АНДРЕЙ ПОСПЕШНЫЙ

С небольшой дружиной о двадцати всадниках князь Андрей выехал из Новгорода еще вчера и к утру надеялся прибыть к устью Ижоры, где намеревался присоединиться к Александру в его нападении на притекших к нам свеев. Сам не ведая почему, он поддался уверениям своего отрока Никиты, считавшего себя ве­ликим любомудром и даже пророком. Никита размы­шлял следующим образом:

— Господь наш заповедовал в неделю отдых творити, ибо и Сам Творец, сотворивый небо и землю, в седьмый день отдохновенствовал. Князь же Алек­сандр Ярославич почитаем повсюду как великий соблюдатель заветов Господа, а посему в воскресный день не станет затевать сражения, дождется понедель­ника. В воскресенье же заблаговременно причастится

Святых Тайн.

Андрей и сам старался соблюдать заповедь вос­кресного дня, а потому рассудил, что и он бы назначил битву на понедельник. Матушка только рада была, что он еще на день задержался в Рюриковом Городище при ней, при гробе старшего братца Феди. К вечеру своею рукой напекла пирогов с начинками двадцати видов и уложила их завернутыми в льняные ширинки в большую укладку, кот.орую вез на крупе своего коня второй оруженосец Андрея Евстафий Туреня.

В пути им довелось немного задержаться. Подъез­жая к окрестностям Липогодского озера, они учуяли запах дыма, который, усиливаясь, становился все бо­лее смрадным, невыносимо удушливым. Наконец, они увидели и причину сего удушливого смрада — огром­ный пожар, горело чье-то поместье, распространяя по­всюду небывало черный и вонючий дым. Когда подъе­хали к крестьянам, стоявшим поблизости и радостно взирающим на огненное лиходейство, те поначалу долго отпирались, но наконец признались, что в честь воскресного праздничка сами сожгли обиталище не­коего то ли колдуна, то ли ведьмы.

—    Так кто же тут жил — ведьма или ведьмак? — удивился князь Андрей.

—    Распетушье, — был ответ крестьянского стар­шины.

—    Не понимаю, — пожал плечами Андрей.

—    Що же тут непонятного, свитлый княже! — фыркнул ретивый старшина, как видно являвшийся главным затейником устроенной огненной распра­вы. — Ни черт, ни сатана, ни видьма, ни видьмак, ни баба, ни мужик. Одним словом — раздевулье.

—    Ты, княже, хоть и уже давно от мамки оторвался, а, видать, не видаешь, що бывають такие межеумки — и то и другое в едине человике, — сказал другой крестья­нин и тотчас получил от старшины великовесомую затре­щину, выразившую в себе красноречивое поучение, что с князьями таким ладом не полагается разговаривать.

—    Слыхал я, что бывают некие куреи, которые яв­ляют собой оба пола, но, признаться, полагал, что сие есть баснословие, — почесал в затылке князь Анд­рей. — И что же оно, сие распетушье? И впрямь кол­довством занималось?

—    У сю округу умучил своими чарами, клятый дву-сбруйный выродок, — ответил старшина. — И дити пропадали, и жинки чахли, и скот безумствовал, усего не перебачишь, що сей двуснастный демон наробил. То явится в виде чернявого красавца и сведет с ума якуюсь слабополую дуру. То навстричь того — придет к молодому парню в виде чернявой баскавицы, оморочит бедного, да так, что тот сохнет, сохнет да и ссохнет­ся намертво. Вот мы и постановили его гниздо дотла спалить.

—    А сам он… Или оно… Распетушье сие где оказа­лось?

—    А там и сгорело, слава Тебе Господи!

—    А ты, стало быть, старшина сельский? Яко звать тя?

—    Кирила Строгонос я.

—    Вот что, Кирила. Мне теперь не время с тобой разбираться, а на обратном пути я к тебе в село заеду да хватану тебя в управы. Как сие так происходит, что без властного дозволения вы тут кого попало жещи бу­дете! Этак вы и друг друга перепалите намертво, что на всей земле ни одного русского человека не останется.

—   Напрасно, княже, ты гниваешься, — испугался Строгонос. — Распетушье сие николько на русьского человика не было уподобием своим сходно. И такое черномырдое, будто бесерьмень али жиденя. Егда же мы его в доме заколотили и зажгли, оно на нас из пещной трубы голосило нерусьскими словесы. Страшно!

—   Видать, и впрямь нерусское, — заступился за старшину Строгоноса отрок Евстафий. — Ишь, вони­щу какую по себе развело, прогорая! И что у него в по­трохах было, неведомо, право слово! Эть, эть, яко смердит!

—   Может, оно самого анчихриста во утробе вына­шивало, — вставил свое слово крестьянин, уже один раз битый по загривку старшиною.

—   Стало быть, не без пользы мы его в воню злоут-робия сатанинского принесли, — молвил старшина Строгонос, выказывая владение уставами церковных молитв.

—   Однако же явили жестокоуправство, — встрял в разговор Никита Переяска. — Следовало сего распетушного злодея посадить в оковы и везти в град Русалим, где есть святой праведник Елпидифорий. Он мо­лится не токмо о продавших душу диаболю, но и даже о самих чертей скорейшему спасению и наставлению на путь истинный. О том свидетельствует даже и само имя праведника, ибо Елпидифорий эллиньски означа­ет «дающий надежду».

—   Неужто и о чертях, прости Господи?! — подиви­лись крестьяне, произведшие самосуд над колдуном.

—   Истинно глаголю вам! — проповедовал Никита с важным видом. — А уж таких, как ваш межеумок, к нему сотными приводят. Ставят пред ним на колени, а он только произнесет: «Обрати, Господи, сих заблуд­ших овец в истинную веру Православную!» И сей же час по слову Елпидифория они начинают визжать и крутиться волчком по земли. Изо ртов у них черный и смрадный дым валит, подобный тому, что тут рас­ пространился, и прочь вся черная сила выходит.

По истечении нечистого духа встают, приняв облик христианский, падают к руке праведника, лобзают ру­ку ему и поют «Воскресение Христово видевше…» А Елпидифорий, проливая чистые слезы, благослов­ляет их и возвращается в свою келью, где продолжает непрестанно молиться о спасении чертей и всего ада преисподней…

—    Опомнись, Никита! — не сдержался более слу­шать князь Андрей. — В какой соблазн вводишь ма­лых сих! Они ж тебе верят!

—    Верим, — закивал один из крестьян и тотчас по­лучил оплеушное благословение от старшины Строгоноса.

—    Вируем в Бога, а тоби, брехун, немного, — про­ворчал Строгонос. — Не может того быта, щобы пра­ведник за чертеняк молился. Либо он праведник и о нашем спасении печется, либо он такое ж самое распетушье!

—    Отсохни твои уста, земледелец! — возмутился Никита, и на сей раз был-таки награжден затрещи­ной, которую с наслаждением выдал ему князь Анд­рей Ярославич.

Следовало ехать далее, но любопытство распаляло князя, и он остался досмотреть, что будет дальше. Время от времени ему приходилось вновь и вновь оса­живать говорливого Переяску, удостаивая его подза­тыльниками, но тот готов был страдать, только бы раз­вивать свою любимую тему про старца Елпидифория.

Когда усадьба колдуна сгорела дотла и обвалилась, дождались, покуда догорит, и пошли растаскивать пого-релки в поисках обугленных костей межеумка. Им по­падались разные костяки, но все по природе своей звери­ные — кабаний, волчий, лошадиный, не было только че­ловеческих. Ужас постепенно наполнил души похлеще, чем смрадный дым легкие. Не знали, что и подумать.

Неуемный Никита и тут выдвинул свои выводы:

— Откуль, по-вашему, должны были образовать­ся звериные остовы? Я разумею так, что колдун сперва обратился в лошадь и сгорел, но, сгорая, превра­тился в кабана, который тоже сгорел. Наконец, он сделался волком и в волчьем обличье испепелился окончательно.

—   Ну да! — возмутился такому объяснению Евсташа. — А чего ж он из волка в кого-либо еще не превра­тился?

—   Дурья твоя голова! — ничуть не смутился Ни­кита. — Из волка ему одна дорога была — в зайца. А от зайца кости так прожглись, что от них один пепел ос­тался. У косого же кости девичьи.

—   Да ладно тебе! — махнул рукой князь Андрей. — Все гораздо проще. У него тут лаз был потайной. Он че­рез него и ушел. А когда дом загорелся, лошадь, кабан и волк верещать стали, вот селянам и померещилось, будто это колдун их нерусскими словесами блажит. Лаз надобно искать, вот что. Но нам сие уж и вовсе некогда будет. Итак мы тут надолго затерлись. Пора дальше двигаться.

И они отправились далее, так и не узнав окончания судьбы колдуна — сгорел он или утек подземным хо­дом в соседние болота. Наступила ночь, пошел дождь, миновали Вырю, Ерю, Сакалгу, здесь дождь усилил­ся, и, доехав до Кандакопши, от которой до ижорско-го устья оставалось рукой подать, Андрей Ярославич принял решение остановиться на ночлег у ижорян.

Всю ночь Андрею снились какие-то обугленные ос­танки, среди которых он искал сгоревший остов свое­го брата Александра, а под утро никто из его дружин­ников не мог встать с постелей — у всех страшно боле­ли головы после того, как они вчера надышались смрадом от сгоревшей колдовской усадьбы. Уж дав­ным-давно наступил день, а все они, мучаясь от боли, не могли глаз разлепить, покуда Евсташа не раздобыл у местных ижорцев целебного для подобных случаев травяного пойла. Кое-как поднялись, вяло помоли­лись, через тошноту поели, с трудом сели на своих ко­ней и заставили себя ехать дальше.

— Как биться будем — не знаю! — честно признал­ся князь Андрей отроку Евстафию.

Но биться ни с кем уже не потребовалось. Невдале­ке от устья Ижоры встретили первую нашу заставу и с великой радостью узнали о вчерашнем славном одолении. Даже в головах от такой радости полегчало, хотя в ноздрях все еще стоял вчерашний смрад и все время позывало кашлять.

И вот, выехав из лесочка, наткнулись прямо на пи­рующего со своими дружинниками Александра. Со­скочив с коня, Андрей поморщился от хлынувшей в голову боли, но пересилил ее, подошел к брату и сча­стливо расцеловался с ним:

—   Поздравляю тебя, Саша! Брат мой родимый! Счастлив за тебя и горжусь!

—   Спасибо и тебе, Андреюшко, что в самое вовре­мя поспел, — со смехом отвечал братец Саша. — Не зря тебя батюшка поспешным именует. Мы как раз тут пировать по случаю победы уселись. Садись с на­ми. Извини, не оставили тебе ни одного свея, чтоб ты мог сразиться. В другой раз.

—   Да брось ты издеваться! — обиделся князь Анд­рей. — Никак не думал, что ты по воскресеньям битвы затеваешь.

—   Да я хотел со свеями договориться, чтоб на по­недельник перенести, а они ни в какую. Мы, говорят, по новому закону римского папы воскресений не пра­зднуем, ибо наш римский папа еще не издал разреше­ния Господу Спасителю воскреснуть. Вот нам и при­шлось уважить вчера закон папежный.

—   Многих недосчитались? — стараясь не оби­жаться на брата, спросил Андрей Ярославич.

—   Малой кровью победа нам встала, — нахмурился князь Александр. — Но приготовься, братик… Любим­ца твоего, закадычного друга Юряту Пинещенича…

—   Убили? — вскрикнул князь Андрей, и боль сно­ва сильно ударила ему в голову. Мгновенно обессилев от такого прискорбного известия, он сел у костра и уронил лоб на ладони. С Юрятой они больше всего дружили в Новгороде, самый его разлюбезный дружок был Пинещенич. Невозможно было поверить, что его уже нет. — Где он? Я хочу его видеть.

—   Уже рекой отправили в Новгород. Сами нынче же трогаемся в путь. В Новгороде будем справлять и веселье, и скорбь — и победу, и тризну.

—   Кого еще потеряли?

Александр стал перечислять. Больно кольнули сердце отныне угасшие имена Ратмира и Луготинца, остальных тоже было жаль, но не так, как этих, самых близких друзей. Все детство, вся юность были нераз­рывно связаны с ними.

—   Тяжело, брате милый, — сказал Андрей, обни­мая Александра, прижимаясь к нему и радуясь, что сам брат цел и невредим.

—   Не терзай мне душу, — заплакал Александр, но подавил в себе рыдание. — А чем это от тебя смер­дит так? Горелым чем-то.

—   А это мне во сне сегодня виделось, будто я на пе­пелище твои сгоревшие кости разыскиваю, — ответил Андрей.

—   Боялся за меня, Андрюша?

— Еще как боялся, Саша! А ты вот цел, слава Богу!

Посидев у костра, отведав сочного жаркого с вином и пивом, отправились смотреть, как будут закапывать битых свеев. Количество их поразило Андрея. По срав­нению с тем, скольких убитых с нашей стороны пере­числил Александр, этих казалось в десятки раз боль­ше. Неужто и впрямь столь славно одолели их?

—    Даже не верится! Видать, ангелы помогали те­бе, Саша.

—    И впрямь помогали, — улыбался Александр. — Мало того, что в нашей битве сопутствовали нам, они еще и на том берегу столкнули между собой свеев, мурман, данских и сумь с емью. Утром сегодня мы там множество побитых нашли. Поверишь ли, лежали,

вцепившись друг другу в горло.

По старому воинскому обычаю врагов хоронили со связанными руками и ногами, чтоб они не могли вы­браться из могил и прийти мстить.

— Не по-христиански сие, да ничего не могу поде­лать, — поморщился Александр. — А вон глянь! Ви­дишь того сморщенного замухрышку? В бою вчера на­скочил и русским языком угрожал, что вырвет у меня сердце. Савва его навек угомонил. Ступай теперь в об­щую могилу, глупый!

Князь Андрей взирал на погребение врагов и, по­глядывая на брата, не мог никак поверить, что это он, Саша, еще недавно сопроказник его в разных детских дурашествах, хоронит сильных и грозных врагов Зем­ли Русской, коих он одолел своей благословенной дес­ницей. Он, Саша, выиграл огромное сражение! Гор­дость заливала душу Андрея Ярославича. Но и грызла досада, что он не успел поучаствовать в славном деле. Всегда, бывало, быстрей всех поспешал куда бы то ни было, а тут — оплошка вышла!

— А я тебе, Саня, от батюшки везу известие, что­ бы ты готовился, собирал рати — Батый не дремлет, вот-вот ждут его нового нашествия. Надо будет идти защищать Киев. А еще… — Андрей ласково улыбнул­ся, — …матушкиных пирогов привез, кои она своею ручкой испекла. Каких там только нет начинок! И с грибами, и с курячиной, и со всякою всячиной.