На древнеусачёвском языке

Литература

На древнеусачёвском языке

ПОЭЗИЯ

Юрий РЯШЕНЦЕВ

Трудно поверить, но Юрию Ряшенцеву – 80! «ЛГ» поздравляет замечательного поэта с юбилеем и желает Юрию Евгеньевичу мушкетёрской лёгкости и упорства истинного москвича.

***

Если глядеть с Нескучного на Москва-реку

иль за неё, на небо в вечерней сини,

с парой ворон, летящих к лихому шарику,

пущенному с трамвайчика на стремнине,

то ощущенье кровной своей причастности

к этой картине, больше – к миру и граду –

не отпускает. Вот она, сила праздности,

верящая безжалостно только взгляду.

Воздух убогих шашлычных успешно борется

с редкими вздохами лип в боковой аллее.

Вон оно, белое платье твоё, разбойница,

белое, словно танец, куда белее.

Сядем за шаткий столик и спросим пива,

будем смотреть на золото

в толстых кружках.

Как хорошо, как весело жить счастливо,

лишь о тебе гадая – не о подружках.

Ты-то поймёшь всю призрачность

места этого,

всю эту грусть и счастье Москвы закатной,

всю нелюдимость этого дня, согретого

летним лучом в отдаче его бесплатной.

Селезень тихий пруд разбивает вдребезги

и подплывает, с гордостью молодою,

с пёрышком синим, синим,

как мост Андреевский,

в полночь летящий медленно над водою.

***                                                                                                                                            

Ночью июньской, почти на Ивана Купала,

в тёмной, ещё не успевшей прогреться воде

наше шальное купанье случайно совпало

с чем-то, чего не встречал никогда и нигде.

Белая лошадь из белых обрывков тумана

образовалась, процокала к краю мостков,

странно на них постояла, помедлила странно,

глядя на белые клубни тугих лепестков,

и вдруг обрушилась в воду

с немыслимым плеском,

звёзды в пруду распугав, и плыла, и плыла...

Дело-то было в усадьбе, в урочище светском,

в бывшем, покуда свобода туда не пришла...

Сделавши круг по воде – жеребёнок игривый, –

вышла на тёмный ковёр

перепутанных трав,

женственным жестом тряхнула

короткою гривой,

разве что светлые пряди потом не отжав.

Ишь ты!.. Дворянка,

наследница древнего рода,

отпрыск, хозяйка, видать по всему, сирота.

Так и ушла, не взглянув на двоих из народа,

с сорванной лилией сбоку надменного рта.

* * *

Акация полуденного сквера

всё тянет ветку тонкую ко мне.

Плыви, плыви, зелёная галера,

купайтесь, вёсла, в свежей тишине.

Но этот ритм твоих свободных вёсел,

он нам осточертел. Его б я бросил

для странных рифм, каких никто не чтец,

для дикого верлибра, наконец.

Но веточка акации блажная

И в дождь, и в солнце, словно – всё равно,

плывёт, плывёт, сама того не зная,

что жизнь её и жизнь моя – одно,

что медленные ямбы и хореи,

с их тёмной и раскачанной волной,

быть может, и умрут, но не скорее,

чем наша тяга к музыке земной.

А лопасти округлых этих вёсел

так дышат, как единое весло.

Их много пар: не шесть, не семь, не восемь –

бурлящий воздух знает их число.

Они гребут всей мощью невесомой,

ответив отстраняющей руке

ушкуйской  бранью, мирной и весёлой,

на древнеусачёвском языке.

***

Населеньем наш край богат.

А счастливых – один на сто.

Каин Авелю что, не брат?

Брат, конечно же, ну и что?..

Шаткий столик в летнем кафе

поощряет плеск коньяка.

Там, в Казани или Уфе,

слава Богу, тихо пока.

Звёзды мрак пронзают насквозь,

трепыхаются на лету.

Ну, да мне в мой стакан небось

ни за что не поймать звезду.

О, наш край, он отнюдь не прост!

Как мне внятны и нрав его,

и с другими ловцами звёзд

упоительное родство…

Как прекрасно, как шумно тут:

не шалман, чай, и не барак…

Ну, ещё хоть пяток минут

перед шагом в кромешный мрак.

СТОЛЕТНИК

День – на грани. И жизнь – на грани.

И почти ничего в стакане.

И исписаны все тетрадки.

И почти ничего в остатке.

Для чего вспоминать былое?

Вот опять не расцвёл алоэ.

Раз в сто лет расцветать не хочет,

кто его в доктора нам прочит?

Для столетника подоконник,

знать, не место. Один покойник

полагал, что на окнах, помню,

все цветы, мол, мешают полдню.

Впрочем, он был живым в ту пору.

Света впрямь не хватает взору.

Так ведь это – от небоскрёба.

Перед ним наш приют – трущоба.

Но зато на окне столетник.

И старинный шипит кассетник,

будто кот, охранитель дома,

на ротвейлера молодого.

И разбойничий век наш длится.

И ещё скрипит половица.

А уж сколько скрипеть ей дальше,

депутат наш не знает даже.

***

Не надо ваших праведных ироний.

Вон птица – очевидно, царь вороний.

Он стаю жёсткой властью не томит.

Лишь кто её стыдится, тот отчасти

бывает иногда достоин власти.

Вон у него какой смиренный вид.

Ему ворона корку уступает,

но скромно он, хоть важно, прочь ступает:

мол, ешь, гражданка, я же подожду!..

И – где? Не в поле, не в лесу – Тверская,

у нашей у Госдумы на виду.

Я, впрочем, в жизни дум не разбираюсь

И власть учить уму не собираюсь.

Но верю лишь тому – кому ж ещё? –

кто эту власть, как гирю, подымает,

хотя с тоскливым страхом понимает

всю гибельную выгоду её.

***

Горка пологая. Раньше по ней голытьба

к пруду на пьянки спускалась.

Пропащий народ.

Коротконогая кряжистая судьба

каждому в жёны дана

без надежд на развод…

Нынче невесту, которая в белом своём

в гору ползущий асфальт одолела почти,

не занимает, наверно, что спуск и подъём –

лишь имена одного и того же пути.

Путь человеческий короток, всё это так,

но и на нём нам хватает ухабов и ям…

Вечер… Пошли мне, Господь,

хоть какой-нибудь знак –

было бы что рассказать уходящим друзьям.

Ибо в жестоком неверии мы взращены

и пробиваемся к вере, как в ночь

сквозь кусты,

в этой июньской столице январской страны,

где только час остаётся нам до темноты.

***

Ты счастлив на высоком берегу,

хоть городок глядит чуть-чуть усталым.

Вон копоть на сверкающем снегу,

посланье Сатаны провинциалам.

И голубых наличников волшба

заметена от утренней метели.

А вон закрылась ставнями изба:

глаза бы, мол, на вас бы не глядели.

Всё это так. Но медленный дымок

из медленной трубы восходит к свету,

и нет такого дня, какой бы мог

хоть малость отклонить дорогу эту.

Туда, туда от ада на дому,

туда, где был наш дом до Божья гнева,

где людям почему-то (почему?)

мерещатся и сад, и змей, и древо.

Но разве сад не требует земли,

земных солей не просит райский корень?

Дурацкие вопросы. Не шали

с неведомым. Дыши. И будь спокоен.

Ты был. Любил. Крутился так и сяк.

Ты жив пока. И не забыл былого.

И если это всё – пустяк, пустяк,

пусть Тот, Кто есть, произнесёт хоть слово.

***

Жизнь проходит как надо. Я возраст в расчёт не беру.

Золотая листва улетает от граба на чёрном ветру.

А куда улетать ей в сумятице крон и ветвей?

Но летит-улетает, летит-улетает, видать, ей видней.

Из далёкой гостиной доносится аккордеон,

одинокий, как я. Я стою, одинокий, как он,

про себя напевая живое и модное, то,

что теперь в этом мире и граде не помнит никто.

И похоже, что клавишник памятью тоже нетвёрд.

Вот и  квакнул и вдруг оступился роскошный аккорд.

Как там дальше? Беда! Я забыл этот славный мотив!..

А листва улетела… И вихрь потихоньку утих.

И теперь на свету от окна, не погасшем пока,

молодой ветерок возлежит на челне гамака,

возлежит и ленивым движеньем качает гамак…

Будешь этот фокстрот вспоминать до рассвета, маньяк!

А не вспомнишь – под самый рассвет хорошо бы уснуть.

Сон позволит куда-то вернуться, кого-то вернуть

в эту тишь, в эту глушь, в эту барской повадки дыру,

где три жёлтых листочка на грабе дрожат поутру.

***

Не избежав безобразий в денёк этот адов

и испытав угрызенья потом на тахте,

я наконец догадался, что я – Мармеладов:

да, конъюнктура не та, но надежды – все те.

Вру. И привержен безделью. И буйствует плоть.

И не готовлюсь изведать посмертную пытку,

будучи твёрдо уверен, что добрый Господь

скажет Петру, чтобы он отворил мне калитку.

Кто убедил меня в этом? Не знаю. Никто.

Просто в стране, где в герои возводят злодея,

всё и должно доставаться за так, ни за что.

Бог ни при чём. И да здравствует теодицея!

Сами за всё мы в ответе. За долгую ночь.

И за парламентских дурней с включённым мотором.

И за скинхеда, который ведь тоже не прочь –

в вечность, в которую век наш стремится, в котором...

***

Вряд ли стая волков человека признает. Но мало ли…

Куст малины засох на корню…

Этот ветер – как Киплинг, придумавший смуглого Маугли

из презренья к бесцветному дню.

Алый знойный закат – он уместен в какой-нибудь Индии,

а не здесь, где уже к ноябрю

молодые стволы в седоватом беспомощном инее –

словно волки, скулят на зарю.

Ну и что, что покуда июль? Наше время стремительно:

утром – юноши, к полдню – мужи.

А дальнейшее слишком безрадостно и утомительно:

пропасть есть, но ни ветра, ни ржи.

Юный ствол ты погладишь по шкуре. Мгновенье похищено.

Этих самых мгновений в обрез.

То ли ты, попрощавшись со стаей, направился к хижинам,

то ли, может быть, просто исчез.

Прокомментироватьgt;gt;gt;

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345

Комментарии: