нам верности и усер­дию, к отечеству любви и отличном искусстве в службе звания вашего, восхотели Мы поручить вам главную команду над сею в Кронштадте собранною эскадрою, которой сила и все к ней впредь для высажения на бе­рег назначенное вам и без того уже известно.

Вы имеете по тому се получения сего нашего рес­крипта, принять команду выступить немедленно с эс­кадрою вашею в Балтику…

Мы довольно воображаем себе все трудности оного, ибо плавание ваше пойдет такими водами, где по сею пору не видан еще российский военный флаг, следовательно же и не может быть на оныя практическаго ис-куства, но ни находим мы однако ж на нужно по пунк­ту навигации делать вам какия либо предписания, без-конечно полагаясь на отменное ваше в оной искуство и персональное предусмотрена…»

В жаркий день на ют, где вместе с командиром Спи-ридов наблюдал за посадкой десанта, бегом направился вахтенный мичман. Нарушая субординацию, обратил­ся прямо к командиру:

— Ваше высокоблагородие, с правого борта от Раненбаума яхта под императорским штандартом!

Командир «Евстафия» капитан 1-го ранга Круз вы­хватил из рук мичмана подзорную трубу:

— Убрать немедля с правого борта всю шваль и ре­крутов. Всех на нижние палубы. Господ офицеров пре­дупредить. Оркестр наверх!

После обмена салютами с крепостью яхта стала на якорь. От нее отвалила шлюпка. Спиридов узнал среди сидевших Мордвинова, Григория Орлова, но кто это на корме в форме полковника лейб-гвардии Измайловско­го полка? Темные локоны свободно ниспадали из-под треуголки на покатые плечи. «Пожалуй, эта взбалмош­ная баба», — подумал адмирал.

— Господин капитан первого ранга, времени у нас в обрез, продолжайте авральные работы, как положе­но. Корабль готовится к походу. Матушку государыню я встречу сам, — спокойно сказал Спиридов.

В самом деле, то была императрица, решившая ин­когнито проведать эскадру перед походом. Шлюпка медленно подошла к трапу. Первым на трап вскочил Григорий Орлов и помог войти Екатерине. Танцующей походкой императрица поднялась по трапу. Мундир ладно сидел на ее полнеющей фигуре. «Надо же так вы­рядиться», — усмехнулся про себя Спиридов. Проходя мимо откинутых крышек световых люков, она помор­щилась, поднесла к лицу надушенный платок, чуть по­вернула к Спиридову. Тот склонился:

— Ваше величество, множество съестных припасов погружено на батарейные и жилые палубы, стеснено до предела, и погода к тому ж, — Спиридов кивнул на па­лящее в зените солнце.

Екатерина поспешно прошла вперед. Свита едва по­спевала за императрицей. Немного отдышавшись, по­дала знак секретарю, и тот достал из портфеля сафья­новую коробку. Императрица вынула из нее алую лен­ту, золотой крест и сверкающую звезду ордена Святого Александра Невского. Надела ленту на Спиридова.

—    В вашем лице, господин адмирал, мы питаем на­дежду нашу на доблесть всего войска и успех предпри­ятия нашего. Надеюсь, ваши корабли наконец-то за­вершили приготовления к сему вояжу?

—    Ваше величество не изволит сомневать­ся. — Спиридов не обращал внимания на удивленно поднятые брови Мордвинова. — Три тыщи служителей с припасами, да, того кроме, сверх меры восемь рот Кексгольмского полка, две роты канониров, а все­го, — Спиридов на мгновение поднял глаза, — пять тыщ с половиною.

По мере того как докладывал Спиридов, лицо импе­ратрицы все более светлело.

— Вашей эскадре в подмогу вскорости снарядим другую, — Екатерина перевела взгляд на Мордвино­ва, — под началом опытного контр-адмирала Эльфинстона…

Спиридов вопросительно посмотрел, а Екатерина продолжала:

— Сей доблестный капитан британского флота бла­госклонно принят на службу по настоятельному хода­тайству за него нашего графа Чернышева из Лондона. Он хвалит его, как отменного моряка…

Прищурившись — солнце било в глаза, — она кив­нула Мордвинову и добавила:

— Радение ваше для нас отрадно. Граф, распоряди­тесь — всем служителям и господам офицерам, назначенным в вояж, выдать жалованье за четыре месяца не в зачет. — Повернулась к Спиридову: — Мы убеждены, господин адмирал, что не позднее утра Кронштадтский рейд пожелает вам доброго пути.

Спиридов утвердительно склонил голову.

Проводив императрицу, Мордвинов подошел к Спи­ридову:

—   Господин адмирал, извольте объяснить, полови­на десанта еще в порту, я сам наблюдал, сверху того бо­ты не пребыли..,

—   Совершенно верно. — Спиридов отступил на ют, увлекая за собой Мордвинова.

—   Я ведь дал слово покинуть Кронштадтский рейд, но не следовать в экспедицию. А рейдов, кроме Крон­штадтского, — Спиридов обвел рукой чуть видневшую­ся местами кромку берега, — немало.

Мордвинов облегченно вздохнул и улыбнулся.

На следующий день эскадра ушла с Кронштадтско­го рейда и, когда с формарса стали еле видны крон­штадтские форты, отдала якоря у Красной Горки.

Девять дней на рейде Красной Горки корабли окон­чательно приводили себя в порядок, принимали де­сант, наконец 26 июля в 4 часа дня эскадра, насчитыва­ющая 21 вымпел, по сигналу флагмана снялась с якоря и легла на курс вест. Эскадра по своему составу была весьма разношерстной. В авангарде шли семь линей­ных кораблей, во главе со «Святославом», с самым мощным по вооружению — 80 пушек, бомбардирский корабль, четыре пинка, два пакетбота, два галиота и четыре бота. По морскому регламенту надлежало всей эскадре держать скорость не выше самого тихо­ходного судна. Но при различном парусном вооруже­нии и столь большой разнотипности кораблей по ход­кости это практически было невозможно. Ко всему в довершение Балтика, еще до выхода из Финского за­лива, встретила эскадру жестоким штормом.

Из Ревеля доставили первый высочайший рескрипт, впервые как к ближнему обращалась Екатери­на: «Григорий Андреевич, 28 числа сего месяца полу­чила я курьера от графа Алексея Григорьевича Орлова с уведомлением, что вся Греция почти в готовности к принятию оружия и что весьма опасается, чтоб сей огонь не загорелся прежде времени, и просит, чтоб флот как возможно поспешил своим к нему приездом и тем поставил его в возможности употребить с пользою жар тамошних нам единоверных народов и не допус­тить их до вящей погибели. Впрочем, поручая вас все­могущему Богу и надеясь на его всесильную помощь в справедливом нашем деле, остаюсь к вам доброжела­тельна».

Открылась сильная течь на двух кораблях, и при­шлось отправить их на ремонт в Ревель. На пятые сут­ки шторма отпели первого служителя, и, скользнув по доске за борт, скрылся в морской пучине белый саван с каменным балластом в ногах. Большая скученность людей, многомесячный запас провизии в бочках на жи­лых палубах при задраенных люках во время шторма, испарения от мокрой одежды сменившихся с вах­ты — все это способствовало возникновению среди мат­росов, особенно первогодков, болезней. По всей эскадре заболело более трехсот человек. Спиридов приказал жечь на кораблях жаровни, одежду при всякой воз­можности сушить, драить ежедневно жилые палубы. Но ничто не могло остановить недуг. К тому же против­ные ветры в Южной Балтике вынудили эскадру лави­ровать и отстаиваться на якорях у острова Борнхольм в условиях непогоды. Пятьдесят с лишним раз кора­бельные священники совершали печальный обряд по­гребения, прежде чем в конце августа эскадра втяну­лась в Копенгагенскую гавань.

Не успели стать на якорь, как от пристани отвалила Шлюпка. На борт флагманского корабля поднялся воз­бужденный русский посланник в Дании Философов. Едва войдя со Спиридовым в каюту, он распалился:

— Господин адмирал, потрудитесь дать распоря­жение немедля на ваших кораблях удалить зловоние, кое достигло королевских покоев даже…

Лицо Спиридова постепенно багровело, а посол про­должал:

— Кроме того, вторую неделю вас ждет послание ее величества, извольте принять.

Он вынул из баула письмо и передал Спиридову. Тот развернул его. По мере чтения краска то сходила с его лица, то вновь выступала малиновыми пятнами.

«Когда вы в пути съедите всю провизию и половина людей помрет, тогда вся экспедиция ваша обратится в стыд и бесславие ваше и мое…»

Спиридов отрешенно смотрел мимо посланника в открытую дверь и на кормовой балкон, где в двух ка­бельтовых над чистенькими, будто на картинке, улоч­ками и домиками плыл монотонный вечерний перезвон кирх…

«Прошу вас для самого Бога, соберите силы душев­ные и не допускайте до посрамления перед целым све­том. Вся Европа на вас и на вашу экспедицию смот­рит…»

Горькая усмешка показалась на лице старого моря­ка. «Начинается… Вся Европа на нас смотрит, а пе­чешься ты больше всего о своей особе».

Спиридов встал, медленно приближаясь к послан­нику, глядел на него в упор немигающим взглядом. Фи­лософов, все время зажимавший нос надушенным плат­ком, уже испуганно смотрел на начальника эскадры.

— Отпишите, ваше сиятельство, ее величеству, что, презирая невзгоды, русские матросы не посрамят Отечество. Пятьдесят четыре из них уже отдали души Богу на переходе, — Спиридов перекрестился. — Упо­ваю на Бога, что и далее мужество россиян не угаснет.

Но море готовило еще немало испытаний. В Северном море продолжался жестокий шторм. Разламывало корабли. На совете командиров решили укрыть суда на рейде порта Гулль. На берег свезли бо­лее двухсот больных матросов. Заболел и Андрей Спи-ридов, состоявший адъютантом при отце.

Из Лондона, загоняя лошадей, примчался русский посол Чернышев, вручил рескрипт Екатерины — не­медля следовать в море. И передал раздобытые карты.

Недавно он получил депешу от императрицы: «Во что бы то ни стало, если Спиридов вздумает зимовать или долго оставаться в Английских портах, изволь вы­толкать его…»

Волей-неволей приходилось дробить силы, идти в Средиземноморье куцым отрядом в четыре корабля, два из них вернулись на ремонт.

К сборному месту эскадры — порт Магон на острове Минорка — пришел в середине ноября лишь флагман на «Евстафии».

Печальными и нерадостными были первые дни отды­ха после полуторамесячного перехода. Через неделю на берегу скончался старший сын Спиридова — Андрей.

* * *

При первых известиях на Дону о снаряжении на Балтике эскадры в Средиземное море многие офицеры приуныли.

— Везет же нашим однокашникам, в настоящем деле потрутся, глядишь, и в Черное море прежде нас нагрянут…

Сенявин по долгу службы должен бы одернуть та­ких подчиненных, но адмирал и сам был такого же мнения. Во время зимних застолий нет-нет да и прого­варивался сослуживцам.

— О вступающих в истинно морскую службу и от­ бывающих ныне в Средиземноморье весьма радуюсь, братцы. Однако, признаться могу вам, что от природы я не завистлив, а нынче, под старость, черт сподобил завидовать нашим балтийским сотоварищам…

Помолчав, обычно добавлял:

— Нам же потребно поспешать, першпектива наша не менее почетна. Камни фундамента закладываем флота Черноморского.

В письме графу Чернышеву, кроме сказанного, с грустью изливал душу. «Они все ведут службу прямо по своему званию, по морю, да и на кораблях, а я как гусар пешком».

Но покуда приходилось мириться и показывать пример рвения по службе. Хотя иногда и в самом деле адмиралу доводилось шествовать по берегу, отыскивая удобные места для будущих стоянок кораблей.

В зиму на Дону ледостав определялся в верховьях к концу осени, на нижнем же течении и в устье уста­навливался в первую неделю зимы.

Сенявин задолго до ледостава шуровал офицеров от­ряда Пущина, обязал их закончить промеры глубин по всем рукавам дельты реки. К началу ледостава на столе у флагмана будущей флотилии лежало полсотни доброт­ных карт с результатами кропотливой работы, тщатель­ных промеров глубин устья Дона. Цифры на ватмане не радовали. Самые глубокие фарватеры не превышали глу­бины 3,5 фута, считай полтора метра. На верфях же со­оружали корабли с расчетной осадкой 4 фута. Прежние опасения Сенявина подтвердились. Не зря же он не одну неделю проторчал в бухте Таганьего Рога. Не откладывая в долгий ящик, изложил свое мнение императрице.

«Будущим в кампании 1770 года на Азовском море судам к зимованию лучшего убежища я ныне не нахо­жу, как в Таганроге, где хоть и видимо есть заведенная отцом отечества вечно бессмертные памяти государем императором Петром Великом гавань, но оная, как ра­зоренная и засоренная, требует возобновления и углуб­ления».

Екатерина II всегда внимательно прислушивалась к мнению опытного моряка и, не откладывая, распоря­дилась Адмиралтейств-коллегий.

«Мое мнение есть, чтоб Таганрогскую гавань отдать в ведомство Сенявину, с тем чтоб ее поставил в такое со­стояние, чтоб она могла служить как к убежищу судам, так и для построения судов, а наипаче галер и других по тому месту судов способных. Я ему дам на первый раз на то и другое 200 000 рублей, а с ним условиться надобно о заведении там адмиралтейского департамента и слу­жителей, по мере тамошней морской силы. В реке Доне же нету никакой способности по ее мелям к построе­нию, или, лучше сказать, к плаванию вниз судов. Глав­ный предмет будущий год на Азовском море, кажется, быть должен для закрытия новозаведенных крепостей, чтоб сделать нападение на Керчь и Тамань и завладеть сими крепостцами, дабы Зунд Черного моря через то по­лучить в свои руки, и тогда нашим судам свободно будет крейсировать до самого Цареградского канала и до ус­тья Дуная… Итак прошу, если совет с вышеописанным согласен, прилежно входить в представления Сенявина и сего ревностного начальника снабдевать всем, в чем только он может иметь нужду и надобность, чем и меня весьма одолжите, ибо Донская экспедиция есть дитя, кое у матери своей крепко на сердце лежит».

Сенявину не довелось ознакомиться с откровения­ми императрицы о дальнейших ее планах, но явно им­ператрица проявила и мудрость, и знание дел на Юж­ных приморских рубежах России, и заинтересован­ность в будущем, чтобы дать возможность без помех крейсировать у Босфора русским кораблям. И явно взяла под свою опеку Донскую экспедицию.

Все эти оттенки внимания императрицы сразу заме­тили в Адмиралтейств-коллегий. С недавним вступле­нием Чернышева в должность вице-президента оживи­лась деятельность Морского ведомства, что не преми­нул засвидетельствовать и Сенявин. «Я как много раду­юсь тому, что все, как мне кажется, по Адмиралтейст-ву преобратилось из дремлющего в бодрственное, из упадающего в восставшее».

На первых порах Чернышеву приходилось туго. Ад­мирал Мордвинов, обидевшись, устранился от дел. К чести Чернышева, оставшись без помощника, он пер­вым делом ссудил на нужды флота из личных средств 75 тысяч рублей «по случаю недостатка денег…»

А на Дону с большим напряжением трудились мас­теровые и моряки, воплощая в жизнь замыслы своего флагмана. Сенявин без устали следил за работами на верфях. На две верфи в Икорце и Павловске приходил­ся один мастер. Близилась весна, и он радовался пер­вым удачам. С Икорецкой верфи, неподалеку от Воро­нежа, рапортовал в Петербург: «Успех в строении су­дов по состоянию времени и людей идет так, что боль­ше требовать кажется мне от них не можно, в чем могут свидетельствовать спущенные на воду суда… всего спу­щенных судов на воду, кроме нынешнего и машины с понтонами, 5, сверх того, уже на воде состроенных шлюпок 10, палубных 2, 8-весельных — 8, ялботов 12, прочие же суда в Павловске обшивкою внутри и снару­жи одеты, выконопачены и к спуску приготовлены… а на будущей, если… вода помешательства не сделает, уповаю спустить все».

Прошел лед, и вниз по Дону, пользуясь половодьем, двинулись полтора десятка судов. Все они были без пу­шек, рангоута и тяжестей, чтобы миновать мелковод­ное устье. До Азова дошли благополучно, начали пре­одолевать мелководную дельту, чтобы следовать в Та­ганрог. Перед отходом Сенявин собрал командиров. Как и заведено на всех верфях, судно, пока находится на стапелях, именуется под номером. После спуска на воду приходит время дать судну имя и надписать его на борту.

Приказ о наименовании Сенявин зачитывал сам:

—   Прам нумер первый, командир лейтенант Ушаков.

—   Есть, ваше превосходительство, — неторопливо вышел вперед Федор Ушаков.

—   Отныне ваш прам именуется «Гектором», — с некоторым пафосом произнес вице-адмирал, и скупая улыбка озарила его истомленное заботами и болезнью лицо.

—   Следовать в Новопавловск!

—   Есть, будет исполнено! — так же неторопливо, но твердо ответил Ушаков.

—   Прам нумер второй! Командир капитан-лейте­нант Шаховской.

Нил Шаховской вразвалочку сделал шаг вперед.

—   Отныне ваш прам именуется «Парисом»!

—   Есть!..

Приказом определялись названия для прамов — «Лефеб», «Елень», «Троил».

Затем объявил имена «новородных» — так называл их, построенные суда — Сенявин: «Хотин», «Азов», «Новопавловск», «Таганрог»… Екатерине II наименования судов понравились.

— Троянской истории имена, кои дал Сенявин ко­раблям, им построенным, показывает, что у него в го­лове твердо есть намерение повидаться с теми местами, где оная производилась…

У первых причалов Таганрога ошвартовались «но­воманерные» корабли. Пользуясь наступившим летом и погожими днями, на них грузили и устанавливали пушки, орудийные станки, водружали мачты, якор­ные устройства. Все это снаряжение везли берегом из Икорца, Павловска, Таврова, Новохоперска.

Но жара действовала угнетающе на моряков, при­выкших к умеренному теплу в северных краях. Еще прошлым летом многие офицеры и матросы занедужи­ли, подхватили малярию. В камышах дельты Дона ту­чами носились комары. Приболел и Сенявин. Зимой кое-как справлялся, а теперь «лихоманка», как он вы­ражался, трясла его почти каждый день, порой укла­дывала в постель.

Превозмогая недуг, адмирал кутался в шинель, вы­зывал шлюпку и отправлялся то на корабли в бухте, то в Азов, а оттуда на верфи, где звенели топоры, стуча­ли молотобойцы на стапелях. Обрадовался весточке из Петербурга. Эскадра Спиридова вошла в Средиземное море. Поделился своим настроением с Чернышевым: «Не могу не утерпеть, не изъяснить совершенную мою радость о прибытии адмирала Спиридова с флотом в желаемое место, и что Эльфинстон не мог в Средизем­ное море войти прежде его, о чем мне стоило много тру­да уверять прошлую зиму господ придворных».

На душе полегчало. Турецкие эскадры в эту кампа­нию не появлялись в Азовском море. Флот султана гото­вился к схваткам с русской эскадрой в Средиземном море.

* * *

А Эльфинстон вскоре объявился. Самовольно выса­див десант в Морее, он, вместо того чтобы присоеди­ниться к Спиридову, самовольно, сам захотел сразить­ся с турками. Потерпев поражение, он запросил помо­щи у Спиридова, который сразу же пришел на помощь. При встрече англичанин вел себя высокомерно и вызы­вающе, не признавая старшинства адмирала Спиридо- . ва. 11 июня обе эскадры соединились у острова Милос с отрядом графа Орлова. Спиридов доложил Орлову о неправомерных действиях и поведении Эльфинстона, но граф и ухом не повел. Главное, чтобы они ему пови­новались, а уж этих моряков он как-нибудь сам поми­рит… Он тут же приказал поднять на своем корабле, «Три Иерарха», кайзер-флаг. Отныне обе эскадры вхо­дили в его полное подчинение.

Ранним утром на «Трех Иерархах» взвился сигнал: «Эскадрам идти к Паросу».

Три дня спустя эскадра прибыла к острову, но турок как ветром сдуло. Местные греки сообщили — турец­кие корабли запаслись водой, но три дня назад, завидев на горизонте русские паруса — это были разведчи­ки, — спешно снялись и ушли.

— Туда, — старый рыбак показал рукой на восток.

«Вдвойне странно, — размышлял Спиридов, глядя на карту Архипелага, — ищут удобства для диспози­ции, к Анатолии завлекают… стало быть, искать их у Хиоса или Тенедоса».

Пополнив запасы воды, эскадра 19 июня легла кур­сом к острову Хиос. Приближались события, которые должны были определить — быть ли России полно­правной черноморской державой, способной завязы­вать торговые связи со всеми странами Средиземномо­рья и далее… Для Спиридова наступали дни — явить Европе морскую мощь российскую, свершить все то, к чему он стремился, показать — чего достиг…

К рассвету 23 июня при слабом норд-осте эскадры огибали остров Хиос с севера, но турки не просматрива­лись. На разведку послали линейный корабль «Рости­слав». За ним, на видимости, шла эскадра. Солнце кло­нилось к закату, Спиридов стоял на шканцах «Евста-фия», следовавшего головным, и внимательно огляды­вал горизонт, не упуская из виду «Ростислава».

По стеньгам «Ростислава» вдруг проворно побежа­ли стайки сигнальных флагов, лениво расправляемых слабым ветерком.

—   «Ростислав» показывает: «Вижу неприятель­ские корабли», — крикнул сверху с форс-марса моло­денький капрал.

—   Вижу, вижу, — не опуская трубы, Спиридов ос­мотрел горизонт по корме, скалы Хиоса, видневшийся малоазиатский берег с левого борта. Опустил трубу. Прищурил глаза на заходящее солнце.

—   На флагмане сигнал «Ростиславу»: «Возвра­титься к эскадре», — доложили с марса.

—   Отрепетовать сигнал, — командир «Евстафия» Капитан 1-го ранга Круз закинул голову к стеньгам. Спиридов, заложив руки с подзорной трубой за спину и чуть наклонив голову, задумавшись, ходил по шканцам. Остановился против Круза.

— Передайте на флагман: «Изыскиваю место якор­ной стоянки».

На следующее утро, едва рассвело, Орлов прислал за Спиридовым шлюпку. На юте «Трех Иерархов» еще издали угадывалась грузная фигура Алексея Орлова, сновавшая от борта к борту. Встревоженный, он сооб­щил Спиридову, что одних кораблей линейных у турок не менее шестнадцати против наших девяти, фрегатов больше раза в два, бригантин да галер и прочих шесть десятков…

На столе около разложенных карт склонились ко- мандир отряда кораблей Грейг и Эльфинстон, прибыв­шие раньше на своих шлюпках. Спиридов, поздоро­вавшись, несколько минут смотрел на примерную дис­позицию турецких кораблей и лежавший рядом их список.

— М-да… — Спиридов подвинул список. — Похо­же, будто Гассан-паша собрал весь флот Туретчины… Кораблей, пушек, служителей поболее наших вдвое, не менее… Стало быть, — Спиридов, улыбаясь уголка­ми губ, смотрел на Орлова, — другого случая краше этого нам не сыскать…

Орлов, Грейг и Эльфинстон недоверчиво смотрели на Спиридова, и лишь один Ганнибал внимательно вслушивался в его речь.

—   Атаковать неприятеля дерзко и токмо, — Спи­ридов поднял голову, — с ходу, поперек его батальных линий. Нынче турок намертво на якорях сидит, Гос­подь пошлет, ветер тож в нашу дуду задует. Отсель весь замысел. — Спиридов взял со стола гусиное перо, хвос­том провел по карте. — Наперво кильватером спустить­ся правым галсом; здесь, — перо мягко закругли­ло, — поворот последовательно фордевинд.

—   Как можно? — англичане враз недоуменно вски­нули головы. — Поворот «все вдруг» положен…

Спиридов провел по карте ладонью и продолжал твердо:

— Поворот последовательно фордевинд и далее разделиться. Авангардней атаковать на малой дистан­ции продольным огнем первого флагмана, — перо ткнуло в голову первой линии турок, — пересечь строй и изничтожить. Кораблям же кордебаталии навалить­ся огнем на другой флагман и оный сжечь…

Все это время Эльфинстон пытался что-то сказать, но тут его словно прорвало.

— Но, сэр. — Спиридов насмешливо посмотрел на него, а Эльфинстон повернулся к Орлову: — ваше сия­тельство, это есть неразумно, противу всех морских на­ук, линейных тактик… — Голос Эльфинстона стал над­менно угрожающим. — Британский вице-адмирал Джон Бинг недавно получил смертный казнь, — Эль­финстон скептически кивнул на карту, — за такой пе­реступать закон.

Орлов вопросительно повернулся к прищурившему­ся Спиридову, который во время тирады англичанина согласно качал головой.

— Ваше сиятельство, то все истинно, — ответил Спиридов, кивнув на вытиравшего пот Эльфинсто­на, — токмо наш создатель сказывал: «Порядки писа­ны, а времен и случаев нет». Посему, — Спиридов про­вел острым концом пера поперек строя турецкой эскад­ры, — корабли наши оберегать надобно, мало их… Так следуя, авангардия весь огонь на себя примет, осталь­ным легче будет. Ну один на один, — Спиридов улыб­нулся, глядя на Орлова. — Российского детинушку вряд ли кто свалит, тем паче турок… Авангардию, ва­ше сиятельство, прошу нарядить моей эскадре первого удара для…

Орлов невольно проникался все большей симпатией к этому неказистому Спиридову, который брал на себя самую почетную, но опасную и довольно рискованную Роль. План его был настолько прост и, главное, поня­тен ему, что он безоговорочно одобрил его, проговорив: Быть по сему. Спиридов закончил озабоченно:

— Надобно, ваше сиятельство, орудия зарядить двойным зарядом, да и бригадир наш силушкой помо­жет. — Спиридов дружелюбно подмигнул Ганнибалу. Орлов вызвал адъютанта:

— Передать на все корабли: «Командирам прибыть немедля на совет».

Мельком взглянув на довольного отца, Алексей Спиридов стремглав выскочил из каюты исполнять приказание.

На совете командиров кипели страсти, но план Спи-ридова одобрили почти все. Горячо поддержал его ка­питан 1-го ранга Степан Хметевский, командир «Трех Святителей». Отряд Эльфинстона назначили в арьер­гард.

Солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Эс­кадра вступила под паруса.

—   На «Трех Иерархах» сигнал: «Гнать неприяте­ля», — доложил Круз Спиридову.

—   С Богом, Александр Иванович, держитесь в кильватер «Европе». Проверьте готовность абордаж­ных партий, музыкантов — наверх. Отрепетовать сиг­нал «Гнать неприятеля!».

Соединенная русская эскадра под свежим норд-норд-остом спускалась в пролив. Спустя два часа ко­рабли выстроились в боевой порядок и, поворачивая один за другим на зюйд-ост, устремились к турецкой эскадре.

В отличие от неприятеля, назубок знавшего аквато­рию, русские моряки шли на ощупь.

За ночь турки успели перестроиться и усилить свой позиции.

Накануне вечером, втайне от капитанов кораблей, сошел на берег Хиоса турецкий главнокомандующий. Сейчас на юте «Реал-Мустафы» напряженно следил за русскими кораблями флагман Гассан-паша. Настрое­ние у него поднималось. «Эти русские неучи идут, не перестраиваясь, кильватерной колонной в самое пекло». Он передал приказ: «Капитанам открыть огонь самостоятельно…»

Но что это? Русские подошли на пушечный выстрел и молчат? Вот уже ясно видны фигуры русских офице­ров. Гассан-паша приказал открыть огонь. Беспорядоч­ная пальба турок, а артиллеристы они были неважные, не остановила противника, и корабли продолжали уст­рашающе надвигаться. Стали слышны команды, пода­ваемые на них русскими офицерами… Гассан-паше становилось не по себе. «Аллах возьми их, не думают же они проломиться сквозь две линии моих кораблей?»

Но вот на шканцах русского флагмана прозвучала новая команда, на солнце сверкнула сталь клинка. Спиридов выхватил из ножен шпагу и скомандовал:

— Музыкантам играть до последнего. Сигнальным поднять сигнал: «Начать бой с неприятелем».

С обнаженной шпагой переходил он от борта к бор­ту. С первыми звуками марша прогремел одновремен­ный залп двухсот с лишним пушек авангарда. «Евро­па» вплотную приблизилась к первой линии турецких кораблей и дала залп по младшему турецкому флагма­ну «Реал-Мустафе».

— «Европа» ворочает влево! — со шканцев, пере­крывая грохот пушек, донесся встревоженный голос мичмана.

Спиридов перегнулся через перила. «Европа», рез­ко накренившись, быстро уваливалась влево. Через минуту Спиридов разглядел на шканцах не отличавше­гося прежде трусостью побледневшего капитана 1-го Ранга Клокачева. Что было сил, сквозь шум и лязг, Спиридов крикнул в рупор:

— Поздравляю вас с матросом!

Клокачев, услышав, затряс пистолетом перед лицом местного лоцмана. Тот клятвенно вопил, что «Европа» якобы идет прямо на мель… А на «Европе» происходило следующее.

Все прошедшие месяцы Спиридов водил эскадру по «слепым» картам, на которых не были обозначены ме­ли и глубины. Каждый раз, направляясь в незнакомый район плавания, приходилось прибегать к помощи ме­стных лоцманов-греков, которые добросовестно помо­гали русским морякам. И в этот раз на головной ко­рабль, «Европу», определил лоцманом православного грека Афанасия Марко. Он-то и кричал: «Кляпы! Кля­пы!», показывая на скрытые под водой каменные ри­фы, а потом не выдержал и схватился за штурвал.

Спиридов лихорадочно соображал: «Если по уставу ждать «Европу», уйдет время, турок опомнится…»

— Александр Иванович, — приказал он Крузу, — занимайте немедля место корабля господина Клокачева.

«Евстафий» вышел в голову авангарда, принимая на себя всю мощь огня турок. Вскоре вражеские ядра перебили почти все снасти и такелаж «Евстафия», па­руса обмякли, корабль по течению медленно дрейфо­вал прямо к борту «Реал-Мустафы», который был объ­ят пламенем.

— Приготовиться к абордажному бою! — Сверкнув клинком шпаги, Спиридов повернулся к музыкан­там: — Играть громче, играть до победы!

И вот уже русские моряки открыли огонь из писто­летов и ружей по туркам. Четверть часа спустя буш­прит «Евстафия» ткнулся в левый борт «Реал-Муста­фы». Громкое «ура!» заглушило все. Матросы и армей­ский батальон бросились на абордаж. Будто смерч во­рвался на верхнюю палубу турецкого флагмана. Реи и ванты «Евстафия» были сплошь усеяны стрелками, которые расчищали дорогу абордажной команде. Здо­ровенный детина, спрыгнув с фор-марса-реи прямо в гущу турок, размахивая абордажным топором, про­рвался к грот-мачте, ловко взобрался на нее и протянул руку к зеленому флагу с полумесяцем. Сбоку по руке полоснули ятаганом, и она повисла плетью. Сквозь пороховой дым было видно, как он, держась ногами за стеньгу, схватил флаг здоровой левой рукой. Через ми­нуту, вся в крови, простреленная, и она безжизненно упала. Тогда нечеловеческим усилием матрос оттолк­нулся от мачты ногами, вцепился в флаг зубами и рух­нул вместе с ним на палубу. Могучее «ура!» прокати­лось над обоими кораблями. Бой разгорался на всей верхней палубе, на юте наши матросы одолели турец­ких янычар. К ногам Спиридова опаленный и почер­невший от пороховой копоти лейтенант положил, изо­дранный в клочья, кормовой флаг «Реал-Мустафы». Все это время беспрерывно вели огонь русские единоро­ги, почти в упор расстреливая «Реал-Мустафу». Вдоль шканцев вслед за дымом появились языки пламени. Паника незримо овладела командой турецкого флагма­на. С правого борта «Реал-Мустафы», не замеченная в пороховом дыму, отвалила шлюпка с Гассан-пашой, который понял, что его корабль уже захвачен против­ником, а бой идет к бесславному концу.

На фок-мачте «Евстафия» начали тлеть паруса, яр­ко-красные огоньки медленно поползли по вантам.

— Абордаж прекратить! — приказал Спиридов. — Капитан Круз, пилите бушприт, отцепляйтесь!

Прикажите спустить шлюпки, тяните корабль!

Спустя минуту-другую, распрощавшись, Круз доло­жил:

— Граф Орлов требует вас и генерала Орлова к себе. Шлюпка у трапа, поручик Миллер и шкипер Склизков будут сопровождать вас.

Спиридов окинул взглядом «Реал-Мустафу». Огонь Факелом вздыбился на грот-мачте. «Евстафий» пока намертво прикован к турку, а ведь ему командовать авангардом.

— Разыщите, братцы, графа. Прикажите залить крюйт-камеру!

Круз еле разыскал в каюте побледневшего Федора Орлова и обратился к нему без церемоний:

— Граф, немедля покиньте корабль со Спиридовым, иначе будет поздно, с минуты на минуту он взле­тит на воздух.

Орлов как ужаленный выскочил из каюты и побе­жал на шканцы…

— Ваше превосходительство, — Круз не отставал от Спиридова. — Морской устав требует от флагма­на… — Спиридов резко махнул рукой, обрывая Круза.

В это время на «Реал-Мустафе», совсем рядом, ру­кой подать, трещала грот-мачта.

— Сам ведаю. — Спиридов вложил шпагу в ножны, оглядел шкафут. — Прикажите залить крюйт-камеру. Сам Бог видит, виктория наша полная, но чем черт не шутит, бой продолжается.

Адмирал, не торопясь, широким шагом направился к трапу, вслед за ним трусцой семенил, отдуваясь и еле поспевая, Орлов…

Шлюпка успела отойти не более кабельтова, как за кормой раздался грохот. Спиридов обернулся. Горя­щая мачта «Реал-Мустафы» упала на «Евстафий».

«Теперь конец, крюйт-камера…» — успел подумать Спиридов, и в тот же миг на том месте, где только что стоял «Евстафий», взметнулся в небо гигантский ог­ненный столб, окутанный черным дымом. Не успели раскаты взрыва докатиться до шлюпки, как еще боль­ший взрыв разнес в куски «Реал-Мустафу». Спиридов, Орлов и замершие матросы-гребцы перекрестились.

Адмирал сел на корму, взялся за румпель.

— Навались, братцы, мигом на «Три Святителя»! Спиридову было хорошо видно, как со всех русских кораблей быстро спускаются шлюпки — спасать моря­ков, оставшихся в живых после взрыва «Евстафия» и «Реал-Мустафы». На турецких кораблях и не думали о погибающих моряках, там спешно рубили якорные канаты и торопились побыстрее уйти от пожара в сто­рону Чесменской бухты.

У трапа «Трех Святителей» Спиридова встретил капитан 1-го ранга Степан Хметевский. Мундир на нем был черным от копоти, рукава изодраны, голова забин­тована. Потное лицо, измазанное смесью пороховой са­жи и крови, сияло радостью.

— Молодец, Степан Петрович, — коротко ответил Спиридов и обнял Хметевского. — Что с головой-то?

В ходе боя Спиридов пристально следил за дерзки­ми маневрами подчиненного и восхищался его отвагой.

…«Три Святителя» шел в авангарде, следом за «Ев-стафием». Не успел он поравняться со своим противни­ком — вторым в неприятельском авангарде кораб­лем, — как ядро сбило бизань, корабль потерял управле­ние и врезался в середину первой линии турок. Хметев­ский мгновенно скомандовал открыть огонь с обоих бор­тов и продольными залпами в упор с десяти саженей рас­стрелял один за другим четыре корабля турок. Сотни вы­стрелов сделали канониры и сбили десятки вражеских орудий. Тем временем боцман с матросами поставили на место бизань, и «Три Святителя», не прекращая огня, по­шел между первой и второй линиями турецких кораб­лей, лег на правый галс и занял место в строю. Многие па­руса, снасти и рангоут на корабле были перебиты, изо­драны, всюду валялись куски дерева и щепы. На палу­бах, тут и там, виднелись лужи крови, стонали раненые.

Хметевского ранило осколком ядра в голову. Не сходя с мостика, наскоро замотав рану куском про­стыни, он продолжал командовать.

Степан Петрович, отвечая Спиридову, с досадой проговорил:

— Грейг меня с «Трех Иерархов» трижды залпами поцеловал. Констапели ихние меня с турком спутали.

На гафеле «Трех Святителей» затрепетал вымпел ко­мандира авангарда. Бой продолжался, но гибель флаг­мана надломила боевой дух турецкой эскадры, и сейчас Русским кораблям кордебаталии противостояли в ар­тиллерийской дуэли, по существу, один 100-пушечный «Капудан-паша» да две каравеллы. Они прикрывали остальные турецкие суда, сумбурно покидавшие строй и стремившиеся, кто как мог, поскорее укрыться под за­щитой береговых батарей в Чесменской бухте. Арьер­гард Эльфинстона странным образом замешкался и по­дошел к месту боя, когда противник уже ретировался.

Вскоре последние корабли Гассан-паши прекрати­ли сопротивление и поспешили в бухту. Орудийная пальба затихла. Победа новым маневром над сильней­шим вдвое неприятелем, когда, сблизившись с турка­ми кильватером поперек их боевой линии, Спиридов нанес удар с короткой дистанции несколькими кораб­лями по турецкому флагману, была несомненна.

Орлов вызвал к себе Спиридова. «Виктория очевид­на, однако корабли турецкие почти целехонь­ки», — размышлял Спиридов, поднимаясь на борт «Трех Иерархов». Вокруг болтались клочьями рваные паруса, перебиты брасы и ванты свисали за борт, реи пе­рекосились. Там и тут зияли пробоины в фальшбортах и на палубе, виднелись обгорелые части рангоута. Взгляд Спиридова невольно остановился на последних трех турецких кораблях, которые последними втягива­лись в узкий вход Чесменской бухты. Какое-то смутное, ликующее чувство овладело им. «А ведь турки-то сами в западню лезут», — подумал он. Нет-нет да и вспоми­нались слышанные от кого-то угрозы Гассан-паши: «Сцепиться и взлететь на воздух». Ведь взлетел же на небеса «Реал-Мустафа» после взрыва «Евстафия».

…Спиридов с Федором Орловым поднялся на шкан­цы. Возбужденный Алексей Орлов бросился к ним поз­дравлять.

—   Виктория, виктория ныне славная!

—   Ваше сиятельство, виктория там. — Спиридов протянул руку ко входу в бухту, куда под лучами захо­дящего солнца, буксируемый галерами, входил послед­ний линейный корабль турок.

—   Ныне турок спасло безветрие, а завтра… — он обвел рукой вокруг, — надобно немедля корабли отбуксировать по диспозициям. Закупорить сей штоф, — он кивнул в сторону выхода из бухты, — предвижу, что сие их убежище будет и гроб их.

Они прошли в каюту и через полчаса передали на корабли сигнал о блокировании входа в бухту.

Орлов несколько пришел в себя. В первую линию поставили неповрежденные корабли Эльфинстона, ко­торого он наконец-то выругал. Надо было решать, что делать дальше.

Орлов повернулся к Спиридову:

—   Ваше превосходительство верно подмети­ли — виктория неполная. Будем блокировать, пока сил хватит. Турок-то сильней нас, — тут Орлов поморщил­ся, — и как бы подмога к нему не подошла.

—   Ваше сиятельство должно уловили — подмо­га. — Спиридов с хитрецой посмотрел на графа: «А ведь ты, братец, дрейфишь». — Потому корабли, — Спири­дов кивнул на мачты, надстройки, — беспременно в бо­евой порядок привести надобно, для того потребны сут­ки, не менее… — Спиридов отыскал глазами «Три Свя­тителя». — С вашего позволения, ваше сиятельство, поднимаю флаг на «Трех Святителях», он более других пострадал. — Адмирал невольно улыбнулся, увидев поднимающегося по трапу Алексея.

Генерал-аншеф утвердительно кивнул головой, во всем соглашаясь с первым флагманом…

Следующим утром, едва рассвело, два линейных ко­рабля и пакетбот открыли заградительный огонь, бло­кируя выход из бухты.

* * *

Военный совет Орлов собрал на следующий день по­сле полудня в пять часов.

Минувший бой на многое открыл глаза графу. В от­личие от своего старшего брата, Григория, он прежде, как говорят, не нюхал пороху и в баталиях не участвовал. Умный, но дерзостный и храбрый забияка, Алек­сей частенько рисковал в схватках гуляк-гвардейцев, но посвиста пуль не слыхал. Вчерашняя битва с турка­ми придала ему уверенности, он впервые увидел свои­ми глазами, на что способны русские моряки — и мат­росы, и адмиралы.

В салоне флагмана и командиры линейных кораблей живо обсуждали перипетии минувшего боя. Один Эль-финстон напыщенно молчал, постукивая пальцами по краю стола. Собственно, и говорить ему было не о чем. То ли ветер ослаб, то ли другое помешало, но в бою он так и не участвовал. Тем паче верх одержал Спиридов своей неординарной тактикой, и это его коробило.

Главнокомандующий, начиная совет, довольно ту­манно представлял себе, что же делать дальше.

—   Господа совет, турки нашими доблестными ко­раблями ныне крепко заперты в Чесме. Насчитано семь десятков вымпелов ихних, диверсией нашей, берего­вые батарейные орудия, того кроме, выявлены. — Ор­лов озабоченно поднял голову. — Турок в сих местах может отсидеть в спокойствии не один месяц, наших припасов надолго ли хватит? Определить надоб­но, — Орлов, опершись о стол, медленно обвел взгля­дом сидевших, — ближайшую диспозицию и действо наше. — Продолжая стоять, он кивком пригласил си­девшего справа от него Спиридова. Тот неторопливо поднялся.

—   Полагаю, ваше сиятельство, атаковать турок на­добно без промедления, — твердый голос Спиридова подчеркивал его решимость.

Орлов махнул рукой, прервал легкий шумок одоб­рения среди сидевших за столом и проговорил озада­ченно:

—   Какова атака, коли у них превосходство вдвое и кругом батарейные орудия на берегу?

—   Справедливо, ваше сиятельство, токмо знать на­добно, сколько их и где. — Спиридов посмотрел на Ганнибала13 . — Видимо, «Грому» крепостные батареи на­добно заставить замолчать. Орлов согласился сразу:

— Господин бригадир, — повернулся он к сидевше­му слева Ганнибалу, — передайте немедля с нарочным на «Гром» — занять место по вашей диспозиции, на­чать пальбу по береговым батареям, особливо у входа в бухту.

Спиридов неторопливо продолжал:

— Атаковать огнем, ваше сиятельство, и ток­мо. — Орлов удивленно поднял брови. — Окромя бомб и брандскугелей диверсию учинить потребно брандера­ми14 . — Сидевшие одобрительно загомонили. — Гассан-паша нам грозился, ан мы его упредим. — Спиридов сел.

Орлов недоуменно поглядывал на сидевших, силясь понять до конца замысел моряков. Он даже не знал, что такое брандера. По его знаку встал и первым высказал­ся Ганнибал.

— Господа совет, адмирал Спиридов, мыслю, наше общее согласие выразил — флот турок порезвее надоб­но спалить. И не далее, как нынче в ночь.

Только теперь до сознания Орлова дошел смысл сказанного: «спалить, сжечь флот», но что для того на­добно? Брандера? Что сие? Словно читая его мысли, бригадир закончил:

— Под брандера сподобно употребить транспорты числом три-четыре. Начинить их, как положено, поро­хом, нефтью напитать. Особливо для них отобрать охо­чих офицеров и служителей.

Весь совет явно сходился на мнении Спиридова. Ор­лов нутром почуял — дело не без риска, но верное. И он согласился. По предложению Спиридова Ганнибалу по-ручили образовать отряд из четырех брандеров проры-ва, а для поддержки нарядить корабли под командой Грейга — четыре линейных корабля, два фрегата и «Гром».Вначале им надлежало прорваться в бухту, губительным огнем по неприятелю отвлечь его и от­крыть путь для прохода брандерам. Спиридов отвел Ганнибала в угол каюты.

— Иван Абрамович, командиров брандеров само­лично наставьте — атаковать и сцепиться токмо с наи­крупнейшими линейными кораблями турок.

Через час перед Ганнибалом стояли четыре офице­ра-добровольца, вызвавшиеся идти на брандерах. Они тотчас были назначены командирами зажигательных судов, и вместе с ними Ганнибал отобрал из доброволь­цев лучших матросов.

Итак, вся подготовка к решающему сражению шла полным ходом. Генерал-аншефу осталось подписать приказ, который гласил: «…Наше же дело должно быть решительное, чтобы оный флот победить и разо­рить, не продолжая времени, без чего здесь, в Архипе­лаге, не можем мы к дальнейшим победам иметь сво­бодные руки, а для того по общему совету положено и определяется к наступающей ныне ночи пригото­виться, а около полуночи и приступить к точному ис­полнению…»

Время бежало стремительно. Только-только успе­ли снарядить брандера. До атаки оставалось менее часа. Короткие сумерки сменились темнотой непро­глядной южной ночи. Легкий ветерок с моря наго­нял мелкую рябь вокруг кораблей. Из-за невысоких гор, окаймлявших бухту, медленно выплыла яркая луна и осветила зеркальную гладь бухты, затенен­ную черными контурами затаившихся турецких ко­раблей.

За час до полуночи 25 июня 1770 года к ноку гафе­ля флагманского «Ростислава» медленно полз зажжен­ный фонарь. Не прошло и минуты, как на всех назна­ченных к атаке кораблях на флагштоках зажглись от­ветные огни.

Спиридов сосчитал — все десять. Грейг вполголоса скомандовал:

— Сигнал поднять.

Вслед за фалом на гафеле поднялась гирлянда из трех фонарей, что означало — «Кораблям следовать в бухту и атаковать неприятеля».

Потянулись томительные минуты ожидания. Пер­вым по ордеру должен был идти фрегат «Надежда бла­гополучия», но минуло полчаса, а фрегат не снимался с якоря. Грейг, смотря в сторону «Надежды», молча жевал губами. Спиридов взял рупор у вахтенного.

— Командир «Европы»! — В ночной тишине стало слышно движение на шканцах «Европы», стоявшей рядом. — Вам начинать не мешкая. Выручайте Перепечина, станьте первым и палите! — Спиридов сделал па­узу и закончил: — С Богом!..

Заминки неприятны везде, а в морской службе, да еще в боевой обстановке, недопустимы. Это прекрас­но понимал Спиридов и сразу выправил дело. Клокачев враз исполнил команду, и, как донес Спиридов Адми­ралтейств-коллегий, «в 12 часов оный корабль пришел в повеленное место, в ближайшей дистанции лег на шпринг и начал по турецкому флоту лалить беспрерыв­ным огнем из пушек, ядрами, камнями, и брандскуге-лями, и бомбами…»

«Европа» одновременно с «Громом» прошла в уз­кий, в три четверти километра, пролив. Загрохотали береговые батареи турок — 44 орудия. Корабли откры­ли ответный огонь, прорвались в бухту и, став на шпринг, приступили к обстрелу турецкой эскадры.

Чесменское сражение началось…

«Европа» приняла на себя первый удар, но вскоре подошли остальные корабли отряда, и завязалась ар­тиллерийская дуэль. Брандскугель, пущенный с «Гро­ма», попал в середину грот-марселя линейного корабля турок; парус мгновенно вспыхнул, загорелась мачта, и вскоре вся верхняя палуба и корма были в пламени. Не прошло и получаса, как в первой линии неприятеля полыхали три корабля. Турки еще продолжали отстреливаться, но внимание их было уже отвлечено, они бро­сились тушить пожары. Настал час брандеров.

— Пускайте с Богом. — Спиридов перекрестился, перешел на правый борт, перегнулся через перила, ру­кой прикрыл глаза, заслоняясь от света сигнальных фонарей на гафеле, и стал пристально всматриваться в ночную темень за кормой. Вот-вот должны показать­ся брандера. Непростую задачу поставил им флагман. «В самое пекло косой смертушки пойдут», — Спиридов

глубоко вздохнул.

По лунной дорожке проскользнула тень первого брандера. Весь он начинен смолой в бочках, серой, се­литрой в длинных парусиновых мешках, а палуба, ран­гоут и борта пропитаны скипидаром. За кормой он бук­сировал катер, в него должна была, если успеет, пере­браться команда после того, как подожжет брандер…

На первый брандер Спиридов не питал особых на­дежд… Так оно и случилось. Эльфинстон настырно предложил посадить на него почти всю команду из анг­личан во главе с капитан-лейтенантом Дугделем. Не пройдя и половины пути, посреди бухты брандер ата­ковали две турецкие галеры. Англичане, видимо, стру­сили и попрыгали за борт. В последний момент Дугдель поджег брандер и покинул его… Посреди бухты взвился столб пламени; пылающие обломки полетели во все сто­роны, но не достигли турецких кораблей… Второй бран­дер лейтенанта Мекензи, не дойдя до турецких кораб­лей, сел на мель и был подожжен. Третий — мичмана князя Гагарина тоже не достиг цели, его зажгли раньше времени… Четвертый брандер стоял под бортом «Гро­ма», ожидая командира. Лейтенант Ильин с размаху прыгнул на корму — только что он отошел от раскален­ных стволов единорогов своей батареи на «Громе».

— Отдать носовой и кормовой! — Брандер нехотя отвалил нос. — Оттолкнись! Грот на правую! Весла ра­зобрать!

Медленно набирал ход брандер, уходя от «Грома», справа длинной тенью мелькал флагман.

— Пока не сцепитесь, ни в коем случае не зажигай­те, — прогремело оттуда в рупор.

«Грейг, что ли, паникует?» — Ильин внимательно всматривался вперед, по носу…

Благополучно миновали невысокий мыс справа.

Турки, до того примолкшие, будто наверстывая упущенное, открыли бешеную стрельбу из пушек. Рус­ский флагман поднял сигнал — «Возобновить огонь по турецкой эскадре». Брандер оказался меж двух огней, в обе стороны проносились над ним раскаленные ядра.

«Оно так и веселей, пожалуй, — подумал Ильин, присматриваясь к первой линии турецких кораб­лей, — погибать, так с музыкой». Прямо перед ним чернела надвигающаяся громада линейного корабля.

— Братцы, товсь, подходим под выстрел, с крючь­ями стоять по носу и корме, — негромко скомандовал Ильин в наступившей вдруг тишине.

Турки на кораблях непонятно почему не стреляли, словно выжидали — может быть, это корабль-перебеж­чик сдается в плен?

Матросы действовали молча, сноровисто, ловко, а главное, без суеты.

«Молодцы, ай молодцы», — Ильин закинул голову на темнеющую громаду борта линейного корабли. Да­леко наверху из открытого порта высунулся турок. Ильин помахал ему рукой, турок скрылся; крючья на­мертво сцепили брандер, посланный на корму, матрос подтянул катер.

— Братцы, мигом все в катер. — Ильин пробежал на нос, осматривая по пути надежность креплений, поджег первый фитиль…

Спустя несколько мгновений катер, двигаясь вдоль турецкого корабля, скользнул в его тени к корме…

— Навалились, братцы, — шепотом скомандовал Ильин.

Через несколько гребков катер вышел на середину бухты.

—   Суши весла! — Ильин привстал и обернулся. Ма­тросы весело переглядывались. Загребной, рослый бе­лобрысый детина, снявши рубаху, не таясь, улыбнулся:

—   Без отваги нет и браги.

Матросы дружно захохотали. У борта турецкого ко­рабля гигантским костром полыхал брандер; огонь уже успел перекинуться на палубу, по которой в панике ме­тались фигуры турок. Когда катер ошвартовался у «Грома», в самой середине турецкой эскадры взмет­нулся, намного выше мачт, огненный столб, громовой раскат потряс все вокруг. Турецкий корабль на мгнове­ние приподнялся вверх и, развалившись, разлетелся на тысячи обломков пылающими факелами фантастичес­кого фейерверка…

В четыре часа утра Спиридов отдал приказ прекра­тить обстрел турецких кораблей, спустить шлюпки и спасать тонущих турецких матросов.

Стоя на юте у перил, адмирал молча смотрел на дого­рающие остатки боевой славы турок. Он не замечал пер­вых лучей солнца, еще прятавшегося за складками гор, потому что они смешались с заревом гигантского костра.

«Вот он, венец моей службы, а большего желать грешно». Спиридов оглядел рейд, корабли эскадры. Ос­вещенные пламенем и лучами восходящего солнца, вы­строились они, будто былинные ратники.

«Да, — Спиридов задумчиво глядел вдаль, — лишь русские богатыри на подобное способны. Чем не герой Дмитрий Ильин, отважный командир «Европы» Федот Клокачев, не уступающие ему в отваге и выучке коман­диры: «Трех Святителей» — Хметевский, «Ростисла­ва» — Лупандин, «Не тронь меня» — Бешенцов, а ли­хой командир «Грома» Перепечин…» Все они прошли многотрудную школу, в нелегкие времена были рядом с ним, лишь на разных ступенях. В суровых походах на Балтике, при штурме Кольберга, в ротах Морского корпуса и, наконец, в последнем многомесячном плавании вокруг Европы и кампании в Средиземноморье. Везде взращивал он у подчиненных инициативу и стойкость, отвагу и способность побеждать не числом, а умени­ем… Ему было чем гордиться. «А те безвестные тысячи матросов на парусах и батарейных палубах… Когда же поймут там, — Спиридов непроизвольно посмотрел вверх, — что без оных все пресно и мертво…»

Быстрые шаги адъютанта вернули адмирала к дей­ствительности .

— Ваше превосходительство, наши трофеи… — ли­цо Спиридова озарилось улыбкой, — линейный ко­рабль «Родос», пять галер, предположительные потери турок шестьдесят кораблей, тыщ около десяти людь­ми… — Адъютант взглянул на листок бумаги. — Наши потери — одиннадцать служителей, — улыбнулся, раз­вел руками. Спиридов радостно-удивленно посмотрел на него.

— Идите в мою каюту, надобно реляцию сочинять в Адмиралтейств-коллегию…

Стоя за спиной к ловившему каждое слово адъютан­ту, флагман размеренно диктовал:

«Слава Господу Богу и честь Российскому флоту!

В ночь с 25-го на 26-е флот турецкий атаковали, раз­били, разгромили, подожгли, в небо пустили и в пепел обратили. Ныне на Архипелаге в сем пребываем силой господствующей…»

Адмирал смотрел на распахнутую на балкон дверь. «Наконец-то заветы Петра становятся… к славе Отече­ства…»

* * *

Разгром турецкого флота при Чесме несказанно об­радовал вице-адмирала Сенявина, и он сразу же запро­сил у Чернышева подробности сражения. «Принеся по­здравления мои B.C. с славными победами покорно прошу удостоить присылкою, как получите от адмира­ла Спиридова, обстоятельную реляцию; …Благодар­ность приношу, что в зависти простить меня изволили, теперь уж я не завидую, а только кляну судьбу, что от­вела меня от таких славных дел и вояжа, в которой бы и теперь еще с радостью полетел… — И здесь же добав­ляет с огорчением: — Сколь ни стараюсь о приуготов-лении к походу моих судов, но знать судьбе то не угод­но, чтоб я нынешним летом хотя малое участие имел в прославлении оружия великой нашей монархини, о чем обстоятельно от меня B.C. представлено и теперь то ж повторяю, что никакой не имею надежды нынеш­нею осень быть в походе; сие меня в такую скорбь и до­саду приводит, что и изобразить не в силах».

Покуда, размышляя о Чесменской виктории, Сенявин не упускает и главную цель своего предназначе­ния — создать флотилию, выйти в Черное море, поло­жить начало Черноморскому флоту.

Хорошо сказать выйти, а попробуй. Выход в Черное море заперт. Пролив сторожат две крепости Керчь и Еникале. Овладеть ими должна армия, но она в Крым еще не переправилась, ждет помощи моряков. А у них, как на грех, малярия косит людей.

«Не завладев крепостью Еникале, идти в Черное мо­ре не можно, — сообщил в разгар лета Сенявин вице-президенту Адмиралтейств-коллегий графу Черныше­ву и здесь же посетовал с горечью: — Я же о себе доно­шу, что 5 числа прошлого июля занемог лихорадкой, мучает через день, да так сильно, что все мои крепости перед ней не в силах ». Спустя неделю еще одно тревож­ное донесение: в вверенной мне флотилии все эскадрен­ные командиры больны лихорадкой, так что Пущин от команды отказался, Сухотин хотя еще и не отказался, но очень болен».

«Лихоманка» не разбирала чинов и званий. Особен­но тяжко приходилось солдатам и матросам. К осени они переселились в землянки, окружившие полумесяцем Таганрогскую бухту, готовились к зиме, а малярия косила их десятками. Каждую неделю на кладбище пе­чальной белизной выделялись свежевыструганные бе­резовые кресты над могилами…

А на рейде трепетали на ветру паруса десяти воен­ных, «новоманерных» судов. На флагманском, трех­мачтовом, 16-пушечном корабле «Хотин» Сенявин со­брал офицеров.

В каюте флагмана, на переборках, развешаны схе­мы сражения эскадры Спиридова при Хиосе и в Чесме.

Обстоятельно изложив ход битвы, Сенявин прого­ворил:

— Сия виктория славу принесла флоту нашему впервые на море Средиземном. Прошу господ офицеров о том помнить, урок для себя сделать. Каково натиск и бесстрашие русских моряков крушит превосходного неприятеля.

Хрипловатый голос вице-адмирала иногда преры­вался кашлем. Сенявин опять подошел к схеме Хиос­ского сражения и, опершись на указку, кивнул на пе­реборку, где висела схема.

— Со времени великого Петра подобного триумфа флот не испытывал. В прошлом, по молодости, довелось мне целоваться с турками возле Лимана под Очаковом. В ту пору сила была на море у султана. — Сенявин отка­шлялся и продолжал: — Ныне приятель мой адмирал Григорья Спиридов не устрашился превосходства турок и храбро авангардней ошеломил неприятеля и прину­дил бежать в Чесму, где противник и нашел свой гроб.

Окинув взглядом притихшую в полудреме аудито­рию, Сенявин ткнул указкой в схему:

— Одно в толк не возьму, пошто он, как флагман авангардии, покинул линию в бою и напролом полез на турецкого капудан-пашу?

Вопрос адмирала встрепенул собравшихся, они за­шушукались, переговариваясь между собой, а Сенявин продолжал:

— К тому же как главный кумандир находился в по­зиции, как положено, не центре линии, а на фланге?

Переглядываясь, офицеры, видимо, тоже задума­лись над разгадкой действий Спиридова, а капитан 1-го ранга Яков Сухотин о чем-то спросил сидевшего рядом капитана 2-го ранга Скрыплева и, окинув взгля­дом товарищей, как бы подытожил мнение:

— Сие действо противуречит принятой всюду ли­нейной тактике, ваше превосходительство.

Сенявин ухмыльнулся, довольный ответом.

— Мое такое же мнение, Яков Филиппович, к тому же флагман своим кораблем пожертвовал.

В салоне все одобрительно зашумели, видимо под­держивая такое суждение. Сквозь шум неожиданно прозвучала звонкая и вместе с тем задорная реплика:

— Дозвольте, ваше превосходительство?

Присутствующие смолкли и с интересом огляну­лись на поднявшегося, рослого, голубоглазого, с ниспа­дающими на лоб светлыми кудрями Федора Ушакова. Вторую кампанию они приглядываются к этому кре­пышу-лейтенанту. По-прежнему по службе он строг с матросами, не чурается товарищей, не прячется за спины сослуживцев, прямодушен, но как-то не вписы­вается в компанейство во время застолий по части по­требления хмельного.

Продолжая улыбаться, Сенявин одобрительно кив­нул.

— По моему суждению, их превосходительство ад­мирал Спиридов поступил здраво, — твердо сказал Ушаков, — исходя из обстоятельств. Наиглавное дей­ство его, как я разумею, имело целью ошеломить силь­ного неприятеля атакой флагмана турок, чего он и до­бился.

В салоне зашумели, а Ушаков продолжал как ни в чем не бывало:

— Касаемо погибели «Евстафия», тут, как видно, ветра недостало для доброго маневра уклониться от «Реал-Мустафы», а быть может, и течением навалило на турка.

Не сгоняя с лица улыбки, Сенявин почесал подборо­док, как бы размышляя, а Ушаков не садился, подыто­жил свою тираду:

— И все же « Евстафий » уволок на дно флагмана не­ приятеля!

Офицеры задвигали стульями, перебрасывались репликами, стараясь как-то высказать свое несогласие с Федором Ушаковым, а Сенявин помахал указкой и, когда стихло, проговорил:

— Пожалуй, в твоих речах, Федор Федорович, есть кой-какой резон, хотя немудрено с тобой и поспорить. Одначе ты проворен. Свою линию творишь здраво. Вице-адмирал оглядел затомившихся офицеров.

— Ныне, господа, перервемся и прошу у меня ото­бедать, авось за столом и покумекаем о сказанном…

Зимние месяцы промелькнули незаметно, впере­межку с морозцем, мокрым снегопадом, штормовым ветром с Таманского берега.

Ранней весной Сенявин вызвал Ушакова:

— Нынче в кампанию эскадра в море пойдет. Пора нам помочь в Крыму армейцам. Ты же отправляйся к Воронежу. Примешь под команду транспорта, загру­зишь лесом и приведешь в Таганрог. Ушаков молча недовольно морщился.

— Знаю, в море просишься. А кроме тебя Дон ни­кто лучше не знает, лес-то надобен для постройки на­шего первенца фрегата. Ушаков козырнул:

— Есть, будя исполнено! Собрался уходить, но Сенявин его остановил:

— То не все. Разгрузишь транспорта, с капитаном Кузьмищевым тот фрегат поведешь от Новохоперска в Таганрог. Здесь его достраивать станем и вооружать. Пора нам заиметь на флотилии фрегат о тридцати двух пушках…

Когда Ушаков подошел к двери, Сенявин окликнул его:

— Ты, никак, на тактику линейную Госта покуша­ешься? Своим ли умом сие докумекал?

Ушаков обернулся, краска медленно залила без то­го румяные щеки.

— Гостова тактика, ваше превосходительство, на свет явилась, когда нашего флота российского в по­мине не было. Эскадры корабельные не пары танце­вальные, где все чинно расписано. Море да ветер свою музыку творят. Смекалка кумандира, выучка и отвага экипажа должны викторию принести, по моему разу­мению. Сии достоинства в одну линию не выстроишь.

Слушая Ушакова, адмирал удивленно поднял бро­ви, глаза его округлились.

— Витиевато для слуха моего, одначе зерно разум­ное есть. Как — не то, на досуге покалякаем. Ступай с Богом.

Вечером Сенявин, по привычке проверив береговые склады-магазины, сооружения, обошел причалы, под­нялся на дальний холм. Солнце клонилось к горизон­ту, косые лучи золотили зеркальную гладь бухты. Как вкопанные замерли на якорях красавцы корабли, па­лубные боты, бомбардиры. Между ними и берегом сно­вали шлюпки, доставляли снаряжение, боевые припа­сы. Эскадра готовилась к первому боевому походу.

Поздней ночью Сенявин сочинял очередное донесе­ние Чернышеву и делился впечатлениями: «При всей моей скуке и досадах, что еще не готов, вообразите мое и удовольствие: видеть с 87-футовой высоты стоящие пе­ред гаванью (да где же? в Таганроге) суда под военным российским императорским флагом, чего со времен Пет­ра Великого, то есть с 1699 года, здесь не видели».

Утром флагман определил цели кампании, подо­печным капитанам Сухотину и Скрыплеву:

— Нынче армия князя Щербатова вступит в Крым. Мы должны войска переправить в Сиваш.

Сенявин водил указкой по карте.

— Тебе, Скрыплев, выделено в подчинение четыре десятка канонерок да, сверх того, казачьи лодки. Наве­дешь переправу у стрелки Арабатской для марша войск на крымскую землю. С князем Щербатовым держи связь.

Сенявин перевел взгляд на Сухотина:

— Ты же с эскадрой станешь прикрывать сию пере­праву. Наверняка турки вознамерятся оную пору­шить…

В середине мая 1771 года Сенявин поднял свой флаг на «Хотине» и вышел с эскадрой в Азовское море.

Узнав об этом, императрица возрадовалась, о чем поведала Чернышеву:

— С большим удовольствием узнала я, что семьнадцатого числа мая российский флаг веял на Азов­ском море после семидесятилетней перемешки, дай Бо­же вице-адмиралу Сенявину счастливый путь и добрый успех…

На переходе к Петровской крепости15 корабли дер­жали строй исправно, быстро исполняли сигналы флагмана. Все бы ничего, но первое испытание мор­ской стихией окончилось бедой. Поначалу корабли от­дали якоря неподалеку от Бердской косы, расположив­шись полукругом, на Петровском мелководном рейде. К вечеру задул ветер с Тамани, развел волну. Ночью шквалистый ветер водил суда из стороны в сторону, крутые волны перехлестывали через борта плоскодон­ных судов. На бомбардирских судах борта были невы­сокие. На рассвете дежурный мичман на «Хотине» по­тревожил флагмана.

— Ваше превосходительство, одного бомбардир­ского судна не видать.

Сенявин накинул на плечи сюртук, поспешил на шканцы. Ветер за ночь усилился, с высоких крутых волн пена захлестывала и без того мокрую палубу, брызги обдавали чуть сутуловатую фигуру адмирала с головы до ног. Сенявин, не замечая всего этого, силь­но крякнул и махнул рукой. Подозвал стоявшего ря­дом Сухотина.

— Распорядись, Яков Филиппыч, спустить шлюп­ки с кораблей. Быть может, кто и спасся из служите­лей. По эскадре сигнал: «Приспустить флаги до поло­вины».

Сенявин повернулся в ту сторону, где вечером стоя­ло на якоре бомбардирское судно, со вздохом перекрес­тился и зашагал в каюту…

Вечером на всех кораблях отслужили панихиду по усопшему экипажу. Ни один человек не спасся, а судно бесследно исчезло… Собрав командиров, флагман приказал:

— Отныне якоря отдавать на глубине от сорока фу­тов и более, там волна не так крута. Видать, для наших плоскодонных судов мелководье второй неприятель.

Про себя Сенявин зарекся выпускать в проливы ма­лые суда в штормовую погоду, а на Новохоперской вер­фи распорядился ускорить спуск на воду двух фрегатов.

Корпус генерала Щербатова между тем успешно пе­реправился в Крым и начал наступление в южном на­правлении по Арабатской косе, имея целью овладеть крепостями Еникале и Керчью.

Азовская флотилия легла на курс по направлению к Еникальскому проливу, обороняя от турок морские подступы к побережью, где наступали войска генерала Щербатова.

В середине июня эскадра подошла к внешнему рей­ду Еникале, корабли стали на якоря. Со стороны Чер­ного моря потянуло ветерком, развело волну. Сенявин долго стоял на шканцах раздувая ноздри, втягивал воздух.

— Вроде бы вода как вода, а дух-то черномор­ский…

Неделю тому назад на Петровский рейд наведался казачий атаман.

— Так что, ваше превосходительство, гостей ожи­дайте. Мои донцы под Керчью заприметили паруса ту­рецкие во множестве.

На рассвете 21 июня дозорный палубный бот обна­ружил неприятеля.

— По-над берегом тянутся кильватером десятка че­тыре вымпелов турецких, — доложил Сухотин.

Сенявин по вантам забрался на площадку фор-мар­са, вскинул подзорную трубу.

Под напором ветра, ударов волн, корабль раскачи­вало с борта на борт, но адмирал поймал в окуляр не­приятельские паруса. Спустившись на палубу, подо­звал Сухотина.

—   Погода штормовая, покуда ветер не в нашу поль­зу, атаковать турка не станем. — Сенявин повел трубой в сторону дальнего мыса.

—   Перемести пяток корабликов к тому мыску, пе­регороди пролив. Запри путь туркам. Ежели попрут, отражай картечным огнем.

…На турецком флагмане вторые сутки капудан-паша не находил себе покоя. Перед уходом из Стамбула султан приказал отогнать лодки от переправы, выса­дить десант в тыл русским войскам. Вдруг теперь, от­куда ни возьмись, у Еникале, словно по мановению волшебной палочки, появилась русская эскадра. «От-куда у гяуров взялось столько кораблей! На них долж­но быть не меньше сотни пушек, — терялся в догадках капудан-паша. — Не допусти Аллах, русские еще уто­пят мои корабли».

Капудан-паша хлопнул в ладоши, вызвал капитана.

—   Послать за капитанами, быть немедля у меня.

—   Шайтан, видимо, послал на нашу голову гяуров, — чертыхался капудан-паша, размахивая руками в сторону кораблей русской эскадры, перегородившей пролив.

—   Отстоимся на якорях. Выждем, что ниспошлют нам небеса, — облегченно вздохнув, закончил турецкий флагман, видимо, довольный мудрым решением, кивнув на тучи у горизонта.

К утру ветер постепенно затих, исчезли барашки на гребнях волн. Наскоро позавтракав, Сенявин распоря­дился поднять сигнал: «С якорей сниматься. Занять места в кильватере по диспозиции».

На кораблях, заливаясь трелью, засвистели боц­манские дудки. На палубах затопали сапогами матро­сы. Одни бежали на бак, хватали деревянные вымбов­ки, вставляли их в шпили, крутили барабаны, на кото­рые накручивались якорные канаты. Другие разбега­лись вдоль борта, карабкались по вантам, растекались проворно по реям, изготавливая к постановке паруса.

Турки заметили приготовления на русской эскадре и начали спешно перетягивать суда якорными каната­ми ближе к берегу.

«Хотин» первым снялся с якоря. За ним, соблюдая интервалы, выстраивались кильватерной колонной де­сяток «новоманерных» кораблей.

«Пускай супостаты перетягиваются, мы развернем­ся на обратный курс, прижмем их к берегу и почнем крушить артиллерией», — размышляя, Сенявин ско­мандовал:

— Сигнал по линии: «Изготовиться к повороту по­следовательно, курс норд-ост».

Пока «Хотин» ворочал, небо в южной половине как-то сразу потемнело, заволокло тучами, то и дело набегали один за другим шквалы. Сверкнула молния, с раскатами грома упали первые капли дождя, кото­рый в считанные минуты скрыл все вокруг сплошной водяной завесой.

Мокрые паруса враз обмякли. Исполняя сигнал флагмана, корабли, теряя ход, медленно ворочали один за другим, опасаясь столкновения.

Спустя пару часов шквал и тучи унесло к северу» небо очистилось. Турецкая эскадра, видимо, не теря­ла время понапрасну. Поставив все паруса, она медленно двигалась на юг, под защиту крепостных бата­рей Керчи.

Сенявин явно огорчился упущенной возможностью схватиться с неприятелем.

— Так лелеял я испытать наши кораблики в пу­шечном бою, ан сорвалось.

Капитан Сухотин растянул губы в улыбке:

— Мы турка нынче пугнули, ваше превосходитель­ство, да так славно, что капудан-паша показал нам кор­му без единого выстрела. Сенявин поневоле рассмеялся.

— Верно сказываешь. Отныне мы без особых уси­лий оседлали пролив в море Азовское. У султана, сколь я понял, полтора десятка многопушечных линейных кораблей, супротив нашего десятка малых фрегатов. А турка-то мы изгнали, отпишу-ка я о сем графу. «По сейчас могу уверить вашу светлость, что милостью божиею на Азовском море владычествует флаг всероссий­ской императрицы, с чем и имею в.с. поздравить».

Минуло десять дней, и турецкая эскадра покинула крымские берега, взяв курс на Босфор.

Первая встреча соперников на Черном море закон­чилась бескровно, ретирадой турок, которые явно не ожидали встретить русскую морскую силу на подходах к Азовскому морю. Об этом, не без сарказма, своими размышлениями Сенявин поделился с вице-президен­том Адмиралтейств-коллегий. «Я думаю, что турки та­ких судов в Азовском море видеть не уповали; удивле­ние их тем более больше быть может, что по известнос­ти им азовской и таганрогской глубины так великим судам быть нельзя и по справедливости сказать туркам можно, что флот сей пришел к ним не с моря, а с азов­ских высоких гор, удивятся они и больше, как увидят в Черном море фрегаты, почувствуют их силу».

Корпус Щербатова в первых числах июля без осо­бых усилий занял обе крепости, Керчь и Еникале. Эс­кадра капудан-паши так и не отважилась высадить полки янычар в Крыму, для помощи крымскому хану. На следующий день эскадра Сенявина беспрепятствен­но вошла в Керченскую бухту на правах победителя, и корабли отдали якоря.

Сенявин сразу же съехал на берег и тщательно осмо­трел крепостные сооружения. Отступая, татары разру­шили все, что могли, заклепали и сбросили в ров все пушки.

Потому первой заботой адмирала стало восстанов­ление боевой мощи крепости.

— Снять с наших корабликов дюжину пушек и по­ставить их взамен турецких.

Встретившись с генералом Щербатовым, адмирал пояснил:

— Отныне у крепости иные задачи: отстоять про­ливы от нападения турок с моря. Нашим корабликам сие одним не под силу. Надобна добрая подмога крепо­стной артиллерии. Пушки мне надобны дальнобойные. Щербатов развел руками.

— У меня, Алексей Наумыч, таковых пушек нет. Токмо легкие, полевые.

Сенявин огорченно хмыкнул.

— В таком разе немедля отпишу фельдмаршалу Долгорукому о нашей нужде.

Командующий второй армией Долгорукий без про­волочек прислал семь тяжелых орудий. Сенявин сам выбрал место для установки новой батареи, а инженер, полковник Елгозин, оборудовал для нее добротную площадку. Керченская бухта стала важным местом ба­зирования флотилии. Сенявин направил в Таганрог все транспорта и корабли для перевозки всех припасов. Пе­ред флотилией, после свободного выхода в Черное мо­ре, открывались новые направления для операций на море.

— Акромя охраны пролива Керченского, ныне флотилия наша в ответе и у южного побережья крым­ского и Тамани. Подле Цемесса, я проведал, у турок пристанище в Казылташе. Аккурат в том месте Кубан­ское устье, — обговаривал вице-адмирал Сенявин с ка­питанами предстоящую кампанию. — Для тех целей потребны нам и новые кораблики. Нынче запрошу о том нашу Адмиралтейств-коллегию.

В Петербурге с пониманием отнеслись к доводам флагмана Азовской флотилии, и вскоре последовал указ. «Для усиления находящейся ныне в Крымском полуострове флотилии под командою вице-адмирала Сенявина и утверждения тем на Черном море нашей власти заблагорассудили мы повелеть, что там два ли­нейных корабля построены были».

Прочитав указ, Сенявин усмехнулся:

— Гладко было на бумаге, где сии кораблики ли­нейные сооружать? Верфей-то на море Азовском до сих пор нет?

Решено было по-прежнему строить новые корабли на Дону, вместо линкоров два 58-пушечных фрегата. Кроме того, Сенявин задумал переоборудовать «ново­манерные» корабли, приспособив, насколько возмож­но, для плавания в Черном море.

С выходом в Черное море прибавилось забот у ко­мандиров кораблей. А между тем малярия не оставля­ла в покое экипажи и флагмана.

Хворали матросы и солдаты, лихоманка не щадила и офицеров. Весной уволился в отставку «за болезнею» бывший командир и сослуживец Федора Ушакова, ка­питан-лейтенант Иван Апраксин. Не повезло и послед­нему начальнику Федора, командиру фрегата, капи­тан-лейтенанту Иосифу Кузьмищеву. Почти месяц ли­хорадка трепала, пришлось отлеживаться на койке. Кораблем управлял лейтенант Федор Ушаков. Флаг­ман эскадры, капитан 1-го ранга Сухотин, не раз ста­вил его, молодого офицера, в пример более опытным Командирам. Вице-президент Адмиралтейств-коллегии граф Чернышев, зная о недомоганиях Сенявина, Подбадривал флагмана Азовской флотилии.

«Я приватно, ваше превосходительство, имею честь сообщить, чтоб приложить всевозможное старание к скорейшей постройке оных, — напоминал граф Чер­нышев о заложенных на Донских верфях двух новых фрегатах, — и уверен, что ваше превосходительство ревностным своим распоряжением совершенно в том успеть соизволите…»

Выход русской эскадры в Черное море совпал с ус­пешными действиями армии на суше. Еще в прошлую кампанию, наряду с разгромом турецкого флота при Чесме, русская армия под командованием генерала Ру­мянцева наголову разбила 150-тысячную армию султа­на при Ларге и Кагуле.

В нынешнюю кампанию, 1771 года, войска второй армии успешно атаковали полчища крымских татар хана Селим-Гирея, прорвали укрепления у Перекопа и ворвались на крымские просторы. Одна за другой сдались крепости — Ак-Мечеть, Гезлев-Евпатория, и наконец после штурма капитулировала столица хан­ства Бахчисарай.

Стремясь не допустить высадки турецкого десанта на побережье, генерал Долгорукий направил войска на занятие приморских крепостей.

В летние месяцы русские полки овладели Балакла­вой, Ялтой, Судаком, преодолевая незначительное со­противление разрозненных татарских отрядов. На под­ступах к крепости Кафа — Феодосия войска Долгору­кова встретили отчаянное сопротивление турецких янычар. Кафа был последним опорным пунктом султа­на на крымском побережье. После ожесточенных боев турки бежали, и Кафа перешла в руки русской армии. Одна из удобнейших бухт на южном побережье сразу стала местом базирования кораблей Азовской флоти­лии. Но после овладения приморскими крепостями на моряков возложили и оборону со стороны моря этих портов.

Как-то в разгар кампании Сенявин вызвал Сухотина:

— От генерала Долгорукова пришла депеша: у Ял­ты объявился турецкий отряд парусных кораблей. Возьми четыре корабля и крейсируй вдоль берега от Кафы до Балаклавы. Не ровен час, турки десант за­мыслят.

Сенявин тревожился не понапрасну. На траверзе Ялты, далеко, у самого горизонта, маячили парусами турецкие суда.

…В начале кампании султан приказал послать, по­сле неудачи в Керченском проливе, десант на Южный берег Крыма. Сосредоточив войска и корабли в Синопе, отряд кораблей с десантом, под командой капудана Абаз-паши, двинулся на север. Абаз-паша намеревался высадить войска в знакомых ему местах, в порту Ялта. На подходе к берегам, едва показалась вершина Ай-Пе-три, разыгрался шторм, отряд разбросало темной но­чью в разные стороны. Два дня собирал капудан своих подопечных. Ночью послал на разведку к Алуште кон-чебас, небольшой одномачтовый парусник. Разведчик вернулся следующей ночью.

— В Ялте и Алуште войска русских, кругом дозо­ры. Так сказывали верные лазутчики из местных та­тар, — доложил пожилой усатый капитан.

Абаз-паша все-таки попытался выполнить волю султана. Ночью приблизился к знакомой бухточке, У подножья Аю-Дага, послал вперед трехмачтовую ше­беку, остальные суда легли в дрейф. Прошел час-дру­гой, и на лунной дорожке показалась тень от возвра­щавшейся шебеки.

— Возле мыса стоит на якоре большой русский Фрегат. Думается, он не одинок. У Ялты тоже маячат подозрительные огни…

Абаз-паша выругался, и утром паруса турецких су­дов скрылись за горизонтом. В эту кампанию турки уже не пытались оказывать помощь крымским татарам в Крыму. Ставленник султана, крымский хан Селим-Гирей, бежал в Константинополь. Ощутимые потери на суше, в сражениях с армией Румянцева, и на море, при Чесме, появление в водах Черного моря Азовской флотилии вынудили турок пойти осенью 1771 года на перемирие.

Воспользовавшись передышкой, Сенявин все вни­мание сосредоточил на строительстве новых кораблей и подготовке экипажей.

Весной, в половодье, нерадивый командир посадил на мель в верховьях Дона четыре транспорта с разными припасами и вооружением. Кто поправит дело, сомне­ний у Сенявина не вызывало.

— Собирайся без промедления, бери мою бричку, поезжай к Черкасску, — наставлял флагман Федора Ушакова, — наиглавное, спасай припасы, сколь воз­можно. Нерасторопный командир и без того скудные наши довольствия на дно отправил. Нынче вода на спад пошла, глядишь, в подмогу тебе, авось выдюжишь. От­правляйся с Богом.

Ушаков действовал не на авось, а по своей природ­ной сметке и трезвому расчету капитана бывалого, мор­ского «волка», как теперь о нем отзывались сослужив­цы. Мало того что ему удалось поднять и выгрузить на берег почти все припасы, высушить их и отправить в Таганрог. Так он сумел организовать работу, чтобы стянуть полузатонувшие суда с мели, залатать пробои­ны, откачать воду и отправить их к Азову. Правда, на эту канитель потратил Ушаков около двух месяцев, но был вознагражден похвалой Сенявина при возвра­щении. Прилюдно в собрании офицеров флагман отме­тил весьма умелые действия Ушакова, способность сплотить матросов и мастеровых для успеха дела. Объ­явив благодарность, Сенявин неожиданно закончил:

— Определяю тебя командиром бота палубного «Курьер», о четырнадцати пушках. Принимай судно военное по всей строгости. Пойдешь через неделю в Кафу, станешь сопровождать знакомый тебе фрегат «Первый».

«Наконец-то», — ликовал в душе Ушаков, слушая адмирала. Теперь он капитан военного судна. Пускай экипаж небольшой, четыре-пять десятков матросов. Но теперь он, командир, в ответе и за дело, ему пору­ченное, и за людей, ему подвластных.

— До Еникале путь-дорожка тебе знакома, а далее осматривайся, — продолжал Сенявин, — мели да кам­ни кругом. В Кафе отлаживай экипаж, турки-то нынче в замирении с нами, а татары колобродят, всюду рыс­кают, не без подмоги турецкой. Держи ухо востро.

Из Таганрогской бухты «Курьер» снялся с якоря и вышел из залива головным. Капитан-лейтенант Ио­сиф Кузьмищев только что оправился после болезни, едва держался на ногах.

— Ты, Федор, покрепче меня да и службу правишь не хуже моего. Прошу тебя по дружбе, следуй головным, твой глаз зорче моего зрит. Чуть что не так, сигналь, пушкой дай знать на крутой случай. Я за тобой в киль­ватер последую. Видать, мне сию кампанию плавать в последний раз.

За Бердянской косой задул свежий ветер с юга, со стороны Тамани, к вечеру развело волну.

— Держать на румбе вест-зюйд-вест! — скомандо­вал Ушаков рулевому у штурвала и кивнул сигнально­му матросу поднять сигнал: «Ворочаю на румб вест-зюйд-вест!»

Оглянувшись по корме, Ушаков вскинул на всякий случай подзорную трубу: слава Богу, на «Первом» за­метили сигнал, забегали матросы, репетуя команду с «Курьера».

Ушаков перевел взгляд направо. В вечерней дымке на горизонте высилась макушка горы у мыса Казан-тип.

Когда совсем смеркалось, подошли к Еникальскому рейду. Ушаков решил не испытывать в первый раз судьбу.

— Лево на борт! Якорь к отдаче изготовить!

Кивнул сигнальщику:

— Передать на «Первый»! «Становлюсь на якорь!»

С рассветом, когда экипаж позавтракал, снялись с якоря и направились на запад, к Керченскому проли­ву. На траверзе Керчи подвернули вправо, благо ров­ный бриз с остывших за ночь крымских берегов втугую растянул паруса.

К полудню ветер стих, заштилело. Ушаков досадо­вал: «Эдак мы и к ночи не доберемся до Кафы». Он при­кинул по карте. Еще не менее полсотни миль до залива.

После обеда жгучее пекло отвесных солнечных лу­чей прогрело сушу, и бриз, переменив направление, не­хотя расправил паруса.

Белесые скалистые берега близ Кафы постепенно меняли окраску. На склонах и в лощинах зеленели ку­старники, небольшие рощицы, вдали проступали очер­тания гор. В сумерках стали на якоря на виду Алушты, где размещался небольшой гарнизон русских войск для отражения возможного десанта турок. Рейд был от­крытый, незащищенный от ветра и волн, идущих от восточных и южных румбов.

Коротки сумерки на Черноморье в летнюю пору. Ночная темь подкрадывается внезапно. На корме пове­сили фонарь, зажгли якорный, гакабортный огонь, вы­ставили вооруженную вахту. Экипаж успел поужи­нать. Командир, осмотрев верхнюю палубу, убедился, что все на месте, в порядке. Только расположился в кормовой каюте перекусить, как над головой, по па­лубе, затопали, послышались тревожные голоса. Спус­тя минуту Ушаков выскочил на ют, и вахтенный мат­рос, с мушкетом, указал за корму.

— Там, вашбродь, лодка с людьми. Сказывают на­шенские, пехотные с берегу. Ахвицер с ними.

Ушаков, повернувшись спиной к фонарю, увидел в десяти саженях лодку с острыми обводами, подобно турецкой кайке. На носу стоял офицер и приветливо помахивал рукой.

— Выкинуть шторм-трап, принять лодку на бак­штов, — распорядился Ушаков.

Шлепая веслами, лодка подошла к урезу кормы, и на палубу ловко взобрался молодцеватый подполковник.

— Начальник здешнего отряда, Ситов Владимир Павлович. Мы вас еще засветло приметили. Покуда у татар лодку выпросили, туда-сюда, — подполковник повернулся к лодке и прикрикнул: — Братцы, живей поклажу выгружайте.

Двое солдат едва осилили тяжелую ношу, втащили на палубу завернутую в тмешковину баранью тушу.

— Примите от нас свеженького мясца в подарок, небось на солонине сидите, — мы у татар прикупили. Токмо куда снести прикажите, дабы палубу не зама­рать.

Ушаков поначалу нахмурился, потом отошел, но был щепетилен:

—   Сколько с нас причитается?

—   Помилуйте, Федор Федорович, — несколько фа­мильярно, с обидой, возразил подполковник, — сие по-товарищески, за счет наших экономии, ни в коем разе не в ущерб моим солдатикам.

Он опять подал команду, и на палубе оказался не­большой бурдюк, в котором булькало вино.

Ушаков только покачал головой, позвал шкипера.

— Распорядись малый анкерок налить водкой, пе­редашь на лодку.

На этот раз гость не жеманился.

— Спасибо, благодарствуем. У нас давно кончи­лась, а кислятину, — он кивнул на бурдюк, — у меня лично нутро не воспринимает.

Пригласив гостя в каюту, Ушаков отпробовал вино и, наоборот, похвалил «кислятину».

— Сие нектар, напрасно не жалуете, не токмо для Души, но и для физики тела пользительно.

Разговорились, и подполковник рассказал, что по всему южному побережью в крупных татарских поселениях генерал Долгорукий назначил небольшие гар­низоны.

— На случай, ежели турки высадку произвести по­смеют, хотя нынче и замирение. А потом, для остраст­ки татар. Среди ихнего брата немало возмутителей. Нынче-то нам поспокойнее, ваши суда охранять нас с моря взялись.

Поднявшись на палубу, Ушаков провел гостя по судну, поясняя, что к чему. На корме задержались, подполковник кивнул в сторону берега. Там едва мер­цали редкие огоньки, несколько в стороне, левее, яр­ким пламенем взметнулись костры.

— Правее татарская деревенька Алушта, пристань в один мосток. Влево наш лагерь, в палатках обитаем. Окопались, караул выставляем ночью, костры палим для тепла и татарве на страх.

Посредине бухты неподвижно зависла в безоблач­ном небе яркая луна. По зеркальной глади воды протя­нулась, ширясь к береговой черте, ослепительно зеле­новатая дорожка. Слева, казалось совсем рядом, в лун­ном сиянии виднелась массивная продолговатая гора, распластавшаяся далеко в море пологим скатом. Лишь в самом конце ее, будто откололся огромный бугристый ломоть, оканчивающийся мысом. Возвышаясь на бере­гу горбом, она походила на дремавшего зверя, уткнув­шего морду в морскую бездну.

— Сия гора прозвана татарами Аю-Дагом, что озна­чает спящий медведь, — пояснил Ситов и перевел взгляд на видневшуюся вдали горную вершину, похо­дившую на гигантский шатер. — Согласно местному поверью, та вершина самой высокой горы, Чатыр-Даг…

Когда лодка с гостями скрылась в темноте, Ушаков не спеша, размеренной поступью прошел по правому борту на бак. На поверхности воды зарябило, с моря по­тянуло ветерком, разворачивая «Курьер» носом на вы­ход с рейда. Ветер заметно покрепчал, натягивая втугую якорный канат. Ушаков поманил не отстававшего от него помощника, молодого мичмана.

— Будите боцмана, парусную команду, марсовых. Канониров не тревожьте. Снимаемся с якоря и пойдем в Балаклаву. Нынче света достаточно. Луна полная и ветер способный нам. Дай Бог, к ночи у Балаклавы на якорь станем.

Ушаков не только экономил время. С выходом из Таганрога он не упускал часа, обучал экипаж по своим заведованиям. Меняя галсы, проверял парусников. До­брая половина из них впервые уходила в море, была на­брана из рекрутов-солдат. Под надзором боцмана ста­рослужащие матросы терпеливо, начиная с азов, обу­чали новичков. Ушаков требовал с первых шагов на «Курьере» весьма жестко с нерадивых, поощрял усер­дие в службе. На боте, как и на других судах флотилии, не хватало матросов до полного штата. Вместо двух ми­чманов, был один, да и того прислали накануне выхо­да, прямо из Морского корпуса, после экзаменов. Пото­му многим служителям, как прозвали матросов, при­ходилось управляться за двоих. Наладив паруса, одни бежали на подмену канониров, другие заступали на вахту рулевыми, третьи разжигали огонь на камбузе… Пристально следил командир за выучкой канониров. Помнил, что в сражении при Чесме сокрушительный картечный огонь по флагману турок принес победу рус­ской эскадре. Добрая половина канониров на «Курье­ре» была расписана при аврале и перемене галсов на мачте или бушприте для работы с парусами.

На полпути к Балаклаве Ушаков вызвал перед обе­дом барабанщика и неожиданно приказал бить тревогу.

—   Играть дробь!

—   По местам!

—   Орудия к бою товсь!

Едва заслышав дробь, бывалый боцман подбежал к откинутому люку и гаркнул в кубрик. Подвахтенные матросы и четыре старослужащих канонира бросились к орудиям, расснастили крепления станков, вытащили заглушки, квартирмейстер стоял наготове у крюйт-ка­меры для подачи пороховых зарядов. Но треть экипа­жа, из рекрутов, растерянно озиралась по сторонам. На баке и юте так и остались нерасчехленными две га­убицы.

Ушаков, хмурясь, взглянул на часы и скомандовал отбой. Командир понимал, что сказывается в какой-то мере нехватка экипажа, но в случае встречи с непри­ятелем оплошности обернутся бедой. После обеда со­брал на юте в кружок мичмана, квартирмейстера, боц­мана, капрала.

— Скверно! Половина пушек зачехлена. Матросы из новеньких не обучены. А ежели турок завтра объя­вится? Он церемонию разводить не станет!

Глядя на понуривших головы подчиненных, про­должал:

— Неча головы вешать. Без оглядки, сего же дня, навести порядок. Наперво каждого служителя опреде­лить на место у пушек ли, на подносе припасов ли. Кто кого подменять должон, ежели на вахте. Каждому мат­росу поначалу все растолковать, сноровистому действу обучить. Затем спрос чинить по всей строгости…

На подходе к Балаклаве, на траверзе мыса Айя, прямо по курсу, показался двухмачтовый парусник. Ушаков сразу признал в нем «новоманерный» 16-пу-шечный корабль «Корон». Когда сблизились до полу­кабельтова, раздернули паруса, легли в дрейф. На «Ко­роне» обрадовались, прибыла подмога. До сих пор вдоль побережья патрулировали только два корабля, «Таганрог» и «Корон», сменяя друг друга. Ушаков в рупор поделился новостями из Кафы, командир «Ко­рона» пожелал счастливого плавания…

Солнце клонилось к горизонту, когда впереди четко обозначились скалы утесистого мыса Фиолент, а пра­вее, едва заметно проступали очертания входа в Балак­лавскую бухту.

«Курьер», подобрав паруса, замедлил ход, не оста­навливаясь направился к довольно узкому и извилис­тому входу в бухту.

На стоявшем на якоре в глубине бухты «Таганроге» на палубу высыпал весь экипаж. Посматривая на мане­вры «новичка», оценивали и сноровку команды, и мор­скую выучку командира.

Когда «Курьер» отдал якорь и убрал паруса, Уша­ков, как положено, отправился на «Таганрог» доложить о прибытии старшему на рейде, командиру «Таганро­га», капитану 2-го ранга Шмакову.

Слушая доклад, Шмаков, давно знавший Ушакова, молча хитровато щурился, довольно ухмылялся. Он-то знал, что этот поход был первым самостоятельным пла­ванием Федора.

— С прибытием тебя. А ты оказывается умелец, Федор Федорович. Молодцом лавировал на входе, без задоринки. Покуда сегодня-завтра осмотрись. По­сле завтрего пойдешь крейсировать, на подмену «Коро­на». Гляди в оба. Армейцы сказывают, султан переми­рие нарушил…

Пехотные начальники оказались правы. Затягивая переговоры, султан готовился, вероломно напав на русскую эскадру в Архипелаге, хотя бы частично смыть позорное поражение при Чесме. Не имея доста­точных сил в Средиземном море, Турция вознамери­лась собрать в единый кулак все морские суда своих вассалов в Средиземноморье, в том числе и пиратские корабли. В Албанском порту Дульцинея находилось 47 фрегатов и шебек, которые имели на вооружении каждое судно от 30 до 16 пушек. На их борт и транс­порта погружено было 8 тысяч солдат. Из Туниса гото­вилась к выходу «барбарейская», пиратская эскадра из 6- и 30-пушечных фрегатов с тремя тысячами сол­дат. Кроме того, в Босфоре и Дарданеллах сосредото­чивались остатки турецкого флота, уцелевшие после Разгрома у Чесмы.

Тревожась за положение дел на Средиземном море, главнокомандующий граф Алексей Орлов послал в раз­ведку в Ионическое море отряд фрегатов и делился сво­им беспокойством с императрицей. «Такие коварные со стороны неприятельской предприятия, производимые уже в действие, принудили меня принять оборонитель­ное оружие, захватить нужные проходы и отправить в разные места эскадры, а особливо против дульцинио-тов, морских разбойников, дабы не допустить оных к соединению с тунисцами».

Для пресечения замыслов неприятеля Орлов напра­вил в Ионическое море отряд кораблей, прибывший не­давно с Балтики.

— Твоя цель, — наставлял граф командира отря­да капитана 1-го ранга Коняева, — преградить дорогу к Архипелагу дульцинейской эскадре. Соединишься с отрядом Войновича и действуй. Опасайся также ту­нисских злодеев, они спешат на подмогу дульциниотам.

Начав патрулировать в проливах, Коняев вскоре проведал от купцов, что в Патрасском заливе стоит ту­рецкая эскадра.

— Там шестнадцать шебек и в придачу десяток фрегатов. Капудан ихний, Мустафа-паша, поджидает большую подмогу с десантом и тунисских пиратов.

Прикинув силы, Коняев, несмотря на большое не­равенство в неприятельскую пользу, решил атаковать турецкую эскадру.

Неприятель не ожидал дерзкого нападения русских моряков. В первый же день смелой атакой отсекли от турецкой эскадры две шебеки и фрегат и сожгли их. Но у турок все равно оставалось преимущество, 8 фре­гатов и 14 шебек. Капудан-паша отвел эскадру под за­щиту пушек двух крепостей. Коняев собрал военный совет. Мнение флагмана и всех капитанов было едино­душным: «Атаковать неприятеля. Идти на сближение и завязать генеральный бой».

Схватка продолжалась с перерывами трое суток, а итог для турок оказался плачевным — русская эскад­ра сожгла семь фрегатов и восемь шебек, один фрегат затонул, а шесть шебек сумели улизнуть ночью…

Подробности Патрасского боя Сенявин пояснял в конце кампании, когда в Кафу возвратились из крей­серства отряды с Южного берега Крыма и побережья Северного Кавказа. На собрании офицеров он объявил и главную новость.

— Помнится, еще прошлой весной государыня на­ша, императрица Екатерина Алексеевна, желала нам наискорейше твердую и непоколебимую ногу поста­вить и соучастие принять для того в море Азовском и Крыму. Прежде Россия для того жертвы принесла не­малые. — Сенявин торжествующе обвел взглядом при­сутствующих. — Сего дня извещены мы, что хан крым­ский, Сахиб-Гирей, с державой нашей договор учинило неподчинении султану и принял покровительство го­сударыни нашей. Стало быть, и наша с вами толика есть немалая и заслуга, как и наших морских собрать­ев по другую сторону Черного моря, из Архипелага, в сем деле.

Сенявин перевел дыхание, передернул плечами, за­кашлялся и, через силу улыбаясь, закончил:

— Одначе неприятель наш по ту сторону Черного моря, хотя и в замирение с нами опять вошел, коварен и изменчив. Сердце мое чует, сие увертки султанские, и выигрыша ищут турки. А потому нам оборону дер­жать надобно неослабно и к грядущей кампании приго­товляться как следует.

Прошло несколько дней, и «Курьер» получил на­значение занять брандвахтенный пост на Керченском рейде. В таких случаях вице-адмирал Сенявин считал своим долгом самолично поучать и наставлять коман­дира.

— Слыхивал про службу такую, брандвахтен­ную? — начал он разговор с Ушаковым.

—    Слыхать-то слышал, а исполнять не доводилось.

—    Ну так поимей в виду и запоминай. Брандвахта есть судно как бы сторожевое, у входа-выхода из гава­ни ли, бухты или рейда. Генеральная цель командира брандвахты, чтобы ни один корабль, ни одна посудина не проскользнула без его внимания. Каждое судно при­мечай, ежели есть подозрение, опрашивай, подзывай к борту, бди службу. И все события помечай в шханеч-ном журнале, днем ли, ночью ли.

Сенявин запахнул шинель, потирая ладони, подо­шел к печке.

— Сызнова лихоманка трясет, — привычно, без стеснения произнес он, — сам знаешь, поветрие у нас сие гадкое.

Улыбка неожиданно осветила физиономию адми­рала.

— Един ты у нас, слава Богу, твердокаменный. Ми­нует тебя хворь, словно заговоренного. Потому и посы­лаю тебя. Остатние кораблики все на якорях отстаи­ваться будут. Снежок посыплет, зимовье ледком про­лив схватит, закроем брандвахту, тебя на рейд поста­вим. О всем сказанном инструкцию получишь. Ступай с Богом. Провиант не позабудь, на недели две запасись,

водой налейся. Не мне тебя сему учить.

Спустя два дня «Курьер» отдал якорь посредине вхо­да на Керченский рейд. Для экипажа потянулись сутка­ми беспрерывные вахты, а в бухте, на кораблях, маля­рия косила людей. Осенью похоронили командира «но­воманерного» корабля «Журжу» капитан-лейтенанта Якова Развозова. Еще весной уволился со службы «за болезнью» дружок Федора Ушакова, его бывший ко­мандир, капитан-лейтенант Иван Апраксин. Когда «Курьер» сменился с брандвахты, Ушаков проводил в запас «за болезнью» своего недавнего командира Ио­сифа Кузьмищева. Правда, его перед увольнением по­жаловали в капитаны 2-го ранга. Следом такая же участь постигла командира корабля Илью Ханыкова…

События в начале кампании 1773 года подтвердили опасения вице-адмирала Сенявина. После разгрома ту­рецкой эскадры в Патрасском заливе Турция возобно­вила перемирие и начала мирные переговоры с Россией в Бухаресте. К этому времени отношения Англии с Рос­сией явно охладели. Британские политики были опре­деленно озабочены усилением русского флота в Среди­земноморье и появлением военных кораблей в водах Черного моря. «Английская дипломатия своими уси­лиями и двусмысленным поведением преследовала оп­ределенную цель — уменьшить русские требования к Турции». Не отставала от «подзуживания» турок и Франция, издавна имевшая большие торговые связи в Восточном Средиземноморье.

На первом же заседании послов в Бухаресте высту­пил опытный дипломат Алексей Обресков.

—   Отныне правительство ее величества, государы­ни нашей Екатерины Алексеевны, отвергает и призна­ет отмененными все прежние, несправедливые догово­ры с Портою. — Вспоминая о прошлом, Обресков, ко­нечно, в первую очередь подразумевал унизительный для России Прутский договор 1711 года, вынужденно заключенный Петром I.

—   Кроме того, мы требуем, дабы Порта возместила России все убытки, причиненные настоящей войною, без всякой законной причины объявленной.

Закончив выступление, Обресков вручил турецко­му послу Абдул-Резаку ноту недвусмысленного содер­жания, в которой, в частности, говорилось. «Чтоб ком­мерция и кораблеплавание на морях были освобожде­ны от порабощения, в коем они до сего времени были, беспосредственным соединением между подданных обеих империй для вящей их пользы и взаимного бла­годенствия и через сие сделать сохранение мира тем бо­лее важным и необходимым для народов и, следова­тельно, еще более драгоценным для тех, кто ими управ­ляют».

На словах Абдул-Резак не возражал против свобод­ного мореплавания торговых судов по Черному морю, но Россия должна возвратить султану Еникале и дру­гие порты на Черном море.

— Помилуй Бог! — сразу же возразил Обресков. — Как же так? Свобода плавания по морю, где нет ни одного порта для приставания купеческих судов? Турецкий посол взмахнул руками, засмеялся:

— Мы дружить станем, пусть ваши купцы в любом нашем порту пристают на здоровье, хоть в Константи­нополе.

«Хитрый, стервец», — размышлял, покачивая го­ловой, Обресков, а турок не унимался:

— Зачем русским купцам порты на Черном море? У вас есть много портов на море Балтийском, пускай там и разгружаются. Тут уж Обресков не выдержал:

— Возьмите, достопочтенный Абдул-Резак, карту и взгляните, какой путь от моря Черного до Балтийско­го. — А про себя подумал: «Проговорился, голубчик. Стало быть, через Босфор и Дарданеллы для наших су­дов будем оговаривать свободное плавание».

На очередной встрече Алексей Обресков напомнил Абдул-Резаку о свободном пути русских купцов через проливы.

Турецкий посол понял свой промах и начал выкру­чиваться:

— Мы возражать особенно не намерены, но каждый раз купцы должны платить высокочтимой Порте деньги. Обресков тут же нашелся:

—   Мореплавание и торговля должны быть утверж­даемы ни на каком воздаянии. Море всем должно быть свободное, а коммерция полезная. — Эти аргументы русский посол отложил в своем сознании давно, но не было случая выговориться.

—   По всякому праву, — продолжал Алексей Обре­сков, — на одних только реках можно делать такие запрещения, а море по естеству и есть всем свобод­ное. — Абдула-Резак терпеливо слушал не перебивая, опустив веки. Видимо, русский посол переходил в на­ступление с давно обдуманных позиций. — И самый Константинопольский канал, не будучи делом рук че­ловеческих, равно должен быть свободен и служить, к чему натура его произвела, для сообщения из моря Средиземного в Черное.

Обресков сделал паузу, мимолетно взглянув на ер­завшего в кресле Абдул-Резака, который давно тара­щил глаза на соперника по переговорам.

— А к доводу, уважаемый Абдул-Резак, — Обрес­ков слегка поклонился в сторону турка, — позвольте напомнить вам пример европейский, на море Балтий­ском. Тамошние проливы Зундские в Северный океан во владениях датских находятся и потруднее канала

Константинопольского, однако всякого рода и каждой нации суда свободным пользуются через него сообще­нием из одного моря в другое.

Абдул-Резак, видимо, не был готов к диалогу и от­ветил односложно:

— У короля датского одни порядки, а Порта живет по законам высокочтимого султана…

Переговоры в Бухаресте затягивались. Османская империя имела еще достаточно сил для сопротивления, особенно на Черном море. Абдул-Резак настойчиво воз­ражал и протестовал о соглашении с крымским ханом, отказывался признать право России на покровительст­во православным в Османской империи и слышать не хотел о свободе русского судоходства через проливы.

В конце января 1773 года Обресков получил из Пе­тербурга рескрипт, которым ему предписывалось кате­горически настаивать на свободе мореплавания всяких судов через проливы.

Спустя неделю турецкому послу был вручен ульти­матум. Во-первых, Турция признает независимость Крыма, оставляет за Россией города Керчь, Еникале, Азов, Кинбурн. Разрушает крепость Очаков. Земля между Днепром, Южным Бугом и Днестром объявляет­ся ничейной, «бартерной».

Во-вторых, признается Турцией свобода мореплава­ния «всякого рода российских судов без малейшего при­теснения по всем морям без изъятия, смещающимся между областями или омывающим берега Блистатель­ной Порты, со свободным проездом из Черного в Мрамор­ное море, так и обратно, как и в реку Дунай. Русские куп­цы обладают той же свободой торговли, с теми же приви­легиями и выгодой, кои дозволены другим европейским народам, наиболее с Блистательной Портою дружествен­ными, как-то: французам, англичанам и прочим».

Если турки принимают указанные условия, то Рос­сия готова уступить один из островов у берегов Крыма, возвратить все острова в Архипелаге, а также Молда­вию и Валахию.

Долго, больше месяца раздумывали в Стамбуле над предложениями Петербурга, прежде чем пришел ответ султанского Дивана. Порта требовала вернуть все заво­еванные земли, за что заплатит России 40 мешков де­нег — 12 миллионов рублей. Россия получает право ог­раниченного плавания по Черному морю. К России пе­реходят города Керчь, Еникале, за что Россия заплатит 30 мешков денег — 9 миллионов рублей.

Русский посол Обресков с ходу отверг предложения турецкой стороны. Мирные переговоры на этом закон­чились, время перемирия истекло. Слово для разреше­ния спора между соседями в дальнейшем предоставля­лось пушкам…

* * *

Обычный ледовый покров у берегов Азовского моря и в Керченском проливе сходит на нет к середине мар­та. Но еще задолго до этого Сенявин приказал начать вооружать суда флотилии. Теперь нет-нет да называл он подопечные морские силы флотом. И в самом деле, к весне 1773 года на Керченском рейде собралась вну­шительная сила. Шесть фрегатов, десяток переделан­ных для плавания по морю и подновленных «новома­нерных» кораблей, палубные боты, полтора десятка разведывательных и транспортных судов.

Как и прежде, перед началом кампании Сенявин со­брал офицеров. Такое собрание, где пояснялись цели и задачи предстоящих действий на море, знакомило всех офицеров с намерениями флагмана, проясняло, чем будут заниматься соседи ближние и дальние, нако­нец на нем флагман, пользуясь случаем, представлял офицеров, вновь прибывших на флотилию для прохож­дения службы. Чаще всего офицеры, как правило, уже знали, кто и откуда перевелся, но добрая половина зна­ла о них понаслышке.

Первым Сенявин назвал прибывшего с Балтики, не по годам тучного, контр-адмирала Баранова, челове­ка средних лет. Некоторые офицеры знали его по со­вместной службе на эскадре и отзывались о нем с по­хвалой. Вторым Сенявин назвал никому прежде незна­комого офицера, иностранца, принятого на русскую службу.

— С Дунайской флотилии определен к нам Адмиралтейств-коллегией флота капитан второго ранга Кинсберген Иван Генрихович, прошу любить и жало­вать.

Из первого ряда приподнялся молодцеватый, тоже средних лет, но стройный, с щегольскими усиками офицер, слегка поклонился и сел.

— Для сведения в виду имейте, што службу нашу Иван Генрихович знает, четверть века с лишком в изве­стном вам флоте голландском обретался, а как будет на деле, кампания выявит.

Сразу же Сенявин изложил цели предстоящей кам­пании, пояснил, кто, где и как будет противостоять не­приятелю.

— Наши супротивники на дальней стороне Черно­го моря все еще мнят себя хозяевами всей акватории. Предстоит нам и собратьям в море Средиземном дока­зать, что оное суждение ложно, и показать султану, что права наши издревле остаются незыблемыми. Сенявин подошел к развешанной на стене карте:

— Генеральная задача флотилии нашей — не допу­стить неприятеля к берегам крымским и, упаси Бог, допустить прохода турецкой эскадры Керченским про­ливом в Азовское море.

Сенявин ткнул указкой в карту:

— Контр-адмиралу Баранову с одним фрегатом, че­тырьмя «новоманерными» кораблями и в придачу па­лубным ботом надлежит крейсировать от Кафы до Це­месской бухты. Там турки устроили базу свою для эс­кадры. Капитану первого ранга Сухотину с четырьмя же «новоманерными» кораблями закрыть наглухо про­лив Керченский подле мыса Тузла. Капитану второго ранга Кинсбергену надлежит с фрегатом о тридцати двух пушек, двумя «новоманерными» кораблями и в придачу ботом «Куриер» крейсировать от Кафы вдоль крымского берега до Балаклавы, дабы обезопа­сить сии места от десанта турецкого. Соответственно вышесказанному все командиры получат надлежащие приказы мои и инструкции. Сенявин оперся об указку:

— На сем, господа офицеры, закончим, и памятуй­те, што лучшая оборона от неприятеля есть нападение на него и лихая атака…

В середине мая все три отряда заняли исходные по­зиции и приступили к крейсированию в заданных ак­ваториях. Но не прошло и недели, как случилось несча­стье. Во время похода на шканцах фрегата «Первый» флагмана отряда, контр-адмирала Баранова, сразил намертво сердечный приступ. Сенявин без промедле­ния назначил вместо него Сухотина, а сам принял ко­мандование отрядом в Керченском проливе.

Отправляя Сухотина в плавание, Сенявин преду­предил:

— Поимей в виду, ежели в Цемессе обнаружишь эскадру турок, немедля дай мне знать. Тебе одному не под силу совладать с линейными кораблями. Блокируй выход из бухты, а там я с Кинсбергеном подоспею на помощь.

Отправляясь в крейсерство из Кафы, Сухотин начал с обследования Тамани, то ли острова, то ли полуостро­ва, лежащего к югу от Керченского пролива, на берегу, занятом турками и ногайскими татарами.

Весной, в половодье, когда вешние кубанские воды переполняют все лиманы в дельте Кубани, южный, Ки-зилташский лиман превращается в самый настоящий залив с выходом в Черное море. Правда, он весьма мел­ководный и практически недоступен для морских судов.

К нему-то и подошел в предрассветной дымке 26 мая младший флагман, капитан 1-го ранга Сухотин со своей эскадрой. Как развивались дальнейшие события, на основании рапорта Сухотина, красочно описал в до­несении Адмиралтейств-коллегий старший флагман, вице-адмирал Сенявин из Таганрогского порта две не дели спустя.

«…В то его крейсерство г. капитан 1 ранга Яков Су­хотин 26 мая усмотрел в казылташской пристани, что при реке Кубань, в дальнем от них расстоянии суда под парусами, коих для дествительного досмотра посылал он бот «Темерник» и через оный как получил рапорт, что при той пристани имеется 6 больших судов и нема­лое число малых, то ко оным он с эскадрою хотя после­довал еще 27-го числа, но за переменными и противны­ми ветрами пред ту пристань пришел 29-го числа, где по уменьшающейся глубине, будучи в незнаемом ему месте, принужден был с фрегатом за глубоким его хо­дом, остановиться, и для остановки тех неприятель­ских судов, послал он корабли «Новопавловск» и «Азов», да бот «Темерник», препоруча их под команду из тех корабельных командиров старшему капитан-лейтенанту Ивану Баскакову, который с теми двумя кораблями и ботом палубным, с моря заперши ту при­стань, начал действие кораблей из гаубиц и вскоре за­жег одно из неприятельских судов, брошенною от него, Баскакова, с корабля «Новопавловска» бомбою, от кое­го зажжения, как он предусмотрел что неприятель пришел в замешательство и люди с больших судов по­средством бывших при них тумбасов и шлюпок побе­жали на берег, а малые суда рекою вверх, то он, Баска­ков, послал за бегущими в реку вслед им шлюпку с во­оруженными матросами лейтенанта Александра Мака­рова, который и силился бегущие неприятельские суда догонять, в чем и преуспел более навесть им страха, от которого они, поставив паруса, и употребя всю силу своих весел и бежали по реке Кубани, за коими он не оставил бы своей погони, но случай ночной темноты и неизвестность ему реки, далее оных преследовать не допустила; и возвращаясь от погони из реки осмотрел, что горевшее судно имело 8 пушек, а прочие 5 имели по 2 пушки, снабженные ядрами и порохом на которых он уже, кроме одного спрятавшегося в интрюме от турок, грека, никого других людей не нашел, и наперве он хо­тя и старался те суда вывести из бухты, но крепость противного ветра, темнота ночная и течение в том ему воспрепятствовали, почему он и принужден был их брошенными на оные гранатами с огнем зажечь, после чего сам со шлюпками возвратился на эскадру благопо­лучно. И по тому сожжению 6-ти неприятельских су­дов, 30-го мая корабли «Новопавловск», «Азов» и бот «Темерник» возвратились в эскадру и того ж 30-го чис­ла по приказу помянутого г. Сухотина за усмотренны­ми им идущими с противного берега к Тамани двумя неприятельскими судами делал корабль «Морея» пого­ню и по возвращении того корабля командир оного лей­тенант Францис Денисон рапортовал, что он одно одно­мачтовое судно нашел на якоре без людей и отправил его к эскадре со своими людьми, а другое двухмачтовое и с людьми, взяв в плен, привел в эскадру, из коей те оба судна отправлены в Керчь, куда я писал дабы весь экипаж переписали и взяли в магазины, а те суда от­правили бы в таганрогский порт, взятых же на втором судне людей 81 человек, из коих турок приказал ото­слать к г. таганрогскому коменданту в работу, а татар крымских переправить в Крым и отпустить».

Одержав первую победу в кампании, Сухотин крей­сировал с эскадрой к пристани Суджук-Калев в Цемес­ской бухте. Неприятеля там не оказалось, и эскадра легла на обратный курс. 8 июня на подходе к Кызыл-ташскому лиману марсовый матрос закричал:

— К осту на видимости два десять парусов под бе­регом!

Сухотин перешел на правый борт, вскинул подзор­ную трубу. «Так и есть, видимо, турки ночью опять пробрались до Кызылташа».

— Поднять сигнал «Модону!» Атаковать непри­ятеля!

Шестнадцатипушечный «новоманерный» «Модон» не заставил себя ждать. Спустя четверть часа раздался первый, пристрелочный выстрел. Ядро подняло всплеск воды, показав недолет. Осторожно лавируя на мелководье, «Модон» приближался к пристани. На ту­рецких судах, еще не спустивших паруса, забегали лю­ди, лихорадочно рубили якорные канаты, транспорта разворачивались в сторону Кубани. Второй залп сразу накрыл крайние два судна, и на их палубах заполыхало пламя, обдавая огнем паруса. Было видно, как с бортов в панике бросались в воду люди и плыли к берегу. «Все бы ладно, — сожалел командир «Модона», — жаль, ос­тальные утекли, за отмелью к ним не пробраться».

Выслушав рапорт командира «Модона», Сухотин похвалил его за сноровку экипажа.

— Касаемо трофеев не горюй, кампания токмо на­чалась. Успеем наверстать…

Узнав силу русской эскадры у берегов Тамани, не­приятель отправил эскадру с десантом к южному побе­режью Крыма.

Три недели патрулировала эскадра Кинсбергена от Кафы до Балаклавы, отходила от брега мористее, но не­приятель не показывался. За эти дни экипаж «Таган­рога» , где держал свой флаг Кинсберген, понемногу по-обвыкся с новым флагманом. Главное, что командир лейтенант Колычев, офицеры и матросы почувствова­ли, во-первых, твердую руку, а потом и безошибоч­ность команд своего флагмана. Голландец каким-то ма­нером, не глядя на паруса, оценивал малейшие измене­ния силы и направления ветра, делал замечания ко­мандиру, передавал выговор на идущий следом «Ко­рон», не стесняясь давал затрещины зазевавшемуся матросу, и все это у него выходило беззаботно, как само собой разумеющееся.

В половине июня отряд зашел в Балаклавскую бух­ту налиться водой и пополнить запасы провизии.

В полдень 20 июня в Балаклаву прискакал верхом на коне казачий урядник, посланец старшего начальни­ка на Южном берегу Крыма генерал-майора Крохиуса.

— Велено передать вашему благородию, — доло­жил он Кинсбергену, — на море поодаль виднеется па­рус. Их высокородие, генерал, полагают, что сие вра­жеское судно.

По тревоге «Таганрог» под флагом Кинсбергена и «Корон» вышли из бухты. Выходили через узкий, из­вилистый проход с большим трудом. Второй день с мо­ря дул встречный ветер. Пришлось, как говорят моря­ки, верповаться. Завозить якорь, шпилем выбирать якорный канат, завозить другой якорь на шлюпке, от­давать его. Выбрав первый якорь, подтягиваться на втором и повторять операцию сначала.

Когда корабли оказались на чистой воде, уже смер­калось. Встречный ветер заставил все время лавиро­вать, медленно продвигаясь в сторону Анатолии. Наблюдатели, матросы на салингах, специальных пло­щадках, установленных высоко на мачтах для работы со снастями и парусами, всю ночь не смыкали глаз. Вглядывались в темь, надеясь заметить огоньки непри­ятельского судна. Первым на рассвете крикнул матрос на брам-салинге, самой высокой грот-мачты корабля «Корон»:

— Вижу парус на зюйде!

«Корон» в ту же минуту репетовал флагману: «Ви­жу неприятеля». Кинсберген на правых шканцах уже наводил подзорную трубу прямо по носу «Таганрога».

— На румб зюйд-ост! — отрывисто, не отрываясь от окуляра, скомандовал флагман.

Турецкий парусник, тоже не отворачивая, устре­мился навстречу русским. Но что это? Из утренней дымки один за другим выплыли три линейных турец­ких корабля, а следом виднелся еще один парусник, поменьше. Стоявший рядом с Кинсбергеном коман­дир «Таганрога» поежился. «На трех передних турец­ких кораблях не менее ста пятидесяти пушек. У нас же с «Короном», который, кстати, отстает, всего трид­цать две».

Все три турецких корабля, с вице-адмиральским флагом на головном, неотвратимо сближались с одино­ким русским судном.

Кинсберген опустил трубу. На Лице его играла за­дорная усмешка.

— Капитан! Держать два румба правее! Барабаны, тревога! Атакуем левым бортом капудан-пашу!

Противники медленно сближались, турецкий флаг­ман, видимо, заволновался, не выдержал и первым от­крыл огонь. Сражение далеко неравных по силам не­приятелей началось.

Первые ядра турецкого флагмана подняли всплески с большим недолетом, правее «Таганрога».

— Носовые гаубицы! Заряжай брандскугель! Па­ли! — скомандовал Кинсберген. Первый залп русских был меток, загорелся парус под бушпритом турецкого флагмана.

Турки все больше приходили в ярость. Они открыли беспорядочный огонь, стремясь поскорее разделаться с противником, но тот все время ускользал от прямых попаданий. К тому же в помощь ему пришел еще один подобный корабль. Турецкая эскадра пыталась с само­го начала окружить русский корабль, взять его в коль­цо и попросту расстрелять. Но, видимо, капитан там был не из простаков. Он умело использовал малейший промах неприятеля, не только выходил из смертель­ных клещей, но и весьма ощутимо наносил удары по сильному противнику…

На исходе третьего часа боя Кинсберген и не думал отступать. С одной стороны, его мастерство маневра в управлении кораблем и огнем были безукоризненны, но его поражала стойкость и отвага экипажей обеих ко­раблей. Есть уже и убитые, немало раненых, но никто не покинул свое место, наоборот, каждый старался заме­нить выбывших из строя товарищей. Главное, чего опа­сался флагман, — абордажа турок. На борту неприятеля не одна тысяча войск, поэтому все маневры Кинсберген производил с расчетом уклониться от непосредственного соприкосновения с неприятелем, борт о борт…

Солнце уже опускалось к горизонту, когда турки не выдержали и поворотили вспять к берегам Анатолии. Несмотря на потери в людях, перебитые ванты, изо­рванные паруса, отряд русских кораблей маневриро­вал до утра и, только убедившись, что неприятель по­кинул место боя, отправился в Балаклаву приводить себя в порядок.

Подводя итоги боя, Сенявин доносил в Адмирал-тейств-коллегию: «Неприятельского урону число в лю­дях точно знать хотя и неможно, но только видно было во время бою, что с их судов мертвых тел бросаемо бы­ло в воду много; наш же урон состоит на корабле «Тага­нрог», убитых мичман Рейниен и 2 матроса, раненых тяжело 8, легко 12, разбито пушек 1, в мелкие части, да две отбитием винградов; на корабле «Корон» убит из нижних чинов 1, ранено тяжело 3, легко 5. И он же Кинсберген свидетельствует о командующих корабля­ми «Корон» капитан-лейтенанте Басове, «Таганрога» лейтенанте Колычеве и о всех их офицерах, что они долг службы исправляли, как надлежит храбрым лю­дям и примером своего мужества возбуждали в подчи­ненных тож усердием и ревность, несмотря на превос­ходную неприятельскую силу».

Кинсберген, кроме донесения старшему флагману Сенявину, в письме графу Чернышеву с восторгом ото­звался о поведении своих подчиненных. «И так честь этого боя следует приписать храбрости войск; с такими молодцами, B.C. я выгнал бы черта из ада… Я весьма доволен обоими кораблями и на коленях умоляю B.C. всем офицерам и нижним чинам объявить, что вы до­вольны их поведением и храбростью, это воодушевит их еще более к исполнению долга и возбудит в других честолюбие стремление превзойти их».

Получив должный отпор у крымских берегов, ту­рецкий флот на время притаился, но султан теребил капудан-пашу, обвиняя его в трусости.

В конце августа в Керчь на взмыленной лошади прискакал из Бахчисарая гонец от хана Шан-Гирея, благоволившего к России.

— Высокочтимый хан тревожится, в бухте Суд-нсук-Кале больше сотни султанских судов. Они готовят высадить войска на крымскую землю.

Сенявин несколько встревожился. Неделю тому на­зад он выслал к Цемессу сильный отряд кораблей под командой Кинсбергена. Но от него нет никаких вестей. Вице-адмирал, будучи старшим начальником над Керчь-Еникальским гарнизоном, вызвал генерал-май-ора Дельвига.

— Принимайте под команду гарнизон, а я нынче же с наличными судами отправляюсь к Суджук-Кале.

Не ровен час, сызнова Кинсбергену выпадет сразиться с превосходным неприятелем.

На другой день, подняв флаг на фрегате «Первый», с кораблями «Корон», «Хотин», бомбардой, тремя па­лубными ботами Сенявин вышел в море. Однако силь­ный встречный ветер южных румбов на выходе из про­лива заставил отряд отстаиваться на якорях.

В эти дни Кинсбергену вновь предстояло вступить в схватку с сильным противником. Из Цемесской бух­ты к берегам Крыма с крупным десантом на борту дви­нулась турецкая эскадра. В авангарде шли 3 линейных корабля, четыре фрегата и три 16-пушечные шебеки. Чуть поотстав, следовали 18 транспортов с 6-тысячным десантом.

Кинсберген, несмотря на тройное превосходство не­приятеля в пушках, сразу, обнаружив слабое место в строю турецкой эскадры, ринулся в атаку, отрезая авангард от остальных судов. Сблизившись на дистан­цию картечного огня, фрегат «Второй» под флагом Кинсбергена и три «новоманерных» корабля «Жур-жа», «Модон» и «Азов» открыли беглый огонь на оба борта. На этот раз бой длился менее двух часов. Не вы­держав натиска, турецкая эскадра спешно, поставив все паруса, укрылась в бухте под защитой крепостных батарей Суджук-Кале.

Спустя неделю отряд Кинсбергена соединился с отря­дом Сенявина. Впервые основной состав Азовской фло­тилии отправился в крейсерство под флагом вице-адми­рала Сенявина. 5 сентября на подходе к Суджук-Кале об­наружилась турецкая эскадра, состоящая из 5 линей­ных кораблей, 2 фрегатов, нескольких шебек и галер.

— Держать на неприятеля! — приказал Сеня­вин. — Изготовиться к бою!

Но, видимо, еще свежи в памяти турецкого адмира­ла яростные атаки на прошлой неделе Кинсбергена-Не принимая боя, турецкая эскадра отвернула и взяла курс к берегам Анатолии…

Кампания 1773 года завершилась. Азовская флоти­лия, несмотря на многократное превосходство турецко­го флота, не допустила высадки десантов на Крымский полуостров и этим обезопасила 2-ю армию генерала Долгорукого от воздействия как турецких войск, так и бунта татар.

Поздней осенью Сенявин отправился в Балаклав­скую бухту. Флагман впервые навещал самую удален­ную базу флотилии. Бухта произвела на него благопри­ятное впечатление своей добротностью, удобностью рас­положения для стоянки кораблей. Однако настроение командиров, расположившихся в бухте, было неодно­значно. «Таганрог» и «Корон», только что вернувшиеся из крейсерства, стояли на якорях. В северном углу бух­ты, у самой кромки, стояли, приткнувшись к берегу, накренившись, два «новоманерных» корабля. Сенявин знал от Кинсбергена, что некоторые суда имеют силь­ную течь и в море не выходят. Первым, приложив руку к шляпе, отрапортовал недавно назначенный командир 16-пушечной «Морей» лейтенант Федор Ушаков. Глу­ховатым голосом он доложил, что корабль имеет силь­ную течь и стоит второй месяц на приколе. По трапу, пе­рекинутому на берег, мимо них то и дело сновали матро­сы с парусиновыми ведрами, наполненными водой.

— Ну показывай, что у тебя стряслось, — хмурясь, сказал Сенявин.

Спустившись на нижнюю палубу, Ушаков стал на колени перед зияющей чернотой снятого с петель лю­ка. Скинув кафтан, Ушаков закатал до плеча рукав ру­бахи и привычным движением опустил руку в булька­ющую внизу воду. Повертев рукой из стороны в сторо­ну, он вынул руку из воды и с улыбкой протянул указа­тельный палец адмиралу. Глядя на измазанную гни­лью ладонь, Сенявин покачал головой.

— Ну и ну-у, — протяжно произнес он, — здорово Червяки жрут древесину. Такого я на Дону не видывал. И много ли сожрали, черти?

— Почитай, ваше превосходительство, треть дни­ща заменять надобно. Кренговал помаленьку «Морею» с борта на борт.

Вытерев руку о лежавшую рядом парусину, Уша­ков, согнав улыбку, вытянулся перед адмиралом.

— Куда денешься, — произнес Сенявин, — пойдем со мной, отобедаем на «Таганроге». Там и потолкуем.

За обедом Сенявин нахваливал Балаклавскую бухту, которую перед тем обошел вокруг. Взбирался на крутую гору, слева, перед входом, на ее макушке белели камня­ми какие-то древние развалины.

—   Сие, сказывают, остатки башни Генуэзской, — по­яснил Ушаков, — древние греки ее сооружали.

—   Вишь ты, — удивился Сенявин. — Стало быть, наши православные сородичи прежде татарвы здесь обитали?

—   Справедливо заметили, ваше превосходительст­во, — ответил Ушаков, — подобно и Константинопо­лю — Цареграду, который ныне басурмане Стамбулом прозывают на свой лад.

Выпив за столом по чарке, от которой Ушакову бы­ло неудобно отказываться, Сенявин, вникавший в жизнь своих подчиненных не только на палубах ко­раблей, бесхитростно произнес:

— А сказывают, ты хмельным не балуешься. Ушаков не смутился, наоборот, ответил шуткой:

—   Пить — пей, да дело разумей, наставлял меня в свое время тятенька.

—   И то верно, — согласился Сенявин, мешая ложкойдымящиеся щи, — одначе в Балаклаве, видимо, не токмо гавань добрая, но и похлебку есть из чего на­варистую спроворить.

—   Служители нахваливают, а мы с татарами по этой части общие интересы соблюдаем, — степенно, по-хозяйски объяснил Ушаков.

Когда Сенявин в очередной раз с похвалой отозвал­ся об удобной стоянке в Балаклаве, Ушаков, вспомнив о чем-то, проговорил:

— Сказывают, ваше превосходительство, верст де­сяток отсюда, подле деревеньки Ахтияр, намного луч­шая и просторная гавань расположена.

Сенявина эта новость заинтересовала. Перед убыти­ем он приказал отрядить грамотного штурмана, прове­рить и положить на карту бухту у Ахтияра.

—   Возьмет пускай палубный бот да все промеры ис­полнит как следует. Крым-то покуда татарский, а гля­дишь, и под нашу руку отойдет. Все сие и сгодится.

—   Есть у меня штурман исправный, Батурин Иван, его и отошлю, — не долго раздумывая, ответил коман­дир «Таганрога». Обрадовал Сенявин и Федора Ушакова.

— Сдавай должность мичману. Принимай «Модон» под свою руку. Готовься к весне, пойдешь в крей­серство с Кинсбергеном.

По зимнему тракту, перед Рождеством, в Таганрог прибыл с Балтики контр-адмирал Василий Чичагов. Сенявин знал его и раньше, когда готовилась экспеди­ция в Северный Ледовитый океан.

Василию Чичагову и довелось начинать кампанию 1774 года встречей с турецкой эскадрой.

За минувшую зиму произошла смена верховной власти в Константинополе.

Скончавшегося султана Мустафу сменил хилый старец Абдул-Хамид. Не желал он начинать свое сул­танское правление неудачными действиями против Русских. В этом его горячо поддерживал новый визирь Мухсан-заде. Не надеясь на успех в схватке на Дунай­ском театре, он рассчитывал ударить русские войска в Крыму. Для этого был единственный путь: высадить Десант и поднять против русских крымских татар.

— Сколько можно бегать, подобно зайцам, нашим кораблям от неверных? — вопрошал визирь первого флагмана флота султана. — Соберитесь в единый кулак к Самсуна, изловчитесь подобно лисам, перехитрите гяуров. В Крыму ждут не дождутся наших янычар, чтобы изгнать Шагин-Гирея…

В конце мая турецкий флот в составе 5 линейных кораблей, 9 фрегатов, 26 шебек16 и галер и транспорт­ных судов незаметно сосредоточился в Суджук-Кале и начал готовиться к прорыву в Азовское море.

Ранней весной, согласно предписанию, отряд Кин-сбергена приступил к крейсированию вдоль Южного берега Крыма. Отправляя в море отряд Чичагова, вице-адмирал Сенявин не посчитал лишним напомнить ему:

— Поимей в виду, Василий Иванович, турки после прошлогодних неудач остервенели, будут на рожон лезть. К тому же у них до сих пор намного более наших корабликов. Потому особливо в стычку не ввязывайся. Твоя цель генеральная — не пропустить супостата че­рез Керченский пролив в Азовское море.

Три недели патрулировал Василий Чичагов от Кы-зыл-Таша в направлении к Абрау-Дюрсо. Присматри­вался к новому для него району плавания, посматривал на верхушки мачт, где на весеннем ветру трепетал вым­пел младшего флагмана, то и дело вскидывал подзор­ную трубу, всматривался в горизонт. С непривычки яр­кое солнце слепило глаза контр-адмирала, привыкше­го к хмурым небесам на Балтике.

В полдень 9 июня часовой матрос-наблюдатель, как называли их, марсовый, перегнувшись с площадки фор-марса, прокричал:

— Неприятельские паруса на зюйде!

Чичагов перевел подзорную трубу влево. Один за другим из далекого марева выплывали паруса трехмач­товых кораблей. Быстро прикинув, Чичагов понял, что перед ним эскадра более двух десятков вымпелов. Не­приятель шел строем двух кильватерных колонн. На головных линейных кораблях турок развевались адмиральский и вице-адмиральский флаги.

Чичагов оглянулся за корму. В кильватер ему ровно держали строй три фрегата и два «новоманерных» ко­рабля. Далеко, у горизонта, маячила гора Митридат, подле Керчи.

«Принимать бой смысла нет, — сразу смекнул Чи­чагов, — но и показывать корму не к лицу».

— Поднять сигнал, курс пять румбов вправо. Изго­товиться к бою!

Контр-адмирал решил разойтись с турками на предельной дистанции. Когда головные корабли по­равнялись, турецкий флагман первым открыл беспо­рядочный огонь. Ядра пенили воду далеко от бортов русских кораблей. Чичагов медлил, ответный огонь не открывал.

— Неча боевые припасы впустую тратить!

Когда строй достиг середины колонны турецкой эс­кадры, Чичагов распорядился произвести для остраст­ки неприятеля несколько залпов. В это же время он за­метил, что часть турецкой эскадры под адмиральским флагом устремилась к проливу.

Чичагов сразу разгадал замысел неприятеля — от­резать русский отряд от пролива.

— Поднять сигнал: «Поворот на обратный галс! По­ставить все паруса!»

И на этот раз турки просчитались. Отряд Чичагова первым, уже в сумерках, подоспел к проливу и строем фронта, перегородив пролив, отдал якоря. Турецкий флагман не отважился лезть под огонь русских пушек в ночную темь и отвернул в море…

Чичагов ночью отправил нарочного с ботом в Таган­рог, доложить Сенявину обстановку.

С рассветом турецкая эскадра сделала попытку про­рваться в Азовское море. Но тактический прием рус­ского адмирала оказался превосходным. Поперек про­лива стояло на якорях пять русских кораблей, в про­лив мог войти лишь один корабль турок, который встречал залп носовых бомбард русской эскадры. Дол­го маневрировал турецкий флагман перед входом в пролив у мыса Тузла, но в конце концов ретировался.

Спустя два дня подоспел из Таганрога Сенявин. Он похвалил сметку Чичагова, поднял свой флаг на фрегате «Первый», ожидая новой атаки неприятеля. Одно­временно он послал на берег артиллериста.

— Поезжай к генералу Дельвигу и передай мое рас­поряжение передвинуть крепостные орудия ближе к нашей диспозиции, дабы своим огнем содействовать корабельным пушкам. Больно велико у турок орудий на эскадре супротив нашенских. Превосходят, почи­тай, многократно.

В утренней дымке 28 июня показалась вражеская эскадра. Медленно приближаясь, с дальней дистан­ции открыли первыми огонь турецкие корабли. Как и прежде, завеса всплесков поднялась за добрый де­сяток кабельтов до линии русской эскадры. Сенявин невозмутимо рассматривал в подзорную трубу при­ближающегося противника. Орудия русских кораб­лей не отвечали. Как и Чичагов, командующий Азов­ской флотилии бережно относился к расходу пороха и ядер. Знал, каких трудов стоило доставить их из России.

— Передать на бомбардиры, выдвинуться в первую линию. Остальным кораблям изготовиться к пальбе бомбами.

Прошло немного времени, передовые турецкие ко­рабли сблизились на дистанцию действенного огня и, внезапно замедлив ход, приостановились.

Сенявин, не сдерживая улыбки, хлопнул подзорной трубой по ладони.

— Ну вот, басурмане, и попались! — вице-адмирал кивнул на топ-мачты, где едва шевелился вым­пел. — Поднять сигнал: «Открыть огонь!»

Спустя минуту-другую на передние турецкие ко­рабли обрушился шквал картечи, посыпались бомбы на обмякшие от безветрия паруса кораблей противни­ка. Было видно, что там началась паника, спешно спу­скали шлюпки, заводили буксирные концы, развора­чивали дымящиеся от пожаров корабли на курс рети­рады…

Так бесславно закончилась последняя попытка ту­рецкого флота в этой войне взять реванш на море у рус­ских моряков.

Но пушечная канонада в Керченском проливе ото­звалась эхом на побережье Крыма, у селения Судак. Пользуясь скованностью флотилии, еще одна турецкая эскадра высадила десант янычар неподалеку от Суда­ка. Появление турок во главе с Хаджи-пашой всколых­нуло татарские деревни, где давно шныряли подстре­катели из Стамбула. Соединившись с янычарами, это войско двинулось вдоль побережья. Малочисленные, измотанные схватками с татарами гарнизоны отступа­ли, почти не оказывая сопротивления. Хаджа-паша имел целью овладеть самой удобной бухтой на Южном берегу Крыма, Балаклавской. Там базировались рус­ские корабли, надежно охраняя подступы к Крыму со стороны моря.

Собственно, на моряков только и надеялись окопав­шиеся вокруг Балаклавы армейцы из корпуса генерала Долгорукого.

Отрядив часть экипажей на помощь малочисленно­му гарнизону, командиры кораблей, стоявших в бухте, привели в действие свою главную силу — мощь кора­бельной артиллерии. Огненная завеса опоясала подсту­пы к траншеям оборонявшихся войск. Не ожидавшие отпора янычары надолго замешкались. Теперь каждая их атака захлебывалась под огнем корабельных пушек.

Среди корабельных артиллеристов выделялись ка­нониры «Модона». Не зря школил своих пушкарей Фе-дор Ушаков прежде, а теперь денно и нощно управлял стрельбой своих подопечных. В эти дни получил бое-вую закалку в очередной схватке с неприятелем коман­дир «Модона». И прежде он вступал в перестрелку с одиночными турецкими шебеками у побережья. Но то были дуэли на пределах досягаемости огня, тур­ки, как правило, не вступали в единоборство. Здесь же До неприятеля было рукой подать, ядра их легких пушек залетали иногда в бухту, вспенивая зеркальную гладь воды.

Неожиданно неприятельские атаки прекратились. На сопках, окружавших Балаклавскую бухту, воцари­лась непривычная тишина.

Минул день-другой, в Балаклаву пришло судно из Керчи, и командир сообщил неожиданную весть — меж­ду Россией и Портой подписан мирный договор. Война закончилась…

Оказалось, что в Стамбуле наконец поняли: война проиграна, пора кончать дело миром.

К этому склонили и султана Абдул-Хамида и глав­ного визиря Мухсан-заде в первую очередь неудачи флота в Черном море, у берегов Крыма, и победа Алек­сандра Суворова под Козлуджей.

Императрица назначила для ведения переговоров с турками генерал-фельдмаршала Петра Румянцева. Полководец готовился взять хорошо укрепленную кре­пость Шумлу, в которой засел сам великий визирь Мухсан. Понимая обреченность своего положения, ви­зирь послал к Румянцеву гонца с предложением о пере­мирии. Для переговоров он просил «прислать верную и знатную особу, дабы договариваться о мире». Как и бывало прежде, турецкий сановник питал надежду протянуть время, чтобы собраться с силами, а там, гля­дишь, «Аллах поможет».

Румянцев не блистал дипломатическими способнос­тями, но замыслы визиря разгадал сразу. Благо давно испытал на себе хитростные уловки турецких сановни­ков. Ответ его был краток и вошел в историю.

«О конгрессе, а еще менее о перемирии я не могу и не хочу слышать. Ваше сиятельство знает нашу по­следнюю волю: если хотите мириться, пришлите пол­номочных, чтобы заключить, а не трактовать главней­шие артикулы, о коих уж столь много толковано было. Доколе сии главнейшие артикулы не утверждены бу­дут, действия оружия никак не престанут».

Румянцев был прекрасно осведомлен, что его дав­ний приятель молодых лет, Алексей Обресков, не один месяц ведет переговоры с турецкими дипломатами и им уже подготовлен вчерне текст мирного договора.

5 июля в ставку Румянцева, размещавшуюся подле деревни Кючук-Кайнарджи, прибыли послы великого визиря. Встретили их с подобающим почетом. Сопро­вождал турецких послов полковник Христофор Петер-сон, эскадрон карабинеров под командованием князя Кекуалова.

После церемонии представления Румянцев недву­смысленно предупредил:

— На сии переговоры я согласен с одним беспере­менным условием, дабы закончить все процедуры под­писанием мирного трактата к десятому числу.

Румянцев действовал напористо неспроста. Глав­ный козырь — готовность к немедленному взятию Шумлы. Но не менее важным полководец считал под­писание акта именно в этот день, смыть позор Прутского договора, заключенного Петром столетие с лишком тому назад, 10 июля 1712 года.

Все получилось, как и задумал Румянцев. Договор подписали 10 июля, и здесь же трактат ратифицировал великий визирь. Салютом в 101 залп приветствовали в русском лагере окончание переговоров.

На следующий день Румянцев рапортовал Екатери­не II: «От самого войны начала, предводя оружие мне вверенное против неприятеля, имел счастие силою оно­го одержать и мир ныне».

Весть о подписании мирного договора доставил в столицу сын фельдмаршала Михаил, и он же отвез ре­ляцию о виктории в Ораниенбаум, где находилась им­ператрица. Своеобразно описала получение известий о мире Екатерина II в письме Григорию Орлову: «Вче­рашний день здесь у меня ужинал весь дипломатичес­кий корпус. Любо было смотреть, какие были рожи У друзей и не друзей».

По-иному откликнулись в Стамбуле. Удрученный султан несколько дней скрывал от подданных и ино­земных послов весть и содержание подписанного дого­вора. Подписантов ждала участь по неписаным обыча­ям Востока. Великий визирь Мухсан-заде * скоропос­тижно» скончался через несколько дней, министр ино­странных дел, рейс-эфенди, опасаясь за жизнь, предпо­чел не возвращаться в столицу, муфтий, одобривший своей фитой подписание мира в Кючук-Кайнарджи, по­платился своим постом…

Почему же так неоднозначно восприняли весть о мире в Петербурге и Стамбуле? Россия выиграла по всем пунктам, Османская Порта нехотя пригнулась…

Россия окончательно и навсегда утвердилась на бе­регах Черноморья. Керчь, Еникале, Кинбурн, побере­жье от Перекопа до устья Южного Буга отныне возвра­тились к России. Крым совершенно отпал от Осман­ской Порты. Теперь на деле Россия вольна была опе­кать крымского хана, а правители в Бахчисарае, хо­чешь не хочешь, вынуждены были оглядываться на Петербург. Трактат предоставил России совершенно новые права в акватории Черного моря, по крайней ме­ре для мирных целей.

«Для выгодности и пользы обеих империй, — гла­сила статья II Трактата, — имеет быть вольное и бес­препятственное плавание купеческим кораблям, при­надлежащим двум контрактующим державам, во всех морях, их земли омывающих, и Блистательная Порта позволяет таковым точно купеческим российским ко­раблям, каковы другие государства в торгах в ее гава­нях и везде употребляют проход из Черного моря в Бе­лое — Средиземное, а из Белого в Черное, так и приста­вать ко всем гаваням и пристаням на берегах морей и проездах или каналах, оные моря соединяющих, на­ходящимся». Русские купцы получили те же права, что и купцы Англии и Франции, в «наибольшей друж­бе с нею пребывающие: привозить и отвозить всякие товары и приставать ко всем пристаням и гаваням, как на Черном, так и на других морях лежащим, включи­тельно и Константинопольские».

Отныне Россия наделялась правами Франции и Ан­глии, «сих двух наций и прочих, якобы слово до слова здесь внесены были должны служить во всем и для все­го правило, как для коммерции, так и для купцов рос­сийских…» Купеческие суда теперь могли иметь, по­добно Англии и Франции, 4-6 легких пушек для защи­ты от пиратов, а также конвой военных кораблей.

* * *

Внимательно вчитывалась в текст Договора с Пор-той императрица. Наступали сроки его ратификации. Теперь к России прирастало немало новых земель в Причерноморье, Азовском краю. Почва там должна быть плодородная, но незаселенные, безлюдные места, пустоши одни. Десяток лет тому назад, едва воцарив­шись на троне российском, она первым делом позаботи­лась о своих соплеменниках. Не хватало там крестья­нам, свободным от кабалы, землицы. Едва сводили концы с концами. За пятнадцать лет постигла Екатери­на Алексеевна, бывшая захудалая немецкая принцес­са, как просто, без натуги, черпают из российской каз­ны деньги власть имущие. В декабре 1762 года вышел манифест, позволявший всем иноземцам, «кроме жидов, выходить и селиться в России». Следом появился указ, которым всем переселяющимся в Россию разре­шалось «строить и содержать по их законам церкви в тех местах, где они селиться пожелают». Иноземцам, которые «переселялись на постоянное житье и вступа­ли в подданство Российской державы», положены «вспоможение и денежная ссуда». Более того, выбира­ли себе внутреннее самоуправление, освобождались от налогов, рекрутской повинности, получали кредиты на обзаведение, наделялись большими земельными угодьями. На это дело пошло из казны девять миллионов рублей, треть бюджета державы. Позаботилась импе­ратрица, добродетельность проявила о своих земляках-немцах, хотя и бывших, но единоверцах. А русский му­жик еще не дорос до европейца. Покуда пускай в кре­пости у своего помещика помыкается, терпелив рус­ский характер. Но для острастки издала указ — запре­тить холопам подавать жалобы на своего господина… За минувшие годы немцы-переселенцы осели в Сара­товской губернии, создали там более ста колоний,.жи­вут припеваючи, боготворят императрицу, сама сие по­чувствовала, путешествуя по Волге. Просили помочь с вывозом пшеницы на продажу…

Пришел с докладом граф Чернышев:

— Ваше величество, Алексей Наумыч доносит, три корабля «новоманерных» в Балаклаве изъедены сплошь червями, в море не выйдут, утонут. Распоря­дился снять с них все пушки, годное к употреблению снаряжение, рангоут, переправить все сие в Таганрог. Просит дозволения изломать те корабли. Годную дре­весину употребить в дело и на дрова. Не оставлять же татарам сей подарок.

— Отпиши Алексею Наумычу мое согласие. Императрица позвонила в колокольчик. В дверях появился статс-секретарь Козьмин.

— Подай-ка мне, Сергей Матвеич, последние депе­ши графа Алексея Орлова.

Козьмин взял с ломберного столика, не глядя, зеле­ную сафьяновую папку, раскрыл ее и, положив перед императрицей, поклонился и вышел.

Перебрав бумаги, Екатерина взяла одну из них.

— Граф Алексей Орлов в который раз мне пишет, что на островах Архипелага немало греков православ­ных просятся к нам, в Россию. Нынче по договору на Азовском берегу, подле Керчи и Еникале, да и в Киев­ской губернии появились пустоши. Надобно их засе­лять людьми. Как раз греки и подойдут, они к жаре привычные. Отпиши Елманову мое повеление снаря­дить два фрегата, доброхотов греческих подобрать да и отправить с семьями в Керчь. А там пускай Алексей Наумыч распорядится с губернатором азовским, где их лучше обустроить.

— Ваше величество, в Трактате с турками прописа­но, что военным судам из Средиземного моря входить в Дарданеллы запрещено.

Императрица лукаво прищурила карие глаза, улы­баясь краешками губ.

— Ведаю о том, Иван Григорьевич. Вели на тех фрегатах купеческие флаги поднять. Испытаем даль­нейшие помыслы султанские…

* * *

После Чесменской виктории адмирал Григорий Спи-ридов был озабочен мыслью, где и как обустроить подчи­ненную ему эскадру. Продолжалась война с Турцией. Корабли должны иметь удобную для стоянки и обороны бухту. Обошел все подходящие острова Архипелага и ос­тановил свой выбор на гавани порта Ауза, на острове Па­рос. Свое мнение он изложил графу Алексею Орлову. «Сие место порт Ауза с островом своим Паросом столь важно и нужно, что я признаваю лучше всех в Архипе­лаге островов, где есть порты, и всех лучший залив, где есть рейды, потому нигде так укрепиться и малою силою обороняться нельзя, как в порте Аузе».

Спиридов уже не командовал Средиземноморской эскадрой. Размолвки с графом Орловым порядком на­доели, и он подал в отставку, когда ему перевалило за шестьдесят. Перед заключением мира адмирал сдал Должность вице-адмиралу Елманову. Он-то и получил распоряжение графа Орлова отобрать из жителей Ар­хипелага желающих навсегда переселиться в Россию. Для перевозки Елманов назначил два фрегата, «Архи­пелаг» под командой капитан-лейтенанта Мельникова и «Почтальон» во главе с командиром, капитан-лейте­нантом Бухариным. В марте 1775 года они отправи­лись к Дарданеллам, подняв на кормовом флагштоке купеческие, трехцветные, российские флаги.

Так совпало, что в эти дни турки, долго тянувшие волокиту, наконец-то ратифицировали Кючук-Кай-нарджийский договор. Временный поверенный в де­лах России полковник Христофор Петерсон и великий визирь Дервиш Мухаммед-паша произвели в Констан­тинополе размен ратификационными грамотами. Приход в бухту Золотой Рог двух российских фрегатов не вызвал особых возражений со стороны рейс-эфенди и визиря Мухаммед-паши. Сказалось, видимо, их не­давнее вступление в должности, а также неурядицы Порты с Австрией и недовольство в народе проигран­ной войной.

В середине мая «Архипелаг» и «Почтальон» отдали якоря на Керченском рейде. Сенявин рапортовал в Адмиралтейств-коллегию кратко — «Архипелаг» и «Поч­тальон» прибыли в Керчь благополучно мая 18-го сего года». Только что флагман Азовской флотилии полу­чил радостную весть из Петербурга, его произвели в полные адмиралы.

Появление в Черном море двух фрегатов, построен­ных на верфях Петербурга, еще больше подбодрило ад­мирала. Наконец-то под его командой стали в строй полноценные морские боевые корабли, а не приспособ­ленные, сооруженные на реках суда.

И теперь в мирные будни у флагмана хватало забот. Приводили в порядок пообветшавший за время войны корабельный состав. Меняли обшивку днищ, обновля­ли такелаж и рангоут, принимали рекрутов на послед­ние корабли, поступившие с донских верфей. На рей­дах Керчи, Еникале, Таганрога реяли вымпела 32 бое­вых кораблей, в постройке которых была и его немалая заслуга. По распоряжению Адмиралтейств-коллегий он отправился к устью Днепра. Наступали новые времена, Россия обосновывалась на Черном море. Для обо­роны морских рубежей державе необходим флот, по крайней мере равный противостоящему сопернику. Флот состоит из кораблей, для постройки которых на Черном море не было ни одной верфи. Сенявину и пред­стояло подыскать место, где возможно сооружение ко­раблей. В молодые годы адмирал сражался в этих мес­тах с турками в составе Днепровской флотилии. Непо­далеку от урочища Глубокая пристань он и рекомендо­вал создать верфи. Минуют годы, и здесь появится го­род корабелов, Херсон…

В Керчи адмирала ждало указание отправить часть офицеров на Балтику. Адмирал считал своим долгом напутствовать каждого из них.

Федору Ушакову перед отъездом сказал:

— Откровенно, доволен тобой, распознал, что в те­бе истинно морская жилка трепещет. Рад, что ты за­калку здесь получил по всем статьям. Мыслишь не­ординарно. Сие к добру. Не цепляешься за букву, яко слепец за стену, как говаривал наш создатель, Великий Петр.

Ушаков смущенно переступал с ноги на ногу, но по лицу было видно его радужное настроение.

— Не забывай сии места, где отплавал пяток кам­паний, авось тебе сызнова в этих краях служить Отече­ству выпадет…

В Санкт-Петербургской корабельной команде, куда по предписанию прибыли азовцы, царила непривыч­ная для их слуха сонная тишина. В канцелярии разо­млевший от летнего зноя унтер-офицер полистал в пап­ке бумаги и объявил:

— По высочайшему повелению вам предоставлен домовой отпуск. Жалованье велено вам выдать вперед, затри месяца…

Кто-то из офицеров оставался в столице, не каждо­му по карману дальняя дорога, большие путевые расхо­ды. Другим, из разорившихся однодворцев, и ехать было некуда, они лишь номинально принадлежали к дво­рянскому сословию. Ушаковы жили скромно, но до­стойно. В трех деревеньках за ними значилось два де­сятка душ, помогали родственники из Рыбинска. Ехал Федор на перекладных, экономил в дороге, дома ждал встречи с отцом и матерью, сестрой и братом.

Первые дни отсыпался вдосталь на сеновале, пер­вых петухов не слышал, спал крепко, не будил его и со­бачий лай. В полдень отправлялся к Волге, купался. Лето хоть и было на исходе, но стояла несносная жара.

Дома его всегда ожидали, обедать не садились. Ждали новых рассказов о далеких, незнакомых краях.

— Дон-то, каков он? — не один раз переспрашивал отец.

Приходилось начинать сызнова, повторяясь.

— Не чета Волге, тятенька. Тишком переливается. Заводи да запруды по всему руслу. Мелководен, берега камышом проросли, а в устье сплошь. Хопер-то, при­ток Дона, побойчее.

Каждый раз Федор припоминал новые случаи из своей службы. Четыре навигации сновал по Дону, вверх-вниз от Воронежа до устья. Хватало событий и о перипетиях морской службы вспомнить.

— Плаванье-то по речке не чета морскому, — заме­тил отец.

Федор довольно ухмылялся. Отец начинал прони­каться его жизненной потребностью.

— Сие верно, тятенька. Земная твердь на речке-то под рукой, хотя и там водица шутковать не дозволяет, держи ухо востро, особливо на поворотах да на перека­тах.

В этом месте сын обычно держал паузу, поглядывая на притихших домовых.

— На море-то не то каждый день, каждый час все вновь. То и дело леди перемен, поглядывай на все че­тыре стороны. То ли ветер переменится, то ли шквал с бурей налетит. Особливо в Северных морях. А то волна, не чета домовине нашей, подхватит и в бездну швырнет. Иногда Федор подтрунивал над пехотой.

— Што у них забот? Шагистика каждодневно да чучело штыком колоть. Другое дело на море. Непри­ятель каждый час объявиться может. Жди каверзы ка­кой, разгадай его замыслы, перехитри. А погода-то те­бя не спрашивает, крутит судно туда-сюда. Отец обижался.

— Сие ты оставь. Куда вы, морские, без пехоты де­нетесь? Без того же штыка да без пушки полковой? Прибиться вам все одно к бережку рано или поздно по­надобится. А оного прежде у супротивника штурмом пехоте отвоевать надобно. Как-то отец спросил:

—   Погляжу, ты службой доволен? Не ровен час, возмечтаешь в полковники пробиться?

—   Каждому смертному в жизни место Бог опреде­ляет. Сие начертание познать надобно. Дабы под силу было, к намеченной цели следовать. Отец удивленно слушал, топырил губы.

— Не твои мысли-то. Чужие, больно мудреные. Сын не отрицал.

— Сие верно подметил. Оные мудрости Персии сказывал, муж древний. О том нам корпусной учи­тель Курганов Николай Гаврилович частенько пере­сказывал.

Нет-нет да в мужской разговор вмешивалась мать:

—   Ты-то, Феденька, подумываешь семейством об­заводиться?

—   Мне, маменька, все недосуг, — отшучивался Федор. — Экипаж на судне мне вверенном моя обитель. Там отраду нахожу для души.

—   Ох, не то молвишь, сыночек, — сокрушалась мать. — Не все тебе с мужиками знаться. Душу-то от­крыть да заботы служебные, где не позабыть, как с пригожей девицей. Да и без деток-то скука на свете.

— Не вижу проку, маменька, от девок. Насмотрел­ся на них в столице, да в Кронштадте, да в иноземных местах. Одна канитель с морокой, а толку мало. К тому же и сослуживцы мои не всяк на бережок бегом бежит. А который с кислым видом возвертается.

В такие пересуды обычно вмешивался отец, косо по­глядывая на жену:

— А ты, матушка, не понукай сынка. Сам опреде­лит со временем, што к чему. Наиглавное для не­го — Отечеству долг сполна отдать. Примером тому дед наш преславный, — отец крестился, повернув голову к иконе, висевшей под подволоком, в красном уг­лу, — Игнатий, верно служил анпиратору нашему Ве­ликому Петру в лейб-гвардии. Да и мы, преображенцы, лицом в грязь николе не ударяли, за веру нашу и Оте­чество кровушки пролили немало…

Погожими вечерами Федор брал в руки флейту, уса­живался на высоком откосе у Волги.

Неподалеку обычно паслось стадо овец. Заслышав знакомые звуки, вожак, баран, переставал щипать тра­ву, медленно переступая передними копытами, повора­чивал увитую рогами морду в сторону доносившихся звуков. Помедлив, будто размышляя, нехотя двигался к берегу. Пастушку не приходилось подгонять отстав­ших овец, они покорно тянулись вслед за бараном. За­сунув рожок за пазуху, пастушок мостился рядом с Фе­дором, слушал незнакомые мелодии, пока солнце не касалось горизонта…

* * *

Возвратившись в столицу, Ушаков перезимовал в казарме Корабельной команды, неподалеку от Галер­ной гавани. Там обычно ожидали своего назначения на корабли офицеры, находившиеся за штатом.

В долгие зимние вечера, кутаясь в шинель, недавно произведенный в капитан-лейтенанты Федор Ушаков в который раз перечитывал переведенный с француз­ского директором Морского корпуса, вице-адмиралом Иваном Голенищевым-Кутузовым, трактат Поля Гос­та. Книжица, с которой Федор был знаком еще будучи гардемарином, называлась длинно: «Искусство воен­ных флотов, или Сочинение о морских еволюциях, со­держащее в себе полезные правила для флагманов, ка­питанов и офицеров».

Не раз вчитываясь в рассуждения маститого фран­цузского моряка, Ушаков мысленно старался воспро­извести манеры противостоящих друг другу флотов. Некоторые постулаты Госта вызывали раньше сомне­ния, а после подробных известий о разгроме Спиридо-вым турок в Хиосском бою, его решительной атаке флагмана превосходящего по силам противника вызы­вали несогласие с французским морским авторитетом. Один из основных тезисов Госта провозглашал: «Два равных флота могут принудить один другого к бою». Сразу возникало немало вопросов. «А ежели силы ма­лые? Значит, ретирада? А как же Кинсберген, Сенявин в последней схватке с турками? Малым числом одер­живали верх над неприятелем». Более того, Гост ут­верждал: «Не вижу я опасности от неприятеля, кото­рый хотел бы линию нашу прорезать; да я и не думаю, чтобы сие действие когда-нибудь учинено было». Полу­чалось, что линейная тактика боя Госта является не­зыблемым каноном для флагманов. Невольно приходи­ли на ум действия адмирала Спиридова при Хиосе. Стремительность атаки и неординарные решения флаг­мана авангарда принесли победу…

Коротки зимние деньки в Петербурге, мелькают будто столбы верстовые, не уследишь за счетом. Чем ближе весна, тем чаще теснили грудь, согревали душу приятным теплом воспоминания о минувших пяти кампаниях на Дону, в Таганроге, у берегов Крыма. На­яву ощущал соучастие и прямую сопричастность к спешному исходу борьбы с турками на море. «Не будь Азовской флотилии, — размышлял Ушаков, — неизве­стно, каков бы был исход схватки». Отражать же атаки русских моряков с двух сторон, из Средиземноморья и Керчь-Еникале, оказалось туркам не под силу. Те­перь пушки смолкли. Какими нехожеными фарватера­ми поплывет новоиспеченный капитан-лейтенат Федор Ушаков?