"Лавина" - читать интересную книгу автора (Крно Милош)

6

— Тетя, не называйте меня барышней, — рассмеялась Мариенка Захарова, повязывая белый фартук. — Зовите меня так же, как и прежде…

— Прежде, прежде, — вздохнула старая Валкова. Она вынула из корзиночки большую луковицу и принялась ее резать. — А что скажут папа? Как они тогда разгневались…

Мариенка провела рукой по длинным темным волосам. Лицо ее было красивым, но удивительно бледным. Под узкими бровями чернели грустные глаза.

«Раньше она была веселее», — подумала Валкова и принялась расспрашивать:

— И когда же вы наконец получите этот аттестат зрелости, или как его там?

— Правильно, тетя, аттестат зрелости. Через три недели.

— Ну, слава богу, по крайней мере не будете все время читать эти книжки.

— Но я буду, тетя, еще учиться. Хочу поехать в Братиславу, к новым людям.

Валкова кивнула головой.

— Так ведь папа… — начала было она, но Мариенка перебила ее:

— Он хотел бы выдать меня замуж, я знаю. Но я, тетя, ни за что…

— Они упрямцы, уж если что задумают… Как для них выгодно, так и сделают. А к покойной матушке как они относились! Бедняжка…

Глаза Мариенки загорелись.

— Нет, — сказала она тихо, — я выйду за того, за кого захочу.

— Ну, а с этим Янко Приесолом папаша вам запретили встречаться? — продолжала Валкова.

Мариенка покраснела и опустила глаза.

— Да, но тогда я была еще ребенком, — бросила она, отвернувшись, потом взяла с полки солонку. — Вы уже посолили суп, тетя?

Мариенка сама удивилась, каким спокойным голосом ответила она Валковой. Сколько горьких слез пришлось пролить ей по этому поводу! Как жестоко обошелся отец с ее первой любовью! Нет, этого она никогда не забудет.

Когда она попросила отца помочь Янко выбраться из тюрьмы, он сделал это лишь при одном условии: она не должна была больше встречаться с ним и не смела ничего ему объяснить. И она покорно подчинилась воле отца. Потом Янко стал обходить ее, затем ушел в армию, а с тех пор как он отправился на фронт, она о нем ничего не слыхала.

«Нет у меня цели в жизни», — подумала она, и глаза ее увлажнились.

Грусть оставила в душе девушки горячие чувства к людям, желание жить для них, но с Янко все было покончено. Прежние чувства в сердце догорели, их место заняло скрываемое, но упорное сопротивление отцу. Это сопротивление усиливалось, выходило из берегов, как горный поток весной. Только страх перед отцом сдерживал ее, да еще мысль, что этот человек все-таки ее отец.

— Сколько вашей матушке пришлось поплакать! — вздохнула Валкова. Ее воскового цвета лицо было все изборождено глубокими морщинами.

Раздался звонок, и Валкова вскочила с места.

— Это папаша требуют черный кофе… Вот он, — подала она ей розовую чашку с золотой каймой, а когда Мариенка взяла два куска сахару, Валкова перепугалась: — Нет, только полкусочка, а то они рассердятся, что мы очень много расходуем.

Мариенка нахмурилась, вспомнив, как недавно отец выговаривал мачехе за то, что она тратит слишком много сахару. Смешно. Денег у него куры не клюют, а скряжничает на каждом шагу.

Она прошла через холодные сени с каменным полом и постучалась в двери отцовского кабинета. Когда послышалось сердитое «можно», она вошла и поставила чашку на письменный стол, за которым сидел отец.

— Подожди, — сказал он, посмотрев на нее из-под бровей, и деланно улыбнулся. — Вечно ты убегаешь. А я хочу с тобой спокойно поговорить.

— О чем? — спросила Мариенка и тихо прикрыла двери. Голос ее прозвучал довольно сдержанно. В нем чувствовался страх, который на место любви ставил в отношении дочери к отцу чисто внешнее послушание.

Ондрей Захар отпил кофе, поднялся и развел руками.

— Не знаю, что ты имеешь против этого Сокола, — сказал он. — Конечно, не так уж он молод, но ведь и не стар еще. Семнадцать лет разницы — это в самый раз. А кроме того, он интеллигентный, способный человек.

— Но, папа…

— Слушай, Мариенка, когда отец торопил меня жениться, он сказал только одно: сына жени, когда хочешь, а дочь выдай замуж, когда можешь. Ну и пришлось мне жениться… Подожди, подожди… Сердился я на него так же, как и ты на меня, я это понимаю, но потом я понял, что он был прав. Родители лучше знают, что надо детям. Так уж устроена жизнь на этом свете.

Он погладил Мариенку по длинным волосам, окинул ее испытующим взглядом, и она показалась ему покорной. Такой же, какой была ее мать. Только вот не смотрит ему в глаза.

— Это будет для тебя самая лучшая партия, — продолжал он. — Хороший получится из него муж, солидный…

Сердце девушки замерло от ужаса, но только на мгновение. Собрав все силы, она пожала плечами:

— Но я его не люблю.

Ондрей оперся рукой о край стола и втянул голову в плечи:

— Оставь! Ведь счастливый брак — это дело рассудка, ну и, — он устремил взгляд в побеленный потолок, — привычки. Привыкнешь к нему, и баста.

— Но ведь я хотела бы сначала окончить университет, — вырвалось у Мариенки. В ее глазах появились слезы.

— Перестань, перестань, — потерял терпение отец, поняв, что добрым словом ничего не добьешься. — Обручишься, и баста. Я человек опытный, знаю, как тебе лучше… Устроим вам детскую и гостиную… Ну, подумай, скажем, до завтра.

Марпенка опустила голову и, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Она не слышала, как отец прокричал ей вслед:

— Он нам нужен. Я так решил, и баста!

Ондрей сел на стул и покачал головой. Откуда у нее все это берется? Но он не поддастся. Она должна его послушаться, а как же иначе? Он выдаст дочь замуж, ему нужен управляющий на фабрике. Эрвин для этого не годится, а сам он хотел бы уже отдохнуть, Эрвин закончит свое образование через два года. Потом хорошо бы ему пройти практику у какого-нибудь адвоката, это, пожалуй, выбило бы у него из головы мечты о поэзии, которые так злят Ондрея. Его сын, сын фабриканта, и вдруг пишет стишки. А ведь уже не сопляк. С такими увлечениями он может стать только перекати-полем. Ну а Пуцик? Этот всего лишь щеголь. Что он может усовершенствовать на фабрике? Надо раздобыть для него теплое местечко, протолкнуть на государственную службу. Там он и ему пригодится. На фабрике же нужен практичный человек, такой, как Людо Сокол.

Из календаря, стоявшего на письменном столе, он вырвал листок, на котором рядом с датой 25 апреля карандашом была сделана пометка: «Мой день рождения». Он сердито смял листок, хотя было еще только утро двадцать пятого, и бросил его в корзину. Допив кофе, он вынул из ящика стола зеркальце.

«Какой я уже седой! — подумал он, глядя на свои как бы присыпанные мукой усики, морщины на лбу и мешки под глазами, какие бывают у стариков. — Мне всего пятьдесят лет, а я уже состарился».

Потом он вспомнил, как прогнал жену, когда та пришла спросить, не следует ли позвать гостей, чтобы отпраздновать его день рождения. Конечно, он заслуживает того, чтобы в его честь было устроено торжество, ведь это он превратил захудалую кожемятню в солидное предприятие, фабрику. Он состоит в десяти правлениях. Он сколотил колоссальное состояние. Но зачем праздновать? Празднование связано с расходами, а он придерживался строгого финансового режима, ни гроша не тратил просто так. «Геллер к геллеру — получится крона». Такие настойчиво пропагандируемые Ондреем девизы, как летучие мыши, кружили в старых стенах Захарова дома.

Ондрей был убежден в том, что великие дела складываются из мелких, а миллионы из геллеров, а потому держал в ежовых рукавицах всю свою семью. Его супруге Этельке с трудом удалось уговорить мужа, чтобы он послал Пуцика в Цюрих, подальше от военной заварухи. Его сын Эрвин, учившийся в Братиславе, также тратил большие деньги, а кроме того, выклянчил еще пять тысяч, чтобы за свой счет издать стихи, не находившие покупателей.

«Да, именно так, миллионы из геллеров», — подумал Ондрей и осторожно достал из сейфа кипу бумаг. Он снова начал сортировать их на массивном письменном столе, как будто раскладывал карты. Он пожирал их жадным взглядом и, разложив на несколько кучек, довольный, закурил сигарету.

Он задумчиво выпускал из ноздрей голубоватый дым, таявший под хрустальной люстрой. Потом вдруг немного испугался: ведь он забыл запереть дверь.

Встал, потихоньку повернул ключ, нажал на ручку, проверяя, закрыта ли дверь, и вернулся к своим бумагам.

Сейф был распахнут, и в глубине на двух полках блестели золотые предметы. Его взгляд устремился к золоту, но потом скользнул к бумагам. Он начал листать толстую книгу, на страницах которой были записаны колоссальные суммы, полученные в последние месяцы от заказчиков, особенно от одной немецкой фирмы, которой он поставлял высококачественную кожу на обувь солдатам вермахта.

«Сколько километров большевистской земли оставили за собой мои подошвы!» — подумал он с чувством гордости в душе и представил себе, как немецкие солдаты наступают на Москву, на Сталинград, И сразу же спохватился: черт побери, спит он, что ли, вот уже два года? Ведь теперь немцы отступают.

Он посмотрел на часы, сложил бумаги в сейф и вышел в переднюю. Скоро должен прийти доктор.

Серебряным гребнем он причесал густые седые волосы и затянул потуже узел галстука. Двери передней распахнулись.

— Как поживаете, пан фабрикант? Мое почтение! — Доктор Главач подошел к нему и протянул руку.

— Милости просим.

В столовой доктор осмотрелся и спросил:

— Как ваше сердце, пан фабрикант? Беспокоит оно вас?

Не дожидаясь ответа, доктор подошел к просиженному кожаному креслу и погрузился в него.

Ондрей улыбнулся, пожал плечами и сел напротив него.

— Чувствую я себя лучше, — ответил он, — по иногда, по ночам… Дыхание, знаете…

Он предложил доктору сигарету и хотел было дать ему огня, но серебряная зажигалка отказала. Главач достал из кармана спички.

— Это надежней, — рассмеялся он. — У меня акции и здесь, — он потряс зажигалкой, которую держал в руке, — и в спичках. Не одно, так другое — без огня не останусь… Значит, по ночам покалывает, пан фабрикант? Стареем, стареем.

Он курил быстро и жадно, а когда на конце сигареты образовался столбик серебристого пепла, положил ее на пепельницу и устремил взор на Захара.

— Я пришел к вам, пан фабрикант, — начал он неторопливо, — по одному важному делу. Наступит время, и совесть спросит нас, как мы жили, что делали?

Ондрей рассмеялся:

— Что это с вами, пан доктор, уж не собираетесь ли вы на тот свет?

— Как бы не так! — Доктор Главач рассердился сам на себя. «К чему эти выкрутасы, скажу ему без обиняков». — Так вот, продолжим наш разговор: что мы сделали для демократии? Да этот вопрос нам может задать не только наша совесть. — Он лукаво улыбнулся. — Фронт приближается, да и из Лондона нас призывают действовать. Мы должны пойти на какие-то жертвы! Коммунисты создают всякие комитеты, а мы, интеллигенты, спим…

Ондрей даже перестал курить, так внимательно слушал он доктора. Он вспомнил, как кто-то говорил ему, что коммунисты, дескать, составляют списки коллаборационистов, тех людей, которые побогаче. Но потом встрепенулся: доктор внушает ему тут свои, в сущности, наивные идеи.

— А какое отношение это имеет ко мне? — спросил он.

— Не хочу слишком распространяться, — продолжал врач, — но я разговаривал с депутатом Жабкой, а также с некоторыми господами… Так вот, короче говоря, мы бы хотели, чтобы вы вошли в подпольную организацию.

Ондрей швырнул недокуренную сигарету в пепельницу и воскликнул:

— Вы это всерьез? Да вы, кажется, стали большевиком?

Доктор испугался было, что начал слишком неосторожно, но, подумав, решил, что Ондрей просто не понимает, как обстоят дела, и это рассердило его. Ондрей торгует с немцами, состоит в ГСЛС и должен был бы благодарить доктора, а он… Главачу пришло в голову, что не следует сердиться, что это вредит здоровью. Он справился со своими чувствами и начал объяснять:

— Ну-ну, пан фабрикант, меня-то ведь вы не подозреваете? Я пришел к вам как к бывшему члену аграрной партии, а Урсини, — продолжал он тихим голосом, — согласился, что мы должны создать организацию. Вот так обстоят дела: русские обязательно придут в Словакию. Чехам, пожалуй, повезет больше — их освободят американцы. Но мы должны здесь принять меры, как бы вам сказать, ну, против местных… Кроме того, учитывая национальные чувства… Смотрите, ведь немцы…

Ондрей, поигрывая зажигалкой, покачал головой и отрезал:

— Вы не правы, Германия — хозяин положения. Это ничего, что сейчас они отступают. Знаете, недавно я был в Братиславе и смотрел бокс. Там более сильный тоже отступал, отступал и вдруг, — он выставил руки перед собой, — так начал молотить другого, что того пришлось поднимать с ринга. — Он зажмурил правый глаз и, закурив новую сигарету, сказал: — Немцев никто не поставит на колени. А уж если дело пойдет к этому, они договорятся с Черчиллем, и баста!

Встретив удивленный взгляд доктора, он усмехнулся и украдкой махнул рукой. Деревенский политик, что он понимает? Ведь он, Ондрей, лучше информирован, он знает людей, бывает на заседаниях. Он знает не только Райнера из Судет и других фабрикантов в Германии, но также фабрикантов в Англии и Америке, а те всегда держатся вместе, если надо будет, то вместе ударят и по Москве. Такова реальность, а доктор болтает чепуху.

Ондрей встал. Оперся рукой о круглый столик и исподлобья посмотрел в окно. Доктор, восторженно блестя глазами, снова принялся объяснять ему, что с немцами никто уже мира не заключит, поскольку те совершили слишком много преступлений. Он снова начал уговаривать Захара присоединиться к своей группе, но Ондрей опустился в кресло и произнес решительным тоном:

— Нет, пан доктор, меня вы оставьте. Ну, в конце концов, вы можете поговорить с моими… — он долго думал, — ну, с моими друзьями, которые занимаются политикой. А моя политика — это предприятия, торговля.