С ТОГО СВЕТА

А он мне говорит брезгливо:

— Вот еще! Цего это меня нюхать!

А мне, братцы, и самому было невдомек — почему так сильно, так невыносимо захотелось припасть но­сом к его головешке и вдохнуть в себя теплый травя­ной запах детских волос. И сил у меня не оставалось, чтобы ему найти объяснение.

— А я говорю — иди! — только и смог я приказать.

Тут мальчик послушался, нехотя приблизился,

подсунулся ко мне, а я левой рукой привлек его к себе, вдохнул что было мочи, и все существо мое наполни­лось запахом детства. И впервые за много времени ста­ло сладостно и хорошо. Да так, что я вновь начал про­валиваться в глубокий сон.

И виделось мне, как я снова дерусь с ненавистными немцами, охаживаю их своим топором, что только кровь во все стороны брызжет. А потом и они стали до­ставать меня копьями да пробойниками — грудь с пра­вой стороны пробили, плечо ранили, левый бок пробо­дали, спину исколошматили, шлем на голове раскрои­ли, а потом тяжеленным молотом по животу попали. А главное — Коринфушка, с которым я не расставался с самого того дня, как мы свеев на Неве одолели, пал подо мною свывороченными наружу кишками, и я вкупе с ним в кровавом снегу очутился…

На сей раз я очнулся от болей, раздиравших все мое тело. Господи Боже! Никогда еще судьба так не нанизывала меня на свои вертелы. Мне было жарко, будто меня поджаривали на добром костре, и раны мои не просто болели, а кричали. Грудь с правой сто­роны — будто крыса грызла, плечо — будто туда рас­плавленную медь влили, в левом боку — словно раки впились, а в спине мне мерещилось шевеление, будто там уже черви поселились. Голова трещала, живот тяжело наливался озером боли. Тут я воистину пожа­лел о том, что не остался на том свете, а потащился назад на этот.

Открыв глаза, полные шипящих искр, я увидел мальчика, который вытаращенно смотрел на меня — видать, я испугал его своим стоном и скрежетом. И пришлось заговорить с ним.

—    Как звать-то тебя?

—    Цудной ты, отрок! — ответил он сердито. — Сам спрашивал, а сам опять спрашиваешь. Мишка же я!

—    Мишка-то — сие я помню. А полностью как?

—    А угадай.

—    Полагаю, ты Михаил, аки наш славный витязь Миша Дюжий.

—    Нет.

—    Тогда, стало быть, Мечеслав?

—    И не Мечеслав никакой.

—    Ну, тогда у меня сил больше нет угадывать.

—    Эх ты! Ратмишка я. А по-взрослому — Ратмир.

—    Неужто Ратмир! — Меня, словно ледяной во­дою, так и обдало с головы до ног этим именем. — А знаешь ли ты, что у меня друг был… — Хотел было я поведать ему о незабвенном Ратмире, но не мог боль­ше говорить. Недолгий разговор с малышом ненадол­го отвлек меня от болей, но тут уж они накатили на ме­ня с удвоенной силой, и я не выдержал — скрипнул зубищами и застонал.

—    Что же ты? Умираешь? — полюбопытствовал мой собеседник.

—    А что еще делать, браток? Умираю, как ви­дишь, — сквозь огнедышащую боль прохрипел я, и пузырь липкой слюны вскипел на губах у меня. Ра­зум мой вновь начал мутиться, все вокруг преврати­лось в огонь и кровь, и я почему-то все кричал, но не

голосом, а внутри себя и самому себе: «Ратмир! Ратмишка! Не бросай меня, Мишка-Ратмишка!» — будто это имя мальчика было спасительным крючочком, за который я цеплялся, чтобы не ускользнуть из зыб­ких рук жизни в цепкие лапы смерти. Иногда я слы­шал разговоры — ангел-хранитель давал мне знаки о том, что я еще не умер и что обо мне пекутся люди. «Не помирае?» — промолвил чей-то женский голос. «Жив родимец», — отвечал мужской. «Стало быть, лецить надо, — вновь говорила женщина, по природе

псковского выговора, смешно цокая. — Зразумей, не задеты жизненны жилы. Придется вороцать, бедно­го. Надо раны обиходить».

Доселе, сгорая от боли, пожиравшей всего меня, я и вообразить не мог, какие муки ждали еще впереди, когда они взялись меня ворочать да развязывать, да в каждой моей ране ковыряться, прочищая и чем-то смазывая, а затем вновь обвязывая. «Оставьте меня! Дайте же мне спокойно умереть!» — так и хотелось мне кричать им, но вместо слов одни только звериные стоны исторгались из моей утробы. Потом я не удер­жался и полетел куда-то глубоко-глубоко, куда, знаю точно, падал уже несколько раз до этого. И, падая, я все хватался руками за растущие по бокам пропасти сучья и травинки: «Мишка-Ратмишка! Не бросай ме­ня!» А потом летел вверх и вбок, и снова вниз, и опять вверх… И у каких-то ворот, где то ли шла торговля, то ли собиралось вече, то ли намечалась свадьба, мне вдруг повстречался брат Пельгусия, муж моей Февро-нии, который некогда лаял, а потом принял право­славное имя и погиб в славном Невском сражении как истинный христианин. «Опять тебя, собаку, сюда та­щит! А ну пошел отсюда!» — злобно пролаял он мне прямо в лицо, и я хотел было двинуть ему кулаком по роже, а меня назад потащило, да так, что внутри заму­тилось. Даже не успел ему сказать, что он сам собака. И снова я летел — то вверх, то вниз, то в бок, то кувыр­ком… И снова возвращался туда, куда мне менее всего хотелось вернуться, — в боль!

Очнувшись в очередной раз, я мечтал увидеть мальчика, но теперь надо мной склонялось взрослое мужское лицо, довольно приятное.

—    Ну? — спросило оно. — Живой ты аи нет?

—    Живой, — ответил я, но не услышал своего го­лоса. Видать, только губами пошевелил.

—    А коли живой, говори, кто ты есть на белом свете?

—    Я — Савва. По прозвищу Топор, — вновь еле слышно ответил я.

—    О-о-о, видать, и впрямь — живой! — засмеялся добрый человек.

—    А ты кто? — спросил тогда я.

—    А я — здешний хозяин дома. И звать меня — Владимир Гуща. А придется мне, Савва Топор, уновь тебя терзать и вороцать, поелику ты от всяких нена­добностей поизбавился и следует тебя омыть, а заодно и раны твои наново перевязать и удобрить.

—    Не надо… — жалобно пробормотал я, но тщет­но. Вновь меня подвергли пытке, и опять я летал туда-сюда от дикой боли, взывая к Ратмишке, будто к свое­му ангелу-хранителю. Но только с Пельгусиным бра­том на сей раз мне уже не довелось встретиться у тех странных ворот, и никто не лаял на меня, а значит, те­перь уж я до самого того света не достиг в своем полете.

Открыв глаза, увидел своего мальчишку и обрадо­вался так, будто Александра Ярославича встретил.

—    А-а-а, Ратмир… Как поживаешь, Ратмир?

—    Я-то — хорошо. А ты-то?

—    И не спрашивай. А скажи, Ратмир, что ты уме­ешь?

—    А что хошь умею. Хошь, могу конем иготать. — И он тоненько заиготал, подражая конскому ржа­нью. — Похоже?

—    Очень. Ты, наверное, коней любишь?

—    Коней-то? Люблю, а что ж.

—    А какие есть кони, ведаешь?

—    А как же! Цорные, белые, фряжьи, грецески, еще есть немецкий конь, а еще — мисюрьский…

—    Какой-какой? Мисюрьский? Сроду я про таких не слыхивал. Да точно ли есть такой, Ратмир Влади­мирович?

—    Откуда я тебе Владимирович! Я вовсе не Влади­мирович, а Глебович.

—    Разве? А что ж Владимир Гуща — не отец тебе?

—    Какой же он отец? Он — дядя.

—    А отец где? Воюет?

— Если б… А то ведь убили отца моего немцы. И матушку, и братьев… Мы в Изборске жили. Оттуда меня дядя Володя и взял к себе в дети.

—    Так ты сирота?..

—    Ага. — И он глубоко вздохнул. — И Уветка ме­ня обижает. Туда же еще — христианским именем он никакой не Увет, а Тереха.

—    А ты каково прозываешься по крещению?

—    Алексий.

—    Ну, посиди со мной рядышком, Ратмир-Алексий Глебович… А я подремлю…

И едва он подсел ко мне поближе, мне стало покойно, боли в ранах сделались не столь огнедышащими, и я впервые погрузился в тихий и безмятежный сон. Но не­надолго. Вдруг, словно тревожная молния пронзила все­го меня, и я подскочил, снова объятый болью во всех сво­их ранах. Увидев хозяина дома, первым делом спросил:

—    А где же князь Александр Ярославич? Где все наши?

—    Иде же им быть, — отвечал Владимир Гуща. — Повели немца на Омовжу. Там, сказывают, буде у них стражение.

—    А я?

—    А ты… Ты молись Богу, чтоб живой остался. А то ведь раны твои — где заживают, а где и подгнива­ют. Ну ницего, браток, жена моя всяких целебных ма­зей приготовила — и на терпентине, и на синелевых листьях, и на стрекаве, и на баркане97 , — на чем только у нее нет усяких знахарств. Только бы сюда немец не заявился, а то ведь придется тебя такого еще и прятать.

—    А который же день я тут после битвы?

—    Да всего-то третий денек, брате, а уже вон как разговариваешь. Поправляешься, стало быть, в здра­вом уме. Ницего, поставим тебя на ноги!