"Встречи у метро «Сен-Поль»" - читать интересную книгу автора (Флейшман Сирилл)

Слава

Борис Тонский, певчий в маленькой синагоге Четвертого округа, подрядился выступать в «Консер-Пакра», что на бульваре Бомарше, под именем Тони Розиб. Взял и подрядился. Ни с того ни с сего. Просто потому, что у него хороший голос.

Узнав об этом, президент общины высказался коротко и ясно:

— Одно из двух: или вы переходите в мюзик-холл, или остаетесь хазаном в шуле. Выбирайте!

И Тонский выбрал.

Он выступил несколько раз на бульваре Бомарше в первые дни сезона, но успеха не имел и очень скоро остался без работы.

О том, чтобы взять его обратно в синагогу, не могло быть и речи. Теперь он появлялся там по субботам как обычный правоверный еврей, а хазаном вместо него стал племянник раввина.

Вскоре Тонский стал посещать другую синагогу, по соседству, а потом, в один прекрасный день, он окончательно покинул Четвертый округ — отправился искать счастья в Канаду.

В Торонто Борис Тонский превратился в Бориса Тони. Однако новое имя не принесло ему удачи. Хозяин кабаре, в которое он было поступил, принял его за итальянца — на афише стояло что-то вроде Бористони. Но простояло всего три дня. На четвертый новичка выставили за дверь. И вдруг ему повезло: совершенно случайно, в каком-то благотворительном заведении, он повстречался с дочерью влиятельного члена тамошней общины. Прошло всего несколько месяцев, и Борис Тонский, вернувший свое прежнее имя, навсегда распростившийся с любым пением, духовным и светским, стал зятем богатого коммерсанта.

Джуди, жена, ничуть ему не докучала. Раз в два года рожала по ребенку и не мешала соответствовать положению разбогатевшего зятя, так что Тонский жил вольготно и весьма преуспел в Канаде. Поначалу он принимал участие, хотя довольно скромное, в семейном бизнесе. Когда же отец Джуди, имевший единственную дочь, а значит, и единственного зятя, скончался, он, в неполные сорок лет, стал важной персоной. Необходимость утруждать себя делами отпала, и семейство могло позволить себе проводить время в праздности и роскоши.

Отправившись как-то раз на несколько дней в Европу погреться на солнышке, Борис и Джуди остановились не в Париже, а в Кап-Ферра. Понятно, моря и солнца там было побольше, чем в Четвертом округе. Но главная причина заключалась в другом: Борис хотел взять реванш!

«Консер-Пакра», где он когда-то с треском провалился, давно закрылся, на бульваре Бомарше все было перестроено — тут реванш не представлялся возможным.

Оставался маленький шул, откуда его тоже, можно считать, прогнали. Все члены синагогального совета были еще живы. Только состарились на несколько лет, но занимали те же места. Это Тонский узнал от частного сыщика, которого нанял, едва ступив на французскую землю.

На следующий по приезде в Кап-Ферра день он оставил жену и детей около бассейна во дворе гостиницы, а сам пошел звонить по телефону президенту общины. Рассказал ему о своем нынешнем положении и прибавил, что хочет сделать в пользу синагоги серьезное пожертвование, а потому просит собрать в ближайшее воскресенье утром совет, на который он приедет лично. Однако старика было трудно удивить. Выслушав Тонского, он вежливо ответил:

— Приезжайте, если хотите.

Тонский расписал свои успехи, деловые и семейные связи и т. д., но президента все это ничуть не впечатлило. У него и без Тонского хватало забот. Так что до самой пятницы он ни разу не вспомнил о его звонке. И только в пятницу после вечерней службы сказал членам совета:

— Да, вот что! Мне тут, не помню уж откуда, звонил наш бывший хазан. Он, кажется, удачно устроился в Америке и приедет повидаться с нами в воскресенье, к одиннадцати утра. Борис Тонский — помните такого?

Все закивали, а секретарь спросил:

— А что он делает, снимается в кино? В Голливуде? Интересно, под каким именем? Если он играл в каком-нибудь из фильмов, которые идут в «Сен-Поль», то моя жена его, наверно, знает.

— Куда там! Он что-то мне такое говорил про свои дела в Канаде, про то, что у него жена и дети.

— У меня тоже жена и дети, — вмешался казначей, — но я не отрываю людей от дела в воскресенье утром. Почему бы ему не приехать завтра, в выходной?

— Я знаю? — надевая пальто, ответил президент.

Ему-то что — они с секретарем и так всегда являлись в воскресенье в десять и садились проверять бумаги. На той неделе этажом выше прорвало трубу и синагогу залило водой, надо было обсудить, что делать. Придет или не придет казначей, не имело никакого значения. А Тонский — ну приедет, и ладно.

Наступило воскресенье.

Бывший хазан еще с вечера заказал лимузин с шофером.

Домашних он оставил в гостинице-люкс на Лазурном Берегу, сказав, что едет по важным делам в Париж, и жена, как обычно, сказала: «Да, дорогой». Всю долгую дорогу он наслаждался предвкушением триумфа. В десять часов лимузин въехал в город через Порт-д'Итали. А в десять двадцать уже был в Четвертом округе. Еще пять минут спустя Тонский переступил порог знакомого маленького шула. Машина с шофером осталась ждать его на улице, заняв чуть не всю мостовую, точно привезла министра.

В синагоге в этот ранний час было только двое: президент с секретарем сидели за круглым столом в глубине помещения. Увлеченные разговором, они не обратили внимания на вошедшего. Тонский покашлял.

— Одну минуту! — скользнув по нему взглядом, сказал секретарь и продолжил недоговоренное: — Если у них, как они говорят, лопнула труба, то пусть бы заплатило страховое общество. Но эти венгры не застрахованы, вот в чем беда! Я поднимался к ним, так они меня на порог не пустили. Слыханное ли дело? — Он с чувством обратился к Тонскому: — Вот вы, говорят, приехали из Америки, скажите, слыхали у вас про такое, чтобы на вашем там двадцать каком-то этаже у людей не было страховки на случай возмещения ущерба от протечки?

Тонский остолбенел. Он ночь не спал — все подбирал слова, которые скажет при встрече. И чем же его встречают? Вернее, чем встречает секретарь, потому что президент — тот вообще не шелохнулся. Рассказывают про каких-то незастрахованных соседей. Он снова кашлянул и все же попытался произнести заготовленную речь на идише:

— Дорогие друзья…

Президент наконец соизволил подняться и перебил его по-французски:

— Как поживаете, Тонский? Садитесь, все равно больше, чем есть, уже не вырастете, не те года.

Тонский сел.

Секретарь подвинул ему план синагоги:

— Смотрите, как, по-вашему, могло бы из трубы, что лопнула у венгров, залить нашу стену?

Никакого мнения на этот счет у Тонского не имелось. Его это ничуть не волновало. Он не затем приехал с Лазурного Берега и из Канады, чтобы сидеть тут в воскресенье утром и разглядывать план.

Он отчеканил холодно и тоже по-французски:

— Я владелец крупной компании в Канаде. У меня десять отделений, несколько сот работников. И я приехал в Париж не для того, чтоб тратить время на обсуждение прогнивших коммуникаций.

Похоже, это произвело впечатление на секретаря, и он сказал президенту, показывая пальцем на гостя:

— Надо спросить, как у них там выдерживает пол! Понимаете, — пояснил он Тонскому, — у нас, как только соберется человек шестьдесят, пол того гляди треснет.

Эта проблема волновала и президента, он посмотрел на Тонского и поддержал вопрос:

— Как там в канадских шулах, крепкий пол?

— Да откуда я знаю?! — взвился Тонский.

— Не важно, это просто к слову, — мирно сказал президент. — Не сердитесь. Так как вы поживаете?

— Неплохо! Я хотел, чтобы совет этого шула, где я когда-то был хазаном…

Но стоило Тонскому наконец-то начать свою речь, как президент добродушно его перебил:

— Да, где вы были очень молодым хазаном. Помнится, вы даже собирались валять дурака в каком-то кабаре…

Уязвленный Тонский продолжил:

— Так вот, по милости неба, хотел я сказать, я добился успеха и в память о том далеком времени решил кое-что пожертвовать синагоге, такого пожертвования вы сроду не получали и не получите! Держите.

И он бросил на стол конверт. Ни секретарь, ни президент к нему не прикоснулись. Конверт так и остался лежать посреди планов и чертежей.

— Заберите, — со вздохом сказал президент, — с этим надо обращаться к казначею. Его сегодня утром не будет. Но может, вы его найдете в лавке, это тут рядом. Как выйдете, сразу направо — торговля селедкой. Он выдаст вам расписку.

И он снова склонился над ворохом бумажек, выхватил какой-то счет и показал секретарю:

— Теперь надо решить, заплатим ли мы маляру, который красил дверь, или предложим оплатить счет из химчистки, где так и не смогли отчистить пальто раввина? Краска, которая никак не сохнет, это не краска, а плевок в душу!

Тонский пытался что-то возразить, но президент не стал его слушать. Только поднял глаза и вежливо, но твердо произнес:

— Ступайте к казначею. Он будет очень рад. Купите у него селедку для вашей супруги. Это его тоже обрадует. А мы, простите, заняты другими, очень важными делами.

Тонский едва не задохнулся.

Ему хотелось орать, кричать, колотить по столу. Его ждал на улице огромный черный лимузин с шофером, его повсюду окружали почет и уважение, его жена и дети жили в лучшей гостинице на всем Лазурном Берегу, а здесь на него всем наплевать! Он вскочил на ноги и, в раздражении, метнулся к месту хазана, где привык стоять десять лет назад. Двое стариков и головы не повернули в его сторону. Тонский вцепился в барьер. Отчаянно, что есть силы. С минуту молча раскачивался — и запел. Сначала тихо, как бы про себя, потом все громче и громче. Раз им нет дела ни до его успеха, ни до его богатства, он покажет им свой голос, пусть поймут, что потеряли! И получилось, правда, великолепно. Гнев придавал его голосу особую силу. Тонский словно бросал вызов земле и небу.

Секретарь с президентом отвлеклись от бумаг и заслушались. Когда же Тонский кончил, президент встал, подошел к нему и искренне сказал:

— Если б вы не уехали, Тонский, из вас, возможно, вышел бы великий хазан! Таланта вам не занимать.

Тонский промокнул вспотевший лоб шелковым платочком и кивнул, не зная, что ответить.

— Талант большой, а вот терпения не хватает, — добавил президент. Потом похлопал бывшего хазана по плечу, вернулся к столу и уже оттуда закончил: — Чтобы чего-нибудь добиться, одного таланта мало! Нужно терпение! Вы думаете, этот шул держится на гениях? На ротшильдах, шагалах, эйнштейнах и жоржах ульмерах?[4] Нет, он держится на дурачье вроде меня, секретаря и казначея-селедочника. На том, что кто-то занимается расписками, счетами, половыми досками и залитыми потолками. Терпение — вот что движет миром! — заключил он сам для себя и для внимавших ему ангелов небесных. — Терпение и больше ничего!