"Полдень XXI век, 2011, № 02" - читать интересную книгу автора (, )

Дмитрий Смоленский ПРОВОЛОЧНИК Рассказ

Я наливал чай, когда Юрико закричала в первый раз. Так кричат не от боли — тот крик жалобный и осторожный, выдающий желание сохранить силы, — а когда страшно до потери контроля над собой. Горячий фарфоровый чайник с полотенцем, наброшенным на ручку, я еще сумел опустить на стол, но Юрико закричала снова, и чашку я просто бросил. У дверей в ванную я оказался одновременно с лопающимся звоном, догнавшим меня из кухни. Горячая вода тонкой струйкой бежала в заткнутую пробкой раковину и вот-вот должна была наполнить ее до краев. Юрико смотрела на себя в зеркало сквозь пальцы, которыми она стянула вперед кожу на лице, и не повернулась ко мне, продолжая уже не кричать, а клекотать бьющимся в горле воздухом.

Шлепком ладони я закрыл кран. И этой же ладонью, только успевшей стать влажной, зажал поверх ее собственных пальцев рот.

— Что? — выдохнул я, пытаясь поймать ее взгляд.

— У-а-у-ы, — промычала она и дернула головой.

Я отодвинул руку.

— Уйди от меня… — взвизгнула Юрико, и я тут же ее снова заткнул.

— Успокойся. Не кричи. Сейчас сбегутся соседи и начнут колотить в дверь, — шепотом заговорил я. — Хочешь им все объяснять? Кивни, если поняла, и я тебя отпущу!

Она кивнула, но едва я убрал ладонь, как она зачастила, с каждым словом все сильнее взвинчивая себя.

— Я знала, что тебе нельзя верить! Никому не верила, а тебе поверила! Думала — доктор, взрослый человек, сумеет позаботиться о себе и обо мне. А теперь что, умирать? Я не хочу умирать — я еще и не жила толком!

Сначала я подумал, что у нее психоз. Вчера Юрико исполнилось двадцать, она официально стала совершеннолетней, и мы отметили ее день рождения в «Синдзюку». Сам я похмелья не чувствовал, но ведь она девушка… И тут я разглядел то, что она пыталась сжать пальцами на сморщенном лбу — тонкий, очень тонкий валик под кожей, идущий от переносицы косо вверх.

— Убери руки, — сказал я, и, когда она выполнила мою просьбу, осторожно прикоснулся кончиком пальца к складке. — Не больно?

Она не ответила, но и так было ясно, что больно ей не было. Я же чувствовал под двумя слоями кожи — своего пальца и ее лба — нечто твердое, похожее на обрезок стальной проволоки или толстой рыболовной лески. И это нечто чуть заметно двигалось в сторону волос.

— Стой здесь, не шевелись. И не морщи лицо, — скомандовал я. — Сейчас вернусь!

В среднем ящике кухонного стола, под скребком для чистки рыбы и штопором, у меня валялся сосудистый зажим. Конечно, не иглодержатель — тот держал бы надежней, но лучшего инструмента у меня не было. Хорошо еще, что в картонке осталось последнее лезвие для безопасной бритвы. Распечатать его, разломить продольно, одну половинку зажать и еще раз обломить, на этот раз под углом — все манипуляции заняли меньше минуты.

Юрико стояла, как я ее и оставил, лишь оперлась рукой о маленькую раковину. Я плеснул из флакона с одеколоном на обломок лезвия в зажиме, смочил себе подушечку большого пальца и протер им кожу на лбу девушки. Проволочник почти достиг линии роста волос, ему оставалось до нее чуть больше бу[1].

— Закрой глаза, — попросил я, — и повернись к свету.

Она чуть сдвинула к лампочке над дверью бледное до синевы лицо и зажмурилась. Я вдохнул, ухватил левой рукой Юрико сзади под шею, примерился лезвием и сделал возле самой головки паразита небольшой разрез, наполнившийся блестящей кровью.

— Н-н-н! — промычала Юрико, отозвавшись на боль.

Я лишь сильнее сжал ее затылок, расстегнул зажим инструмента, сбросив испачканное лезвие в раковину, и полез его подраздвинутыми браншами в рану. Вообще я не хирург — гастроэнтеролог, но в интернатуре мне пришлось проходить двухмесячный практический курс оказания неотложной помощи, в частности, однажды ассистировать травматологу, извлекавшему из пятки ребенка обломок швейной иглы. Много лет прошло, но до сих пор памятен звук, с которым стальной хирургический инструмент наталкивался на увязшее в тканях инородное тело. Трудно подобрать слово, точно его описывающее: хруст? скрежет? Сейчас было очень похоже на ту операцию, и я, соприкоснувшись браншей с паразитом, застегнул зажим на первый зубчик и начал осторожно выкручивать проволочника из-под кожи.

— М-м-м-м… — продолжала подстанывать Юрико, но я пропускал все это мимо ушей.

Проволочник извлекался трудно — в зажим попали и подкожные ткани. Наконец, из раны показалась извивающаяся окровавленная нить, мгновенно скрутившаяся вокруг кончика инструмента.

— Все, — сказал я, отпустил голову Юрико и пристроил зажим на край раковины. — Подожди, нужно перевязать ранку.

В аптечке нашлась лишь упаковка стерильного бинта в вощаной бумаге. Когда я, не без труда ее вскрыв, снова появился в ванной, Юрико в обмороке сидела у стены, свесив голову на грудь. Струйка крови пробежала со лба, повиснув неопрятной загустевшей каплей на кончике носа. Мне пришлось самому отмывать девушку, а потом и накладывать повязку на ее болтающуюся, словно у старой тряпичной куклы, голову.

От ватки с нашатырем толку было чуть — Юрико лишь отдергивала от нее лицо и слабо шевелила руками, поэтому я оставил попытки привести ее в чувство, подхватил на руки и унес в комнату. Пристроив ее на нескатанный с утра футон, я укрыл Юрико одеялом и сам сел рядом, пытаясь собраться с мыслями. Вскоре тишина, царившая в комнате, показалась мне невыносимой, и я, протянув руку, включил старенький ламповый приемник. Хотя из него тут же задребезжал сямисен и застонала сяку-хати[2], даже это оказалось лучше могильного безмолвия.

Вскоре Юрико пошевелилась и открыла глаза.

— Что случилось?

— Ничего особенного. Потом поговорим. Лежи сейчас, отдыхай. И постарайся поменьше двигаться. Воды принести тебе?

Она выразила согласие, прикрыв на секунду глаза, и я доставил из кухни еще горячий чайник и уцелевшую чашку, наполнив ее и оставив остужаться.

План в моей голове уже сидел — не детальный, не расписанный по шагам и по времени. Скорее, это был пунктир будущих действий, несколько узловых точек, прохождение которых и полученные при этом результаты предопределяли мои дальнейшие поступки. Но все-таки я чувствовал, что сдвинулся в правильном направлении. Времени оставалось совсем мало, это было так же очевидно, как то, что вслед за утром начинается день, а за ним приходит вечер. Значит, нужно успеть организовать все до его прихода.

— Коннити-ва, — поприветствовал я госпожу Хоши Агиёку, проживающую этажом ниже соседку. Как и всегда в ранние утренние часы, надев свое лучшее кимоно и уложив волосы в высокую прическу (мне иногда казалось, что она не вынимает канзаши[3], даже укладываясь в постель рядом с мужем), она выгуливала в нашем садике свою пушистую персидскую кошку на длинной шлейке.

— Коннити-ва, Гото-сан! — ответила она и остановилась, ожидая, пока я подойду ближе.

Разговора с ней было не избежать, да я и не стремился. Лучше с самого начала расставить все точки над «i» и все черточки на «t», как говорят гайдзины[4], да и придуманную легенду пора опробовать.

— Я слышала женский крик из вашей квартиры, — начала госпожа Хоши, почти не двигая набеленным лицом, но так и впившись в меня своими любопытными глазками. — Уж не случилось ли чего ужасного с вашей маленькой Юрико?

— О нет! — ответил я, ограничившись полупоклоном с по-европейски приподнятым над головой котелком. — Маленькая Юрико так торопилась налить мне чай, что нечаянно брызнула кипятком на руку, да к тому же уронила на пол мою любимую чашку с синим драконом!

— Ах, какая жалость, — зацокала языком Агиёку. — Чашка — Бог с ней, еще купите, а вот ручка Юрико… Что, очень больно?

— Да, конечно, — снова поклонился я, выказывая благодарность сочувствию, — но теперь уже меньше. В домашней аптечке нашлись и бинты и противоожоговая мазь.

— Как хорошо, что вы доктор, милый Каи! — воскликнула госпожа Хоши. — Если Юрико повезет, и она сумеет выйти за вас замуж… Свой доктор в семье — великое дело, Гото-сан, вы согласны?

Конечно, я согласился и даже обмолвился, что дело неуклонно движется к помолвке — уже и родители Юрико согласились на наш брак, осталось лишь добиться благоприятного ответа от моего неуступчивого отца. Госпожа Агиёку была не слишком-то довольна услышанным, хоть и изобразила сладенькую улыбку. Соседи всячески скрывали свое неодобрение современных нравов, допускавших не только свидания, но и — о, ужас! — совместное проживание молодых людей, не сочетанных узами одобренного родителями и освященного в храме брака, однако принятие Юрико моей фамилии, безусловно, укрепило бы репутацию жителей дома в квартале. Причина же холодности Хоши Агиёку к только что сообщенной ей новости мне была абсолютна ясна — она только что перешагнула опасный для женщины барьер, вступив в пору увядания. Муж ее, всю жизнь проработавший клерком в банке Дайити, был много ее старше, и Агиёку — я уверен в этом по многим причинам — была бы совсем не против пару раз в неделю навещать меня в холостяцкой квартирке… Скажем так, для непродолжительных консультаций по частным медицинским вопросам.

Вот и сейчас, выслушав ее непременные жалобы на изжогу (это наш ежеутренний ритуал), я без тени улыбки посоветовал принимать активированный уголь или толченый мел в небольшом количестве воды. Когда же она упомянула еще и головные боли с жаркими приливами к лицу, то сразу поспешил закончить разговор, сославшись на отсутствие специальных знаний в эндокринных расстройствах. Честное слово, иногда мне бывает жаль эту несчастную женщину, тратившую массу времени и сил на придание себе красоты — в том смысле, как она ее понимает, — и подкарауливание меня по утрам возле дома с подглядыванием вечером сквозь чуть раздвинутые бумажные экраны штор[5] за моим возвращением. Однако благоразумие до сей поры удерживало меня от потаканий своим слабостям, чреватым последствиями в виде ряда унизительных проблем, которыми придется заплатить за краткие минуты сомнительного удовольствия.

Распрощавшись с госпожой Хоши, я устремился по намеченному маршруту.

Путь лежал на вокзал Токио, в район Тиёда-ку. Дорога от места моего проживания неблизкая, и сначала пришлось около получаса провести в звенящих и вздрагивающих на стыках рельсов трамваях (добрался довольно быстро, хоть и с пересадкой), а потом почти столько же простоять в очереди в билетную кассу.

Танака-сан, начальник отделения в Токийском госпитале медицинского колледжа, в котором я служил, был наслышан о моем происхождении из префектуры Канагава, поэтому я предусмотрительно взял билет на поезд до Йокосуки. Некоторое время спустя, заняв место в жестком вагоне, я раскрыл утреннюю газету, купленную с лотка на перроне, и погрузился в чтение. До Иокогамы я успел подробно изучить внешнеполитический раздел «Токё симбун» (ничего интересного: продолжаются вялотекущие переговоры о создании Тихоокеанского союза, чему активно препятствуют Северо-Американские Штаты и Российская империя) и украдкой заглянуть в раздел городских новостей. Главный санитарный инспектор озвучил планы по строительству двух новых лечебниц для зараженных проволочником. Вспышка инвазии в Синагаве локализована. Моряков Императорского военно-морского флота при заходах в иностранные порты будут бесплатно обеспечивать латексными презервативами германского производства. В пяти крестьянских хозяйствах обнаружены зараженные проволочником свиньи (Господи, уж свиньи-то как смогли заразиться?) — забито более ста голов, в деревне объявлен строжайший карантин и проведено тотальное внеплановое медицинское освидетельствование. Все это напрямую касалось нас — меня и Юрико, но я был настолько заряжен на действия, что прочитанное не откладывалось в памяти. Лишь укрепившись в своей решимости, после объявления остановки в Иокогаме я встал и быстро вышел.

С пристанционного телеграфа я отправил на свой адрес не слишком краткое сообщение, текст которого держал в уме всю дорогу. Теперь, когда я уложил в основание собственного плана первый прочный камень, мне предстоял обратный путь в столицу, который я и завершил в первом часу пополудни.

Юрико оказалась весьма дисциплинированной девушкой, и, в строгом соответствии с полученными инструкциями, не вставала с постели до моего возвращения. Не знаю уж, как она смогла столько выдержать с полным мочевым пузырем (чайник был пуст), но страх смерти оказался намного сильнее прозаичных желаний.

Я внимательно, но быстро ее осмотрел. Жалоб у нее не было, новых червей под кожей обнаружить не удалось. Конечно, надеяться на то, что он был единственным, не приходилось: в благоприятных условиях самка рожает до полутора тысяч личинок каждые 4–5 дней. На цикле паразитологии, который я еще не успел подзабыть, нам демонстрировали фотографические снимки с результатами вскрытий умерших больных, и я отлично помню пережитый шок от одного из кадров, запечатлевших буквально выеденное изнутри легкое одного из них.

Сопроводив девушку в туалет, я помог ей вернуться и занять в постели прежнее место. После чего накормил ее остатком вчерашнего ужина, который мы забрали по ее настоянию из ресторана: суси с креветками и сасими на дайконе. Пока она ела, я провел ревизию в собственном холодильнике и заодно сварил мисо, заправив несколькими перьями привядшего зеленого лука, обнаруженными в овощнице. К сожалению, пополнять запасы продуктов сегодня предстояло тоже мне — было боязно выпускать Юрико одну на оживленную улицу.

Несмотря на болезнь (а, быть может, отчасти и благодаря ей), отсутствием аппетита моя любимая не страдала. Я не успел ухватить с блюда, поставленного рядом с матрацем, чего-нибудь себе «на зубок» и в результате остался ни с чем: когда наконец сумел выбраться из кухни, перестав греметь ящиками и посудой, — Юрико уже начинала задремывать, а на тарелке оставалась лишь горсть подсохшего риса. Он да чашка мисо и составили весь мой обед.

Пришлось забрать из дома все деньги — я еще не представлял, сколько и в каких количествах мне предстоит приобрести, — и даже забраться в сумочку к Юрико. Впрочем, там оказалось не больше тридцати или сорока иен, так что совесть моя возмущалась недолго.

За всеми этими мелкими хлопотами я очень удачно протянул время до прихода почтальона. Расписавшись в получении телеграммы, я сунул ее в свой саквояж не читая — кому как не мне знать ее содержание. Если бы не квартальный санитарный инспектор Васэда, заступивший мне дорогу на выходе из нашего дворика, можно было бы считать, что план осуществляется без сучка и без задоринки. Но и от обладателя славной фамилии[6] мне вскоре удалось отделаться: на все расспросы о посещающей мою квартиру Юрико я продолжал твердить, что медицинские осмотры она проходит регулярно по месту своего официального проживания, а регистрировать ее в собственном жилище до заключения брака, согласно законодательству, я не имею права. Впрочем, и эту вовсе нежелательную встречу я повернул к своей выгоде, вскользь упомянув о скором отъезде вместе с Юрико на представление ее своей семье и возможной женитьбе. Кажется, господин Васэда остался не слишком довольным перспективой появления еще одной молодой жилички в своем квартале, но тут уж я ничего не мог поделать.

В гардеробе для сотрудников госпиталя я переоделся и поднялся в свое отделение, не встретив никого из знакомых. Постучав в дверь начальника, услышал раскатистое приглашение войти.

Танака-сан был не один — на жестком стуле у стены сидел Такэо Сато, наш интерн. Судя по картонной папке с историей болезни, пришел он за консультацией по наблюдаемым пациентам или же с регулярным отчетом. Вторая такая же папка лежала раскрытой перед самим господином Танакой.

— Прошу прощения, Танака-сан, что отрываю вас от важного дела, — начал я, поздоровавшись и останавливаясь у дверей в ожидании разрешения пройти дальше, — но я вынужден обратиться с личной просьбой…

— Ба! — воскликнул господин Танака. — Каи, я уж обрадовался, подумал, что ты не стал использовать второй выходной и завтра выйдешь на работу! А ты наверняка приготовил мне неприятный сюрприз… Ну, проходи, садись, рассказывай!

Я занял предложенный стул напротив Такэо-кун[7], раскрыл саквояж, одновременно начав говорить.

— В общем, что тут долго объяснять, господин Танака… Отец прислал сегодня телеграмму, сообщив, что неважно себя чувствует и требует моего приезда к нему с невестой… — я протянул начальнику бланк с вертикально наклеенными полосками текста. — Как вы знаете, отпуск в этом году я не использовал, а в прошлом году отдыхал всего лишь неделю. Плюс за весну и первую половину лета у меня накопилось восемь отработанных выходных…

Пока я бормотал, Танака-сан успел пробежать глазами телеграфное сообщение, которое, по всей видимости, его нисколько не насторожило. Во всяком случае, он аккуратно его свернул и вернул мне.

— Ну-ну, доктор Гото! Все мы знаем вас как добросовестного работника, так что незачем лишний раз извиняться и уговаривать меня пойти навстречу. Вы хотите отпуск? Сколько? Неделю? Десять дней?

— Я бы хотел три недели, Танака-сан, — пришлось ответить мне.

Начальник в замешательстве снял свои круглые очки, подышал на стекла, похлопал по карманам в поисках носового платка. Я видел, что он всего лишь пытается выиграть время.

— Доктор Гото, вы должны понимать, что Хадзуки[8] — горячая пора для нашего отделения! Сезон отпусков, многие нарушают диету, большое количество обострений хронических заболеваний… Вот вчера снова привезли пациента с панкреатитом! — Он постепенно повышал голос, считая, что овладел ситуацией и борьба со мной разовьется в пределах уже определенных им границ. — О каких трех неделях может вообще идти речь? Кто будет вместо вас работать? Доктор Миямото тоже не был в отпуске, однако не жалуется!

— Миямото Мито в прошлом году отдыхал две недели, а в Кисараги пять дней проболел ангиной! — вставил я.

— А Кэндзабуро Оичи? Работает, как крестьянин в рисовом поле — не разгибая спины! — возмутился Танака-сан. — Или он тоже болел ангиной?

— Нет, — пришлось признать мне. — Доктор Оичи так же ежедневно работает в отделении, как и вы сами, сэнсей! — Но, не успел господин Танака насладиться победой, как я скромно добавил: — Но Кэндзабуро, в отличие от меня, не собирается жениться. Как вы помните, Танака-сан, у него уже двое взрослых детей. А мне скоро тридцать четыре, и я возымел смелость полагать, что заслужил право на создание семьи.

На Такэо было жалко смотреть. Застыв, словно мраморное изваяние, он, кажется, и дышать перестал, боясь обнаружить свое присутствие во время спора подчиненного, каким являюсь я, и непререкаемого авторитета клиники в области болезней желчевыводящих путей доктора Танаки.

Начальник крякнул, осознав свою ошибку, но единственное, что он смог позволить для демонстрации превосходства своего положения над моим, это назвать по имени, опустив неизменное «доктор».

— Любезный мой Каи, — сказал он, продолжая сверлить меня взглядом сквозь возвращенные на переносицу очки, — я уже начинаю сомневаться, не совершил ли в свое время серьезную ошибку, взяв к себе вас ординатором. Мне бы не хотелось думать, что добившись от меня одной уступки, вы способны в дальнейшем использовать эту мою слабость…

— Вы не разочаруетесь во мне, Танака-сан, — ответил я, чуть поклонившись. — Ваш авторитет только вырастет в моих глазах. А узнав о проявленных вами доброте и участии, персонал отделения будет с еще большим прилежанием выполнять обязанности!

— Хотелось бы верить! — буркнул Танака, заметно, впрочем, смягчаясь. — Хорошо! Давайте ваше прошение об отпуске, я подпишу!

У выхода из кабинета я снова поклонился, услышав теплое «иттэирассяй» вместо безликого «саёнара»[9] и следующую фразу, уже обращенную к Такэо: «Да! И не забудьте на каждые четыре грамма вливаемой глюкозы назначить единицу инсулина!..» Я тихо прикрыл дверь. Еще одно важное дело было сделано.

Помимо аудиенции у Танаки, мне также было необходимо повидать Накано Табито — моего старого университетского товарища, и Ватабе Аико. Поколебавшись, я начал с медицинской сестры, благо, ее пост располагался на этом же этаже, лишь чуть дальше по коридору. На месте Аико не оказалось, я решил подождать и некоторое время провел у ее стола, от нечего делать рассматривая разграфленный лист, в который сестры переносили врачебные назначения из историй болезней. Состав пациентов почти не изменился — я обнаружил лишь три или четыре новые фамилии. Зато бросилось в глаза, что некоторые пациенты получают одновременно чуть не по десятку препаратов, большинство из которых хоть и безвредны, но притом и бесполезны. Впрочем, объяснение этому я нашел быстро: палаты этих больных вел интерн Такэо Сато, а полипрагмазия — лечение множеством лекарств — извечное свойство начинающих врачей, стремящихся ничего не упустить и все предупредить.

— О, доктор Гото! — сзади раздался радостный женский голос.

Я обернулся.

— Как поживаете, Аико?

— Лучше всех! — маленькая медсестра просто лучилась счастьем. — Вы уже вышли? А почему на утреннем обходе вас не было?

— Нет, — я покачал головой. — Танака-сан только что подписал мне трехнедельный отпуск, так что, в лучшем случае, выйду в Кикудзуки.

— Да? — оживление в ее глазах пропало. — А я уж обрадовалась… И почему в лучшем случае? А в худшем?

— Да нет, — теперь уже я смешался, — случайно оговорился. Конечно, в месяц хризантем я обязательно буду на работе — можете не волноваться!

— Хорошо, Гото-сан, — слабо улыбнулась Аико, и я впервые заметил, что не такая уж она и молоденькая — вон и у наружных уголков глаз проявились тонкие морщинки. — Мы будем ждать вас, с вами работать намного проще, чем с Миямото, или, тем более, с Оичи…

Мне вдруг почему-то захотелось пожать ей руку по-европейски, но я, конечно, не стал этого делать и лишь кивнул.

— До свиданья, Аико!

— До свиданья, доктор Гото!

Спускаясь в пульмонологию, я успокоился окончательно, если понятие «спокойствие» вообще применимо к описанию моего состояния. Но, как бы то ни было, Аико-тян[10] совершенно здорова и продолжает работать. Медосмотр мы проходили всем отделением в начале месяца, менее двух недель назад. Отводов никто не получил, следовательно, и симптоматики ни у кого не обнаруживалось. Тогда что же произошло? Не найдя готового решения, я остановился на межэтажной лестничной площадке, извлек из саквояжа перекидной блокнот и авторучку. Небрежной скорописью я стал заполнять лист, занося в него все запланированные к исполнению мероприятия.

«Табито. Договориться об оставлении вещей».

«Банк. Снять деньги, внести квартплату, вода, электричество».

«Магазин Дж. Эв. Остроконечные скальпели, иглы, зажимы-москиты, иглодержатели, бобина хлопковой нити № 10, лейкопластырь, бинты. Пипетки от гемометра Сали, камеры Бюркера, покровные стекла, краситель, фиксатор».

«Рис, сахар, сушеная морская капуста, соевый соус, маринованный имбирь, китайская капуста, сладкий картофель, васаби[11], соль, свежий минтай…» Симатта![12] Как это все готовить, ведь запах на полдома?

«…Чай, пара куриц, дюжина яиц, три кина[13] пшеничной муки, тофу, сакэ — два сё…» Или три? Трижды симатта! Даже не представляю, сколько мы с Юрико сможем выпить за двадцать дней заключения… Допустим, два го в сутки — это много? Нужно лишь поддерживать некий постоянный уровень алкоголя в крови, но при этом не напиваться до потери контроля над собой. А если не хватит? Берем три го в сутки, тогда за двадцать суток выходит шестьдесят го — целых шесть сё! Как это купить, как пронести в квартиру? В конце концов, как не стать алкоголиком после трех недель беспробудного пьянства? Ладно, с этим будем разбираться позже…

«Три или четыре шерстяных одеяла».

«Вызвать такси на восемь вечера».

«Приготовить чемоданы…» А чем их наполнить? У меня всего два костюма, полдюжины рубашек, носки, галстуки… «Купить пачку газет, самых дешевых».

«Юрико — письмо в колледж о планируемой задержке с выходом на учебу». Пусть соврет что-нибудь о семейных обстоятельствах. Ложь — наименьшее из зол, которые мы вынуждены совершать…

Ночью я вставал и приоткрывал окна, но к утру снова стало душно. Сначала отодвинулся от пышущей жаром Юрико на самый край футона, потом и вовсе скатился на одеяло, расстеленное по татами. Даже в полудреме я контролировал собственные движения: не стонал, не храпел во сне, избегал случайного стука локтем или коленом об пол. Никто не должен знать, что обитатели этой квартиры отнюдь не покинули ее, отправившись поездом в Йокосуку, а притаились внутри и собираются пробыть взаперти почти месяц.

Ныла правая стопа. Каждые несколько часов мы делаем с Юрико взаимные осмотры. Это отнимает довольно много времени, но у нас его избыток, а так хоть какое-то полезное занятие. К сожалению, от монотонного повторения одних и тех же движений, рассматривания одних и тех же областей друг друга, включая самые интимные, внимание постепенно притупляется. К тому же нам постоянно приходится пить — каждые полчаса по глотку сакэ, из-за чего целый день будто плаваешь в теплом глицерине.

Вчера Юрико пропустила у меня проволочника, едва вползшего под кожу. А, быть может, его тогда еще и нельзя было заметить. Но когда через четверть часа у меня зачесалась нога, и на тыле стопы обнаружилось чуть заметное, со спичечную головку, уплотнение — я ужасно на нее обиделся. Хотя чего уж на нее обижаться — страдает она, пожалуй, побольше моего. Я хоть представляю, что делать и чем все это может для нас обернуться. Она же вынуждена мучиться неизвестностью.

Проволочник — паразит коварный. Столкнулось с ним человечество достаточно давно, еще в XV веке, когда во время правления императора Юнлэ династии Мин великий евнух и мореплаватель Чжэн Хэ совершил свои походы из Китая к берегам Индии, Цейлона, Аравийского полуострова и Восточной Африки. Откуда-то из этих мест проволочника занесли в Срединную империю, где он широко распространился в прибрежных районах, частью обезлюдив их, и заставил Китай навсегда отказаться от попыток экспансии на запад. Несмотря на все имеющиеся возможности: карты, компас, умение строить огромные корабли, водоизмещением до 30 тысяч тонн и вмещавшие до 1000 человек моряков и десанта после 2103 года[14] на всех морских амбициях был раз и навсегда поставлен крест. Впрочем, нет худа без добра: некоторые источники утверждают, что именно из-за свирепствовавшей в то время эпидемии проволочника могущественный Тимур отказался от давно им планируемого похода в Китай.

Да, много лет прошло с тех пор, а толком вылечивать от этого паразита мы так и не научились. Конечно, не все заразившиеся умирают. Почти две трети заболевших после месячного курса метбенизола от проволочника избавляются. К сожалению, получив взамен серьезные поражения печени, почек и нервной системы. Очень уж живучи эти круглые черви, отчего лекарство приходится назначать в дозировках, почти смертельных для их носителей — людей. О больных, помещаемых в антипроволочные санатории, так и говорят: «Увезли травить». И спорить невозможно: достаточно хоть раз увидеть своими глазами тех, кто оттуда возвращается, — бледных, облысевших, одышливо переставляющих распухшие ноги. Иногда годы проходят, прежде чем они наберут достаточно сил, чтобы начать снова работать и содержать себя.

Помню, на первом курсе (как раз цикл истории медицины мы проходили) я рассматривал в руководстве репродукцию средневековой китайской гравюры — «Китайские врачи удаляют проволочника из шеи больного». И рядом с картинкой уже фотографическое изображение бронзовых крючков и щипцов, которыми пользовались тогдашние лекари. Но в тексте комментарий оказался совсем коротким: мол, в то время практиковалось механическое извлечение червей из пациентов под «наркозом» из большого количества сливового или абрикосового вина, настоянного на травах. И в некоторых случаях достигалось устойчивое выздоровление зараженных.

Уже гораздо позже, на пятом году обучения на клинической паразитологии, у меня в мозгу будто расклинило: а ведь травяная настойка — никакой не «наркоз», как о том написано в учебнике, а самое настоящее лекарство, причем основное! Что уж там входило в растительный сбор — можно только догадываться. Наверняка, обычные глистогонные средства: чеснок, черный орех, проростки брокколи, пижма, кора муравьиного дерева. Алкоголь же… Что мы о нем вообще знаем? Усиливает всасывание некоторых веществ, в печени окисляется до альдегидов, выводится почками. В принципе, если не сам, то уж продукты его распада точно ядовиты. Может быть, именно в этой токсичности и все дело? Ведь, по сути, все живые организмы — от червей до человека — используют одни и те же внутриклеточные биохимические реакции. Вся разница лишь в массе тела: для проволочника восемьсот миллиграммов метбенизола являются смертельной дозой, для взрослого человека — субтоксичной, а лошадь или тем более слон и вовсе ее не заметят.

И еще один нюанс: большинство антигельминтных средств очень плохо всасываются, действуют преимущественно в просвете кишечника. Тот же метбенизол на 90 процентов выделяется с калом в неизмененном виде, следовательно, чтобы «достать» распространившиеся по организму личинки (а они-то и представляют главную опасность), приходится опять-таки увеличивать дозировку лекарства. Вот здесь очень бы пригодились такие свойства алкоголя, как быстрая всасываемость и переключение клеток печени на его окисление. Это, в частности, используется при отравлении метиловым спиртом, который начинает выделяться в неизмененном и, следовательно, менее токсичном виде. Даже снятие похмельного синдрома новым приемом алкоголя основано на схожем принципе, выявленном пьяницами экспериментальным путем: пока организм обезвреживает новую порцию яда, старая — еще более ядовитая — успевает вывестись ускоренно заработавшими почками. В случае с лекарствами нужно «загрузить» печень работой над алкоголем, и та не сможет с должной скоростью разрушать медикамент — вот и возможность уменьшить его дозировку!

Задержался я тогда, горя желанием поделиться догадкой с ассистентом кафедры Када Данзиро, проводившего занятия, и все ему выложил. Тот же, не ответив мне сразу, проводил взглядом последних выходящих из аудитории и после того закрыл дверь на ключ.

— Доктор Гото, — сказал он мне тогда, — я мог бы вовсе не отвечать на ваш вопрос, но вижу, что проявляемый к данной теме интерес вполне серьезен.

— Конечно, Када-сан, — подтвердил я.

— Так вот, именно поэтому я отвечу, — продолжил он. — Знаете ли вы препарат «ваерсан»? Нет? Ах, да! Иностранные медикаменты в нашем учебнике фармакологии не упоминаются… Это американское средство, дающее 100-процентное излечение от проволочника за один недельный курс терапии.

— Симаймасита! — выругался я в наиболее приличной форме, но успел уловить укор в глазах преподавателя. — Почему же мы до сих пор мучаемся с метбенизолом?

— Мы не мучаемся, — возразил Када Данзиро, — мы лечим теми средствами, которыми располагаем. Семь ампул «ваерсана» стоят семьсот американских долларов. Семьсот! — подчеркнул он. Я же, ошарашенный этой суммой, впал в ступор, будучи не в силах даже открыть рот. — Статистику заболеваемости проволочником я вам раскрыть не могу, это секретная информация, но могу указать ориентир — скажем, десять тысяч новых случаев в месяц. Дальше подсчитать сами сможете?

Я только открывал рот, словно рыба, выброшенная на песок.

— Вижу, трудно! Впрочем, люди с хорошим знанием математики, как правило, на медицинский факультет не идут… Сто двадцать тысяч первично… ПЕРВИЧНО! — рявкнул вдруг он, отчего я вздрогнул так, что чуть не упал со стула, — первично выявленных за год, это 84 миллиона долларов. Казалось бы, ну не такая уж большая величина даже в масштабах нашего бедного государства. Ну, пусть «Токё Денрёку» откажется от строительства очередной электростанции, не закупит британские генераторы. Так ведь?

Я машинально кивнул.

— Дело в том, доктор Гото, что видимое вами — лишь верхушка айсберга. Сейчас люди напуганы, волей-неволей вынуждены проходить медицинские осмотры… Пусть не каждые четыре недели, как хотели бы этого мы, специалисты-медики, но хотя бы раз в три месяца. И боятся внебрачного секса, поскольку им известно, что тесный телесный контакт является основным путем инвазирования. И выдают санитарным инспекторам заболевших не за вознаграждение — обращу ваше внимание, доктор Гото! — из чувства самосохранения. А теперь представьте ситуацию, когда император Сёва[15]… — ассистент Данзиро повернулся и поклонился в сторону портрета, висящего на стене за кафедрой, — поручает кабинету министров принять на государственный бюджет все расходы по лечению зараженных проволочником. Следствия такого решения не нужно истолковывать? Вам хватит ума понять, что эффективное, быстрое и бесплатное лечение — великолепная возможность разрушить всю систему профилактики заболевания проволочником? Что заболевшие и пролеченные в течение года совершенно беспрепятственно смогут продолжать прежний антиобщественный образ жизни, претендуя при этом на второй, третий, десятый курс лечения, наконец… Вы в своем уме, доктор Гото, или мне придется написать на вас представление ректору Кавамуре?

Я лишь энергично замотал головой, показывая, что нет, не надо обращаться к доктору Кавамуре.

— Я почему-то так и думал, что вы способны понимать очевидные вещи.

— Но ведь…

— Да?

— В начале нашего разговора я предлагал вовсе не «ваерсан» — о нем я даже не слышал. Речь шла об использовании древней китайской методики ручного удаления червей.

— Это еще хуже! — отмахнулся Данзиро-сан.

— Чем же? Денег больших не нужно…

— Потребуется намного больше денег, чем даже на «ваерсан». На слово вы мне не поверите, но и объяснять я ничего не собираюсь. Сколько времени проходит от инвазирования проволочником до достижения им половой зрелости? — перешел ассистент вдруг в атаку.

— От пяти до восьми суток, — тут же ответил я.

— Как долго продолжается репродуктивный период?

— До пятнадцати дней.

— Сколько личинок может отложить одна самка проволочника?

— До полутора тысяч, — продолжал отвечать я, мысленно готовясь к продолжению опроса: вопросам «где происходит откладка?», «каковы основные способы заражения?», «какие выделяют стадии превращения личинки во взрослого червя?». Однако ничего этого не потребовалось.

— Ну, вот! — констатировал ассистент Данзиро. — Теперь сложите все вместе: пятнадцать дней, восемь дней, полторы тысячи личинок (и это в случае единичной инвазии!). Представьте себе количество врачей, которое потребуется для выхаживания одного такого больного по древнекитайской методике даже при том условии, что вам удастся воссоздать лекарственную рецептуру, понуждающую червей именно покидать организм пациента, а не просто парализующую их. Не нужно наивно полагать, что этот способ не применялся в Японии до получения метбенизола — конечно, применялся. Но трудоемкость и длительность подобного лечения таковы, что его можно было использовать для очень узкого круга людей — либо очень богатых, либо очень важных для государства, что, в принципе, одно и то же. И при этом смертельные исходы — чуть не в трети случаев. Даже после этого вы будете отстаивать «свое» предложение? У нас, извините, от аппендицита с дизентерией больше пациентов помрет без медицинской помощи, чем удастся спасти больных проволочником. В противном случае придется создать полумиллионный корпус врачей-полузнаек, предназначенный для лечения одного-единственного заболевания… Вы ведь не хотите этого, не правда ли?

Конечно, я этого не хотел.

— Так что же, ничего нельзя сделать?

— Ну, почему же, — пожевал губы ассистент Данзиро, — работы идут во всех направлениях. Вас же лично могу успокоить: министр здравоохранения еще два месяца назад издал распоряжение о включении во врачебную страховку одного курса лечения «ваерсаном». Так что знайте: станете врачом — можете рассчитывать на положенные вам семь ампул. Естественно, я прошу об этом никому не распространяться. Я достаточно ясно выразился, доктор Гото, или мне придется пожалеть о своей откровенности с коллегой?

— Конечно, Данзиро-сан, я все понял. И жалеть вам ни о чем не придется!

— Тогда до свиданья. И, если попадете ко мне на экзамене, напомните, что за проволочника я уже поставил вам зачет…

Лежать было жарко и неудобно. Я шевельнулся, чтобы сменить положение, и почувствовал, как заныла поясница — пожалуй, даже сильнее, чем ныла стопа, из которой я вчера вытащил своего четырнадцатого по счету червя. Как она, кстати? Я осторожно присел, хрустнув позвоночником, и испуганно прислушался: не слишком ли громким был этот звук, не смог ли он проникнуть за тонкие стены квартиры?

В доме было тихо. В щели между закрытыми оконными экранами начинал просачиваться серый рассвет. Как странно, что я проснулся именно утром. Почти неделю мы взаперти, мало двигаемся и непрерывно пьем. От этого граница между сном и явью стерлась: несколько десятков минут бодрствования незаметно сменяются несколькими минутами дремоты, в продолжение которой ты сохраняешь способность воспринимать все окружающее. Далекие звонки трамваев, залетающие в наш узкий двор-колодец, гудки автомобильных клаксонов, стук быстрых шагов, спускающихся по лестнице, гудение водопроводных кранов соседей — все это скользит по самой границе сознания, словно паук-водомер под мостками деревенского пруда.

Юрико спала на спине, дыша открытым ртом. Едва взглянув на нее, я представил как, должно быть, он пересох, и тут же сам почувствовал жажду. Нога выглядела вполне прилично — отек за ночь почти спал, и я решил сходить по нужде и заодно выпить воды.

В крошечном туалете надолго задержаться было невозможно. От запаха хлорки слезились глаза. Мне вовсе не хотелось, чтобы в сточные воды попали личинки проволочника, поэтому пришлось пойти на использование этого старого дезинфицирующего средства. К тому же оно перебивало фекальное амбре — ночью использование рычащего и клокочущего смывного бачка было невозможным.

Под тонкой, как весенняя прозрачная сосулька, струйкой воды я тщательно помыл руки. Наклонившись к ней и хватая губами ледяную влагу, я продолжал ощущать тяжесть в пояснице, чуть левее позвоночника. «Хондроз, что ли, разыгрался?» — подумал я, выпрямился и покрутил торсом. Раньше подобная разминка неплохо помогала, теперь же не почувствовалось никакого эффекта. Ладно, пройдет, решил я, возвращаясь в комнату.

Юрико открыла глаза.

— Ты как? — спросил я, садясь рядом с матрацем на корточки и снова ощущая боль в спине.

— Я умру? — вместо ответа сказала она.

— Не мели ерунды, Юри-тян! Ты же видишь, все идет строго по плану… — я говорил шепотом, но слух у нас так обострился, что повышать голос не было никакой необходимости. — Полтора десятка мы из тебя уже достали, намного больше подохли сами, так что осталось совсем немного.

— Да, — почти беззвучно подтвердила Юрико, — осталась ерунда, тысяча, а может и две…

Возражать было трудно.

— Пора принять лекарство, — сказал я и снова встал. — Может, ты есть хочешь? Рыба, наверное, еще теплая…

— Чего не хочу, так это рыбы, — ответила Юрико и отвернула голову к стене.

Это плохо, что у нее с утра такое настроение. Времени прошло всего ничего, а девчонка уже расклеилась. Как убедить ее крепиться и верить в благополучный исход?

Вяло размышляя об этом, я направился в свою кухоньку, налил из оплетенной рисовой соломкой огромной бутылки сакэ в кувшинчик-токкури, взял чашечки.

Медицина до сих пор не знает, как бороться с таким явлением, как «уход в болезнь». Казалось бы, похожие между собой встречаются в нашем отделении люди, у многих и профессии, и диагнозы одинаковы, но один кряхтит, морщится от горьких травяных настоев, нервничает перед малоприятной процедурой дуоденального зондирования, когда через тонкий резиновый шланг берутся пробы желчи из двенадцатиперстной кишки, но крепится. Шутить пытается, с медицинскими сестрами заигрывает, находит компанию для игры в карты или в кости — хоть и сильно ругают за это в больнице. А другой больной будто в зимнюю спячку впадает: дадут таблетки — выпьет и снова ложится в постель, нужно сделать клизму — безропотно снимает штаны и только подстанывает, пришло время врачебного осмотра — молча расстегивает больничную пижаму и безучастно смотрит в потолок и стену, пока ты мнешь его живот, или простукиваешь печень, или нащупываешь воспаленный участок ободочной кишки. Единственный способ вывести такого пациента из прострации — начать расспрашивать о самочувствии и симптомах болезни. Лишь тогда он несколько оживляется, начинает подробно описывать, сколько раз он за ночь в туалет встает, и как именно это делает, и в каком месте у него «колет», а в каком «схватывает». Да и то не у всех прием срабатывает: некоторые так погружаются в мир собственных ощущений, так срастаются с болезнью, что даже расспросы о ней воспринимают покушением на глубоко интимную тайну. Таких пациентов лечить — самого себя мучить. Лекарства на них либо вовсе не действуют, либо они отказываются признавать их действие, отвергают всякую возможность улучшения, заранее уверены, что не выкарабкаются. Зачастую и действительно — не выкарабкиваются…

— Держи! — я вложил в ладонь Юрико две маленькие таблетки — половинную от предписанной дозы порцию метбенизола, протянул ей фаянсовую чашечку и чуть не минуту дожидался, пока она возьмет ее в руки. Сделав вид, что ничего не замечаю, налил сакэ.

Она не сделала и попытки сделать то же самое для меня — так и сидела, держа чоко у подбородка обеими руками. Я обслужил себя сам, поставил токкури на пол, на расстоянии вытянутой руки.

— Я не стал подогревать, прости!

— Уже все равно, — ответила Юрико.

Глаз ее я не видел — она сидела с опущенным лицом, то ли совсем их закрыв, то ли глядя на жидкость в чоко.

— Компай, — забросив лекарство в рот, тихо сказал я.

— Компай.

Сакэ я налил едва ли на пару глотков каждому. Выпив, Юрико не глядя сунула чашечку мне, повалилась на футон, воткнув ноги под сбитое одеяло. Ногам ее досталось сильнее всего — с десяток кусочков налепленного пластыря указывали места, из которых я уже извлек проволочника. Вчера, правда, сразу двух я удалил у нее из левой ягодицы. Наверное, из-за этого Юрико сейчас лежит, чуть повернувшись на правый бок, в мою сторону.

— Скажи, у тебя правда никого не было? — спросила она.

Этот вопрос за прошедшую неделю она задавала неоднократно. И я привычно солгал ей, как лгал уже неоднократно.

— Правда. Никого не было. Задолго до тебя никого не было, а когда ты появилась — вообще никого вокруг не стало.

— Тогда почему с нами это все случилось? — смазывающимся голосом простонала она, и лицо ее тоже поплыло, задрожало, стало вдруг злым и неряшливым.

Она знала, что не умеет плакать красиво, поэтому сразу спрятала мокрые глаза в сгиб руки, закрывшись от меня поднятым предплечьем. Я протянул руку и дотронулся до ее плеча.

— Слушай, ну не надо…

— «Не надо»! «Не надо»! — передразнила она меня. — А что надо? У тебя никого не было, у меня никого не было — ветром проволочника нанесло? Сразу обоим?

Что я ей мог объяснить? Что проволочник, кроме как через половую связь, может передаваться и другими путями? Так об этом в газетах и брошюрках для населения не пишут. Напротив, в них категорически утверждается, что личинки червей очень нестойки к воздействию окружающей среды: погибают при солнечном свете, высыхают на открытом воздухе, даже не слишком концентрированные растворы кислот и щелочей необратимо повреждают их нежную оболочку. Это нужно, я не знаю, мясом сырым питаться… Так мы не европейцы-гайдзины, чтобы стейки с кровью есть, мы вообще черное мясо в пищу не употребляем — только свинину!

На мгновение мне снова стало страшно: а вдруг это все-таки Ватаби Аико? Она была единственной женщиной, с которой я имел связь в последние четыре года. Не считая, конечно, самой Юрико, вошедшей в мою жизнь лишь в начале этого лета. Нет, не может быть, хотя Аико — совсем не образец добродетели. Если верить всем слухам, всем стыдливым хохоткам и недомолвкам мужской половины персонала нашего госпиталя, касающихся этой медсестры, можно было сделать вывод, что с ней переспали все, от санитаров приемного покоя до директора Кобаяси. Это не могло быть правдой, особенно, что касалось идущего на восьмой круг[16] Кобаяси. Другие — да, могли быть у Ватаби: мне кажется, она вообще не в силах кому-либо отказать и радуется как ребенок тем крохам мужской ласки, что уделяются ей тайком от сослуживцев, стыдливо, торопливо и молча.

Выпитое даже на пустой желудок сакэ отказывалось действовать. Наверное, наша печень обладает недюжинными способностями к адаптации: в первые дни затворничества хватало нескольких глотков, чтоб ощущение страха за жизнь если не исчезало полностью, то хотя бы притуплялось, уравновесившись хмельной оптимистической расслабленностью. Теперь же выпив, я чувствую лишь мрачное раздражение, а Юрико переходит от слез к дремоте.

— Хочешь еще? — спросил я ее, протягивая руку к токкури.

— Давай! — буркнула она.

Я снова налил и ей и себе — о хороших манерах пришло время забыть.

— Может, все-таки поешь?

— Нет.

Я тоже не хотел есть.

— Я, наверное, умру, Каи!

— Не мели ерунды.

— Как обидно… — она не слушала меня, повернулась на спину, поморщившись от боли. — Только начала жить, влюбилась, как дура… — выпустив из безвольно отброшенной в сторону руки чашечку, Юрико вдруг задрожала, бесстыдным движением бросила ладонь на промежность и с такой силой сжала ее сведенными бедрами, что хрустнули суставы. — Мама дорогая, — простонала она, — ведь не рожала ни разу!

— Успеешь еще, Юри-тян, — только и нашел я что сказать.

— Слушай, давай любовью займемся, а? Прямо сейчас! — она, похоже, внезапно опьянела — рывком перебросилась набок, едва не ударившись головой о мои колени, и даже этого не заметила. — Времени у нас море — неделя или даже две, делать совершенно нечего, так, может, хоть налюбиться до рвоты, чтоб не было так обидно?

— Ты с ума сошла! — я попытался от нее отодвинуться, но Юрико успела уцепиться за штанину. — Возьми себя в руки!

— А если я не хочу? — со спутанными волосами, с расширенными до самых белков зрачками, она нисколько не напоминала ту юную первокурсницу, что я впервые увидел весной в стайке девушек, проходивших с ознакомительной экскурсией по нашему отделению. Сейчас она вела себя, как вязкая портовая шлюха. — Если мне уже плевать на все? — продолжила она, дохнув на меня смесью перегара и запаха свежего алкоголя. — Вот я хочу и требую! Ты решил надо мной свои эксперименты ставить, а я над тобой свои буду делать! Интересно, сколько раз ты способен трахнуть меня за сутки? Спорим, больше трех не получится?

Я ударил ее раньше, чем успел подумать. Ударил неловко — она лежала правой щекой на футоне, и моя ладонь, скользнув по ее левой щеке, задела нос. Брызнувшие ярко-красные капли оросили несвежую простыню.

— Ты меня ударил…

Юрико медленно садилась, зажав нижнюю половину лица. Я встал и привычно-осторожно, держась вдоль стены, где доски пола почти не скрипели, направился в ванную. Вернувшись с влажным полотенцем и комком ваты, я оттер ее лицо, руку, затампонировал ноздрю. Юрико была так поражена произошедшим, что подчинялась безропотно; голова ее поворачивалась под моей ладонью словно на шарнирах.

— Прости, — повторял я шепотом, делая свое дело, — это вышло совсем нечаянно. Только не нужно говорить глупостей, и все будет хорошо. Мы с тобой одни, — продолжал я, — и никто в целом мире нам не поможет. Только ты и я — больше никого нет. Если ты не будешь меня слушаться, если перестанешь мне помогать — я умру. А когда умру я, то вскоре умрешь и ты — это неизбежно. Понимаешь? — спросил я, сжав ее подбородок и принуждая смотреть мне в глаза. — Слышишь, что я говорю?

Она свела глаза, пытаясь рассмотреть раздувшийся от ваты нос, и ничего не ответила. По-моему, она даже меня не слушала. Во всяком случае, я вдруг почувствовал, как ее рука скользнула по моему животу, начав втискиваться под веревочный пояс штанов.

— У тебя совсем мозги набекрень! — я выпустил лицо Юрико из ладони, и она тут же подвинулась ко мне вплотную, запуская руку ко мне в штаны еще глубже. — Ты понимаешь, что нам нельзя этим заниматься? Совсем нельзя! Личинки могут разлететься с кровотоком по всему организму: в сердце, в легкие…

— Плевать, — пробормотала она сквозь зубы. — Хочешь, ударь меня еще пару раз — мне понравилось. Оказывается, это совсем не больно, когда тебя бьют — будто холодной водой в лицо плеснули!

Глаза Юрико прикрыла не до конца — сквозь ресницы просвечивали белки. Из ноздрей у нее торчала вата, и от этого она говорила, часто прерываясь и втягивая ртом воздух. Разумом я не хотел ее нисколько, но мужское естество против воли отозвалось на нетерпеливые движения ее руки. Даже если она сошла с ума, подумал я, что я теряю? Скорее всего, мы действительно умрем здесь оба, так не должен ли я удовлетворить ее маленькую прихоть? Даже приговоренные к смерти, говорят, имеют право на исполнение последнего желания…

Я толкнул Юрико от себя, и она с готовностью повалилась на спину, потащив меня за собой.

У нас ничего не вышло. Не прошло и нескольких секунд, как ее руки, лихорадочно гладившие мою поясницу, вдруг замерли.

— Стой, — сказала она.

— Что? — я качнулся еще дважды, но Юрико так напряглась, что продолжать уже не смог. — Что случилось?

— На спине, — ответила она.

Перед глазами медленно рассеивался красноватый туман, и когда до меня дошло сказанное ею, то преисполненное еще мгновение назад полнотой и силой, выскользнуло наружу жалким обмылком.

— Не может быть, — сказал я, привставая.

— Точно. Прямо под пальцем!

Она держала его плотно прижатым где-то рядом с позвоночником. Заведя руку за спину, я попытался нащупать то, что уже нашла она, и никак не мог — кожа натягивалась, мышцы напрягались, и подозрительная находка исчезала.

— Пошли в ванную, к зеркалу, — приказал я.

Там мне пришлось убедиться, что Юрико права — под кожей, но довольно глубоко, с трудом прощупывался червь примерно полутора сунов длиною. В каком направлении он движется и движется ли вообще — понять было невозможно. Но зато стало ясно, почему меня с самого утра беспокоила поясница.

В несколько минут я приготовил все необходимое: расстелил на полу чистое полотенце, приготовил флакон со спиртом, скальпель, иглодержатель с кривой иглой, заряженной хлопковой нитью, бинты. От Юрико толку было мало — она так и простояла все это время, ухватившись рукой за край фаянсовой раковины. Единственное, что она сделала — протерла мне спиртом кожу. Самому мне было уж никак не извернуться.

— Слушай, — я примерился скальпелем, зажатым в правой руке, — оказывается, это жутко трудно, глядя-то в зеркало…

— Почему? — спросила она, не отводя глаз от поблескивающего в электрическом свете стального жала.

— Да вот, — хмыкнул я, — «лево» с «право» вдруг начал путать… Я хорошо прицелился?

Юрико наклонилась, всмотрелась в чернильную линию, нарисованную на коже, поправила мою руку.

— Вот так.

Я закусил губу, прижал лезвие к пояснице, сильно надавил и протянул его на два пальца к остистым отросткам. Плавной лаковой струйкой побежала кровь. Больно почти не было, лишь вспотели подмышки и выступила испарина на лбу.

— Промокни, что стоишь! — шепотом рявкнул я. — Я ж не вижу ничего!

Юрико засуетилась, схватила бинт, начала отматывать, уронила его на пол, подняла, обдула, оторвала длинный кусок. Я стоял и ждал с заведенной за спину рукой, сжимающей скальпель.

— Ой, что это из тебя вылезло? — испугалась Юрико, оторвав от разошедшейся раны испачканный кровью ком марли.

— Жир, — ответил я. — Думаешь, человеческая шкура сразу к мясу крепится?

Разрез вышел кривоватый, но довольно глубокий. Судя по тому, что вытекающая кровь не пульсировала — повреждена была одна из тонких подкожных вен. Если не копаться с удалением червя слишком уж долго, кровопотеря должна составить не больше чашечки для сакэ.

— Подай «москит», — попросил я, сунув Юрико скальпель. За прошедшую неделю она выучила названия инструментов.

— Держи.

Я вывернул руку еще сильней и завел острый кончик зажима в рану. Вот это было по-настоящему неприятно — ковыряться внутри самого себя железкой. Тем более что я почти сразу понял — толку от этого не будет. Глядя в зеркало, держа «москит» за спиной, весь перекрутившись, я абсолютно потерял чувство сопротивления мягких тканей инструменту, а без этого нащупать в подкожной клетчатке проволочника было невозможно.

— Нет, — сдался я через несколько секунд, — ничего не выйдет…

Юрико, присев на корточки, продолжала держать все более намокающий бинт под раной, ловя сочащуюся кровь.

— Слышишь? — повысил я голос. — Ничего не выйдет!

— И как быть? — подняла она голову.

За то время, что я занимался собственной проблемой, из памяти полностью вылетело недавно произошедшее, и ее раздутый ватными затычками нос, ее гнусавый голос и приоткрытый рот неприятно меня поразили.

— Я не смогу его вытащить, — пришлось признаться мне, и снова шепотом. — Возьми зажим, — протянул я ей инструмент вперед ушками, — попробуй сама.

— Я не умею, — отодвинулась Юрико.

— Научишься, — попробовал я ее успокоить. — Тут нет ничего сложного.

Видимо, она поняла, что иного выхода нет, и с опаской протянула руку к «москиту». Она ковырялась минут десять, и все это время я балансировал на грани обморока. Юрико то ли забыла, что даже под кожей у человека есть нервы, то ли впала в панику, которая проявлялась совершенно безжалостными дерганьями, растягиванием раны, грубыми мазками марлевых тампонов по окровавленной коже. Наконец, она рванула сильней обычного и торжествующе показала мне захваченного зажимом проволочника.

— Во, смотри! Жирный какой!

Я с трудом сконцентрировал зрение на кончике инструмента.

— Почти взрослый…

— А ты что такой мокрый? — только сейчас она обратила внимание на мое состояние.

— Жарко… — и, отчетливо понимая, что даже один кровоостанавливающий шов на рану мне наложить уже не под силу, спросил: — зашить сама сумеешь?

— Попробую, — ответила Юрико.

По-моему, копаться в ранах становилось для нее удовольствием…

За две с лишним недели пребывания взаперти и почти не вставая с постели, с зашторенными окнами, благодаря чему в комнате была либо ночь, либо закатные сумерки, наш ритм сна и бодрствования сбился окончательно. Всякий раз после еды (ели мы мало, но невзирая на это ощутимо толстели) или приема очередной дозы алкоголя — на нас наваливалась слабость и потливость, сопровождающиеся коротким сном-оцепенением, похожим на отравление ядом кураре. Сознание растягивало секунды в минуты, минуты в часы, тело же будто разбивалось мгновенным параличом или даже нет, не разбивалось, а попросту исчезало, растворялось в застоявшемся, темном и густом, как соевый соус, воздухе комнаты.

Не сразу, но пришлось дать себе отчет об основной проблеме, которую я не учел при выработке плана, — вынужденном бездельи. В тот момент мне казалась главной сама болезнь, а присутствие рядом со мной Юрико — фактором, снимающим массу трудностей. Однако все оказалось совсем не так.

Уже через два или три дня мы почти перестали разговаривать. Короткие фразы, произносимые лишь в случае крайней необходимости: «Хочешь есть?», «Тебе больно?», «Повернись на бок!», «Попробуй заснуть» — вот и все, чем мы обменивались. Ощупывания друг друга, выполняемые каждые несколько часов, поначалу вызывали неловкость и страх, потом дошли до автоматизма, превратились в привычку, а сейчас стали нудной обязанностью, замешанной на брезгливости. Ничего странного: на каждом из нас уже несколько сотен ранок в разной степени заживления, некоторые из них, как ни старался я соблюдать правила хирургической асептики, воспалились и начали подгнаиваться, вынуждая расходовать на перевязки скудный запас бинтов. Плюс то самое нездоровое увеличение веса, отеки на лице и ногах, неистребимый запах перегара и пота.

Пару раз, выйдя из оцепенения в разгар дня, я пробовал читать, пристроившись с книжкой на коленях в полоске света, косо падающего в комнату между экранами. К стыду своему, должен признаться, что из этой затеи ничего не вышло: после недели вынужденного пьянства, необходимого в той же мере, в какой при лечении пневмонии требуется поддержание в крови больного нужного уровня антибиотиков и сульфаниламидов, мой разум отказывался воспринимать текст. Словно дошкольник, я разглядывал оттиснутые типографской краской причудливые иероглифы, не в состоянии вспомнить значение большинства из них, как если бы передо мною были вавилонские глиняные таблички с клинописью или древнеегипетские пиктограммы. Потратив в бесплодных усилиях около часа, пришлось навсегда отказаться от затеи читать с прокисшим тофу вместо мозгов.

Толчком перейдя от сна к бодрствованию, в котором о бодрости не могло быть и речи, я некоторое время прислушивался, пытаясь понять, что именно меня разбудило. Наконец, понял: возле двери моей квартиры шаркали по цементу чужие туфли.

— Куда? — спросила голосом, в котором сна не было ни на фун, беззвучно лежащая до того Юрико.

— Спи, — прошептал я в ответ. — Пойду послушаю… Кажется, кто-то рядом с дверью бродит…

Она не шевельнулась, и мне показалось, что весь обмен репликами лишь почудился: мало ли до какой степени безумия может дойти человек, запертый в собственной квартире без глотка свежего воздуха, да к тому же смертельно больной.

Я бесшумно поднялся с матраца и на цыпочках прокрался в крошечную прихожую. Да, здесь намного лучше было слышно, как на внутренней лестничной площадке кто-то расхаживает. Воры? Еще не хватало — попасть в такое положение! Впрочем, нет, кажется, неизвестный начал спускаться по лестнице.

Я вернулся в комнату и вновь начал укладываться. Нет смысла вставать так рано — приготовленная с вечера еда, которой хватит на два или три дня, стоит в холодильнике. Голова привычно побаливала, мочевой пузырь может потерпеть еще с час.

— Кто был? — оставаясь совершенно неподвижной, спросила Юрико. Мне кажется, если бы она однажды перестала дышать, я не сразу бы это заметил.

— Не знаю.

— А что ему было надо?

— Тем более не знаю.

— Как мне все это надоело…

Юрико вскоре снова задышала легко и беззвучно, я же остался лежать, понимая, что заснуть уже вряд ли удастся.

Мысли, вяло покружившись над темой неизвестного за дверью, скользнули к ближайшей перспективе, затем к сегодняшнему положению и вскоре вновь скатились в наезженную за время заточения колею: как могло так случиться, что мы с Юрико заболели одновременно?

Что в ее глазах виновным был я — не было сомнений. Я же был уверен в своей невиновности и, следовательно… Сама Юрико? Что я о ней знаю — почти ничего. Познакомились мы с ней в Сацуки[17], едва начался учебный год в медицинском колледже, куда она поступила. Месяц ухаживаний принес свои плоды, и однажды вечером, в канун дайсё[18] она согласилась войти в мой дом, где все и произошло. Она была девственницей, она мне нравилась, и я сразу решил не избегать женитьбы, а как следует подготовиться: накопить денег, снять более просторное жилье, ближе к зиме познакомить ее с родителями. Но могу ли я сейчас признаться, что полностью и во всем ей доверяю? Ведь я даже не знаю, с кем она дружит, как и с кем проводила вечера, когда мне выпадали ночные дежурства. Звонок из телефона-автомата на закате, который она сделала как-то раз и впоследствии ставший обычаем, не мог служить гарантией, что сразу после него она не встречалась с другим мужчиной и не делила с ним постель.

Нет, в который раз оборвал я свои размышления, так можно зайти слишком далеко. Впрочем, если я способен так холодно об этом думать, вспоминать ее поведение и взвешивать поступки — не проскакивала ли в них ложь, недомолвки, умолчания, — мы оказались с ней так далеко, что вряд ли способны без потерь вернуться назад.

И все-таки как это могло произойти? Чем дольше я думал, тем явственней чувствовал неприятное шевеление в мозгу бесформенной мысли. Это было похоже на зуд в подживающей ране, покрытой сухой толстой коркой: можно сколь угодно расчесывать вокруг нее покрасневшую кожу, но пока не подденешь край, не начнешь по одному бу отслаивать эту корку в ожидании капель скопившегося под ней гноя, — легче не становится.

Что-то я читал не так давно, какую-то статью в журнале или заметку в газете… Странное что-то, я еще подумал: совсем репортеры изолгались, хоть бы проконсультировались со специалистами. О чем она была, эта заметка, и где вообще я мог ее читать? Помню, торопился еще сильно, посмотрел мельком… Симатта, да в поезде же я листал газету, в тот самый день, когда организовывал телеграмму от отца! И не статья это была — буквально несколько строк в «Токё симбун» после сообщения об очаге проволочника в Синагаве. Это меня и зацепило — упоминание о забое и уничтожении ста голов свиней в крестьянском хозяйстве. И мысль тогда мелькнула: эти-то от кого могли заразиться?

А действительно, от кого? Сырым мясом свиней не кормят, так какое нужно стечение обстоятельств, чтоб целое стадо пришлось под нож пустить, залить мазутом их туши и сжечь в наскоро отрытом рву? Да минимальное, ответил я тут же сам себе на заданный вопрос. Проволочник лишь по нашей, японской, классификации относится к венерическим паразитозам. А вообще-то самкам червей все равно, где, под какую именно слизистую рожать свои крошечные, но активные личинки. Прямая кишка, рот, бронхи — везде могут образоваться эти мелкие, заполненные мутным ихором пузырьки, везде они могут лопнуть, высвобождая содержимое. И не так уж трудно представить крестьянина, смачно сплевывающего на земляной пол свинарника, прямо возле поросят, сосущих матку. И уж совсем легко прикинуть путь зараженного мяса на рынок или в городской ресторан, и как кусок его разделывают на обитом листом оцинкованного железа кухонном столе, и как отбивают большим шипастым молотком, и протирают после того стол несвежей тряпкой, и еще чуть позже делают там же суси с креветками и свежим огурцом, тунцом и семгой. И парочку, сидящую за низким столиком при свечах — ему скоро тридцать два, ей всего восемнадцать, — я смог представить себе очень четко. Так четко, что даже скрипнул зубами от жалости к себе и Юри-тян и от абсолютной невозможности возвращения в то самое место, но всего за минуту до момента, когда мы оба возьмем в руки хаси[19].

Не может быть, продолжал думать я, что инфекционисты упустили из виду или пренебрегли подобным путем распространения проволочника. Скорее всего, он известен им давным-давно, да только надежно перекрыть пищевой канал заражения по каким-то причинам не представляется возможным. Быть может, дело в экономических и организационных причинах — дорого и хлопотно, а, возможно, проблема запутывается в более сложных и тонких материях. В конце концов, Япония — страна вековых традиций, не в последнюю очередь касающихся и кулинарных пристрастий. Нигде, ни в одной стране мира не едят так мало жареного и вареного, вообще так мало мяса. Устроить проблемы со свининой? Соевый белок и рыба окажутся весьма слабым заменителем. К тому же молочные продукты в нашей кухне не прижились, сколь ни пытались приохотить к ним японцев христианские миссионеры-одиночки.

И еще возможно, что даже не в этом дело, осознал я почти сразу, едва закончив с гастрономией, — как бы не было здесь политики! И тогда вовсе не случайно ужасная эпидемия проволочника вспыхнула в самом конце периода Эдо[20], когда режим Сакоку[21], казалось, вот-вот рухнет под нажимом Российской империи или Северо-Американских Штатов. Что сталось бы с мирной патриархальной Японией в случае угрозы военной интервенции с их стороны? Весьма сомнительными представляются шансы на мирную реставрацию императорской власти и наступление благословенной эпохи Мэйдзи с ее взвешенной опорой на собственные силы, на аккуратность и умеренность в контактах с иностранцами, на нейтралитет в международных делах. Не полыхай в то время в прибрежных районах Японии смертоносная эпидемия, ничто не смогло бы остановить какого-нибудь коммодора Черри в требованиях к императору Муцухито открыть порты страны для иностранных кораблей, а рынки для чужих товаров. И влачила бы сейчас Страна восходящего солнца жалкое существование колонии, как Филиппины, или полуколонии, как Китай, а может быть, и ввязалась бы в войну с гигантской Россией или Британской империей и подверглась бы истреблению и унижению.

Так не является ли сохранение проволочника в Японии следствием некоего тайного, но вполне обоснованного решения на самом верху, даже не на правительственном, а на императорском уровне? За границей с ним практически покончено, случаи заболеваний регистрируются редко, количество умерших вообще исчисляется единицами, и только у нас он остается неразрешимой проблемой. Возможно ли, что ценой тысяч ежегодных жертв страна сохраняет независимость, будучи не в силах отстаивать ее военным путем?

В свое время мне приходилось читать о подобном явлении в мире природы: один из видов обычной тли не включает иммунную защиту и не борется с некоторыми условно-патогенными для него бактериями, потому что лишь они способны предотвратить нападение ос-паразитов, откладывающих в тлей личинки, способные выжрать их изнутри. Не является ли проволочник такой защитой для страны — опасной, но спасающей от еще большей опасности, убивающей малую часть сынов и дочерей Ямато, но сохраняющей саму Страну восходящего солнца? Что для нее страшней: мирно прозябать на задворках Азии, не будучи интересной для бесконечно конфликтующих между собой могучих держав, или попытаться пробиться в их ряды, заимствуя технологии, а с ними и чуждый жизненный уклад, религию и философию? Останется ли в таком случае императорская Япония императорской? Не уподобимся ли мы китайцам, забывшим свои традиции и расползающимся по всему миру, чтобы работать на чужих полях и чужих заводах?

Пожалуй, эта гипотеза объясняла все наилучшим образом. И даже искусственное выделение в отечественной паразитологии группы «венерических», хотя включалось в нее лишь одно заболевание — проволочником, тоже заняло подобающее место в стройной картине. Ничто не способствует столь легкому снятию всякой вины с государства, как отнесение некой проблемы к следствию порочности самой человеческой природы. Общество охотно верит, что наркоманы и алкоголики, сифилитики и больные проволочником расплачиваются своим печальным состоянием за собственные грехи. Не будучи в силах решить задачу радикально и окончательно, оно брезгливо дистанцируется от нее, отворачиваясь и зажимая нос. Свалить вину на самого потерпевшего — что может быть логичнее и проще? В конце концов, даже изнасилованные и ограбленные выслушивают упреки в пренебрежении безопасностью и провоцировании насильников на преступления своим видом или поведением. «Сами виноваты!» — вот и все, что говорит (и предпочитает думать) любое правительство, отметая всякие упреки в свой адрес на недостаточное внимание к вопросам медицины, воспитания или охраны порядка. Была бы возможность, оно — государство — и эпидемии чумы с холерой и оспой списывало бы на общее падение нравов, нежелание людей мыть руки перед едой и избыточную тягу к общению…

Голова, отвыкшая за последнее время думать много и напряженно, запустила охранительное торможение, смешав цепочку логических рассуждений с фантасмагорическими картинами накатывающейся дремоты. Уже возникали в ней неясные, туманные образы огромных дредноутов, вроде тех, что приходилось видеть в гавани Иокогамы, но эти шли не под звездно-полосатыми или андреевскими флагами, не под британским «Юнион Джеком», а под японским Хиномару. И били из длинных орудий, приседая в зеленовато-серые волны, горели, взрывались и тонули. И почему-то вспомнился пролив Цусима и Порт-Морсби (какое отношение имеет Япония к Новой Гвинее?), и скользнули таинственными холодными рыбинами названия «Жемчужная гавань» и «Середина пути»[22], чтобы уйти в глубину густеющего сна — и противиться ему не было сил и желания…

Очнулся же я от громкой ругани нескольких человек почти под самым ухом. Скатившись с футона на татами, я охнул — полоски пластыря, державшие повязку на воспалившейся ране голени, оторвались вместе с волосами. Но уже через секунду стало не до этого. Прошипев встревоженно приподнявшейся на локте Юрико: «Лежи тихо! Что бы ни случилось — не вставай!», я на четвереньках — крадущейся к воробью кошкой — направился в прихожую, где и устроился, прижав ухо к двери.

На площадке перед квартирой были по меньшей мере три человека. Одного я узнал по визгливому голосу, это был управляющий нашего дома по фамилии Тобэ. Второй мне был незнаком, и даже после попытки разглядеть что-либо, происходящее снаружи сквозь замочную скважину, и увидев при этом лишь широкую спину в синей хаори[23], я так и не понял, кто это. Зато третьего, с фанерным чемоданчиком, в зеленой униформе и фуражке, я вычислил безошибочно — электрик из аварийной службы.

— Вы же видите: счетчик крутится! — визжал Тобэ, даже не пытаясь говорить тише.

— И что? — бубнил тот, что в хаори. — Может, он просто лампочку забыл выключить в туалете?

— …плитку или утюг? — снова проголосил управляющий, но первой половины фразы я не расслышал, потому что люди на площадке все время двигались, громко шаркая ногами.

— И как давно он уехал?

— Скоро три недели, — ответил Тобэ.

«Чтоб тебя сикомэ[24] сожрал, обезьяну вонючую! — с бессильной яростью подумал я, услышав его ответ. — Вечно ты за всеми следишь! Мало нам начальников в жизни, полицейских, санитарных инспекторов, так еще и за каждым жильцом контроль установлен…»

— Может, действительно, отключить? — пророкотал одетый в хаори, и я снова прильнул к замочной скважине: как отреагирует электрик?

— Мне что? — ответил тот, и я заметил, что человек он передовых взглядов, коль, не стесняясь старших по возрасту и положению, продолжает демонстративно перемалывать иностранную новинку — жевательную резинку. — Я могу и отключить! Работы пять секунд… А вот, думаю, если у жильца вашего не утюг остался, и даже не лампочка горящая, а холодильник продолжает работать, то неприятностей вы на свою голову наберетесь!

— Как так — холодильник? — после заминки воскликнул Тобэ. — Откуда у доктора холодильник?

— А чего? — лениво протянул электрик. — Я тоже купил. Милое дело: сунул яиц две дюжины, и месяц можешь этой проблемой голову не греть!

Поняв, что собеседники не прониклись важностью проблемы, он решил пояснить:

— Як чему говорю? К тому, что если человек уезжать сильно торопился, он все продукты в холодильнике оставил. Рыбу, там, рис недоеденный, овощи-фрукты, курочку в морозильнике… Мы сейчас рубильничек ему повернем, чтоб, значит, вам спокойнее спалось, вроде как от пожара подстрахуемся, а у него все к вечеру разморозится. К утру подванивать начнет, ну а к приезду доктора и того хуже: загниет, заплесневеет, квартира нехорошим духом пропахнет. Туши свет, одним словом!

— Проветрит! — буркнул второй, которого я никак не мог опознать.

— Да оно понятно, что проветрит, — согласился электрик. — Только, думаю, холодильник ему придется выбросить, а новый — купить. Есть у меня опыт, — добавил он, — взглянув на ссутулившегося господина Тобэ. — Запахи уж очень в него впитываются, в пластмассу да в резину. Пенопласт, опять же, внутри…

— Что же делать? — почесал затылок человек в куртке.

Вместо ответа электрик опустил свой чемоданчик у стены и направился к моей двери. Я едва успел убрать глаз от замочной скважины, слишком поздно сообразив, что он собирается делать. В полной неподвижности застыл я на корточках со своей стороны, по шороху движений догадавшись, что почти в той же позе электрик приник к двери снаружи. «Только бы Юрико сейчас не выдала своего присутствия! — мысленно взмолился я. — Только бы проскочить — я бы в храмовом хайдэне[25] десятка иен не пожалел!»

Нам повезло: почти беззвучно работавший компрессор холодильника, стоявшего буквально в нескольких шагах от меня — сразу за углом кухни, отключился, заставив это чудо техники затрястись, лязгая какими-то таинственными частями. По ту сторону двери раздался облегченный вздох и шорох одежды — электрик разогнулся, оторвав ухо от фанерной облицовки.

— Я ж говорил! — голос его был преисполнен радостного самодовольства. — Холодильник у него работает. Я и марку могу по звуку определить: «Синано» от «Мацусита электрик» (тут он, к моему удивлению, угадал абсолютно точно) — по лицензии «Дженерал электрик» выпускается. Хороший аппарат, — снисходительно добавил он, — с отдельной морозильной камерой… Да вот, смотрите, и счетчик остановился! А вы панику разводите: утюг… плитка… Хорошо, что не послушался вас!

Переговариваясь на ходу, они как-то сразу собрались и начали спускаться по лестнице. Уже снизу раздался хохоток настоявшего на своем и оттого чрезвычайно довольного электрика. Я же осторожно поднялся на затекшие ноги и завернул на кухню, где ухватил с полу последнюю бутыль с сакэ. Судя по весу, напитка в ней осталось не больше половины сё[26], которые нужно было растянуть на два или три дня, но отказать себе в выпивке я не мог. Одну за другой я выпил пару чашечек, ничего, кроме вкуса не почувствовал и решил окончательно снять напряжение другим способом.

Юрико не сопротивлялась, когда я в нее вошел, но и ни единым движением мне не помогла. Я тоже не испытывал даже намека на страсть — все, ранее влекущее к ней, выгорело за считанные дни вынужденного заключения, сопровождавшегося изнурительными процедурами взаимного причинения боли. Даже Аико Ватабе — тонконогая и тонкорукая, с выступающими на узкой спине позвонками и сохранявшая молчание, несмотря на удары теменем о стену во время бурных моих с ней соитий, — даже та была желанней. Однако моим поведением сейчас руководила вовсе не похоть, но ненависть. И еще ощущение злорадного превосходства над теми, кто загнал нас, словно диких зверей, в эту зловонную нору и заставил прятаться в ней, самостоятельно выкусывая и зализывая собственные болячки. Та, с кем я в данный конкретный миг совершал акт, иными отождествляемый с любовью, вовсе того не понимала, но я-то был сверх краев переполнен уверенностью: мы (я в первую очередь!) их победили. Ясно главное: каждый выживает, как умеет. Государство может выпятить отталкивающие язвы и рубища, запугав народ и заставив его подчиняться; общество готово пресмыкаться перед властью и силой государства, лишь бы сохранить некие дорогие ему устои и традиции; человек способен унижаться и молчать, лгать и прятаться от первого и второго, лишь бы выжить самому и позволить выжить своим близким. И во всем этом многослойном прессе проявляется эволюционная, историческая правда: продолжить существование и оставить потомков имеет право не лучший и сильнейший — эти ломают шеи как раз в первую очередь, — но наименее сопротивляющийся давлению среды. Жидкость невозможно изрубить топором или раздробить молотом. Тот, кто уподобился воде или бесформенной амебе, кто способен использовать мельчайшие щели, складки, норы и пещеры для выживания, кто благодаря маскировке становится невидимым в ярком дневном свете, имеют право дожить до темноты и под ее покровом обеспечить продолжение своего рода.

Я долбил Юрико, расслабленно и устало лежавшую щекой на валике, с такой яростью, что не мог не передать ей часть своей энергии. Оказывается, совсем легко не замечать ее засаленных волос и выступившей между лопатками испарины, грязных кусочков бахромящегося пластыря, налепленных по всему телу, и ее мягких ягодиц, хлюпающих при каждом ударе. Нам никогда не восстановить прежней чистоты отношений после всего, что произошло, но обоюдная зависимость от этого только усилилась. В будущем мы вряд ли решимся обнажить свои изрубцованные тела перед чужими людьми, да в этом и не могло возникнуть необходимости. Высокие чувства заключены в мозгах, принципиальной же разницы между человеческими телами не существует. Любой из них — зверь, почти такой же, как и я, а звери не забивают себе голову любовью, ограничиваясь привязанностью. Поэтому, когда Юрико не смогла сдерживаться и в первый раз застонала, я засунул ей в рот большой палец, и боль от ее сжавшихся зубов помогла мне одержать победу.

Через несколько минут, проведенных в полуобмороке, я достаточно пришел в себя, чтобы перевернуться на правый бок и подтянуть блокнот с раскрытым календарем. Вчерашний день, зачеркнутый крестиком, я обвел еще и кружком — первым за восемнадцать дней знаком, свидетельствующим об отсутствии проволочника. Если все будет продолжаться так же (а я в это верил), то через три дня можно будет готовить кровяные мазки, красить их и считать лейкоцитарную формулу. Все необходимое для манипуляций у меня было приготовлено — от эфирно-метилового фиксатора до счетных камер Бюркера. Микроскоп, правда, старенький, оставшийся со студенческих времен, но зато с цейссовской оптикой…

Какой, кстати, это будет день? Я отсчитал и попал в Нихяку тока — День прихода тайфунов месяца Хризантем 63-го года Сева. Европейский календарь, размещенный на соседней странице, определил его как первое сентября 1987-го. Гайдзинское время ничего не говорило ни моему уму, ни сердцу. Впрочем, как и вся их культура вместе с образом жизни, основанные на понятии выгоды. У нас все совсем иначе, все спутано в клубок из бесчисленных нитей долга и поисков единственно верных решений. Верных не тем, что обеспечат тебе преимущество, а тем, что не заставят потом сожалеть, не потребуют переделки. Ведь вернуться в прошлое и что-то там исправить, подчистить и подкрутить нельзя. Так не стоит и сожалеть о том посещении ресторана, из-за которого мы с Юрико оказались здесь и сейчас. Все, что ни случилось, — к лучшему, и, возможно, маленькая драма лишь спасла нас от большой катастрофы. Это нужно принять, и в это нужно верить. Жизнь вечно сомневающихся и колеблющихся неизбежно превращается в ад: продолжительность ее ограничена, а количество узловых моментов, в которых надлежит делать выбор, огромно. По сути, вся она состоит из таких узлов, и невозможно, сохраняя разум, непрерывно мучиться вопросами: «А что было бы, если?..» Ничего не было бы. Не происшедшее не существует.

Я встал, сходил на кухню и налил сакэ для Юрико. Когда она выпила, я попросил ее лечь на спину и принялся за осмотр, начиная с пальцев ног. Решения нужно выполнять, а начатое заканчивать. Терпение — вот тот раствор, что скрепляет сегодняшний день с завтрашним, и у меня его оставалось еще достаточно.