"Правда о Николае I. Оболганный император" - читать интересную книгу автора (Тюрин Александр Владимирович)

Бунт скучающих господ

14 декабря 1825 главные силы декабристов собрались на Петровской площади у здания Сената.

Популярным декабристоведением часто выводится за скобки – а почему собственно декабристы вышли на Петровскую (ныне Сенатскую) площадь?

Общий смысл этого умолчания – показать декабристов ангелами в белых одеждах, которые слетелись на видное место, чтобы геройски умереть и тем самым «разбудить Герцена».

На самом деле офицеры-декабристы привели войска на Петровскую площадь, чтобы не допустить принятия переприсяги сенаторами, взять под контроль высший правительствующий орган и издать от его имени необходимые революционные документы. Другая часть декабристских сил должна была захватить Зимний дворец и уничтожить царскую семью.

Первыми отказались от присяги императору Николаю I две роты Лейб-гвардии Московского полка, также некоторые роты Лейб-гренадерского полка и Гвардейского экипажа. Декабристы, в первую очередь Александр Бестужев и князь Щепин-Ростовский, вводили в заблуждение нижние чины гвардии, призывая их защитить права «законного государя» Константина на престол. Даже упоминавшуюся заговорщиками Конституцию солдаты считали супругой Константина.

Бестужев бросал в толпу нижних чинов зажигательные реплики такого сорта: «Ребята! Вас обманывают: Государь (Константин) не отказался от престола, он в цепях. Его Высочество шеф полка Михаил Павлович задержан за четыре станции и тоже в цепях». А Щепин-Ростовский полосовал саблей всех, кто пытался воспрепятствовать бунту, и солдат, и офицеров – командира московского полка генерала Фредерикса, генерала Шеншина и полковника Хвощинского.

По сути, декабристы совершали банальную подлость, когда опираясь на «русскую веру», на верность государству и престолу, привлекали солдат к исполнению своих планов. Господа, нежно любимые нашей интеллигенцией, примитивным обманом подставляли нижние чины под пули. Ведь солдаты, как и большинство простонародья, не имело четкой информации об отречении Константина и могли считать его законным государем. Как тут не вспомнить о иезуитском воспитании многих вождей декабризма.

Однако вот незадача, путчисты опаздывают к принятию присяги сенаторами, те уже разъехались. Скрывается среди зрителей и диктатор восстания, князь С. Трубецкой, сторонник конституционной монархии.

Многие исследователи удивлялись, почему в день восстания он находился в толпе зевак (а по некоторым свидетельствам даже сидел дома)?

Ну, а зачем ему надо было подставлять себя под пули? Кто мог стать «конституционным монархом», как не конституционный правитель Польши Константин? Смею предположить, что диктатор бродил по улицам или пил кофей на домашнем диване, ожидая расширения восстания и манифеста Константина.

А Константин ожидал, чем закончатся первые сутки мятежа.

Вслед за Трубецким скрывается в тумане и пламенный тираноборец, он же эффективный менеджер, Кондратий Рылеев. Однако, к мятежным гвардейцам, вышедшим на Петровскую площадь, через три часа присоединяются лейб-гвардии гренадеры и матросы гвардейского экипажа, дотоле уже побывавшие в Зимнем дворце.

Визит мятежный гвардии в Зимний дворец также является фигурой умолчания у либерально-марксистской декабристики. (Больно уж это напоминает гвардейские перевороты 18 века).

Толпа солдат и матросов, численностью около тысячи человек, во главе с поручиком Пановым, сминает дворцовый караул и врывается во двор. Однако верный Николаю Павловичу саперный батальон не пропускает мятежников внутрь дворца. Те, при примерном равенстве сил, не решаются на штурм. После этого солдаты и матросы, во главе с Пановым, отправляются на воссоединение с основной массой повстанцев.

Любопытная деталь. Император Николай, находящийся около Зимнего, сам показывает этой мятежной тысяче, где собираются выступающие за «Константина и Конституцию».[59]

«И вся сия толпа, – напишет впоследствии Николай, – прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим…»

Сам Николай I остается в толпе на Дворцовой площади, читает манифест о воцарении, здесь он встречает понимание. Но толпа на Петровской площади сочувствует путчистам, для несведущих горожан законным государем является Константин.

Сама Петровская площадь была не такой уж слабой позицией для мятежников.

Это сегодня Сенатская площадь выглядит небольшой и пустоватой – а тогда к ней примыкала огромная далеко не завершенная стройка – Исаакиевский собор.

Несмотря на безвременную потерю командира (трусоватого диктатора Трубецкого) путчисты стояли на этой площади отнюдь не из чистого героизма, а концентрируя силы в означенном месте. День был коротким и приближались сумерки. Хотя главари путча явно утратили четкий план действий после неудачи со взятием под контроль Сената, однако, при наступления темноты, их силы могли легко рассредоточиться по городу. После чего они, скорее всего, начали бы действовать также, как польские повстанцы 1830 года.

Силы путчистов немногим уступали силам, безусловно преданным Николаю (а возможно и превосходили их). От Петровской площади до Зимнего дворца рукой подать – десять минут спокойным шагом. А караулами от Зимнего дворца до Адмиралтейства распоряжался полковник А. Моллер, член Северного общества.[60]

Петербургский генерал-губернатор Милорадович, вплоть до своего фатального выступления перед рядами мятежников, особой активности в подавлении бунта не проявлял. Он провел предыдущий вечер в компании драматурга А. Шаховского и А. Якубовича, активного члена Северного общества, планировавшего цареубийство. Трудно поверить, что Милорадович не знал заранее о планах мятежников, однако, в дворянской корпорации не принято было «стучать» друг на друга. Тем более, что в складывающейся обстановке было совершенно неочевидно, чью сторону займет дворянство в целом.

14 декабря декабристы сполна показали все свои организационные способности, даже в благоприятной ситуации не сумев разумно распорядиться имевшимся у них временем и силами. Мужество и самообладание молодого императора, столь контрастирующие с нерешительностью и истеричностью главарей путча, меняли ситуацию на ходу.

«Очевидцы видели, как Николай духовно рос перед ними… Он был настолько спокоен, что ни разу не поднял своего коня в галоп». «Он был очень бледен, но ни один мускул не дрогнул в его лице. А смерть ходила около него. Заговорщики ведь указали его как свою первую жертву. Драгунский офицер, странного вида, с обвязанной головой, уже подходил к Царю и говорил с ним по дороге от Зимнего Дворца к Сенату. Это был Якубович, раненый в голову который хвастался тем, что он был готов убить всех тиранов. Другой заговорщик, Булатов, держался около Императора, вооруженный пистолетом и кинжалом…», – пишет русофоб де Кюстин, не смея извратить очевидные вещи.

Самым ответственным для империи и императора был момент, когда он явился на Петровскую площадь с первым батальоном Преображенского полка.

Николай Павлович делает всё, чтобы не случилось кровопролития. Он посылает к восставшим генерала Милорадовича, полковника Штюрлера (Стюрдлера), митрополита санкт-петербургского Серафима. В это время он говорит ганноверскому посланнику Дернбергу: «Можно ли быть более несчастным? Я делаю все возможное, чтобы убедить их, а они не хотят ничего слушать».

Генерал-губернатор Милорадович, обратившийся к мятежникам, получил два смертельных ранения – от пули Каховского и удара штыком. Штыком били в спину. Следствие так и не было точно установило, кто нанес удар, хотя предположительно это был князь Е. Оболенский. Командира лейб-гренадеров полковника Штюрлера, пытавшегося увести обманутых солдат с площади, князь Оболенский рубит саблей, а Каховский смертельно ранит из пистолета.[61]

Каховский стрелял также в генерала Воинова и великого князя Михаила Павловича, но пистолет дал осечки. По другим сведениям несколько нижних чинов не дали декабристу совершить очередное убийство.

Все атаки кавалергардов и коннопиониров (конной гвардии) на мятежников захлебнулись.

Копыта коней скользили по ледяной корке, однако создается впечатление, что всадники не хотели действовать активно, многие не вынимали палашей из ножен. Можно понять людей, которые не хотят участвовать в братоубийственной схватке. Однако и среди атакующих кавалеристов также были члены тайного общества – как, например, Анненков.

У войск, верных правительству, имелось три пушки, но император медлил с их применением. Затем выяснилось, что артиллерия явилась без боеприпасов и за ними надо еще посылать.

Первый залп из пушек пришелся на стены строящегося собора. Со следующим залпом мятеж был разгромлен – взбунтовавшиеся гвардейцы побежали.

Число убитых и раненых, ни точное, ни примерное не сообщает ни один декабристовед. Очевидно, оно не было значительным. В противном случае, цифра была раздута в десятки раз, как у нас принято с «жертвами царизма». Из героических аристократов не был убит или серьезно ранен ни один человек…

Декабристский спектакль состоялся и на юге страны. И здесь нижние чины были бессовестно обмануты путчистами. Сергей Муравьев в Василькове врал солдатам о том, что Константина лишили трона. Путчисты не нашли ничего лучшего, чем хорошенько напоить солдат-малороссов, которые, «освободившись», принялись грабить местных мещан и евреев. Престарелый полковник Гебель получил от декабриста Щепилло ударом штыком в живот, потом «свободолюбец» вместе с подоспевшим декабристом Соловьевом стал бить лежащего прикладом. «Так избиением старого и безоружного человека началось светлое дело свободы», – написал историк М. Цейтлин в книге «Декабристы». Действительно, процесс пошел. Такие же процессы пошли и в 1605 и 1917. Но, по счастью, в 1825 г. процесс далеко не ушел благодаря императору Николаю Павловичу.

Ни один человек из мятежников не подвергся бессудной расправе со стороны властей – как то неоднократно случалось в «цивилизованной» Европе 19 века – когда было достаточно «неправильного» внешнего вида, чтобы получить пулю от карателей.

У нас низшие чины были освобождены от какой-либо ответственности, также как и представители черни, оказавшие поддержку путчу, а все офицеры-мятежники оказались перед судом.

Следствие определило существование среди них двух групп людей – обманутых и злоумышленников, убедивших своих товарищей и нижние чины, что они должны быть верны присяге императору Константину.

Следствие подтвердило, что декабристы собирались убить семью Николая I, даже его сестер Марию и Анну за границей. Судя по беспощадности польских мятежников в 1830 г., истреблявших всех людей, имевших отношение к законной верховной власти, это могло произойти.

Декабристоведы обстонали «чудовищные» методы следствия, однако все свидетельства показывают, что арестованных никто не терзал. Более того, действовала презумпция невиновности. «С самого же начала я решил не искать виновного, но дать каждому возможность себя оправдать», – писал император. Под суд пошли только те лица, против которых имелись неопровержимые доказательства.

Следствие выявило непричастность А. Грибоедова к заговору, хотя он был знаком со многими заговорщиками, входившими в высшее петербургское общество. Уже через четыре дня после прекращения дознания Грибоедов был принят императором и продолжил дипломатическую карьеру.

С точки зрения государственной пользы, конечно, надлежало внимательно изучить весь круг российской элиты, выдвинувшей заговорщиков, но Николай I не пошел по этому пути.

Не пострадал и не был подвергнут каким-либо ограничительным мерам ни один из членов семей декабристов. Их дети делали карьеру на государственной службе или при дворе, как ни в чем не бывало. Возможно этим и объясняется последующее широкое распространение антигосударственных настроений в «высшем обществе».

Идейные отцы заговора не были подвергнуты следствию и привлечены к ответственности. К таким лицам явно относились член Государственного совета адмирал Мордвинов, руководители масонских лож, из которых вышли наиболее радикальные деятели декабризма.

Император Николай не «приказал повесить декабристов», как пишут до сих пор в популярных изданиях (и пишут не какие-то супостаты, а российские авторы). Приговоры были вынесены Верховным Уголовным Судом на основании законов Российской империи, которые предусматривали наказания за антигосударственные преступления ничуть не более строгие, чем в самых просвещенных европейских странах (Англия с ее средневековой жестокостью законов к числу просвещенных явно не относилась). К тому же приговоры были значительно смягчены царем. Достаточно вспомнить, что высшей мере наказания подверглось лишь пять декабристов. Люди, поднявшие вооруженное восстание против законного правительства, отделались в массе своей весьма легко.

В ту же эпоху, в «демократической» Франции, после подавления антигосударственных выступлений в 1848 г. было расстреляно одинадцать тысяч человек, а в 1871 – около тридцати тысяч, и еще сорок тысяч отправлено в тюрьмы и на каторгу. Там массовая внесудебная расправа дополнилась скорыми и жестокими приговорами военных трибуналов.

В 1807 г. английского полковника Деспарди и его товарищей только за антиправительственные разговоры в Лондоне подвергли долгой и мучительной казни. Их вначале повесили, но не до смерти, еще живым вырезали внутренности, отрубили головы; тела их были четвертованы.[62]

Плененных участников индийского национального восстания британцы подвергали самым варварским казням, разрывали выстрелами из пушек. Жизнь аборигенного населения во многих углах Британской империи ценилась не более чем жизнь животного, убийство аборигена находилось за рамками правового поля.

Австрийские суды пачками вешали генералов и офицеров своей армии, перешедших на сторону венгерской революции. Неополитанский король двое суток бомбил собственный город Палермо за попытку революционного выступления, после чего в дело вступили карательные команды.

Житье декабристов в Сибири было непростым, но достаточно комфортным по сравнению с французской каторгой на о-ве Дьявола или английской в Гане.[63]

Либеральные байки о якобы невероятной жестокости Николая, проявленной по отношению к декабристам после отправки их в Сибирь, мягко выражаясь, не соответствуют действительности.

«Начальником Читинской тюрьмы и Петровского завода, где сосредоточили всех декабристов, был назначен Лепарский, человек исключительно добрый, который им создал жизнь сносную. Вероятно, это было сделано Царем сознательно, т. к. он лично знал Лепарского, как преданного ему, но мягкого и тактичного человека», – пишет М. Цейтлин, либеральный эмигрантский историк, не променявший честности исследования на идеологические клише. «Каторжная работа вскоре стала чем-то вроде гимнастики для желающих. Летом засыпали они ров, носивший название «Чертовой могилы», суетились сторожа и прислуга дам, несли к месту работы складные стулья и шахматы. Караульный офицер и унтер-офицеры кричали: «Господа, пора на работу! Кто сегодня идет? Если желающих, т. е. не сказавшихся больными набиралось недостаточно, офицер умоляюще говорил: «Господа, да прибавьтесь же еще кто-нибудь! А то комендант заметит, что очень мало!» Кто-нибудь из тех, кому надо было повидаться с товарищем, живущим в другом каземате, давал себя упросить: «Ну, пожалуй, я пойду»»[64]……

Как писал очевидец И. Липранди о декабристах на каторге: «Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был поражен: открывается дверь, в передней два молодых солдата учебного карабинерского полка без боевой амуниции; из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; и все это во втором часу пополуночи меня поражало». Похоже, декабристам не приходилось вставать с соловьями.

«Жены постепенно выстроили себе дома на единственной улице и после их отъезда сохранившей в их память название «Дамской». Мужья сначала имели с ними свидания в тюрьме, но постепенно получили разрешение уходить домой, к женам на целый день. Сначала ходили в сопровождении часового, который мирно дожидался их на кухне, где его угощала кухарка, а впоследствии они переехали в домики жен». На Петровском заводе холостым декабристам предоставлялось по одной комнате, женатым по две. «Номера были большие, у женатых они скоро приняли вид комнат обыкновенной квартиры, с коврами и мягкой мебелью.» «Кн. Трубецкая и кн. Волконская жили вне тюрьмы, на отдельных квартирах, имея по 25 человек прислуги каждая». Таковы «кошмары» декабристской каторги, выявленные исследователем М. Цейтлиным.

«Элементов принудительности на Петровском заводе не было», – пишет знаменитый специалист по ссылке и каторге проф. Гернет в книге «История царской тюрьмы»».

Декабрист Завалишин так описывает дорогу с работы: «Возвращаясь, несли книги, цветы, ноты, лакомства от дам, а сзади казенные рабочие тащили кирки, носилки, лопаты… пели революционные песни.»

Декабристы, высланные на поселение, получали по 16 дес. пахотной земли, и дополнительно продуктовый паек. Неимущим выдавались пособия. Так, ссыльный Батенков получил от императора 500 руб. серебром «на первое обзаведение». Впрочем, на землю, по примеру своих крестьян, декабристы садились неохотно. Одни пошли служить в местные учреждения, другие занялись самостоятельной деятельностью – Якушкин открыл в Ялуторовске частную школу.

Жизнь аристократов в Сибири была, конечно, нелегкой, однако там не было и тени того, что можно назвать «мучительством», «изощренной жестокостью».

Пушкин, хорошо осведомленный о жизни декабристов в местах не столь отдаленных, написал об императоре: «О нет, хоть юность в нем кипит, Но не жесток в нем дух державный; Тому, кого карает явно, Он втайне милости творит.»[65]

Басни о жестокости Николая продолжали баяться даже в то время когда, когда понятие личной ответственности в головах российских прогрессоров заменилось на понятие коллективной вины. Воинствующие западники, эсеры и социал-демократы, ритуально льющие слезу по декабристам, сами легко уничтожали людей просто за принадлежность к российскому государственному аппарату, а во время революции – за принадлежность к офицерству, купечеству, духовенству, любому русскому сословию, соотносящемуся со «старым режимом».

Историки заметили, что император Николай в свое царствование не доверял российскому дворянству и опасался его. 14 декабря, в добавление ко всему 18 веку, создали для этого веские причины.

Николай, отвергнув претензии дворянства на доминирование в обществе, первым среди послепетровских монархов начинает думать о том, что он государь всего народа. Перед ним стоит задача восстановления национального единства, рассеченного предыдущим столетием.

«Теперь, в 1825 году, власть должна была чувствовать прямую необходимость эмансипироваться от этого (дворянского) преобладания», – пишет С. Платонов.

Виселица, воздвигнутая на о-ве Голодай сразу для пяти аристократов, стала шоком для всего благородного сословия, привыкшего за почти что век дворяновластия к полной безнаказанности, которой не знала ни одна страна, за исключением Речи Посполитой. (В течение 85 лет российскому дворянину попасть на эшафот было почти что невозможно – в отличие от его коллеги из «передовой» Европы.)

После эпохи дворяновластия только монарх мог ограничить или отменить дворянские привилегии, и дворянство это чувствовало прекрасно. За внезапно возникшее чувство неустойчивости своего положения оно заплатило верховной власти отчуждением; теперь почти в каждой усадьбе сидело по «лишнему человеку».

Можно было бы ожидать, что прогресс образования, рост активности недворянских сословий, появление разночинной интеллигенции принесет правильный взгляд на противостояние Николая и декабристов. Ведь перед прогрессивно мыслящим разночинцем представала ясная картина: столетие социального регресса увенчалось восстанием паразитов-землевладельцев, почувствовавших неблагоприятные для них социально-экономические изменения, и попытавшихся оседлать верховную власть, чтобы политически узаконить свое господство.

Легко мог ознакомиться прогрессивный разночинец и со взглядами замечательных русских умов на декабристский путч.

Достоевский назвал декабристов бунтующим барами и через персонажа «Бесов» написал: «…Бьюсь об заклад, что декабристы непременно освободили бы тотчас народ, но непременно без земли, за что им тотчас русский народ непременно свернул бы голову». И Тютчев дал свой приговор: «…Народ, чуждаясь вероломства, Забудет ваши имена…».

Народ-то забыл на второй день после подавления восстания, тем не менее дворянство, пользуясь своим господством в «пространстве смыслов» сумела навязать остальному обществу миф о декабристах, страдальцах за общее благо.

И как Курбский с Мазепой, представители реакционной феодальной знати, разбудили декабристов, так и декабристы, представители реакционной земельной аристократии, разбудили якобы прогрессивную российскую интеллигенцию. И хотя представителей этой разночинной образованщины господа декабристы и в переднюю бы не пустили, но преемственность идеологическая оформилась очень быстро.

Левые и правые интеллигенты быстро склевывали антигосударственное зерно декабристского мифа. Собственно левые и правые идеи оказались у российской интеллигенции лишь пестрым оперением, прикрывающим антинациональные рефлексы.

Вот уже почти два века российская интеллигенция с упорством, достойным лучшего применения, обсасывает солярный миф о светлых мучениках свободы, умученных и растерзанных темным самодержавием. Почти два века не прекращаются интеллигентные стенания об изощренно-жестокой расправе самодержавия над высокими умами, которые могли бы такое счастье учинить всей стране. И симпатизанты фаланстеров и сторонники трудовых армий при слове «декабристы» мгновенно поднимали свои шелковы бородушки масляны головушки и начинали кукарекать про свободу, раздавленную царизмом.

Все мнения и факты, не укладывающиеся в миф, будут «интеллигентно» вытаптываться гуманитарным стадом. Попробовал бы кто-нибудь усомниться в том, что декабристы боролись за всеобщее счастье. При Николае I ему бы не подали руки, при Александре II не дали бы печататься, при Троцком поставили бы к стенке. Об истлевших костях сторонников самодержавия вряд ли вспомнит хоть один представитель «общественной совести».

Парадоксальным образом, российская гуманитарная голова навсегда стала обиталищем реакционно-романтической мысли, возносящей носителей социального регресса, будь то баре-декабристы начала 19 в. или Курбский с боярами середины 16 в.