Проза

Пол Корнелл Исчезнувший пруссак

Если вы живете на краю Солнечной системы и однажды захотите побывать на Земле, вам придется получить как минимум три штампа в паспорте: польский, русский и турецкий. А может, и еще нескольких великих держав — все зависит от времени года и расположения планет.

Но вот цель близка, ваша карета — над Землей, в постоянно меняющейся транспортной зоне, и дальнейший полет будет проходить уже без особых проблем, а то и вовсе как по маслу. Для того-то она и предназначена, удобная нейтральная орбита. Глядя с нее вниз, четко понимаешь: давно не существует полностью замкнутых на себе государств. Над земным торцом каждой страны поднимается сегмент освоенного космоса, и эти отростки пронизывают Солнечную систему, перемежаясь гигантскими объемами ничейной пустоты. Государства не равны между собой, но они мирно сосуществуют благодаря системе сдержек и противовесов. Все они — винтики и шестеренки хрупкой мудреной машины, вынужденные без остатка отдавать свою политическую энергию вечному замкнутому циклу.

Вы можете вывести на экран карту любого участка Земли, но эти штуковины гораздо лучше приспособлены для умственного созерцания. И до чего же они благолепны, просто словами не передать. Такими их и создавали — прекрасными и способными мало-мальски заботиться о вечной сохранности своей красоты.

Если же вы захотите полюбоваться не картой, а поверхностью планеты, этой опорой множества государств, быть может, ваш взор приманит старая добрая Англия с ее изумрудными лугами, темными лесами и белыми инверсионными следами карет. Чураясь ослепительного блеска Лондона, взор обогнет столицу и затем поползет долиной Темзы, усеянной особняками, виллами и охотничьими поместьями — все это памятники величия и славы. И, быть может, он даже задержится на одном из этих поместий, на особенно пышной хоромине с крышей в форме согнутого по диагонали квадрата, с прилегающими угодьями для стрельбы по куропаткам, зелеными лабиринтами, садами трав, рынками и тому подобным.

В тот день поместье украшали информационные баннеры, тоже видимые с орбиты. Еще можно было различить причаленные на реке рядом с военными кораблями элегантные яхты, а подле дворца на круглых гравийных площадках и в воздухе над ними — рои всевозможных карет. И распределенное по периметру подразделение конной гвардии в полной боевой готовности.

Чтобы попасть туда, вам пришлось бы преодолеть сложную систему проверок. И одного паспорта не хватило бы — понадобились бы очень крутые привилегии.

Потому что в тот день там справлялась королевская свадьба.

Вид поместья, открытый гипотетическому взгляду с высоты, всегда хранился на задворках сознания Гамильтона. Но сейчас все его внимание было отдано принцессе. Придворный куафер уложил ее волосы в высокую прическу; при этом оголилась шея, но Гамильтон такую моду всецело одобрял — она соперничала с французской да к тому же выполняла официальную функцию. Справедливости ради надо сказать: сей имидж не был личным изобретением Лиз, его придумали расчетливые советники в кулуарах Уайтхолла. Елизавета оделась в белое — впервые увидев наряд нынче утром в соборе, Гамильтон не удержался от восхищенной улыбки. Здесь же, в гигантском зале для торжеств, она уподобилась солнцу; всем прочим — многочисленным вельможам, послам и высшим военным чинам — оставалось лишь кружить вокруг нее.

Даже король, сидевший в отдалении на помосте за столом меж собравшимися со всей Европы сановными старцами, не привлекал к себе стольких взглядов. Уж такова была эта церемония — на ней Елизавета, сопровождаемая членами корпуса герольдов, непринужденно, но при этом совершенно безошибочно перемещалась от группы к группе, уделяя совершенно равные доли шарма каждой из великих держав. Ей хорошо объяснили, как надо себя вести, что делать и говорить. Впрочем, и она, и Гамильтон, и все такие, как они, прекрасно понимали и сами, чего от них требует повседневная служба. Сохранять равновесие!

«Такие, как мы. Как она и я». Абсолютно ненужная мысль. Гамильтон выбросил ее из головы.

Лишь один-единственный раз ее взгляд задержался на столике, за которым сидел майор. Улыбнувшись едва заметно, она отвернулась. Не следует делать то, чего не одобрит Уайтхолл. Гамильтон жестко приказал себе больше не пялиться на принцессу.

Якобы случайно доставшийся ему столик между чиновниками дипломатического корпуса позволял держаться особняком. Гамильтону осточертело притворяться обходительным и любезным.

— А ведь это брак по расчету, — прозвучало рядом.

Из шелковых рукавов кафтана, подобно большим распустившимся цветам, торчали расстегнутые манжеты сорочки. Галстук отсутствовал; на широкий блин воротника беспорядочно падали длинные волосы. Пальцы лорда Кэрни по обыкновению были унизаны перстнями.

Секунду-другую Гамильтон обдумывал ответ, но все же решил промолчать. Лишь встретив взгляд Кэрни, мысленно задал вопрос: «И почему бы вашей светлости не перебраться за другой столик, не поискать более интересных собеседников?».

— А вы как считаете?

Гамильтон встал, намереваясь отойти. Но Кэрни тоже поднялся, удержал его в нескольких шагах от столика, там, где их никто не мог услышать. От лорда пахло в точности как в магазине восточных сластей. Он заговорил в притворном покаянии:

— Ну да, я такой. Всегда подначиваю, провоцирую, выпытываю. И когда я появляюсь, все почему-то сразу прячет глаза.

Гамильтон, подавляя раздражение, нашел свободный столик и опять сел. Кэрни устроился рядом и указал на Елизавету и ее жениха с аккуратной бородкой, с шеренгой орденов на мундире шведской дворянской кавалерии. Жених беседовал с папским послом. Речь, без всякого сомнения, шла о скорейшем визите Лиз в Рим, там намеревались устроить знатное шоу из матча между протестантами и папистами. Если Бертил тоже притворялся обходительным и любезным, то, надо признать, принцу эта роль удавалась куда лучше, чем майору.

— А ведь я отвечаю за свои слова, черт возьми! У меня наметились интрижки с парой курочек из его свиты. Во всем, знаете ли, есть не только минусы, но и плюсы.

Кэрни поцокал языком и погрозил пальцем семенившей мимо шведской служанке. Та с улыбкой присела в книксене и поспешила дальше.

— Но что же тут поделаешь, если все наши отношения складываются только равновесия ради и под его диктовку. Ужас в том, что никто даже не пытается вообразить себе мир, устроенный иначе.

Гамильтон спросил, тщательно выбирая слова:

— И вы, ваша светлость, именно поэтому стали таким?

— А то почему же? Всё служанки, компаньонки, чьи-то младшие сестренки… Мне дозволена лишь та любовь, которая не вредит равновесию. Что будет, если вдруг я захочу вступить в длительную связь с женщиной или даже, не приведи господь, жениться? Да ничего, кроме жуткой мороки! Там, «наверху», очень глубоко и надолго задумаются, и прежде чем они дадут ответ, мне успеет надоесть моя избранница. Знакомая проблема? То-то же, любой из нас может с ней столкнуться. А пар все копится да копится, и некуда его выпустить. Эх, если бы только у нас была альтернатива!

Гамильтон скептически хмыкнул. Лишь чуть-чуть приоткрыв свои карты, лукавый собеседник мигом вернулся в привычную роль провокатора. Впрочем, вести себя иначе он не мог, и Гамильтон это прекрасно понимал. Но понимать умом — не то же самое, что принимать душой.

— Вы о чем это, ваша светлость? Не угодно ли развить мысль?

— Да я всего лишь…

И тут весь зал ахнул.

Гамильтон сорвался со стула и шагнул к Елизавете. Рука нырнула вправо, в воздух, в тот узелок пространства, где лежал наготове «уэбли-корсар» калибра ноль шестьдесят шесть, выхватила, подняла на изготовку… Но в кого стрелять?

Вот стоит и озирается ошеломленная принцесса. Вокруг нее военные в парадных мундирах, бородатые сановники.

Влево, вправо, вверх, вниз…

Гамильтон не обнаружил того, что могло ее так напугать. Ничего похожего на опасность рядом. Ничего угрожающего в отдалении.

Лиз попятилась, выставив перед собой руки. Все следили за ней, пытались понять, на кого она указывает.

Гамильтон отыскал взглядом людей из своей команды. Почти все застыли в той же позе, что и майор. В нелепой позе телохранителя, не понимающего, кого надо взять на мушку.

Вперед вышел папский посланник и громогласно заявил:

— Вон там стоял мужчина! И он исчез!

Тут воцарился сущий бедлам. Со всех сторон летели крики:

— Оружие! Оружие!

Но Гамильтон знал: нет на свете оружия, под воздействием которого человек, кем бы он ни был, исчезнет в мгновение ока.

Стайки телохранителей — кто в мундире, кто в строгом костюме — устремились к своим начальникам, взяли в кольцо. Завизжали дамы. Гамильтона не удивила такая истерия. Вроде бы все как всегда, каждый на своем месте, но при этом творится нечто непостижимое. То есть нарушено равновесие. Власть имущие этого боятся, как черт — ладана.

Какой-то баварский князек завопил, что в защите не нуждается, и ринулся в сторону принцессы. Гамильтон успел заступить дорогу и как бы случайно толкнуть плечом, отчего баварец не удержался на ногах. Сам же Гамильтон встал рядом с Елизаветой и Бертилом.

— Вон в ту дверь, — указал он. — Пошли.

Жених и невеста кивнули и зашагали с приклеенными улыбками. Лишь на миг принц задержался, чтобы оглянуться на шведских офицеров, устремившихся к нему со всех сторон, и остановить их взмахом руки.

Августейшую пару уже окружили люди Гамильтона, расчистили проход сквозь зал, помогли беспрепятственно выйти через дверь, сопроводили по коридору для слуг, а позади хлынула в помещение лейб-гвардия, отчего там прибавилось толкотни и возмущенных воплей, и майор всей душой надеялся, что не услышит вдруг выстрелов припрятанного кем-то оружия…

Не услышал. За спиной хлопнула дверь, клацнул замок. Его помощники не зря ели свой хлеб.

Порой Гамильтон слегка жалел, что не существует организации по надзору за теми, кто способен натворить бед. Но что будет, если подобная организация однажды появится? Наверняка изменится мир — а вот каким образом он изменится, этого даже лорду Кэрни с его любовью к искусственным умопостроениям не предугадать. Во всяком случае, от свободы, которой нынче пользуются Гамильтон и другие офицеры, мигом останутся рожки да ножки. А он свободой очень дорожит. Именно в ней коренится чувство долга, которое заставит майора рискнуть собственной жизнью ради будущего мужа Елизаветы, если вдруг возникнет такая необходимость.

Больше он на эту тему не рассуждал.

— Я его толком не рассмотрела, — объясняла по пути Елизавета, сдерживая голос и выбирая слова, как всегда делала на людях. — Но мне кажется, он из какой-то иностранной делегации…

— На пруссака похож, — уточнил Бертил. — Мы как раз с прусскими дипломатами разговаривали.

— И он вдруг исчез, — добавила Лиз. — Просто взял да и растворился в воздухе прямо передо мной.

— В складку ушел? — предположил Бертил.

— Это исключено, — возразила принцесса. — Ведь зал проверен и перепроверен.

Она взглянула на Гамильтона, ожидая подтверждения. Тот кивнул.

Они уже приблизились к библиотеке. Гамильтон вошел и отдал необходимые приказы насчет охраны. В центре поставили жениха с невестой, заперли дверь и связались с техслужбой.

Техники времени зря не теряли, действовали по чрезвычайной процедуре — но в громадном зале торжеств ничего чрезвычайного не происходило. Так, мелочи: вздорные требования, битье посуды, притворные обмороки (а какими еще они могут быть, если уже давно не делают корсетов без потайных глубин?). Но в целом паника улеглась, и больше никто не пропадал.

Бертил ходил у стеллажей, сцепив пальцы за спиной, и разглядывал книжные корешки; всем своим видом он демонстрировал отвагу и презрение к опасности. Елизавета сидела и обмахивалась веером, улыбаясь помощникам Гамильтона. Наконец улыбка досталась и ему.

Они ждали.

Вскоре техслужба сообщила о приближении гостьи.

Отъехала в сторону стена с книгами, и вошла королева-мать. Она все еще носила траур. Свита старалась не отставать.

Королева-мать пошла прямиком к майору, и все кругом повернулись и напрягли слух. Это же явный фавор! Теперь в их глазах Гамильтон не просто офицер, а важная персона.

— Мы продолжим, — сказала она. — Отнесемся к случившемуся как к пустяковой заминке, а значит, это и будет всего лишь заминкой. В бальном зале все уже готово, сейчас же перебираемся туда. Елизавета, Бертил, ступайте. Джентльмены, вот вы двое, пойдете впереди, а остальные — сзади. Извольте смеяться, входя в зал. Ведь это веселый розыгрыш, забавное недоразумение, типично английская тонкая шутка.

Елизавета кивнула и взяла Бертила под руку. Гамильтон хотел было сопровождать их, но королева-мать остановила:

— Нет, майор Гамильтон. Вы поговорите с техниками и найдете другое объяснение этому «забавному недоразумению».

— Другое, ваше величество?

— Да, — кивнула она. — Случилось вовсе не то, о чем нам говорят.

— Сэр, мы на месте, — доложил Мэтью Паркес.

Он командовал техподразделением в том же четвертом драгунском, где служил Гамильтон. Парадные мундиры лейтенанта и его людей в сумраке отведенной для них кладовки смотрелись нелепо. Но отсюда можно было эффективно контролировать сенсорную сеть, что опутывала дворец с окрестностями и пронизывала Ньютоново пространство в радиусе нескольких миль. Группа техников прибыла первой несколько дней назад и последней должна покинуть усадьбу.

Лейтенант показывал на экран, где застыл крепко сбитый мужчина в строгом костюме. Он почти целиком заслонял собой принцессу Елизавету.

— Вы знаете, кто это?

Гамильтон визуализировал все делегации, собравшиеся в зале торжеств. И облегченно вздохнул — исчезнувший принадлежал к одной из них. Слава богу, это не сверхъестественное, а самое что ни на есть земное существо.

— Он из прусской дипгруппы, один из шести охранников. У парня отменная мускулатура, как будто его специально растили телохранителем. В зале он действовал строго по канону — никакой пустой болтовни со своими, только короткие кивки. Обычно так зажимаются новички, вот только…

Вот только в поведении этого человека было нечто хорошо знакомое Гамильтону.

— Нет. Напротив, парень совершенно уверен в себе. И даже демонстрирует это. Так вы не думаете, что он нырнул в складку?

— Вот карта аномалий.

Паркес наложил на пруссака картину обнаруженных в зале искривлений пространства. Там и тут виднелись микрополости и узлы, в них многочисленные британцы прятали свое оружие. Иностранцы тоже могли бы прятать, если бы не боялись создать дипломатический конфликт. В углу, где стояла Елизавета, проглядывала только сила гравитации под ее прелестными ножками.

— Сэр, если что найдем, обязательно доложим.

— В этом, Мэтти, я не сомневаюсь. Ищите.

Паркес убрал с экрана карту и дотронулся до него. Пошла прокрутка записи.

Гамильтон проследил за исчезновением таинственного незнакомца. Только что он был, и вот его уже нет. И видно, как отреагировала Елизавета, как внезапно изменилась ее поза.

Не сказать, что Гамильтон был в ладах с техникой.

— Какая тут кадровая частота? — кивнул он на экран.

— Никакой. Постоянно идет реальное изображение, с предельно малым интервалом — это буквально Ньютонов момент, меньшего отрезка времени физика просто не знает. Сэр, мы тут весь день гостей подслушивали.

— И о чем же они говорят?

— Говорят, это нечто изящно-невероятное.

Когда королева-мать велела найти другое объяснение случившемуся, Гамильтону вспомнилась карикатура, увиденная в какой-то газете несколько лет назад. Премьер-министр стоит перед раскрытым портфелем и изумленно таращится на свою руку, не вынувшую никаких бумаг. Ниже текст:

Что хотите говорите про мистера Патела,

Но он вполне достоин своего титула.

Он готов принести самые изящные извинения

За невероятную пропажу всех успехов без исключения.

Даже ребенок знает, что выражение «изящно-невероятно» принадлежит Ньютону. Как-то раз у себя в саду он целый день наблюдал за продвижением крошечного червячка по поверхности яблока. Великий ученый, размышляя об очень малом, предположил, что предметы могут вдруг исчезать и столь же загадочно появляться на свет, когда Господь по каким-то неисповедимым причинам прекращает следить за ними. Один француз уверял: это-де может происходить и при отсутствии человеческого надзора… ну, да на то он и француз. За века набралось несколько задокументированных случаев, вроде бы подтверждающих постулат Ньютона. Гамильтон был склонен во все это верить, он вообще интересовался подобными темами, охотно почитывал статейки, приходившие на газетный планшет. Но чтобы чудо произошло здесь? И сейчас? На мероприятии государственного значения!

Майор вернулся в зал торжеств, к этому времени опустевший. Осталась только группа лейб-гвардейцев и его помощников, набранных из нескольких полков; кое с кем он был знаком еще по армейской службе. Гамильтон опросил этих людей. Все они заметили пруссака, всем запомнились его гипертрофированная мускулатура и суровая целеустремленность, и у многих при его появлении сработал внутренний детектор опасности.

Гамильтон отодвинул в сторону парочку экспертов и, не внемля их протестам, прошел и встал на то самое место, где случился феномен. Прислушался к ощущениям — вроде ничего необычного; его внутренние сигнальные устройства, механические и интуитивные, не среагировали. Он посмотрел в тот угол, где тогда пребывала Лиз, и нахмурился. Перед своим исчезновением пруссак эффективно заслонял принцессу от публики. Стоял перед ней на линии едва ли не каждого взгляда. На этом месте находиться бы телохранителю, знающему, что в зале есть убийца и он намерен стрелять.

Но это же абсурд! Пруссак не вбежал в зал, чтобы спасти принцессу. Он ни с того ни с сего оказался на нужной позиции; он стоял и оглядывался, и если кто-то ухитрился принести в зал оружие новой, неизвестной охране системы, он бы не смог поразить цель, не дождавшись, когда крепыш отойдет.

Злясь на себя, Гамильтон покачал головой. Что-то упущено. Что-то, выходящее за рамки очевидного.

Он позволил экспертам вернуться к работе и направился в бальный зал.

К тому времени огромное помещение успело заполниться людьми. Играла музыка, кружились в вальсе пары. Но напряжение чувствовалось. Очень уж аккуратно двигались танцоры, не дай бог кого задеть. Если и звучал где-то смех, то смех фальшивый. По делегациям великих держав уже разосланы бальные карты, а значит, намеченным танцам быть. И представители малых царств-государств в грязь лицом не ударят, ведь тут собрались исключительно храбрые и решительные, по крайней мере такими они должны казаться. Если и имеются сомнения-опасения, высказывать их можно только шепотом и только между своими. Так надо для сохранения равновесия. И тяжесть этого равновесия была ощутима физически, она лежала у каждого гостя на благородном челе.

На возвышении за длинным столом сидела королева-мать, справа и слева от нее — придворные. Она одаривала гостей величавой благословляющей улыбкой, будто пытаясь внушить, что событие минувшего часа не более чем сон.

Гамильтон шел и оглядывал зал, как, бывало, оглядывал поле боя, готовый встретить атаку в любую минуту и с любой стороны. Замечал незнакомых людей в мундирах — офицеры великих держав медленно вальсировали среди своих и временами по спиральному курсу выходили на его орбиту. Отношение военных к посольским было три к одному (и куда только смотрит дипкорпус?) для всех стран, кроме двух. Французы, разумеется, прислали комиссаров, которые на службе всегда носили одинаковое платье, а между собой различались по сложному протоколу. Ватиканские же иерархи обоих полов, как и их помощники, были облачены в церковное. Эти пронизывали бал, подобно осколкам при направленном взрыве. И Гамильтон напрягал слух, когда на пути попадался священник, успевший ненадолго встрять в чужую беседу. Все разговоры — только о недавнем происшествии. Люди из Ватикана называли его божественным явлением; всё новые подробности разбегались по залу, как круги по воде. И был свет, и был глас! Да неужто его больше никто не слышал?

Некоторые соглашались с церковниками. Гамильтон с возражениями не лез: без профессиональной дипломатической подготовки это чревато. Ведь католики совсем недавно, какую-то пару десятилетий назад, договорились о том, что именно следует считать «нежданной милостью Господней», и папской буллой было объявлено: по мнению Иоанна XXVI, концепция имеет право на жизнь, однако требует дальнейших научных исследований. Но теперь клерикалы не сомневаются в том, что случилось чудо; впрочем, им свойственно в любом событии усматривать Божий промысел. И как же, интересно, они трактуют сегодняшний инцидент? Господь посмотрел на свадьбу с небес и одобрил ее, но решил кого-то лишнего убрать со сцены?

Да не «кого-то». Прусского офицера. Протестанта, чей народ время от времени притязает на различные шведские территории: им-де прусская юрисдикция пойдет только на пользу.

Гамильтон волевым усилием прекратил эти бесполезные размышления. Гадать на кофейной гуще — только время терять. Сейчас надо действовать.

Майор весьма смутно представлял себе облик Бога, но зато ясно понимал Его суть. Вполне возможно, рассуждал он, что Господь пожаловал августейшую свадьбу одобрительным кивком. Но почему выбран такой способ, опасный для предначертанного Небом равновесия наций? Разве не во благо оного равновесия вершатся все добрые дела на свете?

Нет. Гамильтон более не сомневался: Божественная воля ни при чем. Нет тут ничего сверхъестественного, мистического. Это просто враждебная акция.

Он двигался вдоль стены в обход зала, пока не нашел прусскую делегацию. Взбешенный посол набрасывался на британских придворных, чего-то требовал — вероятно, немедленного расследования. Вполне натурально выглядели страх и возмущение других пруссаков, дипломатов и военных: похоже, они и впрямь были убеждены, что исчезновение их соотечественника — дело рук злокозненных англичан. За спинами этих гостей в баре, на который Гамильтон привычно кинул взгляд, сидели несколько дюжих приятелей пропавшего, остальные пятеро — из группы охраны делегации. В отличие от других европейских народов Пруссия сохранила старинный принцип обеспечения своих военных. Если Гамильтон и его сослуживцы получали деньгами лишь часть довольствия, то личному составу гард-дю-кора, то бишь прусской лейб-гвардии, даже обмундирование не выдавалось.

Эти офицеры не могли значиться ни в одной бальной карте. Они не прочесывали зал, а держались кучкой вблизи начальства — понятное дело, телохранители охраняют «тела».

Но и в этом занятии они не выказывали особого рвения. И держались на удивление спокойно. Ни тревоги на лицах, ни злости. Похоже, их ничуть не волновала судьба исчезнувшего товарища. Не тряслись они и за собственную шкуру.

Гамильтон отступил на шаг, позволяя красивым знатным парам увлеченно протанцевать между ним и пруссаками. Он желал удержать за собой позицию привилегированного наблюдателя.

Складывалось впечатление, что пруссаки ждут. И все-таки немножко нервничают. «Им просто хочется отсюда поскорее убраться», — предположил Гамильтон.

Неужели и правда в гард-дю-кор набирают бесчувственных чурбанов? Потеряли при таинственных обстоятельствах своего, так не сидите сложа руки, а возвращайтесь скорее в тот зал, ходите по нему и кричите «ау»…

Он смотрел на них секунду-другую, запоминая лица, затем двинулся дальше. Нашел еще один столик с пруссаками. Эти — нормальные ребята, не орден Черного орла, а гусары, при мундирах и под хмельком. Они негодующе вопили на гогенцоллернском немецком, что если их не допустят к записям техслужбы, не дадут разобраться с пропажей, то будет такое… Даже сказать страшно, что будет.

Гамильтон подцепил со стола бокал и неспешно приблизился к гусарам, по широкой неровной дуге обогнув аристократку, чья свита проявила досадную нерасторопность и приотстала.

Он плюхнулся на стул возле молодца с капитанскими петлицами — виртуальными, в прусском вкусе, дающими понять, что эта великая держава не ровня остальным, потому как воюет с незапамятных времен. Для того же предназначался и ускоренный рост в чинах, в зависимости от заслуг.

— Привет, — сказал Гамильтон.

Пруссаки не ответили, но ощетинились.

Гамильтон, недоуменно хлопая глазами, осведомился:

— А где Хамф?

— Хамф? Майор, фы хто имейт ф фиту? — гусар спрашивал на североморском пиджине, но даже крепкий акцент не помешал Гамильтону разобрать слова.

Он не хотел выдавать, что и сам отменно говорит по-немецки, правда, с баварским акцентом.

— Парня, здоровенного такого. Пойду, говорит, пройдусь. И с концами. — Гамильтон четко выругался по-голландски и озадаченно покачал головой: — А ну, признавайтесь, куда вы его подевали?

— Потефали?

Пруссаки переглянулись, и Гамильтон понял, что они оскорблены. Двое даже положили руки на пояс, но находившиеся там пространственные складки не таили пистолетов или палашей. Капитан бросил негодующий взгляд на своих людей, и они опомнились. Пошла отповедь на гогенцоллернском насчет так называемого таинственного исчезновения их товарища: несомненно, офицера королевской гвардии похитили ради секретов, которыми он обладает.

Гамильтон замахал руками:

— Нет зря говорить! Хороший парень. Моя даже имя не знать. Он выиграть! В «черный овца». Три раз у моя выиграть в «черный овца». — Он повысил голос: — Отличный парень! Моя должна отдать долг! — Гамильтон выпрямил безымянный палец, предлагая перевести сумму «с кожи на кожу». Он мысленно убрал дополнительные опции, по которым пруссаки могли бы установить его личность. Если будут допытываться, он с легкостью устроит пьяный спектакль: мол, хоть режьте, не помню, куда запрятал. — Долг чести! Такой хороший парень!

Ему не поверили. Никто не потянулся к его пальцу. Но он многое почерпнул из бурной дискуссии на немецком за следующие десять минут, пока рьяно приставал к капитану. Тот все пуще серчал, но не рисковал оскорбить офицера британских вооруженных сил предложением катиться к черту.

Исчезнувшего звали Гельмут Зандельс. Фамилия намекала на шведское происхождение, но такое вовсе даже не редкость на континенте.

Может быть, сейчас, после своего исчезновения, он и хороший парень, но раньше симпатий не внушал. А нечего было ему, пороху не нюхавшему, нос задирать перед настоящими вояками! И критиковать традиционные для геройских гусар взгляды на правительство, на государственное устройство, на глобальную политику. Гамильтон поймал себя на том, что разделяет эту солдатскую неприязнь. Похоже, Зандельс принадлежал к числу тех, для кого воинский долг — понятие расплывчатое.

Гамильтон поднял руку, призывая к миру и оставляя попытки найти общий язык с капитаном, после чего отошел от стола.

Удаляясь, слышал, как возобновился разговор, причем кто-то из гусар позволил себе нелестные слова в адрес принцессы. Но майор не укоротил шага.

Ничем более не сдерживаемые, пришли воспоминания. О нежданной милости Господней, свидетелями коей были только он и она.

Гамильтон проводил отпуск дома, после того как несколько недель отслужил за границей. По своему обыкновению, вместо того чтобы отдыхать и расслабляться, он перевозбудился и напрягся без видимой причины. Не мог спать по ночам, хандрил, даже плакал тихонько, когда в его холостяцкой квартире из театральной машины звучала любимая песня. Три дня пролетели без толку, в раздумьях, куда бы пойти и как бы развлечься. Наконец он шел, и развлекался, и вечерком заглядывал в казарму пропустить стаканчик, и это действовало как лекарство. С четвертого дня и далее отдых доставлял удовольствие, и в собственных глазах Гамильтон выглядел теперь почти нормальным человеком.

Но последние трое суток давались чрезвычайно тяжело. Поэтому Гамильтон старался не считать их «последними», пытался найти какую-нибудь задачу, лучше всего связанную со службой. Хорошо, если удавалось уговорить кого-нибудь из офицеров, от которых зависело получение задач. Впрочем, последнее время офицеры к подобным просьбам относились более чутко.

Тогда, три года назад, ему предстояло маяться в отпуске две недели. Как раз наступил самый мерзкий период, когда ни себе радости, ни другим пользы.

Поутру он решил смести накопившуюся «серую слизь» с каретного двора в дренажную канаву. И тут явилась она, с грохотом и треском. Ее конь на всем скаку прянул в сторону, проломил ограду конюшни и рухнул. Двое спутников галопом скакали за ней на крепких лошадях, и еще несколько с такой же, как у Гамильтона, комплекцией спешили на своих двоих.

Но никто из них не догнал. Никто не успел подхватить.

Зато рядом оказался он.

Как выяснилось, конь не был привит против нанояда. Теперь под его шкурой царил хаос, ее вспучивали, погибая в конвульсиях, разнообразные механизмы, и это сопровождалось чудовищным зловонием. Но Гамильтон уже держал Лиз в объятиях. Пришлось повернуться к бегущему телохранителю и властным взглядом заявить о своем праве на спасение принцессы — иначе бы просто повалили и скрутили. Впрочем, она тоже пришла на выручку, воздела руки: мол, я цела и невредима. А когда оказалась на земле, потребовала, чтобы ее пустили к скакуну. Стянула перчатку, положила руку ему на шею, пытаясь дать бой микротварям, но даже для ее уровня управления информацией было слишком поздно. Распад быстро сделал свое дело.

Как же она бушевала в тот день у дверей его дома, под рев съезжающихся полицейских карет, под топот бегущих солдатских ног… Но потом махнула рукой и заявила: «Да, это превосходный конь, самый любимый из моих коней, и с детства у меня не было друга лучше, но черт возьми, это всего лишь конь. А сейчас мне нужно просто спокойно посидеть, и если этот добрый военный джентльмен окажет такую услугу…»

Он оказал «услугу».

И сделал это еще раз, когда они встретились в Дании, на балу, и кружились на плывущей льдине, покрытой ковром механодревесины, чуткой к давлению их ног и действующим снизу силам. А в небе полыхало северное сияние.

В Дании не было для Елизаветы ничего зазорного в том, чтобы потанцевать с коммонером.

Потом Гамильтон возвратился к столу, за которым ужинал комсостав его полка, и оборвал смешки с ерническими вопросами: здесь вам не казарма. Он тогда здорово наклюкался. Если бы не своевременное вмешательство денщика, остановил бы принцессу — ее, исчерпавшую бальную книжку, провожал с танцпола какой-то юнец из череды претендентов на датский трон.

Впрочем, на другой вечер она увиделась с Гамильтоном в приватной обстановке. Приватность эта стоила ей изрядных усилий. Они проговорили, попивая вино, несколько часов кряду, после чего Елизавета выказала майору большой фавор.

— Скажите, мистер Гамильтон, разве не в деталях кроется Бог?

Рядом шла женщина. Точнее, высокопоставленная иезуитка лет тридцати пяти, с темными кудрями, свободно падающими на плечи. У нее был шрам на лице (похоже, от нанолезвия) и как следствие — разные глаза. Член Общества Иисуса никогда себе не позволит операцию по восстановлению лица, ибо сие есть тщета и гордыня. И все же эта монахиня была красива. Гамильтон даже плечи расправил, мысленно делая комплимент мускулатуре и осанке собеседницы. Ее биография, похоже, заслуживала самой уважительной оценки.

— А может, в них кроется дьявол?

— Да, небезынтересно, что говорят и так, и этак. Меня зовут мать Валентина. Отвечаю за проводимую Обществом кампанию «Эффективная любовь».

— Да что вы говорите? — Гамильтон в притворном удивлении всплеснул руками. — Я тоже всей душой за повышение эффективности этого занятия…

— Не будем зря терять время. Вам же известно, чем я занимаюсь на самом деле.

— Да, известно. Вы тоже в курсе моих обязанностей. Я просто ждал, когда мы отойдем за пределы слышимости.

— Теперь мы за пределами…

— А значит, можем начинать разговор.

Они дружно остановились. Губы Валентины приблизились к уху Гамильтона.

— Только что мне сообщили: Святой престол очень даже не прочь объявить случившееся потенциальным чудом. Там кое-кто уверен: вскоре выяснится, что пропавший человек из Черного орла был сверхъестественным образом перемещен на огромное расстояние, возможно в Берлин, и это нельзя будет считать не чем иным, как предостережением против вмешательства Пруссии.

— Да как же это выяснится, если кайзер попросту велит его тихо прикончить?

— Возможно, так и будет.

— Сами-то вы на этот счет какого мнения?

— Едва ли рядом с такими, как вы и я, могут случаться чудеса.

Гамильтон спохватился, что разглядывает ее слишком беззастенчиво. А она, поди, терпит и безмолвно впитывает информацию, чтобы воспользоваться ею лет через двадцать, если понадобится.

Поэтому он обрадовался пришедшему от техслужбы сообщению. Надо к королеве-матери идти, и не в одиночку, а с новой знакомой.

Королева-мать стояла в кладовой. Предложением присесть она пренебрегла, отчего Паркес и его команда разнервничались еще пуще.

Она кивнула Валентине:

— Я обязана вас проинформировать о том, что мы получили официальное предложение от Святого престола. Там считают зал, где произошел инцидент, местом возможного чудесного явления.

— Если так, мои предположения о случившемся более никакого значения не имеют. Вам следует обратиться…

— К послу. Пожалуй. Но сейчас передо мной вы. Вам известно, о чем нас просят?

— Догадываюсь. Кардиналам угодно получить полную запись явления, или в данном случае правильнее сказать — исчезновения. Подготовка требуемых материалов займет совсем немного времени, ведь помещение находилось под столь… плотным контролем.

— Вы правы, это можно сделать быстро. Но меня больше заботит, что будет потом.

— Процедура требует полной изоляции помещения. Никаких следственных действий, пока его не осмотрят сами кардиналы. Необходимо свести к минимуму любое воздействие человека на процесс Божественного деяния.

— Да разве от нас тут что-то зависит? — нахмурился Гамильтон.

— Зависит, поскольку для общения с человеком Господь использует физический способ, — пояснила Валентина. — Правда, это зависит еще и от того, насколько человек верит в физику малых частиц.

— Или от того, насколько человек верит в международную политику, — проворчала королева-мать. — Что поделать, когда нас о чем-нибудь просят из-за границы, сразу возникает сильнейшее желание сказать «нет». И в этом отношении остальные нации нисколько не отличаются от британцев. Почему мы должны делать то, чего другие не делают? Но сейчас речь идет о том, что лежит в самом центре равновесия. Я имею в виду снятие охраны. Нам могут сказать, что ведь просьба исходит не от другого народа, а от Бога. Отклонить подобную просьбу сложно. Но мы способны воспринять такую сложность как вызов, и тогда нам еще сильнее захочется дать отрицательный ответ.

— Вы сейчас говорите от имени его величества?

Из горла королевы-матери вырвался кашель. Вероятно, это означало смех.

— Точно так же, как и вы говорите от имени Всевышнего.

Валентина улыбнулась и чуть опустила голову:

— Ваше величество, я думаю, все великие державы понимают: идет празднование, и нужно немало времени, чтобы пригласить премьер-министра и многих других придворных, с которыми вы должны обсудить столь непростой вопрос.

— Все так. Хорошо, я согласна. Это займет три часа. Вы можете идти.

Валентина и Гамильтон вышли.

— Пойду к нашим, послушаю, о чем говорят, — сказала иезуитка.

— Редкая вы птица, как я погляжу. Волосы длинные носите…

Она остановилась и посмотрела Гамильтону в глаза.

— Вы о чем?

— О том, что вы белая ворона и нисколько этого не стесняетесь.

Она хихикнула, чем удивила Гамильтона. Он даже подумал: «Ну почему я не лорд Кэрни?».

— Готова биться об заклад, — прошептала она, — что к концу дня все это закончится. И кто-то будет мертв.

Майор вернулся в бальный зал. К этому времени у него в голове появилась картинка. Всплыла со дна сознания, из потаенного источника догадок и прозрений, — Гамильтон привык ему доверять и никогда не пытался выяснить механику его действий. В тот самый миг, когда исчез Зандельс, Елизавета сделала резкое движение. И было в этом движении что-то знакомое, даже привычное, но что именно?

Вдруг Гамильтон понял. Она как будто пыталась выстрелить, не имея оружия. Импульс явно исходил от мышц, не от разума. То есть Елизавета почему-то не контролировала себя тогда. Однако на нее это совсем не похоже.

Гамильтон встревожился.

А кто-нибудь еще заметил?

Вряд ли.

Что если и сам он способен действовать, не владея собой? Идти, куда ноги несут, и бездумно творить лихие дела?

Он оборвал эту мысль и просто пошел, куда несли ноги. Приблизился к герольду, державшему в руках планшет с бальными книжками, и предъявил фавор королевы-матери — информация, стоило о ней вспомнить, выскочила на безымянный палец.

Герольд вник в то, что передалось его кисти от Гамильтонова пальца, и вручил планшет.

Майор вполне сознавал, какими катастрофическими могут быть последствия его поступка. Поэтому он внимательно просмотрел список предстоящих Елизавете танцев и стер фамилию некоего случайного француза. Вместо которой одним касанием пальца поставил собственную и вернул планшет герольду.

Тот пребывал в полуобморочном состоянии — как будто сама Костлявая прогуливалась у него перед носом.

Пришлось ждать три танца, прежде чем настал черед Гамильтона.

Сначала балаклава. Потом Entree Grave — загадка, как этот танец оказался в списке; не иначе, герольд всю жизнь ждал возможности попрактиковаться во французском. Затем под бурные аплодисменты хорнпайп для моряков, в том числе для Бертила. И наконец, благодарение Богу, простенький вальс.

Первые три танца Елизавета пропустила, так что Гамильтон встретил ее у столика. Вымуштрованные служанки восприняли его появление стоически. Две компаньонки Лиз не на шутку испугались; Гамильтон понимал их и даже сочувствовал. Ему тоже было неуютно под цепкими недоуменными взглядами столь важных особ, находившихся в этом зале.

Елизавета приняла его руку и слегка пожала.

— Джонни, что это бабушка вдруг задумала?

— Она тут ни при чем.

Такой ответ обеспокоил Лиз.

Они встали в ряд с другими танцорами.

Гамильтон очень явственно чувствовал перчатку на ее левой руке. Механоткань скрадывала жар его собственной кожи, желание осязать девичью кисть. Но даже не будь перчатки, рука не выдала бы Гамильтону правду.

И все же он верил, что эту правду добудет. Отыщет, потому что знает Елизавету.

Заиграл оркестр. Начался танец.

Гамильтон не имел никакого плана, действовал по наитию. Он просто позволил своему телу двигаться, позволил вальсу его нести. Сам себе он казался безумцем, отплясывающим на краю вулкана.

— Помнишь тот день, когда мы познакомились? — спросил Гамильтон, когда был уверен, что их не услышат, по крайней мере не услышат другие танцоры.

— Помню, конечно. Бедненький мой Сан-Андреас… И дом твой помню, у конюшни…

— А помнишь, о чем я просил в тот день, когда мы были наедине? И ты согласилась. Помнишь те страстные слова, способные развалить всю эту шараду?

Гамильтон ничуть не хмурился, говорил мягко и при этом иронично. Он всегда так вел себя с Лиз, и она подыгрывала, отвечала шпилькой на шпильку и не обижалась. Понимала: он никогда не держит камня за пазухой; его шуточки — не более чем доброе подтрунивание.

Вот на этом-то абсолютном доверии друг к другу и выстроились их чисто английские отношения. Отношения, которые, по словам Кэрни, не вредят равновесию.

Но женщина, вместе с Гамильтоном кружившаяся сейчас в вальсе, возмутилась и обиделась. Все, что она испытывала, читалось на лице.

— Не понимаю, ты о чем! И даже если я на что-то согласилась, все равно…

У Гамильтона раздулись ноздри. Неужели он все-таки ошибся? Тогда ему конец. Но отступать поздно. Если он сорвется и полетит в кратер вулкана, это будет гибелью во имя долга.

Он убрал ладонь с талии принцессы и схватил ее за подбородок. Пальцы глубоко впились в плоть.

И все, кто был в зале, закричали от ужаса.

Еще мгновение, и лейб-гвардейцы откроют огонь.

Есть! Он нащупал! Или только показалось? Нет, точно!..

Он уцепился и рванул изо всех сил.

Лицо принцессы Елизаветы полетело на пол.

Хлынула кровь.

Майор выхватил пистолет и дважды пальнул в сплетение мышц и механизмов, а оно скорчилось и выбросило струю защитной кислоты, обесцветив ближайшие мраморные плиты.

Гамильтон повернулся, и очень вовремя. На него кинулась женщина без лица — белые глаза среди красного мяса, на разрывах пузырится механический гной. Из волос она выдернула нож-заколку и теперь целила в горло, желая ему мгновенной смерти, а то и чего похуже.

Ломая ей руку, Гамильтон думал о Лиз. И наслаждался воплем.

Швырнув двойника на пол, хотел было закричать: «Где настоящая Лиз, мерзавцы?». Но набежало не меньше дюжины человек, и его оттащили.

Мельком он увидел перепуганного Бертила. Но не Гамильтон был причиной страха. Швед боялся за жизнь Елизаветы.

Гамильтон вдруг снова почувствовал себя предателем.

Майор прокричал фразы, сложившиеся еще в тот момент, когда он вписывал свое имя в бальную книжку.

— Ее давно подменили! Три года назад! На конюшне!

Поднялся шум. Кто-то рыдал, кто-то кричал: «Мы погибли!».

Грянуло два выстрела в той стороне, где находилась ватиканская делегация. Он повернул голову и увидел стоящую над трупом какого-то священника Валентину. Взгляды встретились. Иезуитка кивнула: она поняла, что значат крики о подмене на конюшне.

Позади нее кто-то запрыгнул на ватиканский стол и кувырнулся назад. Валентина среагировала мигом: развернулась и всадила две пули ему в грудь.

Гамильтон бежал вместе с толпой участников свадебной церемонии. Прятался среди сановников и их челяди. Кругом орали, толкались, рвались к выходу, прочь от опасности. Он прикинулся очумевшим от ужаса — перекошенное лицо, глаза зажмурены. На отчаянные призывы техслужбы не отзывался. Зато по тайной связи получил кое-что непосредственно от королевы-матери.

Шатаясь, доковылял до двери кладовой. На него оглянулся Паркес.

— Ну, слава богу, вы здесь! А мы все зовем, зовем — офис королевы-матери требует, чтобы вы немедленно явились…

— Хватит об этом. Вы идете со мной к ее величеству. Это приказ.

Паркес выдернул из ушей плаги и встал.

— Но почему?..

Гамильтон выстрелил в правое колено, и Паркес с воплем рухнул. Все техники в комнате вскинулись, но майор проревел: «Сидеть! Иначе с вами будет то же самое!».

Он упер носок ботинка в коленный сгиб раненой ноги Паркеса.

— Вот что, Мэтти. Ты знаешь, как это неприятно. И ты не из тех людей, кто считает, что во имя долга можно и помучиться. Поэтому отвечай: сколько тебе платят? И давно ли ты продался?

Он все еще кричал на лежащего, когда ворвались лейб-гвардейцы и к каждой голове, включая его собственную, приставили оружие.

Через минуту вошла королева-мать и изменила ситуацию, по крайней мере для Гамильтона — ему вернули свободу. Женщина внимательно посмотрела на Паркеса и несильно, но метко пнула разбитую коленную чашечку. А затем повернулась к техникам.

— Самое лучшее, что вас ожидает, это чистка и переналадка мозгов. Надо узнать, кто в них покопался.

Когда техников выводили из помещения, она взглянула на Гамильтона.

— Очевидно, в бальном зале вы объявили ложную версию.

— Да, ложную. Когда вы его разберете на части, — кивнул Гамильтон на Паркеса, — выяснится, что он подделал карту аномалий. Пруссаки подменили ее высочество двойником. Знали, что в этом помещении принцесса будет двигаться предопределенным маршрутом, и при содействии Паркеса установили вон в том углу складку с открытым входом.

— Но это же безумно дорого! Энергии требуется…

— Что ж, на сей раз кайзер обойдется без рождественской елки. Зандельс вошел в складку и исчез, и сделано это было демонстративно. В тот же миг его сообщники щелкнули тумблером и затащили в складку ее высочество; прикрытием послужили зрительные галлюцинации, вызванные перемещением Зандельса. Немного новой технологии, немного старой доброй ловкости рук.

— И немного помощи от прусских агентов в Ватикане. Вместо молодой англичанки, способной влиять на шведский двор, там оказывается кукушонок из Берлина. Молодчина Вильгельм, здорово придумал. Такой успех стоит новогодней елки.

— Держу пари, похитители все еще в складке. Ничего не знают о том, что творится снаружи, ждут, когда зал опечатают по настоянию благочестивых церковников, чтобы выскользнуть и благополучно убраться восвояси. Наверняка едой на несколько суток запаслись.

— Вы полагаете, моя внучка еще жива?

Гамильтон задумчиво потер подбородок.

— На реке стоят прусские яхты весь судоходный сезон. Вряд ли похитители откажутся от премии за доставку принцессы на допрос.

— Да! — вскричал вдруг Паркес. — Замысел именно таков. Умоляю вас…

— Дайте ему обезболивающего, — распорядилась королева-мать и снова повернулась к Гамильтону: — Равновесие необходимо сохранить. Вильгельм, надо отдать ему должное, не вышел за рамки. Пруссаки могут списать Зандельса и его парней как распоясавшихся хулиганов, действовавших на свой страх и риск. Таким образом удастся избежать дипломатического инцидента. И мы, разумеется, пойдем навстречу. По традиции Черный орел получает ровно столько информации, сколько необходимо для выполнения задачи. Да и вообще, эти люди скорее покончат с собой, чем выдадут нам расположение войск или иные стратегические сведения. А вот то, что мы получим от Паркеса и его сообщников, — это потенциальный позор для Пруссии, который нам позволит в ближайшие месяцы давить на кайзера. Да и Ватикан какое-то время будет разговаривать с нами совсем иначе.

Она протянула руку, и Гамильтон почувствовал в безымянном пальце фавор, дополненный несколькими записями, вероятно, лестными для него. Но это можно и позже прочесть.

— Майор, мы распечатаем складку. Войдите туда. Спасите Елизавету. Всех остальных убейте.

В помощь Гамильтону дали группу офицеров, все четверо были его друзьями. Собрались в зале трофеев, разработали план операции и распределили боевые задачи. В усадьбе нашлось несколько саперов, им приказали заменить Паркеса и его команду. Паркес объяснил, что запершиеся в складке люди оставили тончайший эфирный след, но лишь для экстренной связи. Никаких сообщений по этому каналу отправлено не было. Похитителям неизвестно, что происходит за пределами их убежища.

У Гамильтона никаких чувств, кроме отвращения, предатель не вызывал. Но с ним надо было работать. Майор знал: люди этой породы под нажимом становятся разговорчивыми, Особенно если внятно и доходчиво, во всех подробностях объяснить, какие неприятности могут свалиться им на голову.

Фальшивая Лиз уже подверглась демонтажу, хотя ее настоящее имя выяснить пока не удалось — задача ведь непростая, требующая много времени. В ее голове самым прихотливым образом сплелось и срослось несколько разных личностей, и этот клубок пугал придворных психологов не меньше, чем облик «кукушонка». Существам вроде этого двойника нужна власть, чтобы жить, как им нравится. Но власть приобретается дорогой ценой — при этом в душе нарушается равновесие. По большому счету, что представляет собой народ, если не скопление душ, знающих, кто они и как бы им хотелось жить? Утрачивая собственную идентичность, ненастоящая Лиз и ей подобные в итоге проигрывают. Они лишают себя будущего и подвергают опасности других. Это даже предательством нельзя назвать. Здесь больше подходит смешанная метафора: когда живую марионетку засовывают в сложную машину равновесия, ее бечевки путаются, обвиваются вокруг тела и пережимают артерии, питающие сердце и мозг.

Офицеры в боевой экипировке собрались в пустом зале торжеств, где прислуга еще не успела убрать со столов. Да что столы — во всем дворце никто даже не помышлял о наведении порядка. Торжественное мероприятие было безнадежно сорвано. Представители великих и невеликих держав разбежались по своим посольствам и яхтам. Наверное, мать Валентина уже выясняет подробности измены — кто в ее делегации продался и почем. Будет отлучение от церкви postmortem, и не избежать отступникам адских сковородок.

Гамильтон подумал о Лиз. Затем поднял руку и вынул из воздуха свой пистолет.

Один из саперов принес какой-то прибор, включил обратный отсчет, козырнул и вышел.

— Вперед, «зеленые куртки»! — воскликнул за спиной у Гамильтона офицер знаменитого стрелкового полка.

Остальные упомянули свои подразделения, не менее славные.

Гамильтон ждал. В нем рос тугой ком страха и волнения.

Таймер щелкнул на ноле. Открылась полость в структуре мироздания. Гамильтон и его люди бросились вперед.

Вбежав, они сначала никого не встретили. Пол и сводчатый потолок были покрыты универсальным «пограничным» материалом. Он излучает слабое радужное сияние, отчего все подобные полости вызывают легкое головокружение. Как будто входишь в пещеру Николая Чудотворца. Или попадаешь в посмертный туннель, тот, что уносит душу в мир иной.

Во рту у Гамильтона появился знакомый привкус, это хлынул в кровь адреналин. И не ожиданием скорой и неминуемой схватки он был вызван, а тем чувством, что возникает при попадании в другую вселенную, когда ты слишком далек от родины, полностью оторван от своего Бога.

В складке была гравитация. И правда, денег пруссаки не пожалели.

Маленький отряд продвигался вперед, бесшумно ступая по кромке вселенной. Вот уже близок поворот туннеля, оттуда доносятся голоса.

Четверо офицеров посмотрели на Гамильтона. Он сделал еще пару осторожных шагов — как хорошо, что у форменной обуви мягкие подошвы. Услышал голос Елизаветы, правда, слов еще не разобрать, далековато. Она рассержена, но не сломлена. И не дерзит врагам в ожидании пыток. Спорит с ними, убеждает. Гамильтон не сдержал улыбочки. Они ведь даже не догадываются, с кем связались.

Как бы то ни было, в лагере противника еще не поднимали тревогу. Поставить сигнальные мины в конце складки почти невозможно. Наверное, пруссаки часа два сторожили у входа, но не дождались от оставшихся снаружи сообщников тревожных посланий и расслабились. Гамильтон был уверен, что изначальный план предусматривал дежурство по часам, но Лиз ухитрилась втянуть в спор и караульщика. Представилось, как она стоит сразу за поворотом и, горячась, выкладывает довод за доводом; глаза то и дело косятся на выход, на платье сверху расстегнута пуговка-другая. В прическе у нее тоже есть нож-заколка, но он бесполезен против таких серьезных ребят.

Гамильтон прикинул расстояние. Подсчитал мужские голоса: раз, два, три… Четвертый ниже остальных, и его обладатель говорит не на пиджине, а на чистом немецком. Зандельс. Похоже, его только что разбудили. Он раздражен, спрашивает, какого черта…

Майор выбросил из головы все мысли о Лиз. Посмотрел на товарищей, и они поняли: пора! Сработают сигнальные мины, а может, и не только сигнальные, но все же есть шанс реализовать преимущество внезапности.

Он кивнул.

И все устремились к повороту, готовясь разобрать цели.

Ожидаемо взвыла сирена, но это не остановило англичан. Враги были застигнуты врасплох, да только профи приучены работать на рефлексах — сразу кинулись к оружию, лежащему среди котелков, ящиков, консервных банок…

Гамильтон был готов к тому, что перед ним появится Лиз. «Нельзя на нее реагировать! Ищи цель!»

Он присел и закричал, когда рядом напоролся на взведенную сигнальным датчиком мину офицер. Красный взрыв, клочья мяса по всей пещере… «Зеленая куртка». Эх…

Гамильтон «поплыл», но заставил себя выпрямиться, сфокусировать зрение. Впереди справа и слева двое отлетели как кегли, получив по две пули в корпус, а он двигался слишком медленно, спотыкался — ходячая мишень.

Кто-то из пруссаков успел выстрелить в потолок и тоже рухнул, дважды продырявленный. Взорвался…

Все враги убиты, кроме…

Наконец-то Гамильтон увидел свою цель.

Зандельс. Но перед ним — Елизавета. Закрывает собой каждый сантиметр его тела. А он прижимает к шее принцессы пистолет. На мертвых товарищей не глядит.

Трое пришедших с Гамильтоном офицеров медленно подступали — руки на виду, стволы направлены вниз — и косились на майора.

А тот не опускал оружия. Держал свою цель.

Но на линии огня была принцесса. Все молчали.

Лиз посмотрела в глаза Гамильтону. И в самом деле, две пуговки расстегнуты. Принцесса ничуть не нервничала.

— Ну что ж, — начала она, — ситуация весьма…

Зандельс что-то пробормотал, и она умолкла.

Тишина.

Пруссак рассмеялся, и смех этот нельзя было назвать неприятным. С квадратного лица смотрели живые глаза, уголок рта оттянулся в улыбке. Люди его профессии — Гамильтон это знал — склонны смотреть на жизнь с юмором. И на смерть.

Не было ощущения абсурдности происходящего, о которой рассказывали солдаты, выбиравшие однажды между гибелью и альтернативой. Пруссак, очевидно, обдумывал альтернативу. Просто она всегда кажется дикой военному человеку. В глубине души майор не мог не сочувствовать Зандельсу. Еще неизвестно, как сам поступил бы на его месте.

— Даже не знаю, зачем я это сделал, — Зандельс взглядом показал на Елизавету. — Рефлекс.

Гамильтон понимающе кивнул.

— Тебе надо было выиграть секунду.

— Слишком красивая девчонка, жалко на шведа тратить.

Гамильтон почувствовал, что Лиз на него не смотрит.

— Это не трата, — сказал он мягко. — И ее королевское высочество надлежит называть по титулу.

— Не хотел оскорбить.

— И не оскорбил. Но мы в присутствии августейшей особы, а не в казарме.

— Уж лучше бы в казарме.

— Да, пожалуй.

— Оружие я не отдам.

Гамильтон не нарушил субординацию, не посмотрел на подчиненных вопросительно: одобряете или нет?

— И не нужно. Мы тебя казнить не собираемся.

Зандельс удовлетворенно кивнул.

— Жаль, что так получилось. Мы бы спокойно подождали и ушли. А эту складку убрали бы ваши.

— Надо думать, не в Берлин ушли бы?

— Нет, — подтвердил Зандельс. — Совсем в другую сторону.

Гамильтон ждал.

— Ну хорошо. — Зандельс отошел на шаг от Елизаветы.

Майор опустил оружие, зато его люди взяли свое на изготовку. Держать пруссака на мушке не было необходимости. Его ствол у бедра, для прицельной стрельбы вскинуть не успеет.

Елизавета не сошла с места. Поправила прическу и застыла, глядя на Зандельса так, будто желала сказать ему что-то на прощание, но не находила слов.

Гамильтон внезапно осознал, насколько неестественна эта сцена. Уже было открыл рот, чтобы…

Но Лиз вдруг положила ладонь Зандельсу на щеку.

Между пальцами серебристо блеснула узкая полоска.

Пруссак упал и забился в конвульсиях, зашелся хриплым криком — подчиняясь безжалостной и четкой команде нервной системы, он откусил себе язык. Потом скрытый в ноже-заколке механизм позволил ему умереть.

Принцесса взглянула на Гамильтона и повторила его слова:

— Это не трата.

Саперы осмотрели туннель, а потом он был уничтожен, как и хотел Зандельс. Гамильтон не возражал. Свою задачу он считал выполненной, а новые распоряжения не поступали.

Не думая о возможных последствиях, он решил найти мать Валентину. Но иезуитка успела покинуть усадьбу вместе с ватиканской делегацией, и даже кровавых пятен не осталось там, где ступали ее ноги.

Майор расположился за столиком, хотел налить себе шампанского. Но бутылка оказалась пустой.

Бокал ему наполнил лорд Кэрни, усевшийся рядом. Вместе они наблюдали за благополучно воссоединившимися женихом и невестой. Счастливые Елизавета и Бертил все кружились и кружились в танце, не замечая никого и ничего. Ими любовалась бабушка принцессы. И улыбалась.

— Мы с вами видим восстановленное равновесие, — изрек Кэрни. — Или, возможно, эти двое восстановят его нынче ночью. Эх, если б только у нас была альтернатива!

Гамильтон осушил бокал.

— Эх, если б только у нас ее не было.

И он ушел, не дожидаясь, когда лорд скажет что-нибудь еще.