"Ярослав Галан" - читать интересную книгу автора (Елкин Анатолий Сергеевич, Беляев Владимир...)

Человек, который не умеет жить спокойно

Поэт Семен Гудзенко был солдатом. Когда ему довелось прочесть то, что выходило из-под пера викновцев, и в частности повесть друга Галана — Александра Гаврилюка «Береза», у него родилось ощущение открытия, о котором он написал в «Литературной газете»:

«То, что потрясло мир в предсмертном слове Юлиуса Фучика, — непреклонная уверенность в своей правоте, жизнелюбие, твердость даже перед лицом смерти, — чувствуем мы в повествовании Александра Гаврилюка… Застенки Пилсудского в тридцатые годы и Гитлера в сороковые придуманы были одним и тем же воспаленным воображением фашизма. И цель у этих душегубов была одна — сломить волю коммунистов, заставить их смириться, отступить. А могли добиться они всегда лишь одного — умножения силы узников и числа их последователей. Таков закон, против которого бессильны гитлеры и пилсудские всех десятилетий».

В сущности, ведь все зависит от характера и убеждений человека. Одних буря гнет. Другие даже смерть обращают в пользу своего дела. Литератор, журналист, памфлетист Ярослав Галан не умел и не хотел жить спокойно. Историки назовут годы его работы в «Викнах» «временем расцвета публицистического мастерства Галана».

Галан часто печатался в журнале «Викна» под псевдонимом «Яга». Но как для читателей, так и для господ цензоров псевдоним недолго оставался секретом: стиль Галана, его гражданский и творческий почерк нельзя было спутать ни с каким другим. Популярность «Яги» росла от номера к номеру, и, по словам Петра Козланюка, «шило „Яги“ утаить в „мешке“ вскоре стало явно безнадежной затеей».

Так же в свое время русский читатель без труда расшифровал эзоповский язык яростных сатир Салтыкова-Щедрина, и невольно родившаяся здесь у нас историческая параллель не случайна. «Из русских классиков XIX века Галан больше всех любил Щедрина, — вспоминает М. А. Кроткова-Галан. — Он говорил: „Такого другого писателя, кроме него, не вижу“».

Ученичество не значит подражательство, но, как и Салтыков-Щедрин, Галан с самыми серьезными основаниями мог сказать о себе, что «привычке писать иносказательно» он «обязан цензурному ведомству». В Галиции оно, как и в давние николаевские времена в России, до такой степени терзало литературу, как будто поклялось «стереть ее с лица земли». Но литература «Викон» «упорствовала в желании жить и поэтому прибегала к обманным средствам».

Памфлеты Галана «Последние годы Батагонии» и Гаврилюка «Наивный негр», появившиеся в 1931 и 1930 годах в «Викнах», продемонстрировали блестящие возможности сатиры такого рода.

Галан рассказывает о далекой стране Батагонии, которая лежит «за бурным океаном». «Мы, конечно, могли бы и не вспоминать о ней, — говорит писатель, — если бы нашей задачей не являлось распространение знаний, — а что лучше, чем история (если она не извращена), просвещает и учит?»

Плавание «за бурный океан» оснащено у Галана весьма точно работающим компасом: он дает к памфлету эпиграф из стихотворения Гёте: «Знаешь ли ты эту страну?» «Эту страну» читатели Украины и Польши узнавали без труда.

Галан писал о государстве, где царят жестокий гнет, кровавый террор и дикие средневековые порядки:

«Над батагонскими работниками от восхода до захода солнца свистели батоги, а когда они пытались протестовать, их, как бешеных собак, расстреливали. Еще недавно вся земля была их, но со временем пришли аристократы-испанцы и на плечах своих рабов привезли аристократическую культуру.

Не прошло и десяти лет, как Батагонию дармоеды-паны Малоиспанией прозвали и батагонский (читай украинский. — В.Б., А.Е.) язык изгнали из школ в подполье. И не стало жизни бедняку батагонцу, если только он не хотел превратиться в прихвостня испанцев».

В «Малоиспании» прозрачно угадывалась «Малопольша», или «Польша-Б», как называла польская шляхта, беспощадно преследовавшая все украинское, восточные колонии шляхетского государства. В «собственных панах» — националистическая украинская буржуазия, а в «трудящихся Испании» — народ Польши.

Читателями было замечено и другое. Нет, автор памфлета совсем не желал «растворяться» в подтексте. В конце повествования он решительно брал слово, чтобы громко заявить свое писательское кредо: «Следствием борьбы и стремлений батагонских рабов стало слово! Его-то боялись пуще всего прихвостни испанских гидальго и уничтожали каждый его след, след живого, боевого слова… Сажали за стол человека, совали ему деньги в карман, а в руки карандаш, и наемный человек водил карандашом по печатным словам рабов, и вместо черных букв, что горели в те годы багровым пламенем, росли белые пятна. Таким образом намеревались гидальго угнетать мысль рабов. А рабы вчитывались в белые пятна и находили в них столько живого и пламенного протеста, что их глаза горели огнем. Такой была песня белых пятен…»

Галан ясно видел долг писателя: поднимать «живой и пламенный протест» народа против капиталистического рабства.

Находила ли эта проповедь отклик в душах тех, к кому обращался писатель? «В луцкую тюрьму, — это только одно свидетельство старейшего коммуниста Богдана Дудыкевича, — вместе с передачей попало несколько страниц журнала „Викна“, где был напечатан острый памфлет Галана о правительстве Пилсудского по поводу пацификации Западной Украины и жестоких пыток политзаключенных — коммунистов в луцкой дефензиве (политической полиции). Этот памфлет мы берегли, как величайшую ценность, перечитывали его с волнением, осторожно передавали из камеры в камеру».

Галана никогда не обольщала просто громкая популярность. Он мучительно размышлял, насколько действенна его публицистическая работа, и все ли возможности революционного слова используются им результативно и целенаправленно.

Поднимать протест… Когда речь идет о доведенных до отчаяния рабочих и крестьянах — здесь все ясно. Но как быть с другими? С немалой прослойкой инфантильных галицийских интеллигентов, «традиционно» стоящих, как им казалось, «вне политики»? Как герой его позднего рассказа «На мосту» доктор Остапчук. Что ему зло и беды этого мира! Когда «после лишений в студенческие годы в его кармане зашевелились первые заработанные деньги», у него родилась одна мечта: «через каких-нибудь десять-пятнадцать лет» он «сможет купить себе автомобиль». «Доктор Остапчук не раз повторял, что он не рожден для бурь. Молнии мечут враги, а таких врагов у него не было».

Встреча с польским капралом, который избил Остапчука только за то, что он украинец, положила конец иллюзиям доктора…

Почти через десять лет после того, как был написан рассказ «На мосту», между Галаном и его соратником, революционером Кузьмой Пелехатым, произойдет любопытный разговор.

— Сегодня ко мне приходил человек, — рассказывал Пелехатый, — который копия вашего Остапчука. На Западной Украине все изменилось. Пришла Советская власть. Люди буквально на столетие шагнули вперед. А он как был мещанином, так и остался. Знать ничего не хочет, кроме одного, чтобы никто его не трогал. А его всего-навсего попросили прочесть лекцию на заводе.

— Мещанство живуче, — помолчав, бросил Галан. — Мне кажется, микробы его обладают свойством неуничтожимости. Рецидивы болезни разные, а суть — одна.

— Философия поговорки «моя хата с краю».

— Да. Но чаще бывает, что такие хаты горят первыми. И только тогда человек начинает понимать, что «края» на земле нет.

— Вы, помнится, об этом много писали в своих рассказах, — Пелехатый улыбнулся. — Остапчук — это, кажется, из рассказа «На мосту»?

— Оттуда. Да и многие другие рассказы, по существу, об этом же, хотя и герои их, и прототипы таких персонажей разные. Правда, мне было интересно в этих людях другое: как в них просыпается человек и борец. Безысходность и забитость галицийского мужика для меня тогда уже не могли быть открытием: об этом писали и Стефаник, и Черемшина, и Мартович. Открыл я тогда, в тридцатых годах, наблюдая жизнь в селах, другое — и крестьянин, и сельский интеллигент перестали быть бессловесной скотинкой. В них проснулось чувство собственного достоинства, протест.

— Да, тогда жарко было в Галиции.

— На насилие люди отвечали насилием. И в этом была их высшая правда и справедливость.

— Вы имеете в виду своих героев? — спросил Пелехатый.

— И героев, и то, что их породило, — жизнь.

— Но почти все ваши рассказы драматичны. Почти в каждом из них — трагедия.

— Драма драме рознь. Есть драмы, финал которых — конец, гибель всего и всея. Иные трагедии — только начало других человеческих путей, революционного обновления судеб.

— Выходит, вы — за такие драмы!

— Но если они неизбежны, если без них человек не в состоянии понять, что происходит в мире, тогда как быть?..

— Не знаю, — Пелехатый помолчал. — Как-то с этой точки зрения я к жизни, наверное, не присматривался. Но, наверное, вы правы… Люди — они ведь очень разные. И пути их в революцию тоже неодинаковы…

В начале 1931 года один из каноников принес митрополиту Шептицкому январскую книгу журнала «Викна» и, всячески извиняясь, доложил, что этот журнал «паплюжит», то есть оскверняет, священную особу его эксцеленции. Каноник показал митрополиту отчеркнутое место в памфлете, где было напечатано дословно: «А что касается Шептицкого, этот бородатый мутитель святой водички умножает свои „заслуги“ основанием новой, уже наичернейшей из черных партий „Украинского католического союза“».

Фельетон был подписан «Яга». Митрополита задело не столько оскорбительное прозвище «бородатый мутитель святой водички», сколько то, что неизвестный автор, скрывающий по понятным причинам свою подлинную фамилию, очень едко, с большим знанием дела высмеял детище митрополита — новую партию, которая должна была пойти в атаку на коммунистов.

Шептицкий поручил каноникам из консистории узнать, кто скрывается под псевдонимом «Яга», и завести на него досье. Так Шептицкий поступал всегда: в капитуле святого Юра на любого заметного инакомыслящего деятеля заводили своеобразное церковное следственное дело. Дела эти хранились в большом, окованном стальными полосами сундуке, ключ от которого хранился у владыки. Изучая досье, он мог парализовать противников униатской церкви, пробующих вести самостоятельную политику и пренебрегавших авторитетом Шептицкого. Одного «вольнодумца» через своих людей он лишал работы, пробуя сломить его волю голодом и нуждой. Другого с помощью тонко замаскированных связей церкви с пилсудчиками отдавал в руки полиции. В случае полного раскаяния и желания впредь подчиняться воле и указаниям митрополита малодушного ожидало не только всепрощение, но даже материальная помощь.

Досье, заведенное на Ярослава Галана, росло быстро, а прозвище «мутитель святой водички» словно прилипло к митрополиту, пошло гулять по всей Галиции, от Львова до Карпат.

А насчет выпестованной «святым отцом» партии этот Галан попал также в самую точку. Партию эту, к величайшему прискорбию святоюрских отцов, народ так и не признал своей. В нее шли сыновья попов, кулацкие выкормыши, националистическое отребье. Она стала партией черносотенных погромов, партией бандитов и убийц, «авангардом» униатской церкви в осуществлении ее кровавых планов. Позднее в памфлете «Я и папа» Галан рассказывал о том впечатлении, которое произвела его статья на клерикальную реакцию: «По-настоящему мой конфликт со святым престолом обострился, когда я… в одном журнале назвал митрополита Шептицкого мутителем святой водички. Этот удар был для князя греко-католической церкви громом с ясного неба. Как раз в это время граф Шептицкий был увлечен богоугодным делом подготовки антисоветского крестового похода. Моя нетактичность вызвала понятное возмущение». Партия Шептицкого ставила своей целью беспощадную борьбу с коммунизмом, и Галан, собственно, раскрыл перед всем светом планы митрополита: «Первое и последнее слово в этой борьбе должно неизменно оставаться за его преосвященством и его непосредственными вдохновителями».

Все это для святоюрского энклава было совсем некстати. Ватикану и без его львовских пастырей хватало хлопот и неприятностей. Все, что тайно вынашивалось в святая святых — в самом узком кругу церковной иерархии, озабоченной подготовкой нового антисоветского похода под флагом «католического действия», теперь было обнародовано, окружение Шептицкого следило теперь за каждым словом Галана, появляющимся в печати. Оскорбив священную особу митрополита, он, кажется, решил открыть прицельный огонь по всем другим столпам верного антисоветским знаменам клерикализма.

Свидетельством тому был новый, еще пахнущий типографской краской номер «Викон» со статьей Галана «Достанут».

Второй удар за один и тот же тридцать первый год! Чего доброго, верующие, прочтя возмутительные строки «Яги», действительно подумают, что отец Муккерман, о котором писал Галан, — иезуит и матерый провокатор…

После опубликования в СССР пятилетнего плана развития народного хозяйства клерикальная и националистическая печать начала обливать его потоками грязи и клеветы, доказывать «несостоятельность социалистического эксперимента». Галан издевался над «национальными героями», которые «с самоотверженностью», достойной лучшего применения, предсказывали провал пятилетки.

К ним принадлежал и немецкий иезуит патер Фридрих Муккерман, один из видных деятелей католической церкви, специализировавшийся в бесстыдной клевете на СССР. Многие сфабрикованные им антисоветские фальшивки Пий XI включил в свои антикоммунистические энциклики. Подготавливая «крестовый поход» против СССР, папа особые надежды возлагал на правящую в то время в Германии «католическую партию центра», одним из деятелей которой был Муккерман. Свои писания иезуит опубликовал в газете «Германия» (орган правительственной католической партии). Показательно, что главным акционером этой газеты был гитлеровский дипломат, военный преступник фон Папен, который 14 января 1934 года в гитлеровском официозе «Фелькишер беобахтер» прямо указал на союз фашизма с папским Римом: «Третья империя — первое государство, которое не только признает, но и проводит на практике высокие принципы Ватикана».

Отцу Муккерману явно не везло. Поймав его, что называется, с поличным, по нему открыли огонь не только в Москве и Львове. Выступление Галана могло бы для Европы пройти и незамеченным. Но в дело вмешался не кто-нибудь — сам вождь германской Компартии Э. Тельман. На XI пленуме Исполкома Коминтерна в апреле 1931 года он сказал о Муккермане: «От этого бесстыдного субъекта несколько раз требовали, чтобы он представил доказательства правильности этих утверждений (клеветы на Советский Союз. — В.Б., А.Е.). Он сначала ссылался на Рехберга, затем на офицеров английской военной миссии… а последние — опять-таки на агентов английского информационного бюро. Эта бесстыдная фантазия антибольшевистского лжеца была заклеймена нашей прессой. Но таков брызжущий ядом язык всех наших правительственных партий, таков язык той партии, которая ежедневно идеологически подготавливает войну, руководствуясь воззванием папы для „крестового похода“ на СССР».

Клеветнические писания патера усердно перепечатывали на Западной Украине присные Шептицкого. И здесь, поддерживая единый фронт пролетарской прессы, их высмеивал Ярослав Галан. Высмеивал, помня совет Ленина, данный А. Луначарскому, рисовать портреты врагов во весь рост по цитатам из них же: «Как узнаем из „Новой зори“, — писал Галан, — Фридрих Муккерман уверяет, что „план пятилетки имеет в себе нечто безмерно великое, просто демоническое“… что „он хочет подчинить 160 миллионов человек“… Еще не все. Тем, „чем когда-то был для нас Христос, тем теперь стал Ленин“ (аминь). „Мы в Европе должны считаться с временной победой большевизма“ (подай, господи). Думается, что этого довольно, тем более что „Новая зоря“ подкрепляет от себя, что „отец Муккерман есть человек великого ума“». Из коротких изречений изолгавшегося патера Галан «во весь рост» создал его портрет — портрет клеветника, тупого, злобного иезуита, растерянно стоящего перед событиями, бессильного их изменить.

Удар Галана был особенно чувствителен: писания Муккермана возносились до небес не только клерикальными, но и националистическими изданиями. Они неоднократно ссылались в антисоветской пропаганде на Муккермана, который, как очень точно говорилось в советской печати, «с особой ненавистью писал… об успехах безбожия среди советских людей. Повторяя избитые, всем надоевшие и давно опровергнутые вымыслы о мнимом гонении на религию в СССР, Муккерман, как и другие иезуитские писаки, старался запугать немецкого обывателя и посеять разлад в рабочем классе — отвлечь его внимание от классовой борьбы с капиталистами и с назревшей угрозой фашистского переворота… в Германии, ослабить интернациональную солидарность пролетариата».

Статья Галана прямо била по католической реакции и идущему к власти немецкому фашизму. Ведь не кто иной, как отец Муккерман, в 1918 году занимался по поручению римского папы антисоветской пропагандой в России, где и был пойман на месте преступления. Нельзя не вспомнить здесь и памфлет Галана «На службе у сатаны», написанный позднее. В нем, как и в статье «Достанут», разоблачается связь между реакционными церковниками и Папеном и показывается, что уже в тридцатые годы «Святая конгрегация по пропаганде веры» согласует детали антисоветской пропаганды с министерством Геббельса.

В 1929 году друзья Галана, Тудор и Козланюк, совершают нелегальную поездку в СССР.

П. С. Козланюк вспоминал: «Вместе с Тудором мы в 1929 году были в СССР, так, чтобы не знали в Польше. Ездили мы для ознакомления с жизнью в стране победившего социализма, а также для личных связей с советскими писателями. На протяжении двух месяцев мы побывали в Ленинграде (жили в Смольном), Москве, Харькове, Киеве, Днепропетровске и в Запорожье, где строился тогда Днепрогэс. Через некоторое время полиция во Львове меня, наверное, за это посадила в тюрьму, пыталась устроить мне суд за „прямую и непосредственную связь с красной Москвой“, но материалов с подтверждением этого у них не было, и, подержав меня несколько месяцев, выпустили. Тудору обошлось без тюрьмы».

Жизнь есть жизнь, и она, к великому сожалению комиссаров охранки, убеждала викновцев как раз в противном тому, что было охранникам приказано «блюсти» и «непоколебимо защищать».

Можно было конфисковать у «подозрительных» потрепанные от бесконечного хождения по рабочим рукам томики Ленина. Но мысли и убеждения нельзя закрыть на замок, пример жизни восточного соседа оказывался убедительным.

Когда некий пан Чернява, чревовещатель «незыблемых» идеалов национализма, выпустил мерзопакостную книжонку «На Востоке — мы!», прозрачно намекая, что экономические и нравственные принципы капитализма рано или поздно восторжествуют на всей многогрешной земле, Галан ответил многоопытному политическому провокатору статьей-памфлетом, озаглавленным весьма недвусмысленно: «Нет, на Востоке — мы!»

Подобная категоричность казалась пану Черняве кощунственным издевательством над его столь смело и стройно построенной концепцией. И к тому же столь сладостно-перспективной. Будущий мир, по мысли Чернявы, после «свержения власти большевиков» станет походить на «кафешантанный рай» с обилием ресторанов, где пана Черняву будут развлекать «танцовщицы из Гаити». Для осуществления этой программы нужно совсем немного: по возможности вырезать большевиков и забрать у Москвы в состав «вильной Украины» Курск, всю Украину, Воронеж, Саратов и Грозный.

— Странно, — пожимал плечами в редакции «Викон» Галан, — почему пан Чернява забыл включить в состав своей «вильной Украины» Японию, Марс с окрестностями и то же Гаити. Ведь танцовщиц для кабаков хлопотно выписывать из-за границы. А так были бы свои — «домашние»…

Александр Гаврилюк, познакомившись с «эпохальными» сочинениями Чернявы, в отличие от Галана решил поговорить с паном в несколько ином эмоциональном ключе: «Украинская буржуазия, которая удрала на чужие свалки от гнева украинского народа, не может освободиться от „патриотических“ мечтаний об Украине. Она Украину „любит“. Ведь на Украине можно бы создать „свое“ правительство, с многочисленными министерствами, для которых требовалось бы много откормленных бычков-помещиков на оплачиваемые и „почетные“ должности… Ведь на Украине были такие уютные, теплые имения. Ведь на Украине могла бы быть „настоящая“ культура. Над Днепром выросли бы совершенно „западноевропейские“ публичные дома… как мечтает об этом писатель-националист пан Чернява, — в чужих публичных домах все же нельзя так распоясываться, как это можно было бы в „родном“. Следовательно, Украину надо „освободить“ обязательно и любой ценой… вернуть всех магнатов на Подолье, Киевщину…» Впрочем, в прогнозах на будущее Галан и Гаврилюк были единодушны: не видать вам ни Киева, ни Грозного как своих ушей, «господа Чернявы, Донцовы и Ко… И не будете вы играть в „шестьдесят шесть“ на Днепрогэсе… и хотя очень хочется вам, погромщики вы щиро-украинские, хлебать кровь трудящихся и насиловать их дочерей — крепко вы брякнетесь, да так, чтобы не встать».

Особенно достается от Галана Донцову. В свое время, рассказывал писатель, Дмитрий Донцов позорно бежал с Украины в Германию. В Берлине хватало и без него безработных «идеологов» — последователей Ницше. Донцов раздумывал, где бы ему осесть поудобнее, и спустя некоторое время решил перебраться во Львов.

Но Львов за это время из «австрийского» стал «польским». Польские власти хорошо знали, кто такой ищущий пристанища «самостийник» Донцов, верный слуга гетмана Павла Скоропадского — зятя германского генерала Эйхгорна, командующего оккупационными силами на Украине. Получить паспорт на въезд в Польшу в те годы было нелегко. Донцов нашел выход. Он написал большую книжку «Основы нашей политики», в которой проводил идею, что украинская «самостийницкая» политика возможна только в сотрудничестве с буржуазной Польшей, с повседневной ориентацией на сильную Польшу Пилсудского. Это была, между прочим, с иронией замечает Галан, руководящая идея правительства Симона Петлюры, того самого, с позволения сказать, правительства, которое еще так недавно воевало за власть с гетманом Скоропадским и продало пилсудчикам Западную Украину. Но все это было чепухой. Самым важным было то, что тезисы Дмитрия Донцова пришлись по вкусу полковникам Пилсудского.

Надо было Дмитрию Донцову как-то себя «реабилитировать» в глазах галицкой общественности. Вот он и начал издавать прерванный военными событиями «Литературно-Науковий Вистник». Получить от польских властей разрешение на издание украинского журнала мог не каждый. Надо было иметь «связи». Их имели петлюровские эмигранты, которые осели со своим «генеральным штабом» в Варшаве. Разрешение Донцову выхлопотали.

Но кто, вы думаете, спрашивает Галан, давал деньги на «Литературно-Науковий Вистник»?

«Полковник» Евген Коновалец!

Да, Галан ясно видел обличье врага: финансировать Дмитрия Донцова стал пресловутый террорист, мастер «длинного ножа» и организатор различных тайных и явных политических убийств Евген Коновалец, который, очутившись на чужбине без «сичевых стрельцов», начинал новую «деятельность». Почуяв запах крови при подавлении революционного восстания рабочих Киевского арсенала, Евген Коновалец не остановился на полпути. По заданию немецких генералов он начинал террористическую деятельность против Польши. Сам он в Польше жить не захотел и решил руководить всеми действиями своих бандитов из-за рубежа.

Кому придет в голову подозревать автора «Основ нашей политики» Дмитрия Донцова в том, что он снюхался с Коновальцем? Умопомрачительно хитроумную комбинацию провел господин Донцов! Правда, злые языки называли все это весьма неблагозвучно — политической проституцией. Но разве с такими «мелочами», философски замечал Галан, может считаться «борец за свободную Украину», каким неизменно считал себя Донцов, меняя очередного хозяина.

Теперь Донцову нужно было выслуживаться перед новыми боссами. И все было бы хорошо, если бы не эти «Викна» и трижды распроклятые горновцы. Они почему-то никак не могли уразуметь «ясного пути служения народу», по которому изволил шествовать Донцов. Галан назвал его попросту «выкормышем Гитлера» и «прожженным предателем». В статье «„Львовский научный вестник“ наготове» П. Козланюк показал, что, подрывая веру масс в возможность революционного свершения, клика Пилсудского, Донцов и его компаньоны организуют поход на Советскую Украину, чтобы реставрировать там капитализм.

Все «стройные» теоретические концепции Донцова летели к черту. Стоило одному из друзей Донцова опубликовать в «Вестнике» цикл лекций, задачей которых было «разбить идеологические основы марксистской литературы» путем «анализа» XIII главы из работы Энгельса «Анти-Дюринг» — «Диалектика. Отрицание отрицания», как в ряде статей С. Тудор и Я. Галан показали контрреволюционное лицо защитников механистического идеализма. Когда же сам Донцов выступил в своем журнале с серией статей о «безбуржуазности» украинской нации, а газета «Дило» поддержала его статьей «Судьба капиталистической системы», «Викна» не оставили от этих «теорий» камня на камне.

Нужно срочно искать иные ходы, решил Донцов, иначе влияние его на рабочего читателя, чего доброго, будет исчисляться округлой цифрой ноль.

На страницах «Литературно-Наукового Вистника» стали все чаще и чаще появляться «теоретические» статьи на политические темы. Хвалить польское правительство пилсудчиков Донцов опасался: украинцы могли объявить бойкот журналу. Но нужно было отыскать такую тему, которая могла бы завоевать симпатии у цензоров-пилсудчиков. Донцов издавна имел такую тему. Именовалась она ненавистью к русской культуре. Старые наветы из обихода бюро пропаганды «Союза освобождения Украины» и пресс-бюро, располагавшегося в Берлине, издаются теперь под новым соусом: «Большевики приняли в наследство ценности русской культуры — значит, они страшнейшие враги украинцев». Украина всегда была врагом России, утверждает на все лады Донцов.

Все чаще и чаще он выступает в роли воспитателя молодежи. Для кого? Для своего покровителя Коновальца — хищных волчат, завтрашних бандеровцев и мельниковцев. Свои «педагогические» идеи Донцов заимствовал из весьма «авторитетных» для него источников. Его письменный стол был завален книгами Альфреда Розенберга, Гитлера.

«Литературно-Науковий Вистник» переименовывается в «Вистник». При журнале начинают издавать «политическую библиотеку» — своеобразный катехизис молодых фашиствующих националистов. Разоблачению этой продажной литературы и журналистики Галан посвящает рецензию «Хи-хи-хи!..». Этот микропамфлет предупреждал читателя: реакционные галицийские партии сплачиваются в единый блок.

Галан был не одинок в этой борьбе. Горновцы рецензировали в своем журнале каждую книжку фашистско-националистических и клерикальных литераторов, которую официозная пресса пыталась сделать своего рода литературным знаменем времени. П. Козлашок в статьях «Еще не умерла…», «Через Варшаву на Киев», «Старое и новое», «Антисоветская макулатура» и других бичевал продажных писак из издательства «Червона калина» и «Хорошая книжечка», наводнявших Западную Украину дешевыми антисоветскими изданиями. Статьи Я. Кондры «Путь клеветы», «Пути украинской фашистской поэзии», «Ундофашистским рыцарям» и другие разоблачали новоявленных фашистов. Широкую известность среди рабочих и крестьян Западной Украины получили многочисленные работы Галана и Тудора, посвященные критике фашистской литературы. «Больше таких произведений, как статья „Яги“», — писали читатели «Викон».

…Все началось с уличной сценки, нечаянным свидетелем которой Галан оказался.

На улице Мицкевича неожиданно столкнулись нос к носу сиятельный приближенный Шептицкого Войнаровский и редактор националистической газетенки «Свобода» Баранов. Встреча напоминала плохой спектакль, где вместо опытных актеров выпустили на сцену неумелых статистов. Озабоченные лица спешащих по своим делам «общественных деятелей» мгновенно преобразились, губы, как по команде, изобразили ослепительную улыбку, которая, судя по всему, должна была изобразить восторг в связи со столь неожиданно и счастливо ниспосланной им судьбою встречей.

Прохожие могли подумать, что Войнаровский и Баранов нежнейшие друзья, не видевшиеся по меньшей мере несколько лет: ликование было феерическим, и испитой лик Баранова источал почти божественную благодать.

Минут через пять они расстались, и Галан, стоящий неподалеку, видел, как улыбка сменилась на лице Баранова выражением крайней брезгливости. Вероятно, сложнейшие чувства, бушевавшие в эти мгновения в душе почтенного редактора, требовали выхода. Как пар в котле. Во всяком случае, губы его что-то бормотали. До Галана донеслась фраза: «Времена!.. Приходится обниматься с таким проходимцем!..»

Накануне Галану рассказывали, что почти в столь же лестной форме Войнаровский отозвался о Баранове.

Галану стало весело. Как впоследствии скажет герой его комедии Дзуньо: «Я предал вас, вы меня, и незачем здесь ломать национальную солидарность».

Замысел у писателя всегда подобен вспышке в темноте, обнаруживающей вдруг в разрозненных фактах определенную систему и общий, объединяющий их смысл. Во всяком случае, увиденная им живая картинка уже сама по себе казалась театральной сценкой, разыгранной на улице, а все, что Галану было известно об участниках этого спектакля, придавало происшедшему глубинный смысл и совсем не бытовой характер.

Встреча на улице Мицкевича — ничего не значащий эпизод в многотрудной деятельности Войнаровского и Баранова «во славу украинской нации», — встреча эта для действительно случайного наблюдателя ее — Галана — оказалась чреватой весьма важными для всех трех ее участников последствиями: у Галана родился замысел комедии «99 %», известной и под другим названием — «Лодка качается».

Событие это вызвало впоследствии немало шума, доставило множество неприятных хлопот господам из полиции, как «гром среди ясного неба», как «удар, от которого не скоро опомнятся отцы города».

Поднимался занавес, и зрители лицезрели весьма респектабельного адвоката Помикевича, диктовавшего письмо своей секретарше. Письмо было не без выспренности, но, очевидно, благородные гражданские чувства, бушевавшие в душе адвоката, требовали и такого стиля, и столь помпезной велеречивости: «…Словом ч-ч-ести заверяю вас… что лишь благо моих клиентов и украинской нации руководило мною во всей моей…» Тирада Помикевича прерывается приходом одной из таких клиенток — матери коммуниста. Выясняется, что адвокат обманывает и обирает ее. Он еще ни разу не посетил прокурора по делу просительницы.

Собственно, зритель знал, на что он идет и что ему покажут. Редакция «Викон», напечатавшая комедию, предпослала публикации не столько аннотацию, сколько микропамфлет: пьеса «показывает подлинное лицо наших носителей национальных идеалов и „освободителей“ нации на всех участках национальной жизни и их подвиги во всех национальных учреждениях с целью присвоить имущество этих учреждений в пользу своего кармана».

«Слово ч-ч-ести» респектабельного адвоката было лишь прелюдией событий весьма занимательных и многозначительных. Жена адвоката, Милена, развратничает с его помощником — доктором Дзуньо. «Возмущенный» Помикевич, сам ухаживающий за своей секретаршей Лесей, хочет выгнать Дзуньо из своей конторы. Но предприимчивый доктор не только не пожелал оставить свое место, но и потребовал увеличения заработка, шантажируя своего шефа документами о его прошлой преступной деятельности. Припертый к стене, адвокат начинает говорить о «национальной солидарности», о «патриотизме».

Своеобразная сценическая форма комедии, развивающаяся как сюжет бестселлера из жизни уголовников, начинает вдруг вызывать у зрителей совсем не комедийные эмоции. «Смотрите, — подтекст комедии как яростный крик, — вот они, наши носители идеалов вильной Украины! Вот их душа, их идеи, их принципиальность, цена их „гражданственности“! Полюбуйтесь на политическое ничтожество этих людишек! На их мораль!»

На почве этой морали стал возможен союз между Помикевичем и Дзуньо. Они составляют заговор против депутата Польского сейма «святого отца» Румеги — заговор, достойный «лучших» традиций гангстеризма: «друзья» хотят силой заставить Румегу отречься от депутатского мандата в пользу Помикевича и уговорить его «удочерить» Лесю. Может быть, «устраивая судьбу» Леси, они думают о каких-то «гуманных» мотивах? Ничего подобного. Отец Румега, в образе которого Галан дал обобщенный тип представителя верхушки униатского духовенства, не имеет детей. «Устраивая» Лесю, Дзуньо рассчитывает впоследствии жениться на ней и прибрать к своим рукам хозяйство «святого отца», который, призывая паству «отречься от земных благ», сам владел домом, лесом и сорока гектарами полей.

Уже на премьере спектакля стало очевидно, что быть грандиозному скандалу.

Зрители узнали в персонажах комедии «отцов» Львова: в ревностном униате Румеге — приближенного митрополита А. Шептицкого — Т. Войнаровского, в «античном герое», адвокате А. Помикевиче — главу УН ДО Д. Левицкого, в развратной Милене — жену редактора националистической газеты «Свобода» В. Баранова. Какова конечная расстановка противоборствующих сил в пьесе? Румега остается в сейме, а Помикевич — в своей конторе. Подлость. Более ловкий мошенник посрамил менее изворотливых. Пострадала одна Леся. Ее выгнали за «разврат». Нужно же было найти виновного, чтобы вновь установить «национальную солидарность» в грязном обществе стяжателей.

Главные участники «титанической битвы» вновь крепят «узы дружбы»: «Пусть мне будет, — восклицает один из них, — позволено в эту минуту поднять тост во славу родной интеллигенции, этих вернейших и лучших сынов народа, которые… с патриотизмом античных героев и самопожертвованием мучеников святой католической церкви отдают жизнь свою Украине, а если потребуется, то пойдут за нее на смерть и муки».

Пойдут за что? Во имя каких святых идеалов? Кто они, эти «мученики католической церкви»? Зрители знали цену таким словам и такому «самопожертвованию». Говоря словами тудоровского героя — священника Сойки, «мученики» и «античные герои» думали лишь об одном: «Пусть благословенны будут универсальные задачи церкви перед лицом революции, пусть цветут и завершаются самые лучшие замыслы Рима против коммуны… Но если хотя бы один из них может разорвать сердечную привязанность его, Сойки, с родными поместьями, если хоть один клинышек сойковской земли должен пропасть… о, тогда он начхать хотел на все универсальные задачи и замыслы». Интересы «неньки Украины» имели для них значение не большее, чем прошлогодний снег…

Комедию «99 %» ставил львовский «Рабочий театр». Коллектив заранее знал, какой резонанс будет иметь спектакль. К тому же, и без того чреватая самыми скверными последствиями для коллектива театра, эта работа усложнилась. Под конец ее во Львове начались массовые аресты коммунистов и их высылка в луцкую тюрьму. Накануне премьеры были арестованы режиссер пьесы и один из ведущих актеров. «Я. Галан думал, что актерский коллектив, среди которого еще были кандидаты в Луцк, не захочет в такое время заниматься его пьесой. Но рабочие-актеры… продолжали свою работу…» — рассказывал подпольщик М. Вовк.

«Рабочий театр» решил постановкой комедии ответить на эти репрессии. В сложившихся условиях премьера стала актом громадного революционно мобилизующего значения.

Заменив арестованных товарищей, актеры перераспределили роли и сумели осуществить премьеру с опозданием всего лишь на один день.

«Около 600 рабочих, присутствовавших на спектакле, — вспоминает М. Вовк, — своими криками и бурными аплодисментами выразили свою благодарность автору пьесы за то, что он высмеял ненавистных рабочим националистов. В зале был проведен сбор денег для МОПРа».

Викновцы праздновали победу. Нелегкую. Еще неизвестно, что сулящую им в будущем — аресты не прекращались, — но победу явную, очевидную, блистательную.

А угроза тюрьмы? Что же — им было не привыкать к этому. Они вечно жили в ожидании ареста. Тогда и прозвучали известные слова Галана в одной из его статей: «Я и в дальнейшем, как и теперь, буду выполнять свой классовый долг и беспощадно бороться с явным и тайным фашизмом…»

Порой случайно перекрещиваются судьбы незнакомых людей. Но не могут не встретиться единомышленники по вере и борьбе. Не протянуть друг другу руки на дружбу и боевое товарищество. Так случилось и с горновцами.

— Нам придется скоро открывать отдел международных связей, — в шутку заметил в конце 1931 года на редколлегии Тудор, показывая на толстую пачку писем, прибывших из великого множества городов и стран.

Пролетарская печать всех континентов перепечатывала произведения викновцев, посылала им приветы братской солидарности: киевская «Литературная газета», московские журналы, «Западная Украина» и «Вечерняя рабочая газета» из Харькова, журнал «РЛФ» из Софии, «Месячник литерацки» из Варшавы, «Украинские висти» из Парижа, «Творба» из Праги, «Нью-Масс» и «Украински щоденни висти» из Нью-Йорка, «Работница» из Канады, «Пролетар» из Буэнос-Айреса, коммунистические издания из Германии.

Викновцы были счастливы этой поддержкой друзей. Эти друзья отлично понимали, в каких условиях работают горновцы. Юлиус Фучик в «Творбе» назвал создание «Горно» «значительным событием последних лет в Восточной Галиции», а издававшаяся в Париже украинская рабочая газета прямо писала о гражданском мужестве горновцев: «Западная Украина — теперь тюрьма. Но нашлась группа людей, чтобы раскрыть окна в эту тюрьму». «Браво, „Викна“!» — донеслось со страниц «Рабочего ежемесячника», органа английской компартии.

Высшим признанием своих заслуг викновцы считали прием «Горно» в 1930 году в члены Международного бюро революционной литературы.