Предисловие

Писатель Зиновий Зиник в Советском Союзе почти не публиковался, но имя это наверняка многим покажется знакомым. Среди предполагаемых читателей романа «Лорд и егерь» едва ли найдутся люди, включающие радиоприемник, только чтобы послушать «Маяк». В разноголосице эфира мы уже больше десяти лет можем различать и голос Зиновия Зиника, постоянного сотрудника «Русской службы» Би-Би-Си, автора остроумных, часто парадоксальных репортажей о разных культурных событиях Англии и континента. Другое авторское лицо Зиника знают читатели лондонского еженедельника «Times Literary Supplement», там он печатает свои рецензии и эссе, написанные по-английски. Но все-таки прежде всего Зиник — писатель, автор шести романов, многих рассказов, повестей и эссе, переведенных на несколько языков, опубликованных в Англии, Америке, Франции, Голландии, Израиле…

Кажется, дошла очередь и до России. Здесь Зиник, пишущий по-русски, в переводчиках как будто не нуждается. Более того: для читателя советского (не эмигрантского) он сам начинает выступать в этой роли. «Писать по-русски в Англии — значит описывать русскими словами вещи, существующие только по-английски», — признается автор. С течением времени все более ощутимо Зиник становится переводчиком с эмигрантского на русский. И эта задача, на первый взгляд даже не очень понятная, требует от автора специфической изощренности, причем не только языковой, но и эмоциональной. Необычность, странность этой прозы во многом объясняется ее установочной (но отчасти и вынужденной) инородностью. Название одной из первых вещей Зиника эмигрантского периода — «Перемещенное лицо». При всей многозначности это абсолютно точная авторская характеристика. Все, написанное Зиником после отъезда из Советского Союза, написано о «перемещенных лицах» и от имени одного из них.

А уехал он еще в 1975 году, немного не дождавшись своего тридцатилетия (родился в 1945 г. в Москве). О причинах такого решения судить всегда сложно. Зиновий Зиник учился на престижной тогда кафедре топологии математического отделения Московского университета, его театральные рецензии охотно печатали журнал «Театр» и газета «Неделя». Существовала уже и некоторая, сугубо неофициальная, писательская известность. О публикациях речь, конечно, не шла. Перед глазами был пример старшего товарища и литературного наставника Павла Улитина, не опубликовавшего ни строчки до самой смерти, совершенно неизвестного читателю и сейчас. Но едва ли справедливо предположение, что Зиник уехал, чтобы печататься. Скорее — чтобы писать. Писать иначе, по-своему. Личная биография литератора даже помимо его воли постепенно выстраивается по литературным законам, подчиняясь каким-то дальним целям творческой эволюции. «Этой страны нам не переменить, давайте переменим тему», — говорит один герой «Улисса» другому. Эмиграция Зиника — это, по существу, попытка сменить тему на более для него продуктивную. С неожиданной откровенностью он говорит об этом в одном из последних своих эссе «Главный герой в поисках автора»: «…Эмиграция, как жизненный поступок, и создает иллюзию готового романа. Отсюда такое человеческое отчаяние, когда романа не получается; отсюда такая авторская паника, когда не получается жизни вдали от знакомых мест».

Не очень понятно, как она может не получиться, эта жизнь, если человек молод и талантлив, энергичен и открыт всему новому, безумно интригующему и восхитительно чужому. Но снова и снова возвращается прошлое, не отпускает, застилает глаза, делает судорожными и нелепыми все человеческие движения. Тугим узлом сплетается прошлое с настоящим, и от любых резких усилий этот узел только туже. Так одна за другой становятся различимыми характеристики сквозного персонажа зиниковской прозы, одержимого прошлым как болезнью, облученного черным солнцем Исхода, почти потерявшего себя в великом смятении. Так в литературу приходит новый герой, а появление нового героя есть по всем приметам обновление литературы.

И в стилевой эволюции Зиника заметнее всего изменение интонации рассказчика, то есть эволюция героя. По советским меркам это, конечно, человек «застойного периода», хотя бы по той, переходящей в мнительность, внимательности к нюансам личных отношений, которая сейчас уже сильно притупилась в общественных бурях. А по западным меркам? По-видимому, попытка взглянуть на себя чужими глазами есть второе (после схватки с собственным прошлым) постоянное душевное недомогание героя. Чем более «английской» становится проза Зиника, тем явственнее этот вопрос и тем неутешительней прочитывающийся ответ. По западным меркам наш герой-эмигрант со своей провокационной истерикой и отрефлексированной раздвоенностью, конечно, монстр, пусть и вполне обаятельный. Осознавая это свое качество, он ищет общества себе подобных. В романе «Лорд и егерь» все уже в сборе, все друг друга нашли. Неизвестно еще, кто кого перещеголяет. Но не нужно забывать, что выбор персонажей и выбор, так сказать, температуры зрения определен самоощущением героя. Герой суммарен, рассказчик смотрится в разные лица как в зеркала, чтобы ловить в чужом свое (а в своем чужое). «Литература это тоска по несостоявшемуся разговору… И в этом идеальном разговоре говорится про себя, как про другого, а про другого, как про себя. Как приписать собеседнику собственные промахи, а себе все заслуги, чтобы догадаться о собственной моральной катастрофе?» (З. Зиник. «Подстрочник»).

Это какая-то особая проза: проза-выяснение, проза-самоопределение. В переплетении ложных свидетельств и искренних самооговоров выстраивается сложнейшая эквилибристика доказательства недоказуемой вины. Обращение к пушкинской теме в романе «Лорд и егерь» не покажется случайным, если вспомнить строчки: «На всех стихиях человек — Тиран, предатель или узник». В основе почти всех внутренних конфликтов романа — спор между предателем, узником и тираном или только между предателем и узником, но оба действуют как настоящие тираны. Жесткость выбора ролей может показаться искусственной, но, вживаясь в ситуацию, чувствуешь, что существо спора актуально для любого человека, не вовсе чуждого рефлексии, старающегося жить с открытыми глазами. Сюжет так или иначе строится на столкновении героя со своим двойником. То есть с самим собой. Это бой с тенью. И выяснение отношений идет через какой-то внутренний «железный занавес» — через ожесточение, через нежелание понять. Нельзя примирить этих двоих, себя прежнего, ветхого и себя настоящего. Спор о правоте постепенно выстраивается в некую самодельную метафизику, основанную на идее отъезда, ухода, обретения, но и невосполнимой потери. В этом споре почему-то невозможно перемирие, нельзя успокоиться на том, что в области поступков не бывает ничего безошибочного, как не бывает предмета без обратной стороны. Наша душа, как и наша поэзия, глуповата и мудрость такого среднего рода не усваивает. Она бежит раздвоенности, не может смириться с наказанием, она снова и снова схватывается с Богом. И крайне редки секунды безутешной ясности, вроде той, что описана в рассказе Зиника «За крючками»: «Я вспомнил свой страх — не тюрьмы и не сумы, а страх стать одним из них (самим собой) с пишущей машинкой среди желтых домов под беспрестанным московским ливнем: страх предопределенности. Но как мечтал я сейчас вновь очутиться под низко нависшим московским небом: потому что не бывает страха без надежды от него освободиться; и память о чувстве надежды, сопровождавшей все годы, проведенные там, сильнее памяти о страхе. И свербящая, сверлящая мысль о навсегда утерянном чувстве надежды — и есть наказание: за то, что решил раз и навсегда освободиться от страха».

Михаил Айзенберг