"Стихи и проза" - читать интересную книгу автора (Давыдов Денис Васильевич)

Владимир Орлов Поэт-герой

Однажды, в 1793 году, Александр Васильевич Суворов, в ту пору командовавший кавалерийским корпусом, возвращался с маневров. В белой рубашке и солдатской каске, без ленты и орденов, прискакал он на саврасом калмыцком коне в лагерь Полтавского легкоконного полка. Все население лагеря и близлежащего села высыпало в поле. Каждый хотел хотя бы издали взглянуть на легендарного полководца. Прибежал и сын полкового командира Давыдова — резвый девятилетний Денис. Он весь был взор и внимание, весь — любопытство и восторг.

Суворов остановил коня и спросил мальчика:

— Любишь ли ты солдат, друг мой?

— Я люблю Суворова; в нем всё — и солдаты, и победа, и слава, — мгновенно ответил тот.

— О, помилуй бог, какой удалой! Это будет военный человек…

Так великий Суворов напророчил Денису Давыдову его судьбу.

Сам Денис Васильевич говорил потом: «Имя мое во всех войнах торчит, как казацкая пика».

Он беззаветно храбро сражался в 1806–1807 годах с французами в Пруссии, в 1809 году — со шведами в Финляндии, в 1809–1810 с турками в Молдавии и на Балканах, в 1812–1814 громил французов в России и гнал их до самого Парижа. Позже участвовал в персидской и польской кампаниях 1826 и 1831 годов.

В народной памяти имя Дениса Давыдова неотделимо от Отечественной войны 1812 года как имя зачинателя и одного из руководителей армейского партизанского движения, которое достигло больших успехов и сыграло немаловажную роль в победоносном исходе войны. Денис Давыдов своим русским чутьем глубоко постиг народный, национально-освободительный характер этой войны. Патриотическое воодушевление народа, поголовно поднявшегося на борьбу за честь и независимость родины, подсказало Давыдову его замечательный «план партизанских действий». Он представил этот план главнокомандующему Кутузову накануне Бородинской битвы, и ему же было поручено применить его на деле.

Всю Отечественную войну Давыдов провел в седле. Командуя на первых порах совсем небольшим отрядом, составленным из гусар и казаков, он проникал в глубокий тыл неприятеля, смело вступал в боевые схватки, брал пленных и трофеи, формировал из крестьян партизанские дружины и снабжал их оружием, захваченным у противника.

Он и сам старался наилучшим образом приноровиться к необычной обстановке. Чтобы крестьяне по ошибке не принимали гусарскую форму за французскую, он отпустил густую бороду, надел мужицкий армяк, на грудь повесил образ почитаемого народом Николая-угодника и «заговорил языком народным»…

Успех превзошел самые смелые ожидания Давыдова. Оценив его почин, Кутузов организовал еще несколько армейских партизанских отрядов.

Яркая печать самобытности и талантливости лежала решительно на всем, что делал Денис Давыдов. Это был на редкость щедро и разносторонне одаренный человек. Он бесспорно обладал выдающимися способностями военачальника и военного теоретика; был вполне оригинальным поэтом со своим взглядом на мир, со своей неповторимой художнической манерой; писал превосходную мемуарную и военно-историческую прозу. И сам по себе, как личность, как характер, он был удивительно целен и выделялся из общего ряда.

Друзья и приятели — а их у него было множество — любили его, а еще больше любовались им. И в самом деле нельзя было не залюбоваться этим живым, деятельным, искрометно веселым человеком, умницей, неистощимым на выдумку, всегда с острым словом на языке, с душой нараспашку. Везде и всегда — под бивачной палаткой, на шумной дружеской пирушке, в чопорном светском салоне, за письменным столом или на псовой охоте — он кипел и пенился или, говоря его языком, «горел, как свечка».

Сила его обаяния была так велика, что он буквально заразил ею свое поколение.

Сам великий Пушкин — первый тому пример. Между ними было пятнадцать лет разницы. Когда мальчик-лицеист горящими глазами провожал в Царском Селе полки, уходившие на Отечественную войну, Давыдов был уже заслуженным офицером, окуренным боевым порохом. После войны они познакомились, вскоре, несмотря на разницу в годах, подружились, и Пушкин через всю жизнь пронес восторженное увлечение «Денисом-храбрецом», не переставал громко восхищаться им, запоминал его острые словечки и даже всерьез утверждал, что не кому иному, а именно Давыдову был обязан тем, что не поддался в молодости, еще в Лицее, влиянию модных поэтов (Жуковского и Батюшкова) и «почувствовал возможность быть оригинальным».

В этом есть, конечно, доля дружеского преувеличения. Но как характерна она для отношения к Денису Давыдову его современников! Сдержанный, скептический, порядком-таки скупой на похвалы Грибоедов утверждал, например, что ни у кого другого, как у Давыдова, «нет этакой буйной и умной головы» и что «все сонливые меланхолики не стоят выкурки из его трубки».

Не случайно же чуть ли не все русские поэты первой трети XIX века, различных рангов и направлений, начиная с Пушкина, Жуковского, Вяземского, Баратынского, Языкова и кончая безвестными провинциальными дилетантами, наперерыв воспевали Дениса Давыдова. Антология обращенных к нему стихотворных посланий, дополненная стихами поэтов нашей эпохи, — совершенно необходимое добавление к собственным его сочинениям.

В этих стихотворных посланиях живет созданный «певцом-гусаром» живописный автопортретный образ. Говоря о Давыдове, русские поэты (как его современники, так и писавшие век спустя) не только подхватывали его главную тему, но и погружались в его эмоциональную стихию, как бы невольно перенимали его звонкую и «распашную» поэтическую манеру.

Анакреон под нарядным гусарским доломаном и прославленный в народе «бородинский бородач», пламенный боец и счастливый певец любви и вина, забубённый весельчак и прямодушно-благородный человек, чуждый лести и низкопоклонства, спеси и чванства, заклятый враг надменных дураков, знаменитый усач с декоративным седым локоном на лбу, чьи изображения украшают и богатые палаты и скромные хижины и небезызвестны в чужих краях (портрет Давыдова висел в кабинете Вальтера Скотта, — они были в переписке), — таковы грани яркого образа, прочно вошедшего в сознание людей Давыдовского поколения и сохранившего свое обаяние и свои краски до нашего времени.

«Моя жизнь — борьба». Эти слова Вольтера Денис Давыдов поставил эпиграфом к своим «Военным запискам».

Эпиграф содержит двойной смысл. Один — открытый: борьба на полях сражений, священная борьба за родину. Другой — прикровенный: изнурительная и обидная для самолюбия борьба, которую пришлось вести с недоброжелателями, бюрократами, выскочками, холодными карьеристами, просто злобными ничтожествами — со всеми, кто дружно преследовал знаменитого воина за все, что в нем их раздражало: за вольный, непокорный нрав, за беспощадный язык, за презрение к фрунтомании и плацпарадной шагистике, которые пришли на смену воинской отваге и предприимчивости.

Для такого, второго, понимания слова «борьба» у Дениса Давыдова были веские основания.

В той реакционной, полицейско-стеснительной и ханжеской общественно-политической обстановке, которая сложилась в России после блистательной победы в Отечественной войне, Давыдов, несмотря на всю свою народную славу, что называется, пришелся не ко двору. Заслуги его преуменьшались, подчас вообще замалчивались, самолюбие его подвергалось жестоким испытаниям. Истоки такого отношения к Давыдову в официальных, правительственных кругах восходят к ранней молодости воина-поэта.

Он вырос и возмужал в профессиональной военно-дворянской среде, ревниво оберегавшей свои сословно-классовые привилегии. Люди этого круга чутко откликались на перемены, происходившие в России на рубеже XVIII и XIX веков.

Отец Давыдова, довольно состоятельный помещик и бригадир, принадлежал к тому поколению военных деятелей, которые завоевали себе прочное положение в «Екатеринин век», в победоносных походах под знаменами Румянцева и Суворова — и катастрофически утратили его при воцарении в 1796 году Павла I.

Эти люди привыкли считать себя солью земли, украшением дворянства и опорой государства. Екатерина II из соображений осторожности, в целях охраны своего престола, всячески поддерживала и «ласкала» генералитет и офицерство. Вдруг все переменилось. Деспот и самодур Павел, ненавидевший все, что было сделано при его матери (которую он считал похитительницей престола), первым делом решил сбить спесь с «екатеринских орлов». Он принялся искоренять в русской армии «суворовский дух», несовместимый с грубо насаждавшейся им военной «прусской системой», основанной на жестокой палочной дисциплине. В первые же дни царствования он сместил большинство старых, заслуженных военачальников, заменив их своими любимцами из собственных «гатчинских» войск.

Деспотизм Павла I, его сумасшедшие выходки восстановили против него военные круги, в частности — гвардейскую молодежь. Зажатые в тиски нового режима, они не мирились с ним и мечтали о возвращении прежних гвардейских «вольностей». Революционного значения эта оппозиция, конечно, не имела: здесь сказалось лишь противоречие, возникшее внутри господствующего дворянского класса.

Юный Денис Давыдов вращался в этой среде обиженных и недовольных и целиком разделял их негодование и их надежды.

Отца Давыдова постигла судьба, характерная для многих заслуженных офицеров, пострадавших при Павле. Он оказался замешанным в дело, которому власти придали значение политическое, и был осужден (очевидно, с умыслом и несправедливо) в связи с хищениями, обнаруженными в его полку. Имение его было взято в казну, и семья впала в нищету. Естественно, что в связи со всеми этими происшествиями и юный Денис ощущал себя жертвой «тирана» и с ненавистью относился к «гатчинцам», к «пруссачеству».

В ночь на 12 марта 1801 года заговорщики-офицеры задушили Павла I. Денис Давыдов по молодости лет не имел прямого отношения к заговору, но вскоре же дружески сблизился с некоторыми из его участников.

Устранение тирана вызвало в дворянской среде общее воодушевление, пробудило новые надежды. Молодежь, предпочитавшая таиться по поместьям, потянулась в столицу. Вместе с другими появился в Петербурге и Денис Давыдов. Осенью 1801 года он не без труда добился зачисления в самый блестящий полк конной гвардии — Кавалергардский.

Однако дворцовый переворот обманул надежды многих. Новый царь, Александр I, щедро раздавал обещания, но не спешил выполнить их. К тому же, как и его отец, он оказался ревностным поклонником «прусской системы». Один из современников, вспоминая начало царствования Александра, писал: «Нельзя сказать, чтоб и тогда были довольны настоящим порядком дел… Порицания проявлялись в рукописных стихотворениях. Самое сильное из этих стихотворений было „Орлица, Турухтан и Тетерев“…»

Эта притча, сохранившаяся во многих современных списках и, следовательно, имевшая широкое хождение, с большими основаниями считается принадлежащей перу Дениса Давыдова. В ней нашли отражение и благодарные воспоминания о «златом веке» Екатерины (Орлица), и яростное негодование на тиранию Павла (Турухтан), и обманутые надежды на возвращение «златого века» при Александре (Тетерев). Новый царь был задет в стихотворении в очень обидных выражениях. Вывод, к которому пришел поэт, был достаточно решительным: лучше всего «не выбирать в цари ни злых, ни добрых петухов».

Столь же откровенными были политические басни молодого Давыдова — «Голова и Ноги» и «Река и Зеркало», тоже широко распространявшиеся подпольно (напечатаны они были только в 1869 и 1872 годах, и то с цензурными урезками и переправками). Они долго служили целям политической пропаганды. Басню «Голова и Ноги» декабристы называли в числе других вольных сочинений, «дышащих свободой» и «способствовавших развитию либеральных понятий». Здесь, в частности, содержится недвусмысленное предупреждение Александру I, что можно, в случае чего, «его величество об камень расшибить».

Сатирические произведения шустрого кавалергардского офицера (очевидно, из них известны нам не все), ходившие по рукам, конечно, дошли и до высшего начальства — и автору сильно «мыли голову». После соответствующих внушений в сентябре 1804 года его удалили из гвардии, из столицы, и послали служить в глухое захолустье, в армейский гусарский полк. И хотя вскоре (в середине 1806 года), благодаря хлопотам влиятельных друзей, Давыдова вернули в гвардию, военная карьера его в самом начале была подорвана.

С тех пор к нему плотно пристала репутация человека дерзкого и неблагонадежного. И таковым он навсегда остался в мнении высшего начальства. Знающие люди утверждали, что причиной настороженного отношения властей к офицеру, так выдвинувшемуся в Отечественную войну, было «впечатление, сделанное им в его молодости».

Встряска, которую Давыдов пережил в 1804 году, научила его известной осторожности, и с открытым политическим вольномыслием, так отчетливо проявившимся в его ранних стихах, он простился. После окончания Отечественной войны он тесно общался с некоторыми учредителями и активными участниками декабристского подполья, но от вступления в тайное общество уклонился и даже спорил с будущими декабристами по вопросам их революционной программы и тактики.

Но он был человеком честным, благородным и просвещенным, и отказ от революционного действия уживался в нем с искренним и горячим осуждением вопиющих беззаконий самовластия и крепостничества. Давыдов любил и уважал русского солдата и потому был смертельным врагом аракчеевщины, этой тупой и жестокой полицейской силы, камнем навалившейся на Россию.

Взглядов и убеждений своих Давыдов не скрывал и уже в 1823 году вынужден был выйти в отставку. В дальнейшем, после настойчивых и унизительных просьб, его еще дважды допустили к участию в военных кампаниях, но на незаметных ролях, совершенно не отвечавших ни его славе, ни его возможностям.

В 1831 году, вернувшись из Польши, он уже навсегда «распоясался и повесил шашку свою на стену».

На досуге Давыдов «пустился в военные записки»: «Не позволяют драться, я принялся описывать, как дрались». В положении обойденного и обиженного человека он находит для себя две богатые темы. Это, во-первых, «воспоминания эпических наших войн, опасностей, славы» и, во-вторых, «злоба на гонителей или на сгонителей с поля битв на пашню».

В своих сочинениях Давыдов резко критиковал и осуждал аракчеевщину и ее наследие — внешне помпезную, а на деле негодную военную систему царизма, утвердившуюся при Николае I и его любимцах Дибиче и Паскевиче, с большим трудом и серьезным уроном одерживавших сомнительные победы.

Естественно, что сочинения Давыдова сильно страдали от вмешательства цензуры или вовсе не попадали в печать.

В критике и осуждении, которым Давыдов подвергал «жалкую современность», были и своя сильная и своя слабая сторона. Безусловно, Давыдов остро разоблачал некоторые явления неприглядной действительности. Но делал он это во имя прошлого, а не будущего, — именно потому, что негодная военная система царизма омрачала былую славу русского оружия, унижала и позорила русскую армию, истребляла память о ее великих победах и героических характерах.

И чем дальше и глубже шла общественная жизнь в России, вопреки железному режиму царизма, тем больше замыкался Денис Давыдов в своем преклонении перед славной стариной и в неприятии современности.

Так и получилось, что все, что окрыляло передовую русскую общественность тридцатых годов, не встречало у Давыдова ни симпатии, ни поддержки. Уже не только бездарность военного командования, но и любое проявление свежей, независимой мысли он готов был рассматривать как покушение на славу России. Его бурный, огненный патриотизм постепенно вырождался в националистическую нетерпимость ко всему «чужому».

В частности, это сказалось на отношении Давыдова к национально-освободительному движению в Польше. Он видел в нем только противозаконный бунт, угрожавший государственным устоям, целостности и славе России.

Под конец жизни у Дениса Давыдова остались одни воспоминания о 1812 годе, в который он, говоря его словами, навсегда «врубил свое имя». В 1838 году один из русских литераторов писал: «Два утра просидел я с Денисом Давыдовым, который стареет ужасно и живет в прошедшем или, лучше сказать, в одном: 1812 годе и Наполеоне».

Вскоре, 22 апреля 1839 года, Денис Давыдов, чудом избежавший смерти в десятках сражений, тихо умер от удара на пятьдесят пятом году жизни.

Стихотворное наследие Дениса Давыдова невелико, но обеспечило ему почетное место в истории русской поэзии. В. Г. Белинский назвал поэтический талант Давыдова «замечательно самобытным» и причислил его к «самым ярким светилам второй величины на небосклоне русской поэзии».

Легко заметить, что в стихах Давыдова особую роль играет военная тема. Но если поэты старшего поколения, касаясь этой темы, торжественно и громогласно воспевали в тяжелых стихах главным образом сражения, походы, подвиги царей и полководцев, то Давыдов в своих «залетных» и «зачашных» стихах и песнях открыл для русской поэзии новую область, а именно — военный быт (конечно, офицерский, а не солдатский), и в изображении его далеко отошел от какой бы то ни было торжественности и парадности.

Читая стихи Дениса Давыдова, мы попадаем в совершенно особый мир человеческих чувств, мыслей, инстинктов, стремлений и поступков. В центре этого мира — образ лирического героя, исполненный удивительной жизненной достоверности и редкой цельности.

В этой поэтической автобиографии есть все: война, бранные подвиги и бивачные досуги военного человека, кутежи и любовь, нежная лирика и язвительная сатира, мелочи быта, вроде полученного в подарок чекменя, и всемирно-исторические события, овеянные «вековечной славой».

Удаленный в 1804 году из гвардии в армейский гусарский полк, Давыдов очутился в атмосфере «гусарства», которое представляло совершенно особое бытовое и психологическое явление русской жизни в начале XIX века. Эпоха эта, по словам современника (поэта П. А. Вяземского), «оставила в умах следы отваги и какого-то почти своевольного казачества в понятиях и нравах».

Конечно, много было в этом эффектного позерства, пустого озорства и бесшабашного разгула. Большинство гусарской вольницы составляли такие типы, как воспетый Давыдовым «ёра и забияка» Бурцов, снискавший известность «величайшего гуляки и самого отчаянного забулдыги из всех гусарских поручиков».

Но вместе с тем «гусарство» в темные времена Аракчеева, Священного Союза и архимандрита Фотия зачастую служило своеобразной формой протеста против мертвящей казенщины, ханжества, лицемерия, многоразличных способов духовного и общественного угнетения личности. Наряду с «молодечеством», составлявшим внешнюю сторону «гусарства», оно воспитывало в человеке и высокие, благородные свойства: отвагу, презрение к опасности, предприимчивость, прямодушие, чувство товарищества. Не случайно высшие власти, начиная с Александра I, нервно реагировали на любые вспышки «гусарства», нетерпимые в насаждавшейся обстановке строжайшей дисциплины и хождения по ниточке.

Сам Давыдов вовсе не был похож на Бурцова. Он не был в жизни ни кутилой, ни дебоширом, ни задирой-дуэлянтом. Но «гусарство» в лучших своих чертах наложило печать на его характер и окрасило его творчество.

И хотя в ранних стихах Давыдова дело сводится по большей части к внешним подробностям военного быта — к сабле и коню, трубке и картам, «жестокому пуншу» и «любезным усам», даже на этом ограниченном пространстве поэту удалось создать живописный образ человека прямодушного, чуждого всяких светских условностей, преданного не только веселью и радостям жизни, но прежде всего патриотическому долгу. Он веселится, пока есть для этого время:

И тогда будет уже не до гульбы, а настанет «иной пир», на котором будет где разгуляться человеку, наделенному чувством чести и сознанием долга.

Такой герой и говорить должен был на присущем ему языке, и Давыдов с замечательным искусством овладел «гусарским» просторечием — легким, бойким, гибким, совершенно непринужденным поэтическим слогом, сохраняющим разнообразные оттенки живой разговорной речи.

Все это было новым, более того — неожиданным в тогдашней поэзии, как правило — возвышенной и строгой, и произвело сильное впечатление на современников, особенно на молодежь. Гусарские песни Давыдова пользовались громадной популярностью, их переписывали в заветные тетрадки, заучивали наизусть, и множество молодых людей «воображали себя Бурцевыми».

Темпераментную «гусарскую» манеру Давыдов в значительной мере сохранил и в наиболее удачных поздних стихах. Впрочем, лирический герой выступает в них уже в существенно ином облике и в иной роли. Это уже не кипящий нерастраченными силами юный лихой наездник, но постаревший и заслуженный воин, «старый гусар», отторгнутый от любимого дела и живущий воспоминаниями о лучшем прошлом:

Особое место в стихотворном наследии Дениса Давыдова занимает последнее и самое знаменитое его стихотворение — «Современная песня».

Очутившись в стороне от прогрессивного идейного движения тридцатых годов, Давыдов задумал написать нечто вроде памфлета, направленного против «новых людей» и «новых понятий». Но «Современная песня» зажила самостоятельной жизнью независимо от идейно-политической установки ее автора. Она не только осталась в русской поэзии как памятное произведение, но и приобрела в высшей степени интересную и поучительную судьбу.

Этот стихотворный памфлет, полный блеска и соли, лишний раз доказывает, что сила настоящего искусства сплошь и рядом взрывает изнутри даже ложную, фальшивую идею, влиянию которой поддался художник.

Сердитая воркотня упрямого старовера давным-давно утратила всякий смысл, а блеск и соль неотразимой сатиры восхищают и доныне.

Давыдов попытался со своей консервативно-националистической позиции разоблачить тогдашних либералов, прикрывающих маской благодушия нутро крепостника. Но злоба дня улетучилась, а характеристика крепостника, перерядившегося в либерала, осталась — и в течение долгого времени активно действовала в литературе, потому что поэт проник в самую суть либерализма и пригвоздил его отточенным, как штык, стихом и убийственными рифмами, удивительными по своему смысловому наполнению (чего стоит одна рифма: обирала — либерала!).

Эти стихи вошли в поговорку. Их меткость и разоблачительный заряд были таковы, что деятели русского революционно-демократического движения многократно пользовались ими в своей борьбе с либералами (разумеется, со своей позиции).

Неподдельность и непринужденность — вот подлинная творческая стихия Дениса Давыдова. «Он был поэт в душе: для него жизнь была поэзией, а поэзия жизнью, — и он поэтизировал все, к чему ни прикасался…» — сказал Белинский. Даже то, что у другого могло бы обернуться пошлостью, безвкусицей, «казарменной замашкой», у Давыдова «получает значение, преисполняется жизнью, оборачивается формою».

Давыдов был искуснейшим мастером художественной формы. Все типические черты его самобытной манеры — свобода выражений, стремительность стихотворного темпа, острословие — были обусловлены присущим ему представлением о поэтическом творчестве как о стихийно-страстном состоянии «энтузиазма», «душевного восторга» и «воспламененного воображения».

Чтобы писать стихи, говаривал Денис Васильевич, «надобна гроза, буря, надобно, чтобы било нашу лодку».

Он и писал с таким бурным воодушевлением, как, пожалуй, никто из поэтов его времени. Недаром Вяземский в послании, обращенном к Давыдову, сравнил его «пылкий стих» с пробкой, вырывающейся из бутылки шампанского.

Овеянные дыханием незапамятного 1812 года, поэзия и проза Дениса Давыдова сыграли заметную роль в деле нравственно-патриотического воспитания нашего народа.

Особенно отчетливо сказалось это накануне и во время Великой Отечественной войны с фашистскими захватчиками. В 1940 году, когда советские люди уже жили предчувствием смертельной схватки с фашизмом, были переизданы «Военные записки» Давыдова. Этой увлекательной, горячей книгой зачитывались тогда стар и млад.

С громадной силой прозвучали в сгустившейся атмосфере вещие слова славного партизана первой Отечественной войны: «Еще Россия не подымалась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь подымется!»

Так и случилось.

Лучшие произведения Дениса Давыдова остались в памяти и на языке народа. В том, что он написал, звучит звонкая, полногласная, на редкость энергичная, призывная и заразительная музыка великолепного таланта, который и сам нисколько не постарел более чем за полтора века, и помогает нам, людям совсем другой эпохи, «молодеть душой».

Вл. Орлов