II. Бессознательное, вещь в высшей степени конкретная

Мне кажется, дорогой доктор, что моя задача здесь не вступать с Вами в интеллектуальное состязание, а лишь дать Вам возможность высказаться. Поэтому и вопросы мои к Вам будут самые незатейливые — элементарные, даже вульгарные. Итак, начнем: «Бессознательное — что за чудное слово?»

Ничего лучшего Фрейд не придумал, а менять что-либо уже поздно. Слово это неудобно тем, что представляет собой отрицание, так что вообразить по его поводу можно все на свете — не говоря уже о прочем. А почему бы и нет? О вещи,

которую никто и в глаза не видел, с равным успехом можно сказать, что она «везде» и что она «нигде».

Бессознательное, между тем, представляет собой вещь очень определенную.

Бессознательное бывает только у существа говорящего. [["Условие бессознательного — это язык.»]]Что до прочих, которые, хотя и навязаны нам со стороны Реального, бытием обладают лишь постольку, поскольку они именованы, то у них есть инстинкт, то есть то знание, которое требуется для их выживания. Правда, справедливо все это лишь для нашего мышления, в данном случае, возможно, неадекватного.

Остаются лишь животные, которые без человека, homme, похоже, обойтись не могут, отчего дhоmmaшними и называются, и которые испытывают-таки поэтому подземные толчки бессознательного — впрочем, довольно непродолжительные.

Бессознательное — оно говорит, что делает его зависимым от языка, о котором знаем мы очень мало: и это несмотря на то, что я называю лингвистерией, объе-

диняя в этом слове все то, что норовит — и это нечто новое — выступать у публики от имени лингвистики. Ибо лингвистика — это наука, которая занимается йазыком[[.который йазыку вне-существует: ]] (эту необычную орфографию я использую для того, чтобы обозначить специфику ее предмета, без чего в любой науке не обойтись).

Предмет этот имеет, между тем, значение первостепенное, ибо именно к нему с куда большим правом, нежели к чему-то иному, само аристотелевское понятие субъекта может быть сведено. Что и [[вот в чем состоит аналитическая гипотеза]] позволяет определить место бессознательного исходя из вне-существования, вне-положности другого субъекта — душе. Душе как тому предполагаемому, что лежит за совокупностью ее телесных функций. И является, пожалуй, — вопреки единодушному мнению ученых от Аристотеля до Юкскюля и тому факту, что биологи, хотят они того или нет, до сих пор молчаливо ее существование допускают, — проблематичным.[[i(a)]]

На самом деле субъект бессознательного соприкасается с душой лишь посредством тела, куда он, на сей раз вопреки Аристотелю, вводит мысль. Чело-

век не мыслит, как воображал Философ, своей душой.

А мыслит он оттого, что некая структура,[[По отношению к душе-телу мысль вне-сушествует]] а именно структура языка, расчленяет — как само слово подразумевает это — его тело, причем способом, не имеющим ничего общего с анатомией. Разделка эта является душе в виде навязчивого симптома — мысли, которая ставит душу в тупик, с которой та не знает, что делать.

Мысль находится с душой в состоянии дисгармонии. Греческий как раз и представляет собой миф о том, как ладит мысль с душой, и лад этот уподобляется миру — тому окружающему миру (Umwelt), за который именно душа считается ответственной, хотя на самом деле он представляет собой лишь фантазм, с помощью которого поддерживает себя мысль,[[То немногое, что реальность заимстеует у Реального]] — своего рода «реальность», конечно, но не более чем гримаса Реального.

Тем не менее к Вам, психоаналитикам, приходят именно для того, чтобы здесь, в мире, который для Вас лишь фантазм, чувствовать себя лучше.

Исцеление — это тоже фантазм?

Исцеление — это требование, за которым стоит голос страдающего, страдающего душой и телом. Удивительно то, что он-таки получает ответ и что испокон веку медицина попадала в точку, находя именно то слово, которое было нужно.[[Moгущество слов]]

Как это было возможно до обнаружения бессознательного? Чтобы делать свою работу, практика в просвещении не нуждается — вот вывод, который отсюда напрашивается.

Получается, что анализ от терапии только своей «просвещенностью» и отличается? Это совсем не то, что Вы имели в виду. Позвольте мне сформулировать вопрос так: «Психоанализ, как и психотерапия, действует посредством слов. И все же они противостоят друг другу. В чем же именно?»

В настоящее время нет такой психотерапии, от которой не требовалась бы работа «в психоаналитическом ключе». Я не случайно ставлю это выражение в заслу-

женные им кавычки. Похоже, что смысловой оттенок этот только и вводится для того, чтобы не оказаться, паче чаяния, на улице — я хотел сказать, — на диване.

В результате в седле оказываются те стремящиеся стать вхожими в «круги» (пусть даже в кавычках) аналитики, которые, пренебрегая «переходом» в моем смысле, заменяют его формальными степенями, блеск которых обеспечит место в этих кругах тем, кто в связях своих бывает куда расторопнее, чем во врачебной практике.

И я покажу вам сейчас, почему именно подобная практика оказывается в психотерапии господствующей.

Говоря о бессознательном, в структуре, точнее, в языке можно выделить две стороны, два русла.[[Нет структуры, которая не шла бы от языха]]

Во-первых, русло смысла — оно-то и является, казалось бы, руслом психоанализа, источающего смысл, который держит судно нашей сексуальности на плаву.

Поразительно однако, что смысл этот сводится к бессмыслице — к той бессмыслице сексуальных отношений, которая[["Сексуальных отношений не существует"]]

испокон веку во весь голос заявляет о себе в любовных речах. Заявляет завывая, что позволяет составить о человеческой мысли поистине высокое мнение.

Имеется и другой смысл — этот выдает себя за здравый смысл, да еще в смысле «общего мнения». Комичнее некуда — только вот комическому непременно сопутствует знание о том отсутствии отношения, которое в нем, в сексуальном поведении, заложено. Здесь-то достоинство наше и находит себе замену, отслужив свою смену.

Здравый смысл являет собой внушение, комедия — смех. Значит ли это, что ими можно довольствоваться, — не говоря уже о том, что они вообще плохо совместимы? Именно здесь психотерапия дает осечку — не то чтобы она вообще не была во благо, но оборачивается-то благо это в итоге кое-чем куда худшим.

Вследствие чего бессознательное, то есть та настоятельность, с которой заявляет о себе желание, повторение того, что в нем себя вопрошает (разве не это говорит о [[]] нем Фрейд с самого начала, с момента его открытия?), вследствие чего бессоз-

нательное, при условии, что структура, которая делает из того, что называю я йазыком, язык и тем самым опознает себя, действительно велит это, напоминает нам, что русло смысла, которое завораживает нас в речи — благодаря чему речь эта заслоняется бытием, тем бытием, мысль о котором носится в воображении Парменида, — напоминает нам — завершаю я свою мысль, — что руслу смысла изучение языка противополагает иное русло — русло знака.

Как могло случиться, что даже симптом, или то, что в анализе называется этим словом, не оказался здесь путеводной нитью? Что пришлось ждать, пока Фрейд, послушно выслушав истерическую больную, не принялся читать ее сны, оговорки и шутки точно таким же образом, как читают, расшифровывая, закодированное послание?

Можете ли Вы доказать, что Фрейд говорит именно это, и что именно к этому то, что он говорит, сводится?

Достаточно обратиться к текстам Фрейда, по этим трем рубрикам распределен-

ным, — заглавия их сейчас широко известны, — чтобы выяснить, что речь в них идет не о чем ином, как о расшифровке означающего сказ-мерения в чистом виде.

Другими словами, что одно из этих явлений артикулировано, то есть вербализовано, вполне бесхитростным образом — в соответствии с той вульгарной логикой, которая не ставит употребление йазыка под сомнение.

И что, продолжая углубляться в сложную ткань двусмысленностей, метафор и метонимий, Фрейд начинает говорить о некоей субстанции, некоей зыбкой мифологеме, получившей у него название либидо.

Но то, что он реально, на глазах у нас,[[Фрейдовская практика]] сосредоточенно вчитывающихся в его текст, проделывает, есть не что иное, как перевод — перевод, из которого явствует, что наслаждение, которым завершается, по его предположению, первичный процесс, состоит, собственно говоря, в тех логических маневрах, которые он с таким искусством заставляет нас совершить.

Достаточно провести различие, к которо-

му стоическая мудрость пришла еще в древности, — различие, которое, переводя латинские термины на язык Соссюра, описываем мы как различие между означающим и означаемым — чтобы с очевидностью усмотреть явления эквивалентности, которые, понятное дело, и смогли[[]] оформить представления Фрейда о механизме энергетики.

Необходимо еще одно усилие мысли, чтобы положить это различие в основу лингвистики. Утвердив ее тем самым на собственном ее предмете — на означающем. Нет ни одного лингвиста, который не положил бы предельной свой задачей выделение означающего как такового — в первую очередь путем отделения его от смысла.

Я говорю с вами о русле знака, чтобы обозначить связь его с означающим. Но означающее отличается от знака тем, что вся батарея его заранее дана в йазыке.

Говорить о коде не годится — именно потому что тем самым предполагается уже некий смысл.

Означающая батарея йазыка дает нам[[Язык есть условие смысла]] в распоряжение лишь шифр смысла. Каждое слово принимает в нем в зависимо-

сти от контекста широчайшую и бессвязную гамму смыслов, разношерстность которых в большинстве случаев удостоверяется словарем.

То же верно порою и для целых фразовых словосочетаний. Такова, например, фраза "lesnon-dupeserrent"", которую взял я на вооружение в этом году.

Ясно, что письмо упирается здесь в грамматику, которая и свидетельствует поэтому о Реальном, но о Реальном, которое так и остается, как известно, загадкой, пока не вырисовываются рельефно в [[объект(а)]] анализе псевдо-сексуальные его пружины, — Реальном, иными словами, которое, будучи способно по отношению к партнеру лишь на обман, вписывается в общую картину в качестве невроза, перверсии или психоза.

Благодаря Фрейду мы знаем, что фраза «я ее не люблю» разворачивается в целую серию отголосков.

На самом деле именно способность любого означающего, от фонемы до фразы, послужить в качестве зашифрованного («персонального», как говорили по радио во время войны) послания и позволяет ему выступать в качестве самостоя-

тельного объекта; именно эта способность и обнаруживает, что не что иное, как означающее ответственно за то, что в мире, в мире говорящего существа,[[Достаточно ли одного означающего, чтобы обосновать означающее "Единое"?]] имеется что-то наподобие Единого, или элемента, — того, что греки называли.

То, что обнаружил в бессознательном Фрейд, — и я не нашел в данный момент ничего лучшего, как призвать обратиться к самим текстам его, чтобы в моей правоте убедиться, — не имеет ничего общего с наблюдением, будто всему, что мы знаем, можно, ссылаясь на испокон веку присущее глаголу «познать» метафорическое значение (вот оно, русло смысла, которое эксплуатировал Юнг!), придать в общем и целом сексуальный смысл. Только Реальное позволяет действительно развязать тот узел, из которого состоит симптом, — узел означающих. [[]] Глаголы вязать и развязывать не следует здесь воспринимать как метафоры — я говорю о тех узлах, что реально сплетаются в цепочку означающей материи.

Ибо цепочки эти суть не цепочки смысла, а цепочки блажи, блаженства, наслаждения — говорите как хотите,

пользуясь той двусмысленностью, которая и является для означающего законом.

Я полагаю, что средству, по праву именуемому психоанализом, мне удалось придать, вопреки царящей в нем сегодня неразберихе, новую значимость.