"История русской армии. Том второй" - читать интересную книгу автора (Михневич Николай Петрович, Орлов Николай...)

Влияние Аракчеева на ужесточение армейской дисциплины и муштры

После заграничных походов в характере Александра I произошли резкие перемены: с первых дней своего царствования императору пришлось тратить немало сил на различные административные реформы в России. С 1805 г. начинается напряженная борьба с Наполеоном; в 1812 г. государь своей непримиримой борьбой с Наполеоном показал удивительную твердость характера; заграничные походы отняли у Александра I массу сил на улаживание всевозможных трений между союзниками; в этом отношении особенно тяжел был поход 1814 г., когда Австрия открыто уже мирволила Наполеону, а благополучный для коалиции исход кампании был всецело обязан Александру. Скромный и всегда ровный, любивший свои войска, с ними сроднившийся, император в это время находился на вершине своей славы и был несомненно первым человеком в Европе. Захваченный всецело сначала идеей ниспровержения европейского тирана Наполеона, а затем ловко увлеченный Меттернихом мыслью искоренить в Европе революционные идеи, Александр I надолго увлекается ролью европейского арбитра, навсегда отвлекаясь от своих прежних светлых идеалов в деле перестройки собственного государства. Бремя внутреннего правления становилось при этих условиях для него все тяжелее и невыносимее. Явилась необходимость часть этого бремени переложить на доверенного и ближайшего своего помощника. Естественно, что таким помощником должен был стать наследник цесаревич, но великий князь Константин Павлович уже в самом начале царствования заявлял о твердом намерении никогда не принимать трона, а после 1815 г. он так увлекся обустройством своей Польской армии, что с крайней неохотой покидал любимую Варшаву.

Вопрос о назначении великого князя Николая Павловича наследником престола разрешился лишь в 20-х годах; ему необходимо было, кроме того, закончить военное образование; а великий князь Михаил Павлович был еще слишком молод. Пришлось императору возлагать бремя правления на простого смертного. Таким избранником оказался граф Алексей Андреевич Аракчеев, ставший к концу царствования Александра I неограниченным, бесконтрольным правителем всего государства, единственным докладчиком по всем делам правления, человеком столь значительным, что с ним приходилось считаться даже великому князю Константину Павловичу.

Несомненно, что своим выдающимся положением в государстве Аракчеев всецело обязан Павлу I, к которому он поступил на службу в гатчинские войска 4 сентября 1792 г.[44], будучи принят цесаревичем довольно-таки сухо. На первом же разводе проявил себя так, словно бы век служил в Гатчине, и своим усердием, знанием дела и точной исполнительностью скоро вызвал благоволение великого князя, назначившего его с пожалованием чина капитана командиром своей артиллерийской роты. Аракчеев всецело отдался своим новым обязанностям и в короткое время привел гатчинскую артиллерию в образцовый порядок. Ни с кем не сближаясь, ни перед кем не заискивая, отнюдь не выказывая своего собственного характера, он одним лишь строгим отношением к службе, ревностностью и быстротой выполнения повелений цесаревича достиг высоких отличий и назначений, быстро следовавших друг за другом[45].

В день вступления на престол Павла I Аракчеев был вызван в Петербург. «Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде. — Такими словами встретил его император и тут же, соединяя его руки с рукой великого князя Александра Павловича, добавил: — Будьте друзьями!»[46] Действительно, Аракчеев немало помогал великому князю в этот тяжелый период. Александру Павловичу уже в ранней молодости пришлось пройти тяжелую жизненную школу, потребовавшую от него высшего напряжения сил и осторожной изворотливости, когда судьба поставила его между двух враждебных лагерей, между Петербургом и Гатчиной.

^{Граф А. А. Аракчеев (с картины Джорджа Доу)}

Необходимость беспрерывно лавировать и приспособляться, постоянно чувствовать себя словно на острие ножа, изощрила присущую ему от природы гибкость души. Способность носить непроницаемую маску на своем прекрасном лице стала для него сознательным орудием самосохранения, но с воцарением Павла I на великого князя был возложен целый ряд новых военных должностей, заставлявших являться ежедневно к вспыльчивому переменчивому императору. Вот тут-то Аракчеев, по-прежнему пользовавшийся полным доверием Павла I и прекрасно изучивший к тому времени характер императора[47], немало помогал молодому великому князю как советами, так и умелым сглаживанием острых углов во взаимоотношениях императора с сыном; этого великий князь никогда не забывал.

Являясь в это время грозой войск, Аракчеев стоял на страже точного, слепого выполнения указаний государя и соблюдения законности, оставаясь неумолимым и строгим. Саблуков в своих записках оставил нам описание внешности Аракчеева: «По наружности Аракчеев похож на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист; в его складе не было ничего стройного; так как он был очень сутуловат и имел длинную, тонкую шею, на которой можно было бы изучать анатомию жил, мышц и т. п. Сверх того, он как-то судорожно морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону; цвет лица его был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший. Чтобы дорисовать его портрет — у него были впалые серые глаза, и все выражение его лица представляло странную смесь ума и злости».

А. Кизеветтер[48], ссылаясь на свидетельства Толя и Михайловского-Данилевского, рассказывал, что на разводах в Гатчине в присутствии цесаревича Аракчеев с ревностным увлечением собственноручно вырывал у солдат усы, а близко знавший Аракчеева Мартос сообщает, что в день воцарения Павла I Аракчеев на разводе откусил у одного солдата ухо.

Нельзя сказать, чтобы эта красноречивая характеристика могла привлечь особые симпатии к первому лицу в военном ведомстве в царствование Павла I, а между тем значение его продолжало расти. После короткой немилости императора[49], он был 11 августа снова принят на службу, а 4 января 1799 г. назначен командиром лейб-гвардейского артиллерийского батальона и инспектором всей артиллерии. За это время он подтянул дисциплину и материальную часть, обращая особое внимание на довольствие людей и опрятность помещений (его любимая поговорка — «чистые казармы — здоровые казармы»).

К этому времени наша артиллерия находилась в упадке, но энергичные меры барона Аракчеева постепенно подняли русскую артиллерию на уровень западноевропейской. 5 мая ему был пожалован графский титул, причем к поднесенному для утверждения графскому гербу государь собственноручно прибавил надпись: «Без лести предан».

Великий князь Александр Павлович видел плоды этой неутомимой деятельности, осознавал роль Аракчеева в создании атмосферы дружелюбия в отношениях со своим грозным отцом и понимал, что у графа хорошо устроена голова и золотые руки, а главное, его поражала непредвзятость, беспристрастность Аракчеева в служебных делах; правда, он вряд ли отдавал себе отчет в том, что Аракчеевым руководили не стремления к государственной пользе, а лишь корыстное (в широком смысле этого слова) желание хитрого царедворца укрепить личное положение. При всей своей способности вникать в суть дела и схватывать самую его сердцевину, Аракчеев, следуя господствовавшему тогда направлению, все чаще и чаще сосредоточивался на показной стороне, на второстепенных, иногда до смешного ничтожных мелочах, но на таких именно, на которые обращал внимание и сам Павел I. Мало-помалу эта черта характера, в совокупности с жестокостью и формализмом, стала главенствующей и не могла укрыться даже от глаз признательного Александра Павловича.

1 октября граф был вторично отставлен от службы «за ложное донесение»[50]. Узнав на плацу, во время развода, о замене Аракчеева Амбразанцевым, великий князь Александр Павлович сказал Тучкову: «Слава Богу, могли бы опять напасть на такого мерзавца, как Аракчеев», — и в то же время написал Аракчееву утешительное письмо, в котором встречаются такие строки: «Я надеюсь, друг мой, что мне нужды нет при сем несчастном случае возобновить уверение о моей непрестанной дружбе; ты имел довольно опытов об оной, и я уверен, что ты об ней не сомневаешься. Поверь, что она никогда не переменится»[51]. Видимо, великий князь был уверен в скором возвращении Аракчеева.

Граф Аракчеев вернулся в Петербург 27 апреля 1803 г. Новый император назначил его на прежнюю должность инспектора всей артиллерии и командира лейб-гвардейского артиллерийского батальона. Продолжая работать усердно над усовершенствованием нашей артиллерии, он добился блестящей работы нашей артиллерии в важнейших боях кампании 1806/07 г. Александр I это прекрасно понимал и чрезвычайно был ему за то признателен. Во время Аустерлицкого сражения граф находился в свите императора. Когда Александр I вздумал было поручить Аракчееву командование одной из колонн, то он пришел в неописуемое волнение и отклонил поручение, ссылаясь на слабость нервов[52].

27 июля 1807 г. Аракчеева возвели в чин генерала от артиллерии, а 12 декабря назначили, при сохранении носимых им званий, еще состоящим при государе императоре по артиллерийской части; наконец, 13 января 1808 г. граф Аракчеев поставлен во главе Военного министерства и, кроме того, назначен генерал-инспектором всей пехоты и артиллерии; затем ему были поручены военно-походная канцелярия государя и фельдъегерский корпус. Из перечисления всех этих должностей видно, что Аракчеев при Александре I занимал в военном ведомстве более высокое положение, чем во времена своего фавора у Павла I, но влияние его все более и более усиливалось; теперь он себя чувствовал более прочно, во-первых, благодаря мягкому характеру императора и особой, чисто дружеской признательности за помощь на прежней службе, во-вторых, отсутствие более способных и ловких царедворцев (князь Волконский в то время был в продолжительной заграничной командировке) исключало конкуренцию, и, в-третьих, Александр I видел его плодотворную службу на пользу нашей артиллерии.

В чем же секрет такого необычайного возвышения графа?

Молодой император был крайне ревнив при каких бы то ни было поползновениях к умалению своей власти, мелочен и, в довершение, подозрителен. Главный объект его попечений составляла армия. Страсть к смотрам и учениям от Павла I перешла к нему по наследству. Все, что касалось армии, до самого малейшего назначения, должно было исходить от императора, чтобы армия знала только его одного. Это была святая святых, касаться чего никто не смел, ничье вмешательство не терпелось в этой области, где все решалось по приказу и при непосредственном участии императора[53]. Зная Аракчеева как хорошего работника и знатока военного дела, хотя и не обладающего широким кругозором и способностями, но зато владеющего большим опытом, император ценил в нем прежде всего полную безгласность и слепое исполнение предначертаний свыше, в чем Александр неоднократно убеждался еще в царствование своего отца. Не замешанный в цареубийстве, Аракчеев к тому же не служил живым укором и не тревожил никогда не заживающей в душе Александра раны. Император был уверен, что антипатия, всегда внушаемая Аракчеевым, будет способствовать его ореолу.

Облеченный полным доверием государя[54], Аракчеев в бытность военным министром немало упорядочил дела этого ведомства. Деятельность его коснулась почти всех отделов военного управления, но нельзя сказать, что он придавал одинаковое значение всем отраслям, что он имел известный план упорядочения и приведения в стройное целое работу всех органов министерства. Не обладая достаточно глубоким пониманием военного дела, будучи воспитан Павлом I в духе показной, мелочной военной службы, новый министр обратил внимание на то, что ему было самому более доступно: строевая часть, своевременное снабжение войск всем необходимым и их обустройство да еще военные госпитали составляли «главное занятие» военного министра, по определению графа Аракчеева[55].

Почему же он был поставлен у такого важного дела? Ответ на этот вопрос можно найти в одном из высочайших указов 1808 г.: «Опыты прошедших военных действий уверили меня в том справедливом мнении, что строгая дисциплина есть душа военной службы, что малейшее послабление начальника есть первое начало расстройства в целом и что части оного, расслабляясь мало-помалу от сего начала, влекут напоследок за собой последствия, которых ни власть, ни благоразумие несильны уже вдруг пресечь. Сии-то причины были поводом худого послушания младших перед старшими, соперничеств между старшими[56], и, напоследок, возрождению мародеров, которые наносили столь важный вред всей армии.»[57] Александр I, помня, с каким рвением Аракчеев следил за дисциплиной при Павле I, естественно, должен был остановить свой выбор на нем, раз считал необходимым подтянуть в армии дисциплину, расшатанную неудачными кампаниями 1805, 1806/07 гг.

Однако общегосударственные реформы, начатые Александром I при восшествии на престол, требовали коренных преобразований и всей военной системы, к которым и надлежало приступить немедленно; наконец, для императора было ясным, что скоро предстоит серьезная борьба с Наполеоном, надо было безотлагательно приступить к подготовке к ней; Александр I вполне сознавал, что выполнить все эти требования и вообще вести армию вперед Аракчеев не в состоянии. Ввиду этого граф Аракчеев должен был уступить пост военного министра другому лицу, которое соединяло бы в себе необходимые военно-административные способности и знание войскового быта мирного времени с боевым опытом, с пониманием войны и всего того, что требовалось для доведения боевой подготовки армии до той степени, которая необходима для борьбы с Наполеоном.

В январе 1810 г. военным министром был назначен генерал от инфантерии М. Б. Барклай-де-Толли, а граф Аракчеев остался при государе с сохранением остальных должностей. В мае 1812 г. он сопровождает Александра I в Вильно и находится с ним при армии вплоть до Полоцка. После возвращения в Петербург граф Аракчеев, в качестве члена состоявшего при императоре особого комитета, был занят организацией окружных ополчений, в первых числах августа заседал в другом комитете, руководимом графом Н. И. Салтыковым, избравшего М. И. Кутузова верховным вождем над всеми нашими войсками, боровшимися с Наполеоном, и в том же месяце сопровождал государя в Або на встречу с наследным принцем Швеции. В его ведении находился военный комитет Его Величества, а одно уже это в достаточной мере свидетельствовало о его значении. «И с оного числа [17 июня], — пишет Аракчеев в своих автобиографических заметках, — вся французская война шла через мои руки, все тайные донесения и собственноручные повеления государя императора»[58].

Можно считать, что фактическим распорядителем военного ведомства и в это время, ввиду нахождения Барклая-де-Толли во главе 1-й Западной армии, был Аракчеев, однако распорядителем он являлся безответственным, так как за беспорядки в делах снабжения армий довольствием суду был предан временно управляющий Военным министерством генерал-лейтенант князь А. П. Горчаков.

В Париже, 31 марта 1814 г., государь собственноручно написал было уже приказ о производстве Аракчеева в генерал-фельдмаршалы, но граф упросил отменить приказ и 30 августа лишь принял царский портрет для ношения на шее. Он сопровождал государя и при вторичном заграничном путешествии, в 1815 г.

И вот, когда весь запас твердой воли Александра I оказался исчерпанным в борьбе с Наполеоном, когда все свое время Александр стал тратить на разрешение политических дел Европы, император в последнее десятилетие своего царствования уже не мог быть Александром прежних лет; он видел, что и в самой России, и в его любимых войсках то новое, что порождено прогрессивными устремлениями, не обустроено, а старое расшаталось; надо бы все заново перестроить, но ни времени, ни сил на это у него уже не было. Теперь он искал себе в помощники не смелых реформаторов, а исправных, точных делопроизводителей. Вот при каких условиях бремя государственных забот постепенно перешло в «жесткие руки верного друга», доверие к которому теперь уже стало неограниченным. Как говаривал граф Ростопчин: «Граф Аракчеев есть душа всех дел»[59]. С этого времени от усмотрения всесильного графа зависело разрешение того или иного государственного дела; значение министров свелось к малому; единственным непосредственным докладчиком государю стал Аракчеев, как член комитета министров; дело дошло до того, что Аракчеев делал пометки и писал заключения на журналах комитета министров, представляемых Его Величеству, и это вошло в обычай. По словам Н. К. Шильдера[60], «тусклая фигура Аракчеева успела уже окончательно заслонить Россию от взоров Александра». Характерным подтверждением этого служит эпизод, рассказанный бароном В. И. Штейнгелем[61] (декабристом). Генерал А. П. Тормасов, бывший в 1815 г. главнокомандующим в Москве, составил план восстановления пострадавшей от пожаров столицы и представил его лично государю в Зимнем дворце, прибыв для этого из Москвы. На другой день план был уже у Аракчеева. Вытребовав к себе адъютанта Тормасова, барона В. И. Штейнгеля, Аракчеев ему сказал: «Здравствуйте, господин барон; вы с Александром Петровичем приехали сюда с проектами. Государь мне их передал, чтобы я их рассмотрел вместе с ним. Так доложи ты своему Александру Петровичу — как ему угодно: я ли к нему приеду, или он ко мне пожалует?» Понятное дело, что генерал Тормасов пожаловал к нему с докладом, а в итоге через несколько дней проект и план получили высочайшее одобрение.

Не касаясь военных поселений, о которых речь пойдет позже, следует признать, что в этот период деятельность графа была всеобъемлющей. По свидетельству историка Н. К. Шильдера, в последние годы царствования Александра у государственного кормила дремали старики министры (Татищев, Лобанов, Ланской, Шишков); они казались скорее призраками министров, чем настоящими министрами. Бодрствовал лишь ненавистный всем Аракчеев; однако неограниченным распорядителем войск по-прежнему являлся Александр I, предоставлявший Аракчееву лишь черновую работу. Наступила эпоха в царствовании Александра I, которая называется «аракчеевщиной», подобно тому как в XVIII столетии время правления Анны Иоанновны было прозвано «бироновщиной».

Естественно, что и от Аракчеева не могла укрыться эволюция в мировоззрении офицеров гвардии и многих нижних чинов после возвращения из заграничных походов. Естественно также, что Аракчеев, воспитанный Павлом I, менее всего был расположен к поощрению этого. Во избежание дисциплинарных нарушений и для пресечения свободолюбивых веяний среди офицеров и солдат Аракчеев решает расширить объем фронтовых занятий, в частности и за счет сокращения свободного от воинской службы времени. Нетрудно было ему эту мысль внушить и государю.

Достаточно было начальствующим лицам узнать о том, какое значение придают фронтовым занятиям император и Аракчеев, чтобы они приобрели широкий размах. Воспряли духом офицеры, воспитанные на муштре Павла; скоро увлечение перешло всякие границы; забыли, для чего эти занятия были созданы, а считали, что они должны служить венцом всего обучения войск; сам император, а за ним и остальные высшие начальники обыкновенно на смотру обращали внимание лишь на строевую подготовку.

Интересно проследить переписку между великим князем Константином Павловичем, командовавшим в это время Польской армией в Варшаве, и генералом Сипягиным, начальником штаба гвардейского корпуса.

«На приказ, отданный у вас в корпусе 30 января, — пишет великий князь, — что государь император изволил заметить, что гвардейские полки наряжают для караула 1-го отделения из других батальонов офицеров, и подтверждается, что все офицеры должны равно знать службу, скажу вам, что нечего дивиться тому, что полковые командиры выбирают и одних и тех же посылают офицеров в 1-е отделение на разделку, ибо ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь; так поневоле пошлешь тех же самых офицеров, точно как на балах обыкновенно увидишь: прыгают французский кадриль всегда одни и те же лица — пары четыре или восемь, а другие не пускаются. Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного государя был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься».

На письмо Н.М. Сипягина относительного того, что комитету, высочайше учрежденному для составления военного устава, поручено уравнять как стойку учрежденного при гвардии учебного батальона, так и шаг, ружейные приемы и экипировку и что после царского смотра солдаты батальона вернутся в свои полки и послужат там во всем образцом, Константин Павлович писал: «Дивлюсь не надивлюсь, что за новый учебный батальон у вас; по-моему, кажется, из рук вон мелочь; хорошо сделать учебный батальон для таких полков, которые в отдаленности, и собрать с оных людей для единообразия, но из таких войск, которые под носом и всегда на глазах, это удивительно; разве в гвардейских полках не умеют уже учить? — а мне кажется, в оных лучше нового учебного батальона выучат: да я таких теперь мыслей о гвардии, что ее столько учат и даже за десять дней приготавливают приказами, как проходить колонами, что вели гвардии стать на руки ногами вверх, а головою вниз и маршировать, так промаршируют; и немудрено: как не научиться всему — есть у вас в числе главнокомандующих танцмейстеры, фехтмейстеры, пожалуй, и Франкони завелся, а нам здесь, сидя в дыре, остается только у вас перенимать и как-нибудь, чтобы догонять.»[62]

Трудно дойти дальше в мелочах, если высочайше утвержденный комитет по составлению уставов, куда входят высшие начальствующие лица, должен исполнять обязанности взводного командира.

Однако, не только в гвардии, но и в других частях русской армии обучение и боевая подготовка носила тот же характер.

Великий князь Константин Павлович в своей Польской армии добился еще лучших результатов в линейном учении, чем в гвардии. Об этом свидетельствует выдержка из письма цесаревича о двух разводах в Варшаве в 1816 г.: «Литовский батальон дал развод и учился на два батальона. Учение сие происходило столь совершенно во всех отношениях, что удивило всех зрителей, а захождение плечом целыми батальонами, марширование рядами и полуоборотом целым фронтом столь было совершенно, и таковая соблюдалась осанка, что я с сердечным удовольствием отдал им в полной мере справедливость в том, что сего превзойтить невозможно. После сего на другой опять день был развод финляндского батальона и учение на два батальона, и должно признаться, что не токмо ни в чем не уступил Литовским, но совершенно чудо, необычайная тишина, осанка, верность и точность беспримерны, маршировка целым фронтом и рядами удивительна, а в перемене фронта взводы держали ногу и шли параллельно столь славно, что должно уподоблять движущим стенам, и вообще должно сказать, что не маршируют, но плывут, и, словом, чересчур хорошо, и, право, славные ребята и истинные чада российской лейб-гвардии»[63].

^{Смотр польской кавалерии великим князем Константином Павловичем в Варшаве на Саксонской площади в 1824 г. (с картины Яна Розена)}

По тону этого восхищенного письма цесаревича, большого знатока и ревностного служаки в павловские времена, можно судить о той степени совершенства, которая была достигнута в линейном учении Лейб-гвардии Финляндского полка. Спрашивается, сколько же времени, усилий и муштры надо было потратить для того, чтобы добиться от нижних чинов такого автоматизма и получить от строя целого батальона подобие плывущей стены? Невольно кажется, что вновь воскресли времена Фридриха Великого и что славный 1812 г., когда наши войска показали столько умения в боевых действиях, еще не приходил.

К сожалению, и главнокомандующий 1-й армии, фельдмаршал Барклай-де-Толли, после 1815 г., подчиняясь требованиям Аракчеева, стал, по свидетельству генерала Паскевича, «требовать красоту фронта, доходящую до акробатства, преследовал старых солдат и офицеров, которые к сему способны не были, забыв, что они еще недавно оказывали чудеса храбрости, спасали и возвеличивали Россию. Армия не выиграла от того, что, потеряв офицеров, осталась с одними экзерцирмейстерами. У нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск. Что сказать нам, генералам дивизии, когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагинает до земли, чтобы ровнять носки гренадер? (Курсив мой. — В. Н.) И какую потом глупость нельзя ожидать от армейского майора? Фридрих II этого не делал. Но кто же знал и помышлял, что Фридрих делал? А Барклай-де-Толли был у всех тут на глазах. В год времени войну забыли, как будто ее никогда и не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью»[64]. Эти заметки героя Смоленска чрезвычайно характерны. Герой 1812 г. и Шведской войны, бывший военный министр, человек образованный, слепо исполняет муштровочные требования Аракчеева, и как еще исполняет? Так исполнял во времена Павла его требования лишь один Аракчеев. Было ли время при таких серьезных занятиях еще изучать деяния Фридриха и других великих полководцев? Конечно, нет.

Не лучше обстояло дело и во 2-й армии. Государь и Аракчеев смотрели на нового главнокомандующего этой армии (после Бенигсена), графа Витгенштейна, как на человека слабого и слишком доброго. В 1818 г. в армию был командирован из Петербурга будущий ее начальник штаба, молодой и ловкий генерал-майор Киселев, с поручением приготовить армию к высочайшему смотру. Полагая, что армия, расквартированная вдали от Петербурга, недостаточно усвоила новую муштру, к которой главнокомандующий относился довольно-таки скептически, решили командировать опытного человека, который сумел бы отдрессировать и вымуштровать армию. Надо думать, эта командировка была делом рук князя П. М. Волконского, который особенно ревниво следил за тем, чтобы государь не был расстраиваем дурной подготовкой войск, любимых им больше всего. А что Александр I в это время придавал большое значение парадам и понимал в этом толк, можно видеть хотя бы из случая, происшедшего в Варшаве 23 сентября 1816 г. Во время большого парада всех войск, дислоцированных в Варшаве и ее окрестностях, когда отлично выдрессированная пехота проходила батальонными колоннами, государь с приятной улыбкой сказал цесаревичу: «Это точно так, как польские графленые в клеточках рапорты»[65]. Из этого можно вывести, насколько мысли Александра I к этому времени сроднились с шаблонами, что еще более сближало его с Аракчеевым. Стремление все сглаживать и равнять к этому времени у императора переходило уже в манию.

В январе 1818 г. Киселев прибыл в Тульчин, прихватив с собой из Петербурга великого знатока муштры полковника Адамова, двух унтер-офицеров и одного музыканта. Насколько важную роль в армии играл Адамов, видно хотя бы из ответа генерала Закревского, которого Киселев, после смерти Адамова в 1821 г., просил прислать на замену кого-то, до тонкости знающего все правила и порядки, принятые в гвардии и приветствуемые императором: «На место Адамова профессора не знаю, а лучше снесись с полковыми командирами гвардейскими, к которым имеешь доверенность»[66].

Но едва ли не самой яркой характеристикой способов тогдашнего обучения войск будут нижеследующие строки генерала Киселева из его переписки с Закревским. Вопрос о войне с Турцией, ввиду восстания Греции, не разъяснившийся в 1821 г., оставался нерешенным и в начале следующего года, и во 2-й армии не знали, к чему же готовиться — к войне или к давно ожидаемому смотру государя. «От вас из Петербурга мы ничего не имеем, — писал генерал Киселев, тогда уже начальник штаба армии, Закревскому 12 января 1822 г., — и не знаем, к чему готовиться; война и учебный шаг — две статьи, совершенно разные, а к весне и то и другое будет нужно; тебе, вероятно, дела известны, вразуми нас и направь на путь истинный». В конце февраля он повторял тот же вопрос: «Неужели у вас ничего не известно? Не поверишь, как трудно готовиться к войне и к мирным занятиям». (Курсив мой. — В. Н.) Итак, даже самые выдающиеся деятели в армии, люди чрезвычайно даровитые, мирились с тем, что войска в мирное время готовят не к войне, а к плац-парадам. Из этого видно, насколько смотровые требования того времени были серьезны, если к ним надо готовиться заблаговременно, настойчиво и упорно. Следует признать гибельной систему Аракчеева, не являющегося ответственным за армию, но влияющего на нее сильнее любого военного министра, благодаря личным отношениям с императором. Забыты были наиполезнейшие уроки войн с Наполеоном, и на сей раз безвозвратно. Нижние чины были большей частью безграмотны; об их образовании перестали думать — некогда было. Срок службы по-прежнему был 25-летним (для однодворцев, жителей Малороссии, Новороссии и Слободской Украины — 15-летним); штрафники служили бессрочно. В 1818 г. срок службы для нижних чинов гвардии был уменьшен до 22 лет.

Не то мы видим в Кавказской армии, руководимой талантливым Ермоловым; в ней боевая жизнь била ключом, о муштровке и линейных учениях не приходилось и думать — не было времени; мало времени тратили в кавказских войсках и на смотры; петербургского парадера, попавшего в эту армию, прежде всего поражал непарадный вид войск, и подчас презрительное слово «оборванцы» срывалось у него с уст, когда он делился своими впечатлениями после возвращения в Петербург. Зато слава русская гремела не только по Кавказу, но и по всей Персии и Малой Азии.

Таким образом, необходимо прийти к выводу, что к концу царствования, под влиянием Аракчеева, у Александра I расцвела любовь к военной муштре, зачатки которой были так прочно заложены Павлом I. Забыли, что в мирное время следует учить только тому, что придется делать на войне; считали, что вся цель военного дела заключается в педантичном парадировании: в изучении правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов. Главнокомандующий 2-й армии, граф Витгенштейн, с честью командовавший отдельным корпусом в 1812 г. и армией в 1813 г., перед высочайшим смотром беспокоится почти исключительно о мелочах. Так, в своем письме к Киселеву, датированном осенью 1823 г., он просит: «Обратить внимание, чтобы этишкеты и прочие вещи были выбелены как можно лучше, ибо государь очень много смотрит на это». В одном из приказов по армии после смотра главнокомандующего было указано, что «панталоны в пехоте недостаточно выбелены»[67]. Дело дошло до того, что самым вредным для солдат считали войну. Император Александр[68]в беседе с графом Каподистрия прямо сказал: «Довольно было войн на Дунае, они деморализуют армии». (Курсив мой. — В. Н.) Недаром же один из сознающих вред такого обучения, генерал Сабанеев, командир 6-го пехотного корпуса (бывший на Березине начальником штаба у Чичагова и в кампании 1814 г. — начальником штаба армии Барклая), писал Киселеву: «Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч и все тому подобные, ничтожные для истинной цели предметы столько всех заняли и озаботили, что нет минуты заняться полезнейшим. Один учебный шаг и переправка амуниции задушили всех — от начальника до нижнего чина.

Какое мученье несчастному солдату, и все для того только, чтобы подготовить его к смотру! Вот где тиранство! Вот в чем достоинство Шварца, Клейнмихеля, Желтухина и им подобных! Вот к чему устремлены все способности, все заботы начальников! Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? Достоинство фронтового механика, будь он хоть настоящее дерево. Что же ожидать должно? Нельзя без сердечного сокрушения видеть ужасное уныние измученных ученьем и переделкой аммуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде другого разговора, кроме краг, ремней и вообще солдатского туалета и учебного шага. Бывало, везде песня, везде весело. Теперь нигде их не услышишь. Везде цыц-гаузы и целая армия учебных команд. Чему учат? Учебному шагу! Не совестно ли старика, ноги которого исходили десять тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в короткое время сделается его учителем»[69].

^{Смотр войск императором Александром I перед Зимним дворцом в Санкт-Петербурге}

Кто же был причиной таких страшных реформ? Да все тот же Аракчеев, имевший в то время неограниченное доверие Александра I. Невольно вспоминаются при этом слова того же Сабанеева из его письма от 13 ноября 1819 г. к Киселеву: «Не грустно ли видеть каждому благомыслящему человеку, какое влияние сей гнилой столб имеет на дела государственные»?