Нэнси Кресс Дика, своевольна, не обуздать…

Впервые демон явился к ней на галерее, опоясывающей замок Хивер. Она вышла сюда, чтобы проводить Генриха. Вот он там внизу, величественный на своем огромном боевом коне, хотя ног коня и не разглядишь за пылью, поднятой лошадьми свиты. Но сам Генрих виден отчетливо: привстал в стременах, полуобернулся, шарит глазами по окнам замка, хочет убедиться — против света, — что она смотрит ему вслед. Отвергнутый поклонник, уезжая, любуется через плечо эффектом, который сам же и вызвал! Она без труда представляла себе выражение его маленьких голубых глазок, выглядывающих из-под курчавых золотисто-рыжих волос. Мрачные глаза. Пронзительные. Не ведающие пощады.

Анна Болейн не шевельнулась. Пусть себе уезжает. Она ведь и не хотела видеть его здесь, в Хивере, и не звала сюда.

Но едва она отвернулась от окна галереи, в дальнем углу мелькнула яркая вспышка. Демон!

Демон весь состоял из света, что и неудивительно: разве Сатану не называют еще и Люцифер — светоносный? Удивительнее, что демон оказался квадратным, — безупречный квадрат света, какого она никогда не встречала. Анна осенила себя крестным знамением и сделала шаг вперед. Световой квадрат полыхнул еще ярче и тут же погас.

Анна застыла, не шевелясь. Нет, она не испугалась, ее вообще было нелегко испугать. Тем не менее, она вновь перекрестилась и прочла молитву. Нежелательно, если демон вздумает обосноваться в Хивере. Демоны могут оказаться опасными.

Впрочем, как и короли.

Лемберт отвлеклась от своего пульта и обратилась к Калхейну:

— Современники утверждали, что она ведьма…

— Ну и что? — откликнулся Калхейн. — В шестнадцатом веке каждую влиятельную женщину считали ведьмой.

— Нет, тут серьезнее. Ее записали в ведьмы до того, как она стала влиятельной. — Калхейн не ответил. Лемберт, выдержав паузу, добавила тихо: — Уравнения Раволи по-прежнему указывают именно на нее…

Калхейн еще помолчал и наконец выдохнул:

— Дай-ка я посмотрю.

Перейдя небольшую голую комнатку, он приблизился к пульту Лемберт. Та придала устойчивость изображению в центральном квадрате. Пульт моментально как бы вытянулся от пола до потолка колонной квадратов, сцепленных друг с другом: одни из них были вещественными, существующими в реальном времени, другие — лишь голографическими симуляциями, а третьих, по сути не существовало вообще, ни во времени, ни в пространстве, хотя догадаться об этом было нельзя. В квадрате фокусировки значилось:

ОТДЕЛ ПЕРЕБРОСОК ВО ВРЕМЕНИ

ОБЪЕДИНЕННАЯ ФЕДЕРАЦИЯ ВЕРХНЕЙ СЛИБЫ,

ПЛАНЕТА ЗЕМЛЯ

В ФОКУСЕ: АННА БОЛЕЙН

ЗАМОК ХИВЕР, ГРАФСТВО КЕНТ, АНГЛИЯ, ЕВРОПА ГОД 1525, 645:89:3

КРАТКОСРОЧНОЕ РАЗРЕШЕНИЕ ЦЕРКВИ СВЯТЫХ ЗАЛОЖНИКОВ № 4592

В рамке квадрата временного прыжка виднелось лицо молодой девушки: темные волосы чуть выбиваются из-под чепца, рука замерла возле тонкой длинной шеи — похоже, крестится.

Лемберт заметила для себя и про себя:

— Сама-то она считает себя доброй католичкой…

Калхейн вглядывался в изображение. Голова его, в связи с недавним назначением на пост начальника отдела, была выбрита до блеска. Лемберт отметила, что он принял свое назначение, как ненадежную свеже-пересаженную ткань, которой грозит отторжение, посчитала это по-своему трогательным и уточнила:

— Вероятность, согласно уравнениям Раволи, составляет 0,798. Что определенно указывает на ключевую роль…

Калхейн втянул щеки, на которых еще не высохла должностная окраска, и откликнулся:

— У того, другого, тоже ключевая. Думаю, надо посоветоваться с Бриллом.

Камеристки наконец ушли. Ушли все — священники, врачи, придворные, няньки, — ушли и забрали с собой младенца. Даже Генрих ушел — куда? Играть в карты с Гарри Норрисом? Развлекаться с новой любовницей? Неважно: главное, что ее наконец оставили в покое.

Девочка!

Перекатившись на постели, Анна замолотила кулаками по подушке. Девочка! А не наследник престола, не принц, в котором нуждалась Англия, но еще более она, Анна Болейн. Девочка… И Генрих относится к ней прохладнее с каждым днем, ей ли не чувствовать: он больше не хочет ее, не любит ее. Он бы, конечно, продолжал спать с ней — о, никаких сомнений, — если бы это обещало ему сына, но ее собственная страсть иссякала. Нет, иссякла. Страсть, которую она сама ненавидела, презирая себя за чрезмерный пыл, но и не таила ее от Генриха: раз уж такова натура, то глупо не пользоваться этим, чтобы и в Генрихе страсть полыхала снова и снова… Но ее страсть уходила, нет, ушла. Она все еще королева Англии, но уходит и власть, как Темза в час отлива, и она, Анна, не в силах предотвратить потерю власти, как не в силах остановить отлив. Единственное, что могло бы сохранить ей власть, — рождение сына. А она родила дочь. Здоровенькую, крепенькую, с рыжими кудрявыми волосиками, как у Генриха, — но дочь! Девочку, а не мальчика…

Анна вновь перевернулась на спину, превозмогая боль. Крошке Елизавете уже месяц, однако ноет по-прежнему все тело, каждая клеточка. Ноги распухли, и хотя «белоножка» не так опасна, как родильная горячка, сил отнимает не меньше. Вот уже целый месяц не удается встать с постели. Служанки, придворные дамы, музыканты приходят и уходят, а Анна лежит в лихорадке и пытается составить какой-то план… Генрих до сих пор не предпринял ничего определенного. Он даже ребенка воспринял внешне вполне спокойно: «Она, — сказал он про Елизавету, — кажется, ядреная девка. Молю Бога послать ей братика такого же крепкого здоровья…» Однако Анну не обманешь.

Ее никогда нельзя было обмануть. Она знала точно, когда Генрих впервые положил на нее глаз. Знала до оттенков, как его тянет к ней все сильнее и сильнее — она не поддавалась целых девять лет. И знала с совершенной уверенностью, в какой момент безжалостный мозг, прячущийся за голубыми глазками, принял решение: «Овчинка стоит выделки. Разведусь с Екатериной и сделаю королевой Анну». Но точно так же, — наверное, даже раньше, чем он сам отдал себе в том отчет, — она уловила минуту, когда Генрих пришел к выводу, что совершил ошибку. Цена за коронацию Анны оказалась слишком высока. Она того не стоит. Разве что принесет ему сына.

А уж если нет…

В темноте опочивальни Анна плотно зажмурилась. Это всего лишь приступ послеродовой меланхолии, и переживаниям грош цена. Она никогда ничего не боялась — пусть боится кто угодно, только не она. Когда глаза откроются поутру, ночные страхи улетучатся, потому что так надо. Она должна продолжать борьбу, должна понести снова и родить сына, должна сберечь корону. И сберечь дочь. Никто за нее этого не сделает, и другого выхода нет.

Когда Анна открыла глаза, в углу опочивальни меж занавесями вспыхнул демон — квадрат света.

При появлении ее святейшества Лемберт почтительно склонила голову.

Первосвященница отличалась высоким ростом и отсутствием дополнительных внешних органов. Глаза, руки, уши, бритая голова, ноги под серо-зеленым церемониальным одеянием — все было натуральным, как и предписано уставом Церкви святых заложников. До Лемберт доходили слухи, что до выборов на высший пост первосвященница носила роскошные лиловые глаза и мощные руки типа гамма, но затем пришлось удалить и то, и другое и восстановить все, как было дано от природы. Что и правильно: она, как верховная надзирательница за всеми заложниками в Солнечной системе, не может разгуливать с органами — продуктами высоких технологий. Сами заложники, конечно, могут, но та, кто отвечает за их духовное и материальное благополучие, обязана представать перед теми, кого навещает, в однозначно человеческом облике. Четырехрукому космопроходцу, которого держат заложником на Марсе в условиях невесомости, она должна показаться человеком не в меньшей мере, чем генетически измененному летуну с планеты Ипсу, ставшему заложником в Новой Трайенской республике. И единственный способ добиться подобной цели — воздержаться от внешних дополнений.

С дополнениями по части внутренних органов дело, разумеется, обстоит иначе.

Рядом с высокой гостьей шествовал директор Института времени Тошио Брилл. На него запрет на внешние дополнения не распространялся, и его бритую черную голову украшали золоченые сенсоры — штука, по мнению Лемберт, несколько вызывающая. И озадачивающая — ведь Брилл по натуре не склонен к вычурности. Возможно, он просто стремился подчеркнуть свое неравенство с ее святейшеством. За Бриллом следовали начальники отделов, включая Калхейна, следовали молча, не рискуя произнести ни слова, пока к ним не обратились. Калхейн явно нервничал — он был честолюбивым, как подметила Лемберт, отчасти недоумевая, отчею ей самой это вовсе не свойственно.

— Впечатляюще, — произнесла первосвященница. — По крайней мере, до сих пор — впечатляюще. С материальной стороны условия содержания заложников у вас безупречные…

— С духовной стороной, естественно, труднее, — пробормотал Брилл. — Три заложника так сильно отличны друг от друга, что даже культурологи и историки не в силах помочь… заложники прибывают сюда в большом смятении…

— Окажись на их месте мы с вами, — заметила первосвященница без улыбки, — чувствовали бы себя не лучше.

— Так точно, ваше святейшество.

— И все же теперь вы хотите добавить к ним еще и заложницу из четвертой эпохи.

— Так точно.

Первосвященница, не торопясь, осмотрела главный пульт. Лемберт не могла не отметить, что гостье никак не удается взглянуть прямо на квадрат временного прыжка, — вероятно, периферическое зрение не натренировано. А вот на квадрат статического равновесия она уставилась неотрывно и надолго. Все заезжие посетители неизменно бывают зачарованы, когда узнают, что исполинское здание подвешено меж временных потоков. Или, быть может, ее святейшество внутренне не согласна с тем, что Институт времени (как, впрочем, и другие, еще более крупные, хотя вряд ли более богатые институты) свободен от всемирного налогообложения, питающего Церковь? Если уж недвижимость выпадает из времени, то и налоговой оценке не подлежит.

— Я не могу, — объявила гостья, — дать разрешение на политическое вмешательство, пока не осмыслю дело полностью — до мельчайших подробностей. Расскажите мне все заново.

Лемберт подавила усмешку. Первосвященница безусловно не нуждалась в напоминаниях. Она давно взвесила «за» и «против», давно обсудила все со своими советниками и, надо думать, давно пришла к положительному решению. Почему бы и нет — ведь это лишь добавит ей власти. И для Брилла ее решение тоже не секрет. А если его просят объяснять снова и снова, то исключительно ради того, чтобы продемонстрировать ему свою власть. Так будет продолжаться до тех пор, пока она — она, а не он, — не сочтет демонстрацию достаточной и не выдаст бессрочное разрешение на удержание в заложниках некоей Анны Болейн из Англии, временной поток Дельта, во имя альтруистической цели предотвратить доказуемую масштабную войну.

Само собой разумеется, Брилл и виду не подал, что чувствует себя униженным.

— Ваше святейшество, эта женщина — опорная фигура. Уравнения Раволи, разработанные в прошлом веке…

— Я осведомлена об уравнениях Раволи, — перебила первосвященница и позволила себе улыбку.

— Тогда вашему святейшеству известно, что любой человек, идентифицируемый как опорная фигура, прямо ответственен за ход истории. Даже если он или она в своем временном потоке казались лишенными реального влияния. Госпожа Болейн была второй женой английского короля Генриха Восьмого. Чтобы жениться на ней, он развелся со своей первой женой, Екатериной Арагонской, а чтобы развестись, вывел всю Англию из подчинения католической церкви. Протестантизм…

— Напомните, что это такое.

Тут даже Калхейн не сдержался, бросил мельком взгляд на Лемберт в очевидном смятении. Ее святейшество изволила играть! С директором института! Зачем? С другой стороны, неужели Калхейн не догадывается, что преувеличенная серьезность чревата сползанием к напыщенности и самомнению? Может, и не догадывается.

— Протестантизм — разновидность христианства, — отвечал директор терпеливо. До сих пор, не поддаваясь на провокации, он только выигрывал. — Разновидность воинственная, как и католицизм. В 1642 году протестанты, расколовшиеся на множество ветвей, стали бороться за политическое главенство в Англии, впрочем, как и католики. К примеру, король Чарльз, спустя столетие после Генриха Восьмого, вернулся к католичеству. Но для нас существенно, что религиозные распри привели к гражданской войне. Тысячи людей умирали в сражениях, погибали от голода, были повешены и замучены в пыточных камерах, как вероотступники…

Лемберт заметила, что ее святейшество поморщилась. Вероятно, первосвященница слышала про эти страсти уже не раз — для чего же иначе нужны советники? Однако гримаса на ее лице выглядела достаточно искренней.

Брилл продолжал наседать:

— Дети, чтобы выжить, были вынуждены ловить и есть крыс. В Корнуолле мятежникам отрубали руки и ноги, на рыночных площадях ставили виселицы и вешали на них людей заживо и…

— Довольно, — прервала первосвященница. — Наша церковь, как известно, существует для поощрения святых заложников, способных предотвращать войны.

— И того же, ваше святейшество, — поспешно откликнулся Брилл, — мы добиваемся в иных временных потоках, коль скоро наш собственный уже наслаждается миром. В потоке Дельта, который едва достиг шестнадцатого столетия — вашему святейшеству известно, что потоки движутся с неравными скоростями… — Первосвященница повела рукой — отчетливый жест нетерпения. Но Брилл продолжал: —…в потоке Дельта эта Анна Болейн является опорной фигурой. Если взять ее заложницей после рождения дочери Елизаветы, которой суждено впоследствии взойти на трон и длительно сохранять мир, и до того, как Генрих издаст закон о верховенстве короны над церковью — закон, послуживший толчком к религиозным раздорам, — мы спасем тысячи жизней. Уравнения Раволи показывают, что историю можно изменить в сторону более прочного мира с вероятностью 79,8 процента, и это изменение будет действовать на протяжении двух последующих веков. Религиозные войны…

— Были и другие религиозные войны, более кровавые, чем гражданская война в Англии.

— Совершенно верно, ваше святейшество, — смиренно согласился Брилл. Для Лемберт его смирение было равнозначно унижению. — Но ведь наша наука так молода! Обследовать иные временные потоки, выбрать один из них и вычленить опорные фигуры — все это так ново и сложно… Мы делаем все, что можем. Во имя мира.

Окружающие хранили благоговейное молчание. Лемберт с трудом подавляла усмешку. Во имя мира — а на деле-то во имя изысканий как таковых, дающих и весомую финансовую поддержку, и еще более весомую академическую репутацию. А Брилл вновь перешел в наступление:

— Да, мы здесь стремимся к миру столь же последовательно, как и возглавляемая вами Церковь. Если мы получим разрешение на бессрочное изъятие Анны Болейн в качестве заложницы, то в том временном потоке будут сохранены тысячи жизней — точно так же, как Церковь сохраняет мир и тем самым жизни в нашем потоке…

Первосвященница долго теребила рукав своего одеяния. Лица ее Лемберт не видела. Но когда высокая гостья подняла глаза, на лице вновь играла улыбка.

— Я порекомендую Всемирному форуму дать вам разрешение на четвертого заложника. Но учтите, директор: через два месяца я вернусь с официальным визитом, чтобы проверить ее состояние.

Лемберт с неудовольствием отметила про себя, что Брилл не сумел остановиться вовремя.

— Через два месяца, ваше святейшество? Но на вашем попечении все заложники Солнечной системы…

— Через два месяца, директор! За неделю до того, как Всемирный форум соберется для рассмотрения доходной части бюджета и нового налогообложения.

— Я…

— Сейчас я желаю посетить трех заложников, которых вы уже держите, исходя из задачи предотвращения войны…

Позже Калхейн в разговоре с Лемберт посетовал, что, по его мнению, Брилл обрисовал ситуацию не слишком ловко:

— Ему бы подчеркнуть, что дело не терпит отлагательств. Да оно же и впрямь неотложно! Эти гниющие трупы в Корнуолле…

Его передернуло. Лемберт взглянула на него не без удивления.

— А ты, оказывается, переживаешь. И притом искренне.

Он тоже удивился:

— А ты разве не переживаешь? Иначе ты не работала бы в моем отделе…

— Да, переживаю. Но не так.

— Что значит «так»?

Она задумалась: легко ли сделать мысль ясной не только для него, но и для себя?

— Гниющие трупы… Могу себе представить. Но ведь они не из нашей истории…

— Какая разница! Они тоже были людьми…

Он поразительно искренен. Душевное напряжение пылает в нем, как кожа после возбуждающих мазей. Интересно, Калхейн когда-нибудь пользовался такими мазями? Коллеги отзываются о нем как об аскете, отдающем всю свою энергию и время работе и только работе. Женщина — соседка Калхейна — рассказывала Лемберт, что он ведет беспорочную жизнь, добровольно наложив на себя, вплоть до завершения исследований, обет воздержания. До сих пор Лемберт никогда не встречала мужчин, способных на это, и была заинтригована.

— А что потом, Калхейн? Когда с перебросками во времени будет покончено, ты примешь сан?

Он вспыхнул. Краска поднялась от щек, с момента назначения на новый пост окрашенных в голубой цвет, к бритым вискам, и там проступили розовые пятна.

— Подумываю об этом.

— А пока что исполняешь обет воздержания?

— Да. А что тут особенного?

Тон его стал агрессивным. Обет воздержания — надо же, как старомодно! Лемберт окинула взглядом его фигуру — высокий, хорошо сложенный, сильный мужчина. Дополнения? Ну, может быть, мышечные — у него красивые мышцы…

— Да нет, ничего, — оборвала она разговор, склонилась над пультом и сделала вид, что трудится, пока не услышала, что он ушел.

Демон приближался. А Анна лежала без сил на постели под балдахином. Пыталась позвать на помощь, но голос отказывался повиноваться, — да и кто бы услышал? Плотные занавеси гасят любые звуки, служанки и фрейлины удалились на ночь, кто в одиночку, а кто и с кавалером; стражники лакают эль, который Генрих выставил всему Лондону по случаю крестин Елизаветы. И его, Генриха, рядом тоже нет. Ведь она обманула его надежды на сына.

— Уходи, — сказала она демону чуть слышно.

Он продолжал приближаться.

Ее считали ведьмой. Из-за крохотного недоразвитого шестого пальца, из-за пса по кличке Уриан, из-за того, что она ухитрилась опутать Генриха своими чарами, даже не подпуская его к себе.

Но, мелькнула мысль, если бы я и впрямь была ведьмой, я бы прогнала демона. Больше того, я удержала бы Генриха, отвратила бы его от этой малокровной Джейн Сеймур… Нет, увы, она не ведьма.

Отсюда следовало, что совладать с демоном она не в силах. Если он явился за ней, быть посему. Если Сатана, владыка лжи, решил покарать ее за то, что она украла мужа у другой женщины, а может, и за… Многое ли известно демонам?

— Это получилось против моей воли, — обратилась она к демону во вecь голос. — Я же хотела выйти совсем за другого…

Демон продолжал приближаться.

Ну и ладно, пусть забирает ее, куда хочет. Она не вскрикнет. Она никогда не кричала и не рыдала — и гордилась этим. Она не рыдала, когда ей объявили, что стать женой Гарри Перси ей не суждено. Не рыдала, когда ее отлучили от королевского двора — безоговорочно и безо всяких объяснений. Не вскрикнула она и тогда, когда узнала причину отлучения: Генрих пожелал выслать ее из Лондона, чтобы сделать своей любовницей, подальше от ревнивых глаз Екатерины. Точно так же не кричала она и когда толпа уличных шлюх ворвалась во дворец в час ужина, требуя освобождения Нэн Буллен, которую они считали своей подругой.[1] Анна спаслась от них, переплыв Темзу на утлом баркасе, и с ее уст не сорвалось ни стона. Все как один восхищались ее храбростью: Уайет, Норрис, Уэстон, сам Генрих.

Приближаясь, световой квадрат вырастал в размерах. У нее хватило времени только на то, чтобы сказать:

— Я была верной и истинной служанкой Господней, так же как и мой муж, король…

И квадрат поглотил ее.

— Войны зарождаются, — обратилась Лемберт к калейдоскопу лиц, собравшихся внизу в Зале всех времен, — задолго до того, как кто-то запустил первую ракету, произвел первый выстрел или метнул первое копье…

Она оглядела тех, кто толпился внизу. Одна из ее обязанностей как аспирантки заключалась в том, чтобы читать лекции совсем зеленой молодежи, среди которой попадались и те, кто намерен посвятить себя изучению истории. Занятия проводились неизменно в Зале всех времен, невзирая на непомерные расходы, связанные с поддержанием здесь режима статического равновесия в течение целого часа, с допуском слушателей в зал через силовое поле, с синхронной активацией всех квадратов. Позже лекцию повторят для студентов в записи — тогда, когда они окажутся в состоянии воспринимать слова. Не приходилось осуждать их за то, что нынче они, в сущности, не видят и не слышат лектора. Стены круглого зала, существующие фактически лишь в виртуальной реальности, заполнены квадратами, которых здесь в действительности нет, но которые воспроизводят сцены из настоящих войн, разразившихся когда-либо в чьей-либо истории.

Люди умирают, корчась в грязи, пораженные стрелами в живот, в шею, в пах, — сражение англичан с французами при деревне Азенкур, 1415 год.

Женщины распростерты поверх окровавленных тел своих детей — расправа англичан с сипаями в Канпуре, Индия, 1858 год.

Мухи облепили искромсанные лица героев битвы греков с персами при Марафоне — 490 год до Рождества Христова.

Фигуры с начисто сожженными лицами бредут на ощупь прочь от Хиросимы, 1945 год.

Еще фигуры — дышат как ни в чем не бывало, сидят аккуратными рядами под треснувшим куполом станции № 1, лица нетронуты, зато мозги обращены в жидкую кашицу под действием спекалина — это совсем недавно…

Лишь один слушатель повернул голову к Лемберт — юноша с широко расставленными фиалковыми глазами, в которых читалась искренняя мука. Лемберт ощутила, что благодарна ему, и начала заново:

— Войны зарождаются задолго до первой ракеты, первой пули и первого копья. В основе войн всегда лежат многие причины — экономические, политические, религиозные, культурные. Однако важным историческим открытием нашего времени является то, что если проследить каждую из этих причин до истока — по сохранившимся записям, по показаниям свидетелей, — если сопоставить все данные, с чем могут справиться только уравнения Раволи, то в конце концов придешь к ключевому, опорному моменту. К одному-единственному событию, или поступку, или личности. Это словно ветвистое дерево: тысячи тысяч развилок, чьих-то разнообразных решений, но где-то был корень, было самое первое «да» или «нет». Именно тут и кроется самое начало войны — и тут же точка, где ее можно предотвратить.

Удивительная особенность нашей работы, — перешла Лемберт к следующему тезису, — состоит в том, как часто выясняется, что опорной фигурой оказывается женщина. Да, когда война вспыхивает, ее ведут мужчины. Мужчины владеют золотом и оружием, вводят пошлины, правила судоходства и религиозные ограничения, что в последнем счете ведет к войне. Мужчины командуют другими мужчинами, теми, кто выходит на поля сражений. Но мужчины — всего-навсего мужчины. Они действуют в переломных точках истории, однако зачастую к действиям их так или иначе побуждают те, кого они любят. Женщина. Ребенок. Допустим, женщина стала тем пассивным грузом, который мужчина взвалил на себя и тем самым нарушил собственное равновесие. А значит, именно она, а не он, — та развилка, где вероятности разветвились и зародилась война…

Юноша с фиалковыми глазами смотрел на Лемберт неотрывно. Она нарочно замолкла, чтобы заставить его взглянуть на квадраты, — ведь именно за тем их всех сюда и привели, — а сама наблюдала за ним. Способный страдать и сострадать, способный почувствовать сердцем, что значит война, он может оказаться достойным кандидатом на работу в отделе, — конечно, по завершении предварительного курса. Чем-то он слегка напоминал ей Калхейна. Который сейчас, сию минуту, пользуясь правами начальника, не стал тратить драгоценное время на лекции, а предпочел провести беседу с новой заложницей.

Лемберт подавила в себе приступ зависти. Ревновать недостойно и недальновидно. Она не забыла, какое впечатление произвело на нее зрелище человеческих страданий, когда она была еще кандидатом на должность, какое влияние это зрелище оказало. Ей месяцами снились кошмарные сны. Она искренне считала тот день поворотным в своей судьбе, разделительной чертой, за которой ей никогда уже не стать прежней. Как можно быть прежней, если ей показали бездны, куда человечество сползло бы, не вмешайся Церковь святых заложников и Всемирное единение! Выжженные глазницы, расплющенные конечности, и в завершение всего генерал, восторгающийся с вершины холма: «Как мне по сердцу руки и ноги врага, взлетающие в воздух порознь!..» Это потрясало, да и должно было потрясти — зачем же иначе проводить предварительную ориентацию?

Юноша с фиалковыми глазами плакал. Лемберт поймала себя на желании спуститься с кафедры, подойти к нему, обнять за плечи и прижать его голову к себе… но почему? Из-за его способности к состраданию или фиалковых глаз?

Открыв глаза, Анна увидела склонившегося над ней Сатану.

Голова его была обрита, и он носил странные одежды безобразного сине-зеленого цвета. Щеки у него были заляпаны краской, а в одном ухе блестела и покачивалась какая-то железка. Анна осенила себя крестным знамением.

— Приветствую вас! — произнес Сатана нечеловеческим голосом.

Она попыталась сесть: если это предвестие вечных мук, негоже встречать их распластанной. Сердце поднялось к горлу. Но едва она села, зрение вернулось в норму, и она различила Князя тьмы с полной ясностью. Глаза чуть не выскочили из орбит: он выглядел совсем как человек. Накрашенный, безобразно одетый, увешанный какими-то железными коробками, — вероятно, орудиями зла, — но человек!

— Меня зовут Калхейн, — заявил он.

Человек! Мужчина! А уж она видывала мужчин: епископов, дворян, лорда-канцлера Уолси. Она одержала верх над Генрихом, владыкой Англии и Франции, Защитником веры.[2]

— Не бойтесь, госпожа Болейн. Я хочу объяснить вам, где вы находитесь и как сюда попали.

Она заметила, что голос исходит не изо рта, хотя губы и шевелятся, а из коробочки, подвешенной на шее. Как это понимать? Может, демон поселился в коробочке? Затем она осознала еще кое-что — и уцепилась за эту мысль, как за единственно понятную.

— Не называйте меня госпожой Болейн. Обращайтесь ко мне «ваша светлость». Я же королева…[3]

Какой-то зайчик мелькнул в глубине его глаз, окончательно убедив ее, что перед ней смертный мужчина. Она умела разгадывать чувства мужчин по глазам. Однако как прочесть вот эти глаза? Что выражает его взгляд — жалость? Или восхищение?

Она решила встать, оттолкнуться от низкого ложа и встать. Ложе было резное, из добротного английского дуба. Стены отделаны панелями темного дерева и увешаны расшитыми шерстяными гобеленами. Сквозь мелкий переплет окон лился яркий свет, падая на резные стулья и стол, на вместительный резной сундук. На столе — несессер для письменных принадлежностей и лютня. Чуть успокоившись, Анна одернула тяжелую ночную рубашку и поднялась на ноги.

Мужчина, до того сидевший на низкой скамеечке, встал тоже и оказался выше Генриха, — а она никогда не встречала никого более рослого, чем Генрих, — и к тому же превосходно сложенным. Кто же он — солдат? Страх полыхнул заново и заставил поднести руку к гортани. Зачем он так уставился на нее, на нее и на ее горло? Может быть, он палач? Может быть, она под арестом, опоена каким-то зельем и тайно доставлена в лондонский Тауэр? Кто-то выдвинул против нее какие-то обвинения? Или Генрих настолько разочарован ею, не принесшей ему сына, что решил избавиться от нее незамедлительно?

Ступая как можно ровнее, Анна подошла к окну. Сверкало солнце — но моста Тауэр-бридж за окном не оказалось. Не оказалось и Темзы, а за ней остроконечных крыш Гринвичского дворца. Вместо них взору предстало нечто напоминающее двор, где тихо урчали какие-то исполинские железные звери. Там была и трава, а на ней молодые мужчины и женщины, совершенно нагие, подпрыгивали, махая руками, бегали на месте, потели — и улыбались, словно не отдавая себе отчета, что ничем не прикрыты. Или все они сошли с ума?

Анна ухватилась за подоконник и чуть не упала: подоконник выскользнул из рук, это оказалось не дерево, а лишь нечто похожее на дерево. Она зажмурилась и долго не открывала глаз, повторяя себе: я королева. Я так боролась за то, чтобы стать королевой. И победила, завоевала короля, свергла лорда-канцлера, бросила вызов самому папе Римскому. И уж тем паче я не обнаружу страха перед палачом в этом проклятом месте, где бы оно ни находилось…

От окна она отвернулась с гордо поднятой головой.

— Можете начать свои объяснения, мастер… как вас?..

— Калхейн.

— Мастер Калхейн, мы готовы выслушать то, что вам угодно сказать. И мы не любим ждать.

Она расправила свою рубашку, словно драпировку бального платья, и расположилась в кресле, тоже не деревянном, но украшенном резьбой, как трон.

— Значит, я заложница, — повторила Анна. — В столетии, которое еще не настало…

Лемберт, заняв позицию у окна, наблюдала за ней, совершенно очарованная. Согласно докладу Калхейна, Анна Болейн выслушала его рассказ о переброске во времени не перебивая, в полном молчании, — правда, рассказ был составлен заранее, да еще и отрепетирован раз десять, чтобы сознание шестнадцатого века могло усвоить хоть что-нибудь относительно века двадцать второго. Нет, королева Анна не впала в истерику. Не вскрикнула, не упала в обморок, не выразила недоверия. Не задала ни одного вопроса. И выслушав Калхейна до конца, спокойно и с поразительным достоинством попросила аудиенции у правителя этого царства и его министров. Что и было сделано: Тошио Брилл, следивший за происходящим по трансляции, поспешно вызвал Лемберт и еще двоих сотрудников. Опыт подсказывал, что новым заложникам поначалу легче, если они имеют дело с одним человеком, — но теперь все трое обрядились в одежды до полу, обычно используемые для академических церемоний и никогда более, и торжественно, склонив головы, вошли в поддельную комнату шестнадцатого века.

Только склонив головы. Никаких приседаний. Анне Болейн следовало с самого начала уразуметь, что реверансы вышли из моды.

Лемберт исподтишка изучала четвертую по счету заложницу, столь отличную от троих остальных. Анна не изволила хотя бы приподняться со стула, но даже сидя она поражала своей хрупкостью. Тоненькая, слабенькая на вид, с огромными темными глазищами и шелковистыми черными волосами, ниспадающими водопадом на белую ночную рубашку. Нет, по современным стандартам ее никак нельзя было назвать хорошенькой, да и по стандартам своего века она хорошенькой не была. Но она была неотразимой — спорить не приходилось.

— Я здесь узница, — сказала Анна Болейн.

Лемберт включила прибор-переводчик: слова были смутно знакомыми, но акцент столь непривычным, что их не удавалось воспринять без электронной помощи.

— Не узница, — уточнил директор. — Заложница.

— Лорд Брилл, если я не могу выйти на свободу — значит, я узница. Давайте не будем играть словами. Ведь покинуть этот замок я не могу?

— Не можете.

— Прошу вас обращаться ко мне «ваша светлость». Вы надеетесь на выкуп?

— Нет, ваша светлость. Зато благодаря вашему пребыванию здесь будут спасены тысячи людей, которые иначе погибли бы.

Не без содрогания Лемберт увидела, что Анна просто пожала плечами: очевидно, смерть тысяч людей ее нисколько не волновала. Чего и следовало ожидать: с моральной точки зрения люди того века были варварами, даже женщины. Надо бы показать это студентам. Полузаметное пожатие плеч говорило, в сущности, больше, чем все битвы, воспроизведенные в квадратах. Симпатия к похищенной женщине мгновенно ослабла, и это было почти физическое ощущение, сродни естественным отправлениям. Выходит, собственные моральные критерии Лемберт пока не пострадали.

— И как долго я должна буду здесь пробыть?

— До конца жизни, ваша светлость, — ответил Брилл напрямик.

Анна не проявила никаких внешних эмоций — ее умение владеть собой внушало благоговение.

— А это сколько, лорд Брилл?

— Никто не ведает, сколько лет отпущено судьбой, ваша светлость.

— Но если вы утверждаете, что умеете читать грядущее, то должны знать и продолжительность моей жизни.

Ее не стоит недооценивать, подумала Лемберт. Эта заложница — не чета предыдущей. Брилл ответил с той же прямотой, а значит, с уважением к разуму собеседницы, — хотя она-то сама вряд ли отдавала себе отчет, что это уважение:

— Если бы мы не перенесли вас сюда, вы встретили бы смерть 19 мая 1536 года.

— Как я умерла?

— Не имеет значения. Вы больше не частица того времени, и то, что случилось там, вас не коснется…

— Как я умерла?

Брилл не ответил. Анна Болейн поднялась и подошла к окну, волоча подол рубашки по полу. Какая же она маленькая, удивилась Лемберт. Не поворачиваясь, Анна бросила другой вопрос:

— Где находится этот замок? В Англии?

— Нет.

Прежде чем произнести «нет», Брилл обменялся взглядом с Калхейном.

— Во Франции?

— Это место вообще не на Земле, хотя сюда можно попасть из трех разных точек Земли. Это место — вне времени.

Скорее всего, она просто ничего не поняла, но и не сказала ничего, лишь продолжала смотреть в окно. Через плечо заложницы Лемберт видела площадку для физических упражнений, в настоящий момент пустую, и генераторы антиматерии, по которым ползали двое техников и робот. Интересно, как воспринимает Анна то, что видит?

— Одному Богу известно, заслуживаю ли я смерти, — произнесла она.

Лемберт не могла не заметить, что при этих словах Калхейн вздрогнул. Брилл сделал шаг вперед.

— Ваша светлость…

— Оставьте меня одну, — приказала Анна, по-прежнему не поворачиваясь.

Они подчинились. Разумеется, она будет под непрерывным наблюдением — все параметры, начиная с течения мыслей и кончая работой кишечника. Она ни о чем не узнает — но если в непокорную голову придет мысль о самоубийстве, попытка заведомо обречена на провал. Страшно и представить себе, что случилось бы, если бы ее святейшеству доложили о самоубийстве заложника из другой эпохи… Последнее, что увидела Лемберт, прежде чем дверь захлопнулась, — спину Анны Болейн, прямую, как копье. Анна так и стояла у окна без движения, не сводя глаз с генераторов антиматерии, необходимых для поддержания всего здания в статическом равновесии вне времени.

— Калхейн, встретимся через десять минут, — распорядился Брилл.

Нетрудно было догадаться, зачем понадобилась такая отсрочка: директор хотел переодеться в привычную одежду. А, вообще, Тошио Брилл вышел от Анны Болейн каким-то съежившимся, даже потерял в росте, хотя, казалось бы, ее хрупкое сложение должно бы как раз подчеркнуть его статность.

Калхейн стоял в коридоре у запертой двери Анны, как в трансе. Может, испугался, что заложница попробует взломать дверь? На Лемберт он не смотрел. Пришлось окликнуть:

— Калхейн!.. Послушай, ты там в определенный момент чуть не подпрыгнул. Когда она заявила: «Одному Богу известно, заслуживаю ли я смерти…»

— На суде, после оглашения приговора, она сказала то же самое. Почти теми же словами…

Он по-прежнему не шевелился, будто его великолепное тело лишилось всех мускулов. Лемберт произнесла наобум:

— Значит, она произвела на тебя впечатление? Несмотря на свою худобу и невзирая на несомненную напряженность ситуации…

Наконец-то Лемберт добилась, чтобы Калхейн поднял глаза, — и эти глаза сияли! Калхейн, машина для научных изысканий, что с тобой?

— По-моему, она потрясающая женщина!

Она никогда не улыбалась. И знала, что они обратили на это внимание: ей довелось подслушать их разговоры в обнесенном стенами саду. Анна Болейн никогда не улыбается. Между собой они не называли ее ни «королева Анна», ни «ее светлость», ни хотя бы «маркиза Рошфор» — титулом, который пожаловал ей Генрих, сделав ее тем самым единственной на всю Англию женщиной, имеющей право именоваться леди не только по мужу. Нет, они называли ее просто «Анна Болейн», словно она не выходила за Генриха, словно не родила принцессу Елизавету. И добавляли: она никогда не улыбается.

А чего ради ей улыбаться в этом чудовищном месте, которое не жизнь и не смерть?

Анна шила наряд из янтарного бархата, шила ловко, стежок за стежком. Обращались с ней, в общем, неплохо. Ей выделили служанку и вдоволь тканей, чтобы она могла нашить себе платьев, — она всегда была умелой портнихой, и навык не угас даже тогда, когда она получила право заказывать любые платья, какие заблагорассудится. Ей приносили книги — шрифт знакомый, латинский, хотя картинки до смешного плоские, ни намека на вязь или рельефное тиснение. Ей разрешали заходить в любые покои замка, если они не были заперты, разрешали гулять в саду. Ее почитали священной заложницей.

Как только янтарное бархатное платье было закончено, она без промедления его примерила. Ей разрешили иметь зеркало. Лютню. Писчую бумагу и гусиные перья. И вообще все, о чем бы она ни попросила. Щедростью они будто состязались с Генрихом в те первые дни его страсти, когда он разлучил ее с любимым Гарри Перси и, собственно, тоже сделал заложницей, зависящей от его воли.

Клетки могут быть разного размера. И разной формы. И, если верить мастеру Калхейну и леди Мэри Лемберт, способны располагаться в разных временах.

— Никакая я не леди, — возражала Лемберт.

Протест не имел никакого действия. Разумеется, она не леди, а простолюдинка, как и все, кто здесь есть, — и понятия у них такие извращенные, что титул леди звучит для нее оскорбительно. Анна понимала, что Лемберт недолюбливает заложницу, хотя не могла взять в толк, почему. Женщина эта казалась Анне бесполой, как, впрочем, и все они здесь, — не интересуются ничем, кроме своих книжек и машин, скачут во дворе нагими вместе с мужчинами, и те обращают на них не больше внимания, чем солдаты друг на друга, когда спят на привале. Потому-то Анне и нравилось называть Лемберт леди, что та не желала быть ею, — ведь самой Анне теперь тоже приходилось терпеть то, что ей было никак не по нраву. «Анна Болейн», подумать только! Которая никогда не улыбается…

— А я желаю, чтобы вы стали знатной дамой, — заявляла Анна. — Жалую вас титулом баронессы. Кто посмеет мне противоречить? Я королева, а короля здесь у вас нет…

И Мэри Лемберт не нашлась, что ответить, лишь смотрела на заложницу тупым взглядом простолюдинки, бесполой и к тому же дурно воспитанной.

Закрепив последний узелок, Анна обрезала кончик нити серебряными ножницами. Теперь платье было окончательно готово. Она натянула его через голову и долго мучилась с пуговицами на спине, но звать служанку не стала. Глупая девчонка не умеет даже уложить волосы. Анна расчесала их сама и придирчиво осмотрела себя в зеркале — вот зеркало, ничего не скажешь, ей дали хорошее.

Для женщины, полтора месяца назад перенесшей роды, она выглядела достаточно крепкой. Ей сообщили, что ее лечат, добавляя лекарства в пищу. Нежная смуглая кожа сохраняла неизменный оттенок, янтарный бархат выгодно оттенял цвет лица — неспроста Анна и раньше отдавала предпочтение желто-коричневым тонам. Головного убора не было, скроить его самостоятельно Анна не рискнула, и волосы свободно ниспадали на плечи. Руки оставались тонкими и изящными, невзирая на зачаточный лишний палец. Она взяла розу, принесенную мастером Калхейном, поиграла цветком, любуясь не столько им, сколько собой, и гордо вскинула голову.

Ей предстояла аудиенция у ее святейшества, женщины-понтифика. Анна знала заранее, какую просьбу выскажет.

— Она попросит, ваше святейшество, чтобы ей открыли будущее. Будущее, которое ожидало бы Анну Болейн в ее собственном временном потоке после той даты, когда мы перебросили ее заложницей в наш поток. А также будущее ее страны, Англии…

Брилл потемнел лицом. Для Лемберт было очевидно, что это объяснение ему ненавистно. Предупредить своего главного оппонента, что заложница пожалуется на то, как с ней обращаются… Ведь не кто-нибудь, а заложница! То есть одна из тех, кто стали святыми, пожертвовав личной свободой во имя всеобщего мира. Когда Туллио Амаден Койюши, будучи заложником с Марса-3 в Китайской республике, объявил представителю Церкви, курирующему его дело, что ему не предоставляют должных условий для физических упражнений, последующий межпланетный скандал стоил республике двух крайне важных торговых соглашений. Другого способа поддержать уважение к политике взятия заложников просто не нашлось. Церковь святых заложников была могущественной в силу необходимости, поскольку в Солнечной системе должен был сохраняться мир.

Брилл, естественно, сознавал это. Ее святейшество — в той же степени.

Сегодня она надела торжественное официальное одеяние, пышно украшенное сотнями крошечных зеркалец, присланных почитателями со всех миров. Голова была свежевыбрита, в ушах поблескивали роскошные синтетические драгоценности. Брилл как бы приносил ей извинения авансом, и она слушала его с усмешкой. Лемберт, хоть и стояла далеко, не могла не видеть, что Брилл, как всегда вежливый, воспринимает эту усмешку едва сдерживаясь, превозмогая душевную боль.

— Но почему, собственно, — осведомилась ее святейшество, — нельзя сообщить леди Анне Болейн ее судьбу? И судьбу ее страны?

Лемберт прекрасно понимала, что первосвященница знает ответ. Просто она желает, чтобы директор сам вынужденно произнес то, что ему неприятно.

— Это неблагоразумно, ваше святейшество. Если помните, мы однажды уже предпринимали такую попытку.

— Ах да, вы о той, другой заложнице. Конечно же, я намерена навестить ее тоже. Что, состояние королевы Елены не улучшилось?

— Нет, — лаконично отозвался Брилл.

— И не помогают ни терапевтические мозговые препараты, ни электронные методы лечения? Она по-прежнему не в себе от шока, связанного с переброской в нашу эпоху?

— Увы, ничто не помогает.

— Вы же понимаете, я позволила вам взять новую заложницу с крайней неохотой…

Тут даже Лемберт чуть не задохнулась от неожиданности. Надо же: ведь окончательные решения от первосвященницы не зависят, только Всемирный форум вправе санкционировать или запретить взятие заложников как в пространстве, так и во времени. Церковь святых заложников лишь надзирает за их благополучием и дает согласие на продление их содержания — но санкция-то идет от форума! Недостойно первосвященницы претендовать на политическую силу, которой она не обладает…

Глаза директора полыхнули яростью. Но прежде чем он успел отреагировать, открылась дверь, и Калхейн ввел Анну Болейн.

Лемберт плотно сжала губы. Женщина сшила себе платье, нелепое сооружение из янтарного бархата, настолько тугое в груди и в талии, что становилось непонятным, как она дышит. Как женщины ухитрялись проводить всю свою жизнь в подобной сбруе? Талия была стянута почти до полного исчезновения, в квадратном вырезе проступали ключицы, тонкие, как у птички. Калхейн возвышался над ней могучим утесом.

Анна приблизилась к первосвященнице, преклонила колено, подняла глаза. Лемберт даже не пыталась скрыть ухмылку: она же ищет кольцо для поцелуя! А первосвященница никогда не носила ни колец, ни иных украшений, кроме серег. Надменная маленькая заложница совершила, таким образом, ошибку, непреднамеренную, но несомненно серьезную в ее эпоху.

И Анна Болейн вышла из положения, послав ее святейшеству улыбку — первую улыбку, которой заложница удостоила кого-либо в этих стенах. Улыбка преобразила худощавое лицо, сделала его озорным, а большие темные глазищи — колодцами соблазна. На память Лемберт пришли строки, принадлежавшие двоюродному брату Анны, поэту Томасу Уайету:[4] «Дика, своевольна, не обуздать, но жизнь за нее я готов отдать…».

В своеобразной, вроде бы живой и вместе с тем отстраненной манере, какой Лемберт ни у кого больше не встречала, Анна заявила:

— По-видимому, ваше святейшество, нам случалось грезить целями, которые попросту недостижимы. Но это наша, а не ваша вина, и мы выражаем надежду, что просьба, с которой мы к вам пришли, не окажется невыполнимой…

Откровенно. И даже изящно, несмотря на промахи электронного переводчика и вопреки несуразному царственному «мы» вместо «я». Лемберт снова взглянула на Калхейна — а тот смотрел на Анну сверху вниз с откровенным обожанием, как на редкий экзотический цветок. Ну как он может? Тощее тельце, никакого мышечного тонуса, не говоря уж о дополнительных органах, заурядное личико, мушка на шее… А нынче не шестнадцатый век. Калхейн глупец!

Точно так же, как глупцом оказался Томас Уайет. И сэр Гарри Перси. И Генрих, английский король. Всех их сразила не ее красота, а странное, неуловимое обаяние.

Ее святейшество рассмеялась.

— Встаньте, ваша светлость. В наше время перед официальными лицами колен не преклоняют.

Ваша светлость! Первосвященница взяла за правило обращаться к заложникам в манере, свойственной их родному времени. Но в данном-то случае это титулование лишь затруднит привыкание заложницы к новым условиям!

А какое мне, собственно, дело, вспылила Лемберт в собственный адрес, до того, привыкнет она или не привыкнет? Да ровным счетом никакого. Меня заботит безрассудная увлеченность Калхейна — это да, но и то потому, наверное, что он отверг меня как женщину. У отвергнутых аппетит разгорается еще сильнее — в любом столетии…

— Я намерена, ваша светлость, — произнесла ее святейшество, когда Анна поднялась, — задать вам несколько вопросов. Вы вправе ответить на них любым угодным вам образом. Моя задача — убедиться, что с вами обращаются хорошо и что благородной науке предотвращения войн, которая избрала вас святой заложницей, служат достойные люди. Вам понятно, что я говорю?

— Да, понятно.

— Получаете ли вы все необходимое вам для комфорта в быту?

— Да.

— А для комфорта душевного? Выполняются ли ваши просьбы о книгах, предметах искусства и вообще просьбы любого характера? Есть ли у вас с кем общаться?

— Нет, — ответила Анна.

От Лемберт не укрылось, что Брилл буквально оцепенел. Ее святейшество переспросила:

— Нет?

— Для нашего душевного комфорта — да и для комфорта в быту, если угодно, необходимо разобраться в нашем нынешнем положении со всей возможной полнотой. Без этого ни одно разумное существо обрести душевный покой не может…

— Вам, — вмешался Брилл, — сообщили все, что касается вашей нынешней жизни. Вы же хотите другого — узнать о событиях, которые теперь, в силу вашего пребывания здесь, никогда не произойдут.

— Но ведь они произошли, лорд Брилл, иначе о них никто бы не знал. И вы тоже.

— В вашем временном потоке этих событий больше не случится.

Лемберт явственно слышала, что в голосе директора нарастает еле сдерживаемый гнев. Интересно, а первосвяшенница тоже слышит? Анне Болейн, разумеется, невдомек, сколь серьезные последствия может повлечь за собой обвинение со стороны ее святейшества в нарушении правил обращения с заложниками. Если Брилл честолюбив — а почему бы и нет? — подобное обвинение может поломать ему дальнейшую карьеру.

— Наше время стало теперь вашим временем, — быстро нашлась Анна. — Вы сами обратили одно в другое. Мы своего нынешнего положения не выбирали. И если ваше время стало теперь и нашим, тогда мы безусловно имеем право на знание, сопутствовавшее нашему собственному времени. — Она бросила взгляд на первосвященницу. — Во имя нашего душевного покоя.

— Ваше святейшество… — начал было Брилл.

— Нет, нет! Королева Анна права. Ее аргументы весомы. Вы выделите квалифицированного специалиста и обяжете его дать ответ на любые — подчеркиваю, любые! — вопросы относительно ее судьбы в потоке Дельта и относительно событий, ожидавших Англию в случае, если бы королева не стала священной заложницей.

Брилл нехотя кивнул.

— До свидания, ваша светлость, — произнесла ее святейшество. — Через две недели я вернусь и вновь поинтересуюсь вашим самочувствием…

Через две недели? Следующий визит сюда первосвященнице полагалось бы нанести не ранее, чем через полгода. Лемберт покосилась на Калхейна, хотела оценить его реакцию на эту вопиюще нарочитую охоту за ошибками Института времени. Но Калхейн не поднимал глаз от пола, к которому Анна Болейн склонилась в очередном неуместном реверансе, и от бархатных юбок, которые улеглись вокруг нее золотым кольцом.

И опять они прислали к ней простолюдина! Простолюдин будет рассказывать ей о нынешней ее жизни и той, какую она потеряла. И не сумеет скрыть, что очарован ею. Впрочем, этого от Анны не умел скрыть никогда и никто. И она терпела даже таких нахалов от сохи, покуда они были ей полезны. Вот если мастер Калхейн осмелится на излияния, тогда незамедлительно получит нагоняй, как получил выскочка Смитон.

Пусть представители низших сословий не рассчитывают, что она станет обходиться с ними учтиво, как с благородными дворянами.

Впрочем, он вел себя достаточно скромно, несмело вошел в комнату, присел на стул с прямой спинкой. А Анна расположилась в огромном резном кресле, однако плотно скрестила руки на груди, чтобы удержать их от дрожи.

— Скажите мне, какой смертью я умерла в 1536 году.

Господи Боже! Доводилось ли кому-либо прежде выговорить столь противоестественную фразу?

— Вы были обезглавлены, — пролепетал Калхейн. — Вас обвинили в измене.

Он запнулся, покраснев. Ей все стало ясно. Применительно к королеве обвинение в измене может означать только одно.

— Он обвинил меня в прелюбодеянии. Чтобы избавиться от меня и жениться в третий раз.

— Да.

— На Джейн Сеймур?

— Да.

— Успела ли я до того принести ему сына?

— Нет.

— А Джейн Сеймур родила ему сына?

— Да. Эдуарда Шестого. Но он умер шестнадцатилетним, через несколько лет после самого Генриха.

Ну что ж, вот известие отчасти радостное, но недостаточно радостное, чтобы расплавить комок в горле. Ее обвинили в измене. И у нее так и не было сына… Нет, Генриха не просто потянуло на эту стерву Сеймур. Значит, он возненавидел ее, Анну. Прелюбодеяние…

— С кем?

Несмотря на краткость вопроса, простолюдин понял и опять покраснел.

— С пятью мужчинами, ваша светлость. Всем при дворе было ясно, что обвинения ложные, призванные главным образом прикрыть собственные грехи короля, — это признавали даже ваши враги…

— Кто эти пятеро?

— Сэр Генри Норрис. Сэр Фрэнсис Уэстон. Уильям Бретон. Марк Смитон. И… и ваш брат Джордж.

На миг ей почудилось, что ее стошнит. Каждое имя падало как удар хлыста, последнее — как топор палача. Джордж. Ее любимый брат, музыкальный, отважный, остроумный… Гарри Норрис, друг короля. Уэстон и Бретон, молодые и беспечные, но по отношению к ней неизменно почтительные и осторожные… и еще Марк Смитон, тупица, допущенный ко двору лишь потому, что неплохо играл на верджинеле…[5]

Узкие изящные руки впились в подлокотники. Однако миг слабости миновал, и она сумела вымолвить с достоинством:

— Они отрицали обвинения?

— Смитон сознался, но его вынудили под пыткой. Остальные отрицали свою и вашу вину безоговорочно. Гарри Норрис вызвался защищать вашу честь в поединке с кем угодно.

Ах, как похоже на Гарри с его старомодными принципами!

— Все они умерли тоже, — выговорила она. Это не звучало вопросом: если ее казнили за измену, то должны были казнить и их. И не только их — никто не умирает от рук палача в одиночку. — Кого убили еще?

— Быть может, — промямлил Калхейн, — лучше отложить остальные вопросы до другого случая? Для вас же лучше, ваша…

— Кого еще? Моего отца?

— Нет. Сэра Томаса Мора. Джона Фишера…[6]

— Мора? За мое…

Она не сумела выговорить «прелюбодеяние».

— Казнили потому, что он не пожелал принести клятву, признающую верховенство короля над церковью. Ведь ради вас Генрих вывел англиканскую церковь из-под власти папы и положил начало религиозным смутам…

— Ничего подобного! Еретиков в Англии всегда хватало. История не может возложить вину за это на меня!

— Их было все же гораздо меньше. — Калхейн говорил почти извиняющимся тоном. — Королева Мария, прозванная «Кровавой Мэри», жгла на кострах как еретиков всех, кто, опираясь на закон о верховенстве короны, требовал разрыва с Римом… Ваша светлость! Что с вами… Анна?

— Не прикасайтесь ко мне!..

Королева Мария… Следовательно, ее кровная дочь Елизавета была лишена наследства, а то и убита? Неужели Генрих стал таким негодяем, что убил ребенка? Своего собственного ребенка? Разве что решил… Она еле-еле прошептала:

— А что с Елизаветой?

В глазах Калхейна наконец-то засветилось понимание.

— О нет, Анна! Нет! После Эдуарда сначала правила Мария, как старшая дочь от первого брака, но когда она умерла, не оставив наследников, Елизавете исполнилось только двадцать пять. И ваша дочь стала величайшим правителем, какого когда-либо знала Англия. Ее царствование длилось сорок четыре года, и именно при ней Англия превратилась в мировую державу.

Что? Ее малышка Елизавета? Руки Анны сами собой разжались, отпустили неприглядный искусственный трон. Значит, Генрих не отрекся от дочери и не убил ее. И малышка стала величайшим правителем, какого знала страна…

— Теперь вам ясно, — сказал Калхейн, — почему нам казалось, что лучше не посвящать вас в подробности.

— Сама разберусь, лучше или не лучше.

— Извините…

Он сидел скованно, свесив руки между колен. Ну точь-в-точь как крестьянин, как тупица Смитон… Однако тут ей припомнилось, что сотворил Генрих с нею самой, и гнев вспыхнул с новой силой.

— Я стояла перед судом. Мне вменили в вину связь с пятью мужчинами… и в том числе Джорджем. И все обвинения были ложными… — Что-то чуть заметно изменилось в лице Калхейна, а она следила за ним неотрывно. — Если… а вы уверены, что обвинения были ложными, мастер Калхейн? Вы хорошо знаете историю. Возможно, вам известно…

Докончить фразу она не сумела. Вымаливать приговор истории через такого простолюдина… не бывало худшего унижения. Даже испанский посол, посмевший назвать ее «королевской наложницей», унизил ее несравнимо меньше.

Калхейн ответил, осторожно подбирая слова:

— История об этом умалчивает, ваша светлость. Как вы вели себя… вернее, как повели бы… это знаете только вы сами.

— Как должна была, так и вела… так и повела бы, — злобно отозвалась она, передразнивая его. Он смотрел на нее жалобно, как побитый щенок, как деревенщина Смитон после нагоняя. — Скажите мне лучше вот что, мастер Калхейн. Вы изменили историю в направлении, какое сочли наилучшим, так вы уверяете. Останется ли моя дочь Елизавета величайшим правителем, какого когда-либо знала Англия? Я имею в виду — в моем временном потоке? Или в своем стремлении к миру любой ценой вы изменили и ее судьбу?

— Мы не знаем. Я же объяснял вам… Мы можем наблюдать за вашим временным потоком только по мере того, как он продвигается, а на текущий момент он достиг лишь конца 1533 года. Потому-то после анализа нашей собственной истории мы решили…

— Это вы уже говорили, не повторяйтесь. Выходит, должно пройти шестьдесят лет, прежде чем вы узнаете, станет ли моя дочь великим правителем или вы помешали этому. Не говоря уж о том, что, похитив меня, вы разрушили мою собственную жизнь…

— Похитив? Вас же должны были убить! Обвинить, обезглавить…

— И вы это предотвратили. — Она вскочила в ярости, какой никогда не видывали ни Генрих, ни Уолси, ни кто бы то ни было. — А заодно отняли у меня оставшиеся три года так же безжалостно, как Генрих отнял у меня старость. И, может статься, ограбили мою дочь, как хотел ограбить ее и Генрих с помощью наследника от Сеймур. Так велика ли разница, мастер Калхейн, между ним и вами? Какое у вас право считать его негодяем, а себя святым? Он держал меня в Тауэре до дня, когда моя душа вознеслась к Господу. Вы держите меня здесь, в этом замке, который я никогда не смогу покинуть, в замке, где нет времени и, может статься, нет и Бога. Спрашивается: кто нанес мне больший ущерб? Генрих дал мне корону. Вы — все вы, и лорд Брилл в том числе, — похоронили меня заживо, да к тому же поставили под угрозу корону моей дочери, внесли в ее судьбу неопределенность, которой она без вашего вмешательства не ведала бы. Кто же оказался для нас с Елизаветой худшим врагом? И все ради чего? Во имя предотвращения войны? Взамен вы объявили войну мне, мне лично! Убирайтесь отсюда вон, убирайтесь немедленно!

— Ваша…

— Убирайтесь! Не желаю видеть вас вообще никогда! Если уж я в аду, пусть в нем будет одним демоном меньше!

Лемберт отскочила от монитора и бросилась по коридору. Калхейн вылетел из комнаты заложницы пулей, а вслед ему по двери грохнуло что-то тяжелое. Он бессильно привалился к двери снаружи, из-под краски на щеках проступила бледность. Лемберт чуть было не пожалела его. Но подавила в себе неуместный порыв и сказала тихо:

— Я же тебя предупреждала…

— Она просто дикий зверь!

— Для тебя это не новость. Тому есть много документальных свидетельств, Калхейн. Я поставила ее под круглосуточное наблюдение на случай попытки самоубийства.

— Да, да. Правильно сделала. Я… она вела себя, как дикий зверь.

Присмотревшись, Лемберт воскликнула:

— Тебя все еще тянет к ней! Даже после такого!

Это отрезвило его, он выпрямился и ответил холодно:

— Она святая заложница, Лемберт.

— Я-то помню, что заложница. А ты?

— Не оскорбляйте меня, аспирантка.

Он раздраженно отвернулся, она удержала его за рукав.

— Калхейн, не сердись. Я хотела сказать всего лишь, что шестнадцатый век был очень непохож на наш. Но дело в том…

— Думаешь, я без тебя не знаю, что непохож? Я занимался историческими исследованиями, еще когда ты училась читать. И не наставляй меня на путь истинный!

Он двинулся прочь на негнущихся ногах. Она, проглотив ярость, уставилась на запертую дверь заложницы. Из-за двери не доносилось ни звука. И, обращаясь к безмолвной двери, она докончила свою предыдущую фразу:

— …дело в том, что иные соблазны остаются неизменными из века в век.

Дверь, естественно, не ответила. Лемберт пожала плечами. Какое ей, в сущности, дело до того, что случилось и случится с Анной Болейн как в том столетии, так и в этом? И с Калхейном, коль на то пошло. Стоит ли переживать? Есть и другие мужчины. Она же не Генрих VIII, чтобы обрушить весь окружающий мир ради страсти. Какой смысл исследовать время, если ты не способна хотя бы учиться на уроках минувшего?

Она задумчиво прислонилась к двери, пробуя вспомнить имя красавца юноши, так пристально внимавшего ей на лекции, того, с фиалковыми глазами.

И не трогалась с места до минуты, когда Тошио Брилл объявил, что созывает общее собрание. Голосом, охрипшим от гнева, он сообщил сотрудникам, что ее святейшество, глава Церкви святых заложников, обратилась к Всемирному форуму с ходатайством: ввиду особо важного и деликатного характера программы переброски заложников из других временных потоков передать Институт времени под непосредственный контроль Церкви.

Надо было подумать. Это никогда не бывало лишним — и когда она отвергала пылкого Генриха, и когда он к ней охладел. Думать, главное — думать…

Ей не вернуться в Лондон, не вернуться к Елизавете. Так ее заверили. Но с чего она взяла, что все эти заверения безусловно истинны?

Анна вышла из своих апартаментов, но на лестничной площадке, откуда она обычно спускалась в сад, свернула и попробовала другую дверь. Та легко подалась, и Анна очутилась в новом для себя коридоре. Очевидно, даже сейчас никто не собирался ее останавливать. А впрочем, если бы и остановили, то что они, собственно говоря, могли ей сделать?

Из разговоров с тупицей Калхейном и нескладной великаншей, леди Мэри Лемберт, Анна твердо усвоила: они не признают ни эшафот, ни дыбу. Они, видите ли, не верят в насилие, в возмездие, в смерть. (Хотя как же это не верить в смерть? Ведь и сами они когда-нибудь умрут!) Самое большее, что они могут, — запереть ее на ключ в ее комнатах. Но женщина-понтифик вот-вот объявится снова проверить, хорошо ли с ней обращаются…

Выходит, они, по сути, бессильны.

По обе стороны коридора шли двери, в большинстве своем со смотровыми окошечками. Анна заглядывала в комнаты — то со столами и машинами, то без столов и без машин, то с людьми, обсуждающими что-то, то с кухонным оборудованием, то снова со столами и людьми. Никто ей не мешал. В самом конце коридора она натолкнулась на комнату без окошечка, тронула дверную ручку. Заперто. Но не успела она отойти или хотя бы отдернуть руку, дверь внезапно открыли изнутри.

— Ох, леди Анна!..

Неужели никто в этом проклятом месте не научится обращаться к ней как положено? Женщина, что стояла в дверях, по всей видимости, служанка, носила ту же безобразную сине-зеленую форму, что и все остальные. Может, и не служанка, а, подобно леди Мэри, подмастерье женского пола. Неинтересная личность, зато за ее спиной Анна увидела нечто совершенно неожиданное. Что-что, а встретить здесь ребенка ей и не грезилось.

Оттолкнув служанку, Анна ворвалась в комнату. Мальчик, совсем еще маленький, одетый довольно странно — в какой-то мундир. Темные глаза, кудрявые темные волосы, чудная улыбка. Возраст? Годика четыре. И вокруг него витает аура, какую не спутаешь ни с чем: Анна была готова держать пари, что малыш — королевских кровей.

— Ты кто, мой хороший?

В ответ мальчик разразился потоком слов на языке, абсолютно ей не известном. Служанка бросилась к устройству, висящему на стене, и спустя мгновение в комнате появился Калхейн.

— Простите, ваша светлость, вы заявляли, что не хотите меня больше видеть. Но Кити послала вызов, а я оказался ближе всех…

Приглядевшись к нему, Анна без промедления решила, что видит его насквозь. Он вожделеет ее. Но и гордится своей диковинной и презренной профессией, и самонадеянно уверен в правоте якобы священной миссии, которая привела ее жизнь к краху. Ее жизнь и, возможно, жизнь ее дочери. Калхейн убежден, как и лорд директор Брилл, и даже простушка леди Мэри, что все совершенное ими правильно, поскольку они уже совершили это. Ей, как никому, понятно подобное поведение: именно так вел себя кардинал Уолси, правая рука Генриха, лорд-канцлер, посоветовавший королю оторвать Анну от Гарри Перси, а затем отговаривавший монарха от женитьбы на ней. Так Уолси вел себя, пока она, слабая Анна Болейн, дочь мало кому известного Тома Болейна, не настроила Генриха против кардинала и не отправила того под суд.[7] Она, и никто другой.

Решение пришло мгновенно.

— Я была не права, мастер Калхейн. Я позволила себе вспылить. Извините меня.

Она послала ему улыбку, протянула руку и испытала удовлетворение от того, что Калхейн незамедлительно покраснел.

Сколько ему лет? Определенно не первой молодости. Но и Генрих был тоже не юноша.

— Конечно, конечно, ваша светлость, — пролепетал он. — Кити сообщила, что вы говорили с царевичем…

Она скорчила гримаску, умудрившись при этом не погасить улыбки. Бывало, она поддразнивала так Генриха. И даже Гарри Перси. Боже, как это было давно! Целую жизнь назад. Нет, целых две жизни…

— С кем?

— Царевичем.

Он показал на мальчика. Интересно, а краска на щеках Калхейна держится постоянно или ее все-таки можно смыть? Анна сказала — не спросила, а сказала с полной уверенностью:

— Он тоже заложник. Как он ни мал, а способен, по вашему мнению, предотвратить войну.

Калхейн робко кивнул, не вполне разобравшись в ее настроении. Она озадаченно посмотрела на ребенка, затем победительно — на мужчину.

— Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне о мальчике подробнее. На каком языке он говорит? И кто он такой?

— На русском. По рождению он был… он должен был стать императором. Но заболел ужасной болезнью. В ваше время она называлась кровоточивостью. И его мать, императрица, так переживала за него, что подпала под влияние одного святоши, и тот внушил ей ряд катастрофических решений, воспользовавшись тем, что сам император был в отсутствии на войне…[8]

— И эти дурные решения, — вставила Анна, — привели к другой войне?

— Из-за них вспыхнуло крупное восстание и пролилось много крови, неоправданно много крови.

— Значит, вы предотвращаете не только войны, но и восстания? Восстание было против монархии?

— Да. Оно… учтите, что история в своем развитии не пошла по пути монархий.

Это звучало полной бессмыслицей. Как может история повернуть против помазанников Божиих, коим предопределена власть? Корона всегда побеждает. Рано или поздно, но побеждает. Хотя и не без жертв — и если борьба долгая, то жертв, естественно, много…

Она прибегла к давней своей уловке: глаза темны и подернуты дымкой, а тело тем не менее неподвижно, холодно и недоступно. Эта уловка так привлекала Генриха, и Норриса, и Уайета, и нахального Смитона, будь он проклят!.. Она сказала:

— Повторяю, мне хотелось бы узнать побольше о маленьком заложнике и истории его страны. Вы мне расскажете?

— Да! Да…

Расшифровать его улыбку не составляло труда: он ощущал, что камень упал с души, но еще не понял, до конца ли прощен, ему не терпелось это выяснить. Знакомо, ох, как знакомо! Она позаботилась о том, чтобы не коснуться его в дверях, но пошла впереди, и достаточно близко, чтобы он вдыхал запах ее волос.

— Мастер Калхейн… на вашей дьявольской машине вы обозначены как «М. Калхейн».

— На… ах, вы про мой компьютер? Я и не догадывался…

— Да, я подсмотрела сквозь окошечко.

— Это отнюдь не дьявольская машина, ваша светлость.

Она пропустила его слова мимо ушей: какая ей разница, что это за машина! А вот тон Калхейна открыл ей кое-что. Ему было приятно успокаивать ее, утешать, подбадривать. В этом мире, где женщины делают ту же работу, что и мужчины, да еще и скачут вместе с ними на площадке безо всяких одежд, и так часто, что мужчинам лень хотя бы взглянуть на их тела, — в этом самом мире простофиле Калхейну все же приятно ее подбадривать! Она осведомилась:

— Что означает буква «М»?

— Майкл. Почему вас это заинтересовало?

Как только за ними закрылась дверь, маленький узник царских кровей залился плачем.

— Досужая фантазия, — улыбнулась Анна. — Мне подумалось: а вдруг ваше имя — Марк?..

— Какие аргументы выдвинула церковь, адресуясь к Всемирному форуму? — спросил один из старших сотрудников института.

Брилл произнес раздраженно, словно это могло служить ответом:

— Куда запропастился Маджуб?

Лемберт незамедлительно ответила:

— Он у Елены Троянской вместе с врачом. Ночью у королевы случился новый приступ…

Энцио Маджуб, на свою беду, числился главным руководителем последней из перебросок во времени. Брилл задумчиво потер себе шею. Ему бы не повредило заново побрить череп, да и краска на щеках была наложена кое-как.

— Тогда начнем, не дожидаясь Маджуба. Аргументы ее святейшества сводятся к тому, что наш институт, прежде занятый исключительно исследованиями природы времени, сделался прикладным, и главной прикладной его задачей стала переброска во времени. Мы ныне существуем ради того, чтобы брать заложников из других временных потоков, а раз так, то должны подпасть под прямой контроль Церкви святых заложников. Второй, хоть и немаловажный аргумент состоит в том, что заложники из иных эпох пока что не пользуются у нас всеми правами, предусмотренными Всемирной конвенцией 2154 года.

Лемберт обежала комнату взглядом. Кассиа Кохамбу, руководивший первой и самой успешной переброской, выпрямился с оскорбленным видом.

— Наши заложники не… На каких фактах базируются подобные обвинения?

— Формальные обвинения еще не предъявлены, — ответил Брилл. — Она жаждет вначале провести следствие. Утверждает, что из сотен потенциальных заложников, выявленных согласно уравнениям Раволи, мы сделали не самый удачный выбор и к тому же не обеспечили тем, кого отобрали, психического покоя и привилегий, предусмотренных конвенцией. Мы, мол, выбирали их, чтобы потешить свое любопытство, проявив вопиющее невнимание к их благополучию.

— Ничего себе невнимание! — взорвался Калхейн. Он вскочил на ноги, щеки под краской пылали огнем. Лемберт, как и прежде, следила за ним неотступно. — Как может ее святейшество обвинять нас в вопиющем невнимании, если без нашего вмешательства царевич Алексей постоянно мучился бы от гемофилии, королева Елена была бы похищена и изнасилована, герр Гитлер умер бы в своем бункере, а Анна Болейн погибла бы от рук палача!..

— Может, — резко ответил Брилл, — потому что царевич плачет, тоскуя по матери, леди Елена сошла с ума, а госпожа Болейн изволила заявить, что мы объявили ей личную войну…

Ну что ж, подумала Лемберт, хоть Гитлером нас не попрекают, и на том спасибо. Обвинения со стороны ее святейшества потрясли саму Лемберт не в меньшей мере, чем любого из сотрудников, но Калхейн, как всегда, не отличился хорошими манерами, да и здравый смысл ему изменил. Бриллу никогда не нравилось, если подчиненные берут на себя слишком много.

— Следственная комиссия Всемирного форума прибудет к нам через месяц. Комиссия небольшая — делегаты Соширу, Влахав и Туллио. Соберемся здесь же снова через три дня в семь часов. К этому времени каждая группа должна подготовить развернутую аргументацию в пользу своего заложника. Используйте соображения, какие вы выдвигали для получения предварительного разрешения, не забудьте математические модели, но пойдите еще дальше и всячески подчеркните выгоды, какие выпали заложникам после переброски. Вопросы есть?

Только один, решила Лемберт. И встала.

— Директор, скажите, список перечисленных вами делегатов был составлен по выбору самого Всемирного форума или по рекомендации ее святейшества? Кому они, в сущности, подотчетны?

Брилл отозвался раздраженно и строго:

— Аспирантка Лемберт, я полагаю, мы обязаны положиться на объективность делегатов Всемирного форума…

Лемберт потупилась. Выходит, ей еще многому предстоит учиться: таких вопросов вслух не задают.

А госпожа Болейн узнает о том, что здесь происходило, или не узнает?

Анна взяла мальчика за руку.

— Пойдем, Алексис. Пойдем прогуляемся…

Царевич поднял глаза. Какой он красавчик — густые кудрявые волосы и глаза лишь чуть-чуть светлее, чем у нее самой! Если бы она принесла Генриху такого мальчишку… Она отогнала эту мысль и обратилась к Алексису на примитивном русском, не прибегая к помощи коробки-переводчика, безобразно болтающейся на шее. Однако он ответил бурным словесным взрывом, за которым не уследишь, и пришлось включить проклятую коробку и подождать перевода:

— Зачем еще гулять? Мне и здесь в саду хорошо…

— Здесь действительно хорошо, — согласилась Анна. — Но я хочу показать тебе кое-что интересное.

Царевич тут же перестал возражать и поскакал рядом. Завоевать его доверие было совсем нетрудно — ну неужели никто здесь даже не задумывался, как обращаться с детьми? Смыть со щек отпугивающую краску, спеть песенку, подыгрывая на лютне — на инструменте, доступном его пониманию, в отличие от страховидных коробок без музыкантов, исторгающих чудовищные звуки, — да просто выучить несколько фраз на его родном языке? А Анне языки всегда давались легко.

Через калитку в стене, опоясывающей сад, она вывела мальчика на площадку, где жужжали машины, а обнаженные мужчины и женщины «упражнялись», по собственному их выражению, рядом на траве. Алексис глянул на дикую картину с любопытством, Анна ее полностью проигнорировала. Шурша длинными пышными юбками коричневатого шелка, она пересекла площадку и по короткой дорожке приблизилась к другой калитке, выводящей в никуда.

Однажды Генрих рассказал Анне, что Изабелла Испанская послала морскую экспедицию с целью обогнуть земной шар. От моряков требовалось найти кратчайший путь в Индию. Это им не удалось, но они и не выпали за край света, как им предрекали многие. Тогда Анна не выказала большого интереса к рассказу — ведь Изабелла была матерью Екатерины Арагонской. Однако вот он, край света, прямо перед ней.

Калитка упиралась в стену из ничего, невидимую, без запаха и вкуса — Анна пробовала даже лизнуть ее. А на ощупь стена была вполне осязаемой и слегка пощипывала. «Силовое поле», по словам Калхейна, вне привычного времени и пространства. Калитка, одна из трех в замке, вела в какое-то место на Земле по имени Верхняя Слиба, в страну, которая прежде называлась Египет.

Анна подняла Алексиса на руки. За какой-то месяц он заметно прибавил в весе — с тех пор, как она взяла за правило ежедневно навещать его, он стал лучше есть, больше играть и почти прекратил плакать, разве что по ночам.

— Смотри, Алексис, здесь калитка. Дотронься.

Мальчик послушался, но, ощутив пощипывание, отдернул руку. Анна рассмеялась, и спустя мгновение Алексис развеселился тоже.

А вокруг завыли тревожные сирены.

— Но зачем, ваша светлость? — взмолился Калхейн. — Зачем? И ведь не в первый раз!..

— Мне захотелось проверить: а вдруг калитка не заперта? Нам обоим захотелось…

Насчет обоих — это была сознательная ложь. Однако Калхейн мог и не догадаться, что ложь. Или догадаться, но не сразу.

— Я же объяснял вам, ваша светлость, что это не калитка в обычном понимании, которую можно запереть или отпереть. Калитка активируется изменением статического равновесия.

— Так измените его. Мы с царевичем хотим выйти наружу…

Калхейн потемнел лицом: с каждым разом встречи с ней становились все мучительнее. И каждый раз он летел к ней сломя голову. Он старался как мог избегать ее, посылал вместо себя подчиненных, но в обстоятельствах чрезвычайных деться было некуда: ведь именно его лорд Брилл назначил главным ее тюремщиком. Уж это Анна выяснила доподлинно, хотя и постепенно.

— Я говорил вам, ваша светлость, что вы не можете пересечь силовое поле, точно так же, как я не мог бы поселиться в вашем Гринвичском дворце. В потоке времени за этой калиткой — в моем временном потоке — вас попросту не существует. В ту же секунду, как вы проникнете за силовое поле, вы исчезнете без следа. Вы обратитесь в прах…

Опять та же угроза — что там, то и здесь. Алексису она сказала по-русски печальным тоном:

— Он никогда нас не выпустит. Никогда, никогда!

Мальчик заплакал. Она прижала его к себе, укоризненно глядя на Калхейна, которому становилось все труднее сдерживать невольный гнев. Точно уловив момент, когда гнев мог бы выплеснуться наружу, она произнесла с притворной, хорошо подделанной тоской:

— Но ведь здесь, в чужом для нас времени, нам почти нечего делать. Как вы не понимаете этого, мастер Калхейн? Разве не то же самое случилось бы с вами, окажись вы в Англии — у меня при дворе?

На его лице отразилась война эмоций. Свободной рукой Анна легко коснулась его предплечья. Он взглянул на ее длинные изящные пальцы, на нежный шелк, соприкоснувшийся со скучной, тусклой формой, и едва не задохнулся:

— Для вас я сделаю все, что в моих силах. Все, что не запрещено правилами, ваша светлость…

Нет, ей не удалось пока добиться, чтобы он, не сдержавшись, назвал ее Анной, как в тот день, когда она швырнула ему вслед канделябр. Она отвела руку, прижала плачущего мальчугана еще плотнее и зашептала ему что-то так тихо, что Калхейн ничего не услышал. Да и не понял бы, если бы услышал. Склонившись к ней, он спросил:

— Что вы сказали ему, ваша светлость?

— Не зайдете ли вы ко мне снова вечерком? Сыграем дуэтом — я на лютне, вы на гитаре, а Алексис послушает…

Калхейн отшатнулся. По глазам было видно, что он в панике.

— Ну пожалуйста, мастер Калхейн…

Он покорно кивнул.

Лемберт следила за монитором. На экране — госпитальная палата, зарешеченные окна, низкие белые кушетки. Однако Елена Троянская, как обычно, сидит на полу в полной неподвижности. Это ее единственное повседневное времяпрепровождение, если не считать тех ужасных, хотя и недолгих, минут, когда она вдруг впадает в буйство и, пронзительно вскрикивая, рвет свои немыслимо роскошные волосы. В ее криках нельзя разобрать ни единого членораздельного звука — и так с самой первой минуты, когда ей сообщили, куда она попала и почему. Может статься, ее хрупкий мозг, и без того перенапряженный на почве романа с Парисом, теперь сломался столь бесповоротно, что она вообще уже никого не слышит. Да уж, сказала себе Лемберт, Елена — отнюдь не ровня Анне Болейн.

А Анна сидела рядом с умалишенной, накрыв своими шелковыми юбками ее белую тунику, да еще и склонившись к ней всем телом так, что их волосы спутались — стремительный темный водопад с непокорными черными кудрями Елены. Не отдавая себе в том отчета, Лемберт провела рукой по собственной бритой голове.

Что пытается госпожа Болейн втолковать королеве Елене? Шепот был таким тихим, что микрофоны не улавливали слов, а двойная копна волос скрывала движения губ. И, тем не менее, Лемберт была более чем уверена, что Анна говорит что-то. А Елена, недвижная, как изваяние, все-таки слушает? Да какая разница, если, с точки зрения гречанки, язык, на котором к ней обращается гостья, появится лишь через две тысячи лет!

Однако эта неугомонная Болейн навещает Елену каждый день, сразу после царевича. Конечно, она из эпохи почти столь же варварской, как эпоха Троянской войны, — возможно, это дает ей преимущество воздействия на помешанную на уровне подсознания?

Вошел Калхейн, глянул на монитор, поморщился.

— Калхейн, ты глупец, — объявила она, не повышая тона. Он не ответил. — Ты бежишь к ней, когда бы она тебя ни позвала. Ты…

Он стремительно, чуть не прыжками, пересек комнату, схватил Лемберт за плечи, оторвал от пульта, рывком поднял на ноги. На мгновение ей почудилось, что он вот-вот ударит ее, — надо же, ученые подрались друг с другом! Она даже напряглась, чтобы без промедления дать сдачи. Только он вдруг отпустил ее и даже слегка подтолкнул, вынуждая мягко плюхнуться обратно на стул. И сказал:

— По сравнению с ней ты булыжник, оплывший салом…

Лемберт уставилась на него, не мигая. А он включил собственный пульт и принялся за работу, будто ничего не случилось. Что-то в ней оборвалось, подкатилось к горлу и застыло — каждый позвонок окунули в ледяную ванну. Она вновь поднялась, деревянными шагами вышла из комнаты и двинулась по коридору.

Булыжник, оплывший салом. Тяжелый, инертный и одновременно рыхлый, как улитка или слизняк. Неуклюжий, лишенный грации и привлекательности, а может, и индивидуальности, словно камни, неотличимые друг от друга. Булыжник, оплывший салом…

Анна Болейн как раз покинула палату королевы Елены. Когда Лемберт решила вернуться к монитору, она столкнулась с худышкой лицом к лицу. И, не удержав раздражение, проворчала голосом низким, как подземный гул:

— Оставьте его в покое…

Анна смерила Лемберт холодным взглядом, но кто имеется в виду, спрашивать не стала. А ту было уже не остановить:

— Вы что, не догадываетесь, что за вами наблюдают каждую минуту? Что вы не можете даже сесть на горшок без того, чтобы это не осталось в записи? Как вы надеетесь затащить его к себе в постель? Или сделать что-нибудь грязное с бедной Еленой?

Анна нарочито распахнула глаза, воскликнув:

— На горшке? Наблюдают? У меня что, нет права на уединение хотя бы в той мере, какую соблюдают даже дикие звери?..

Лемберт сжала кулаки: Анна играла! Кто-то уже сообщил ей, или она догадалась сама, о круглосуточном наблюдении. Теперь она разыгрывала спектакль — это было ясно, только непонятно, зачем. Какой-то частью сознания Лемберт объективно отметила, что впервые ощутила желание убить. Вот как, оказывается, сплетаются эмоции, которые исследователи времени постоянно наблюдают со стороны: ярость, ревность, стремление физически уничтожить соперника. Те самые эмоции, что разжигают войны.

— Лучше бы мне никогда не знать об этом! — крикнула Анна еще пронзительнее, чем прежде, и бросилась в свои апартаменты.

А Лемберт поплелась обратно на рабочее место. Булыжник, оплывший салом…

Анна лежала на траве между двумя массивными силовыми установками. Не трава, а пародия на траву: вроде и зеленая, но совсем без запаха. И никакой росы, даже по ночам. Калхейн пояснял, что траву эту, не подверженную болезням, вывели специально и что роса не выпадает в силу малой влажности воздуха. Упоминал он и о том, что ночь здесь такая же искусственная, как трава: настоящих ночей вне времени нет и быть не может. Генриха, наверное, это могло бы заинтересовать, ее же не волновало ни капельки. Но она все равно внимательно слушала и запоминала, как запоминала все, что говорил Майкл.

Она ждала не шевелясь — и дождалась: из-за нависших над головой машин выскочила одна из сотрудниц. Выскочила решительно и целеустремленно.

— Ваша светлость! Что вы здесь делаете?

Анна не удостоила ее ответом, просто поднялась и двинулась назад в замок. Значит, среди машин тоже не спрятаться: женщина точно знала, где искать беглянку.

Трио делегатов Всемирного форума вступило во владения Института времени с явной опаской. Их нельзя было не понять: для тех, кто никогда не покидал своего пространственно-временного континуума, пересечь границу силового поля и очутиться в месте, которого не существует ни в одном привычном смысле, — переживание довольно сильное. Делегаты вглядывались в почву под ногами, осматривали бытовые отсеки и задавали те же вопросы, что и все посетители, — и лишь через несколько часов освоились настолько, чтобы действительно приступить к следствию.

Для начала им был предложен обзор осуществленных перебросок во времени, с которым выступил сам директор. Лемберт, не принимавшая участия в подготовке текста, оценила взвешенную сентиментальность рассуждений о предотвращении войн, о высоком положении заложников в своих эпохах, о глубочайшем уважении Института времени к Всемирной конвенции 2154 года и об альтруистическом расширении святого дела мира на иные временные потоки. Затем Брилл мягко перешел к рассказу о конкретных заложниках, особо нажимая на самого первого. В течение четырех лет после того, как герр Гитлер был взят заложником, национал-социалистская партия Германии практически распалась. Президент Пауль фон Гинденбург умер в положенный срок, однако его преемники придерживались умеренных взглядов и мало-помалу навели в стране порядок. Правда, экономика Германии оставалась по-прежнему слабой, то и дело вспыхивали мелкие волнения, но мировой бойни не произошло.

Лемберт прекратила вслушиваться. Делегаты безусловно знали все это и без директора. Вся Солнечная система знала, что взятие Гитлера заложником обернулось грандиозным успехом, и именно первый успех послужил Институту предпосылкой для получения последующих разрешений. Герра Гитлера содержали в изолированных апартаментах, и он проводил дни за чтением крутых боевиков, — в его время авторов этих книжек еще и на свете не было.

— Весьма впечатляюще, директор, — заявил Горо Соширу, маленький, тоненький, весь вытянутый, типичный космопроходец, созданный для невесомости, с острым умом и репутацией абсолютной неподкупности. — Можно нам теперь поговорить с самими заложниками по очереди?

— И без мониторов. Полученные нами инструкции подчеркивают это категорически, — добавила Анна Влахав.

В следственной комиссии она была старшей. Элегантная, седовласая, с явной примесью китайской крови и с нарочитым отсутствием дополнительных органов. Нельзя было не заметить, что ее левая рука непрерывно подрагивает. Она входила во Внутренний совет Всемирного форума, а некогда сама провела три года в заложницах.

— Будьте любезны, — улыбнулся Сорен Туллио.

Он был молод, красив и очень богат. И малоинтересен. Очевидно, его ввели в комиссию просто за компанию. Каких-либо оригинальных высказываний за ним не числилось, а те, что были, никак не свидетельствовали об особой преданности Церкви. Выходит, ее святейшеству не удалось повлиять на состав комиссии, а может, она и не пробовала этого делать.

— Безусловно, — ответил Брилл. — Такая возможность будет вам предоставлена. В ваше распоряжение выделен малый конференц-зал. Согласно указаниям Церкви, он превращен в святилище, где нет мониторов какого бы то ни было вида. Однако я порекомендовал бы, чтобы вы разрешили присутствие при беседе с герром Гитлером хотя бы одного охранника. Хотя решать, разумеется, вам.

— Против охранника возражений нет, — высказалась Влахав. — Герр Гитлер — отнюдь не главная наша забота.

Вот это номер, подумала Лемберт. Ну а кто забота главная, догадаться нетрудно…

Гитлера делегаты отпустили через десять минут, а пребывающую в ступоре Елену — через три: из нее не вытянули ни слова. Разговор с царевичем продолжался полчаса. Зато Анна Болейн провела в малом конференц-зале четыре часа двадцать три минуты. Вышла она спокойно и сосредоточенно, с ничего не выражающим лицом, и прошествовала в свои покои. А трио делегатов осталось сидеть поджав губы, в полном молчании. Наконец Анна Влахав, бывшая заложница, объявила Тошио Бриллу:

— В данный момент мы воздержимся от комментариев. О нашем решении вам сообщат.

Брилл прищурился, — но что он, в сущности, мог сказать?

На следующий день ему повесткой предложили предстать перед Всемирным форумом по тягчайшему из обвинений — в дурном обращении с заложниками, удерживаемыми ради сохранения мира. В качестве судей выступит Внутренний совет в полном составе. Поскольку за директором сохраняется право встретиться с обвинителями лицом к лицу, заседание будет проходить на территории Института времени.

Что же такого она им брякнула? — изумлялась Лемберт. Они ведь не поверили бы никаким бездоказательным утверждениям. Как же она, негодяйка, добилась своего?

— Похоже, — поделилась Лемберт с Калхейном, — делегаты не видят разницы между политическими заложниками из нашей эпохи и заложниками, выхваченными из призрачных параллельных миров…

— А с какой стати им углубляться в различия? — холодно отозвался Калхейн.

Идеалист! Ну и куда тебя завел твой идеализм?

В тот вечер Лемберт дежурила у мониторов. Царевич мирно спал в своей кроватке. Тогда она переключилась на покои Анны Болейн и слушала, как та играет на лютне и напевает себе под нос баллады, написанные для нее Генрихом VIII в дни, когда их страсть была юной и свежей, то есть шесть столетий назад.

Анна наносила вышивку на бархатный рукав цвета корицы. Прядями черного шелка она выводила переплетенный вензель — Г и А, Генрих и Анна. Пусть их шпионящие машины и они сами думают, что им заблагорассудится.

Дверь отворилась без стука, и появился Калхейн, даже не испросив разрешения войти. Остановился над ней, всмотрелся в ее работу, заглянул ей в лицо.

— Зачем, Анна? Зачем вы это сделали?

Она рассмеялась. Наконец-то он назвал ее просто по имени — Анна. Именно теперь, когда это, скорее всего, уже не имеет значения.

Поняв, что отвечать она не собирается, он прибег к более официальному тону.

— Вам в помощь выделен юрист. Он прибудет завтра.

Томас Кромвель[9] был юристом, как и сэр Томас Мор. И оба погибли по воле Генриха. Сам же мастер Калхейн ей об этом и сообщил, и тем не менее он до сих пор верит, что юридическая помощь, раз она предусмотрена законом, способна принести пользу.

— Юрист первым делом просмотрит все записи. Что вы делали и что говорили, минута за минутой.

Она насмешливо улыбнулась.

— Зачем вы сообщаете мне об этом?

— Вы вправе знать…

— Ах, как вы заботитесь о моих правах! Так же как и о моей безвременной смерти… — Она затянула конец нити и срезала остаток. — Как это у вас получается, что вы знаете все про свои машины, командуете ими и не ведаете той истины, что каждому из нас суждено умереть?

— Мы знаем об этом, — ответил Калхейн спокойно. Наконец-то его тяга к ней угасла, и она уловила перемену. Словно колодец пересох — то, что он назвал ее по имени, было последней каплей живой воды. — Просто мы стараемся предотвратить смерть, если только можем.

— В том-то и соль, что не можете! «Предотвратить смерть» — будто она то же самое, что лихорадка. Вы можете лишь отсрочить ее, мастер Калхейн, и даже не задаете себе вопроса: а стоит ли это делать?

— Я зашел к вам исключительно для того, чтобы предупредить о приходе юриста, — холодно произнес Калхейн и откланялся. — Спокойной ночи, госпожа Болейн.

— Спокойной ночи, Майкл, — ответила она и расхохоталась.

Приступ хохота продолжался и после того, как за Калхейном закрылась дверь.

Зал всех времен, рассчитанный на триста человек, был заполнен до отказа.

Лемберт припомнила свою лекцию, читанную здесь кандидатам в историки, включая того — как его звали? — с фиалковыми глазами. Тогда два десятка молодых людей жались у квадратов, виртуальных и имитированных, вглядываясь в разворачивающиеся на них ужасы, — но ни ужасов, ни самих квадратов в действительности здесь не было. Сегодня квадраты не возникали вообще, середина зала была пуста, а по всем четырем сторонам поднимались в десять рядов полированные скамьи с высокими спинками, на которых расположились члены Внутреннего совета, архиепископы, ламы и шаманы от Церкви святых заложников, а также репортеры, представляющие все крупнейшие сети новостей Солнечной системы. Ее святейшество сидела в окружении своих сторонников, делая вид, что не хочет привлекать к себе внимания. А Тошио Брилл занял отдельный стул лицом к лицу с нынешним председателем Всемирного форума, марсианином Дагаром Кренайа.

Анну Болейн провели на предназначенное ей место. Она шла с гордо поднятой головой, шурша длинными черными юбками. Лемберт припомнила, что именно черное она надела и на тот суд по обвинению в измене в 1536 году.

— Слушания начинаются, — провозгласил председатель Кренайа.

Он носил волосы до плеч, — вероятно, мода на Марсе вновь изменилась. Лемберт глянула на бритые черепа своих коллег, на длинные, свободно падающие черные волосы Анны Болейн и вдруг шепнула сидящему рядом Калхейну:

— Помяни мое слово, мы тоже вскоре отпустим патлы…

Тот посмотрел на нее, как на сумасшедшую.

А ведь и впрямь нетрудно сойти с ума, когда переживаешь любое событие дважды — сперва во время исследований и повторно наяву. Доступно ли такое суждение разуму Анны Болейн? Да, конечно, своей репликой насчет волос она, Лемберт, продемонстрировала собственное легкомыслие, — но уж куда ей до легкомыслия той же Анны, когда-то заявившей в Тауэре в канун казни: «Зато ни у кого не возникнет хлопот, когда мне будут придумывать прозвище. Останусь в истории королевой Анной Без Головы…»

Внезапно ненависть к этой женщине полыхнула в сердце Лемберт с новой силой. Она-то помнит слова, каких Анне теперь никогда не произнести, а Анна помнить не может. Но, завещав свои слова истории и передав их таким образом Лемберт, Анна Болейн их обесценила, и, может быть, именно в этом ее главное преступление, за которое ее никогда не осудят. Эти судебные слушания, столь важные для Лемберт, Брилла и Калхейна, сделались как бы переигровкой процесса, состоявшегося века назад. Все как бы известно заранее, а значит, обесценено. Анна украла у них их собственную эпоху, которую они, по-видимому, не умели толком ценить.

— Обвинения, — провозгласил Кренайа, — сводятся к тому, что Институт времени преступно нарушил основополагающие условия содержания святой заложницы Анны Болейн, которую взяли таковой ради предотвращения войны. Обвинения распадаются на три пункта, которые и будут сегодня рассмотрены. Первый: сотрудники Института сознательно умножили душевные муки заложницы, сосредоточив ее внимание на страданиях, выпавших на долю тех, кого она покинула в силу изъятия из своего времени, и на определенных аспектах ее нынешнего положения, которые вызывают эмоциональный стресс. Второй пункт: сотрудники Института вообще неправильно выбрали заложника, действительно способного предотвратить войну. И третий: сотрудники обдуманно использовали заложницу для сексуальных посягательств.

Лемберт ощутила, как все внутри сжалось и замерло. Калхейн вскочил на ноги, затем медленно опустился обратно на скамью. Лицо у него застыло, словно маска. Неужели он… Нет! Конечно, Анна ослепила его, но не до такой же степени, чтобы ради нее испортить себе карьеру. Он все-таки не Генрих — ведь и она, Лемберт, не позволила себе увлечься начальником настолько, чтобы потерять голову…

По рядам зрителей прокатился неровный шумок, будто испортилось электронное оборудование. Кренайа постучал молотком, восстанавливая порядок.

— Директор Брилл, каков ваш ответ на предъявленные обвинения?

— Обвинения ложны, председатель. Все три.

— Заслушаем показания против Института.

Анна Болейн заняла тот стул, где до нее сидел Брилл. «Она вошла, как триумфатор, и уселась с элегантностью и достоинством…» Цитата из иных времен. Лемберт впервые за много дней взяла Калхейна за руку. Рука была вялой и безвольной.

— Госпожа Болейн, — обратился к заложнице председатель: видимо, его не предупредили, что Анна требует обращения к себе как к королеве, и промашка принесла Лемберт злорадное удовольствие, — поведайте нам, почему и как ваши душевные муки умножились в силу действий сотрудников данного Института?

Анна протянула руку, и, к несказанному удивлению Лемберт, юрист заложницы подал ей лютню. На официальных слушаниях, проводимых Всемирным форумом, — лютню! Анна принялась наигрывать заунывный жалобный мотивчик. Неподвязанные черные волосы упали вперед, закрывая лицо, и хрупкое тело остро контрастировало с горечью слов:

Едва отзвучала и замерла последняя нота, Анна подняла взгляд на председателя Кренайа.

— Я написала это, милорды, в той своей прежней жизни. Мастер Калхейн из здешнего замка играл это для меня, наряду с предсмертными песнями, сочиненными моим… моим братом…

— Госпожа Болейн…

— Не беспокойтесь, я возьму себя в руки. Хотя предсмертную песню брата мне, милорды, было очень тяжело слушать. Ведь он был обвинен и приговорен из-за меня, а я его горячо любила…

Кренайа повернулся к юристу, чьи помощники потратили добрый месяц на детальный, минута за минутой, просмотр записей.

— Калхейн действительно вынуждал ее слушать эти песни?

— Да, — подтвердил юрист.

Калхейн рядом с Лемберт сидел ни жив ни мертв.

— Продолжайте, — предложил Кренайа Анне.

— Он рассказывал мне, что меня заставляли страдать, наблюдая, как умирают те, кого обвинили вместе со мной. Как меня подвели к окну прямо над плахой, как мой брат Джордж опустился на колени и положил голову, как палач занес топор…

Она запнулась дрожа. По залу пронесся ропот. Да, это и впрямь походило на жестокость. Вот только кто был тут повинен? Кто обязал Калхейна делать то, чего сам он отнюдь не хотел?

— Но худшее, милорды, — продолжала Анна, — даже не это. Мне рассказали, что я отреклась от собственного ребенка. Я подписала бумагу, подтверждающую, что я не имела права на законный брак, поскольку была ранее обручена с сэром Генри Перси, а стало быть, моя дочурка Елизавета — дитя незаконное и не имеет права на трон.[10] Меня истязали тем, что я предала свою дочь, лишив ее будущего. И он повторял мне это снова и снова. Я имею в виду мастера Калхейна…

Кренайа опять обратился к юристу:

— Это тоже есть в записи?

— Да.

— Но, госпожа Болейн, — заявил председатель, — переброска во времени сделала все эти события невозможными. В вашем временном потоке их больше не случится. Почему же вы утверждаете, что они умножили ваши муки?

Анна встала, шагнула вперед, остановилась. И сказала хрипло, но горячо:

— Достойный милорд, ну как вы не понимаете? Их не случится только потому, что вы забрали меня сюда. Останься я в своем времени, они лежали бы на моей совести. И смерть брата, и гибель четырех других храбрых мужчин. И объявление моей дочери незаконным ребенком. И те страдания, что я попыталась выразить в музыке… Я избежала всего этого лишь благодаря вам. Пересказывать мне события в таких подробностях — не просто сообщить мне факты, о чем я сама просила, а терзать меня деталями, будоражащими душу и сердце, — означало внушать мне, что я по натуре — исчадие ада, приносящее горе даже самым близким людям. И в том временном потоке, куда меня перенесли, я стала верить, что все-таки совершила все это. Я ощутила свою вину и глубоко переживаю ее до сих пор. Вы сделали меня виновной. Лорд председатель, вы когда-нибудь были заложником? Можете ли вообразить себе мучения, вызванные сознанием того, какое горе вы причинили своим близким? Не просто боль утраты, а смерть, кровь, лишение наследства — и все это вызвали вы сами, а теперь вам втолковывают вашу вину в мучительных подробностях снова и снова, словами и даже песнями! Понимаете ли вы, что это значит для таких, как я, которым не дано вернуться и хоть чем-то утешить пострадавших по моей вине?

В зале висела мертвая тишина. Кто, изумилась Лемберт, мог подсказать Анне Болейн, что председатель Кренайа сам был некогда святым заложником?

— Простите меня, милорды, — произнесла Анна тусклым голосом. — Я позволила себе забыться.

— Вы вправе давать показания в любой форме, — отозвался Кренайа. Казалось, в его голосе зазвучали оттенки и полутона, каких прежде не было.

Допрос продолжался. Другой сотрудник, заявила Анна, уколол ее сообщением, что за ней следят даже на ночном горшке, — Лемберт потупилась, — и вынудил ее выкрикнуть: «Лучше бы мне никогда не знать об этом!..» С того дня, добавила она, скромность вынуждает ее ограничивать свои естественные потребности, что приводит «к отвратительным судорогам и самым неприятным ощущениям».

Затем ее спросили, почему она считает, что Институт выбрал не того заложника. Анна ответила, что ей сказал так лично лорд Брилл. Зал взорвался шумом, и Кренайа опять взялся за молоток.

— Продемонстрируйте запись, — распорядился он.

В центре зала возник квадрат, проецирующий запись сразу на три экрана.

— Милорд Брилл… неужели не нашлось никого другого, кроме меня, кого вы могли бы похитить ради предотвращения войны, до которой оставалось целых сто лет? Я имею в виду гражданскую войну в Англии.

— Математические расчеты указали именно на вас как на лучшую из возможных заложников, ваша светлость.

— Лучшую? В каком смысле лучшую, милорд? Если бы взяли самого Генриха, он не смог бы издать закон о верховенстве короны над церковью. Его исчезновение из жизни послужило бы вашим целям не хуже моего.

— Верно. Но исчезновение Генриха VIII в пору, когда его наследнице был всего месяц от роду… мы сомневались, не приведет ли это к гражданской войне само по себе. К войне между фракцией, поддерживающей Елизавету, и сторонниками королевы Екатерины, которая, не забывайте, била еще жива.

— И что, ваша драгоценная математика вам ничего тут не подсказывает?

— Вероятно, до войны все-таки не дошло бы, — ответил Брилл.

— Тем не менее вы выбрали меня, а не Генриха, и тем самым дали ему возможность обезглавить еще одну жену, мою кузину Кэтрин Ховард.[11] Вы же сами рассказали мне об этом.

Брилл беспокойно пошевелился.

— Совершенно верно, ваша светлость.

— Тогда почему не Генрих, а я?

— Боюсь, ваша светлость не сумеет в должной мере усвоить положения теории вероятностей, а я не сумею вам их объяснить. Увы, ваша светлость.

Анна довольно долго молчала, прежде чем сказать:

— По-моему, вся ваша теория вероятностей сводится к тому, что вам показалось легче справиться с женщиной, чем с Генрихом VIII, которому никто на свете не мог противостоять ни по силе чувств, ни по характеру.

Брилл не нашел ответа. Пленка крутилась десять секунд, пятнадцать — а он все молчал…

— Мистер председатель, — воззвал Брилл сдавленным голосом, — мистер председатель…

— Вам, мистер директор, будет предоставлено время для комментариев, — отрезал Кренайа. — Госпожа Болейн, переходим к третьему обвинению — о сексуальных посягательствах.

А ведь такого термина, подумала Лемберт, в шестнадцатом веке не существовало. Тем не менее Анна поняла, о чем речь.

— Я была напугана, милорд, странностью этого замка. Я опасалась за свою жизнь. Тогда я не ведала, что женщина вправе отказать тем, в чьей власти находится, не ведала, что…

— Потому-то, — вмешался Кренайа, — сексуальный контакт с заложниками запрещен безусловно и повсеместно. Расскажите, что, по-вашему, произошло.

Не что произошло, а что, по-вашему, произошло. У Лемберт чуть-чуть отлегло от сердца.

— Мастер Калхейн просил меня встретиться с ним в закутке… в маленьком алькове под лестницей рядом с кухнями. Ночью. Я была перепугана и пошла.

— Дайте запись, — распорядился Кренайа.

Виртуальный квадрат появился вновь. Анна, в той самой ночной рубашке, в которой ее взяли заложницей, выскользнула из своих покоев, прошмыгнула по темному коридору — запись была сделана в инфракрасных лучах. Вниз по лестнице, за угол от кухонь — и в каморку, спрятанную под лестницей: лестничные марши изгибались под необычным углом, словно их встроили или перестроили после того, как было возведено здание и установлена система слежения. Анна опустилась на колени, заползла под лестницу. И исчезла с экранов.

Лемберт ахнула. Заложники из иных эпох находились под постоянным наблюдением. Таков был непреложный закон. Нарушить его не удавалось никому, однако мерзавке Болейн удалось ускользнуть из-под контроля.

— Мастер Калхейн уже ждал меня там, — сообщила Анна тускло. — И… и использовал меня дурным образом.

Зал захлестнул общий шум. Кренайа повысил голос:

— Госпожа Болейн, записи не подтверждают, что мастер Калхейн, как вы его называете, уже ждал вас. Сам он поклялся, что его там не было. Можете ли вы представить доказательства, что говорите правду?

— Да. Два соображения, милорд. Первое: как бы иначе я узнала, что именно в этом потаенном алькове нет шпионящих машин? Не я же возводила этот замок, и не я здесь хозяйка…

Лицо председателя оставалось бесстрастным.

— А второе соображение?

— Я ношу под сердцем дитя мастера Калхейна.

Общее смятение. Кренайа был вынужден опять стукнуть молотком. Когда порядок восстановился, он обратился к Бриллу:

— Вы знали об этом?

— Нет, никоим образом… заложник вправе, согласно конвенции, отказаться от внутриполостных медицинских обследований. Она казалась здоровой…

— Госпожа Болейн, вы немедленно подвергнетесь врачебному осмотру.

Она кивком подтвердила свое согласие, и Лемберт в тот же миг поняла, что мерзавка сказала правду. Анна беременна — а, стало быть, интрига ее светлости потерпела фиаско. Хотя сама Болейн о том пока не подозревает.

Лемберт взвесила новый факт, взвесила объективно и холодно, — вывод напрашивался сам собой и представлялся неоспоримым.

— Откуда мы знаем, — осведомился Кренайа, — что вы не забеременели до того, как стали заложницей?

— Прошел всего месяц с рождения дочери Елизаветы, и у меня была «белоножка». Спросите своих экспертов, способна ли женщина в таком состоянии принимать мужчин. Спросите специалиста по женщинам моего времени, леди Мэри Лемберт.

Все, кто собрался в зале, завертели головами: кого спросить, кого?

— Кого спросить? — не смолчал и Кренайа. К нему наклонился один из помощников, прошептал что-то на ухо. — Хорошо, мы внесем ее имя в список свидетелей.

— Я ношу дитя Майкла Калхейна, — повторила Анна. — Я, которая оказалась не способной подарить королю принца…

Кренайа отозвался почти беспомощно:

— Ваше последнее замечание не имеет отношения к проводимому расследованию, госпожа Болейн.

Она посмотрела на него, как на скудоумного.

Когда настала очередь Брилла давать показания, тот высыпал на присутствующих гору уравнений вероятности, — но к ответу на вопрос, кого следовало выбрать святым заложником, Генриха или Анну, не приблизился ни на шаг. Так, может статься, женщина права? Проводилось ли собрание, где обсуждались оба кандидата, подсказанных уравнениями Раволи, и прозвучала ли на собрании реплика: «Надо думать о последствиях не только для истории, но и для нашего Института…»? Была ли выдвинута базисная теория о том, что среди тех, кто влияет на ход исторических событий, всегда большой процент женщин? И не увлекся ли кто-нибудь определенным периодом настолько, что решал проблему, исходя не из уравнений, а лишь из собственной увлеченности?

Лемберт и сама не могла бы ответить определенно ни «да», ни «нет». Она же всего-навсего аспирантка. Вернее, была аспиранткой.

Вызвали Калхейна. Он категорически отрицал, что соблазнил Анну Болейн. Баллады на лютне, описание смерти ее брата и судьбы ее ребенка преследовали единственную цель — доказать: то, от чего ее спасли, хуже того, на что ее обрекли здесь. При этом Калхейн так откровенно переживал, что произвел никудышное впечатление — тратил слишком много слов и оправдывался слишком пылко.

Затем пригласили Лемберт. Самым нейтральным тоном, на какой хватило сил, она подтвердила:

— Да, мистер председатель, документы свидетельствуют, что после рождения Елизаветы у королевы Анны были осложнения — так называемая «белоножка». Теперь мы назвали бы это лимфостазом. Ноги опухают и сильно болят, и такое состояние может длиться от двух-трех недель до многих месяцев. Как долго длилась — длилась бы — болезнь госпожи Болейн, точных данных не имеется.

— Может ли женщина в подобном состоянии быть расположена к сексуальной активности?

— Расположена? Нет, безусловно нет.

— Благодарю вас, научный сотрудник Лемберт.

Как только она вернулась на свое место, судьи приступили к выборочному просмотру записей. Час за часом. Калхейн у Анны, взволнованный, уступчивый, не помнящий себя. Анна с царевичем — изгнанница, которая пытается утешить ребенка, оторванного от матери. Елена Троянская, помешанная, внушающая жалость. Брилл, вещающий по всем сетям новостей Солнечной системы, что благородная программа перебросок во времени строится в строгом соответствии со Всемирной конвенцией 2154 года. А Лемберт в часы бесконечных просмотров думала об одном, только об одном, и это было известно всем в зале, кроме Анны Болейн: то, что интриганке могло сойти с рук в эпоху Генриха, в двадцать втором веке никак не получится. Отцовство будущего ребенка может быть подтверждено или опровергнуто генетически еще в утробе матери.

Кто же отец? Марк Смитон, как бы Анна о нем ни отзывалась? Или Генрих, посетивший ее досрочно, — допустим, позже был выкидыш, оставшийся незафиксированным в хрониках? Или все-таки Томас Уайет, ее двоюродный брат и самый преданный кавалер?

Наконец судьи решили, что видели и слышали достаточно, и всем было предложено покинуть зал. Лемберт успела заметить, что Анна удалилась в сопровождении врача. Все, ее песенка спета. Гадюка Болейн просчиталась.

Всемирный форум тянул недолго, чуть менее суток, и объявил решение. Дитя святой заложницы Анны Болейн никакого отношения к Майклу Калхейну иметь не может, и вообще генотип будущего ребенка не соответствует генотипу кого бы то ни было из сотрудников Института времени. Однако Институт виновен в дурном обращении с заложницей по двум другим пунктам. Статус Института как независимой, свободной от налогов организации аннулируется. Директор Тошио Брилл от своих обязанностей освобождается, а равно начальник отдела Майкл Калхейн и сотрудница Мэри Лемберт. Руководство Институтом передается Церкви святых заложников, под прямую ответственность ее святейшества.

Лемберт вышла из здания в примыкающий к нему сад. Смеркалось. Вдалеке на скамье сидела женщина, вокруг нее широко раскинулись юбки. Опоясывающая сад стена казалась темной, фигура женщины еще темнее. Лемберт приблизилась, Анна взглянула вверх на «леди Мэри», вроде бы не удивившись.

— Калхейн уже уехал, я уезжаю завтра. Ни ему, ни мне работать здесь больше не суждено…

Анна молчала, лишь подняла взгляд еще выше. Эти огромные темные глазищи, эта тонкая шея, такая хрупкая… Лемберт сцепила руки почти до хруста, потом спросила:

— Зачем? Зачем вам понадобилось повторять все сначала? Там вы использовали короля, чтобы одолеть церковь, а теперь, в нашем временном потоке, использовали церковь, чтобы… Тогда вы, по крайней мере, отвоевали корону. А здесь зачем? Вы же не добились для себя ровным счетом ничего!

— Вы могли бы взять Генриха. Он заслужил это, я — нет.

— Но мы взяли не Генриха, а вас! — воскликнула Лемберт. — Это уже произошло. Так на что вы рассчитывали?

Вместо ответа Анна повела рукой, показывая себе за спину. Рукав завернулся, и Лемберт отчетливо увидела недоразвитый шестой палец — знак нечистой силы. Через полуосвещенный сад бежал техник, да не просто бежал — несся со всех ног.

— Сотрудница Лемберт!..

— Что случилось?

— Вас просят в здание. Всех, не только вас. Королева — не эта, другая… Королева Елена покончила с собой!..

Сад расплылся перед глазами, с грехом пополам обрел очертания.

— Как ей удалось?

— Закололась серебряными портновскими ножницами, спрятанными под туникой. Так стремительно, что наблюдатели заметили движение на мониторе, но пресечь не успели.

— Передайте, что я иду. — Лемберт повернулась к Анне. — Это вы натворили, вы!..

Анна расхохоталась. Эта леди, записал один из тюремщиков в Тауэре, находит радость в смерти. Отсмеявшись, Анна произнесла:

— Леди Мэри, любое рождение есть приговор к смерти. А ваш век изволил об этом забыть.

— Елене было еще рано умирать! И способствовать тому, чтобы Институт времени распустили, было не обязательно — его распустят так или иначе. Распустят и не восстановят. Но когда-нибудь — не знаю, когда и как, — вы будете наказаны за ваши пакости. И уж я прослежу, чтобы наказание было серьезным…

— Как же вы меня накажете? Может быть, обезглавите?

Лемберт еще раз глянула на Анну: завораживающие черные глаза, шестой пальчик, хрупкая шея… Выдавливая из себя по слову в минуту, сказала:

— Вы сами желаете себе смерти. Как желали и тогда…

— А что еще мне остается? — усмехнулась Анна Болейн. — Кроме стремления приблизить мою жизнь к той, какую я вела и к какой привыкла?

— Вы этого никогда не добьетесь. Мы здесь не убиваем.

— Тогда каким же образом, — вновь усмехнулась Анна, — вы собираетесь меня наказать? Хоть когда-нибудь?..

Лемберт не сумела найти ответ. Безмолвно отвернувшись, она зашагала к поседевшим, помрачневшим в сумерках стенам за садом, к покоям, где распростерлась другая, бездыханная королева.

Nancy Kress. "And Wild for to Hold" (1991)

Перевел с английского Олег БИТОВ

Журнал «Если», N 7, 1997.