"Лучшее за год XXV.I Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк" - читать интересную книгу автора (Дозуа Составитель Гарднер)

Джон Барнс Океан — всего лишь снежинка за четыре миллиарда миль отсюда

Проведя почти год на Борее, Торби теперь всерьез опасался агравитационной мышечной дистрофии, хотя ни на день не прекращал тренировок. Разве можно абсолютно доверять спортивной центрифуге, медицинской аппаратуре и, что самое непредсказуемое, собственной силе воли? Ведь как велик иногда соблазн сократить количество упражнений, словно бы невзначай снизить нагрузочные показатели, чтобы хоть на пару дней мышцы и суставы перестали ныть, — а потом опомнишься, и окажется, что ты уже месяц толком не занимался, а потому физически не готов к следующей высадке. Так он пропустил первую кальциевую бомбардировку Венеры — и все из–за того, что до этого в течение трех месяцев на орбитальной станции совсем не тренировался.

Считается, что легко наверстать упущенное, если усиленно заниматься на космическом корабле в условиях высокой гравитации, однако обычно корабли стартуют с ускорением полтора g, а в момент торможения перегрузки достигают четырех g, так что в течение полета можно только лежать и разве что слегка потягиваться. Да и большинство полетов, как правило, весьма непродолжительны. А нынешнее путешествие оказалось совсем коротким — ведь от Борея до Марса сейчас рукой подать.

Торби был почти счастлив, когда, сделав несколько шагов по вокзальной платформе, почувствовал, что его мышцы действительно готовы к марсианской гравитации. Ходить оказалось так же приятно, как и дышать чистым биогенерированным воздухом, в котором витали запахи кофе, жареного мяса, смазочного масла и пластика, любоваться розоватым светом вечернего солнца, заливавшего огромный вокзал, и глазеть на шумные толпы пассажиров.

Вернувшееся ощущение привычной весомости собственного тела доставило Торби такое удовольствие, что он едва не расхохотался. Некоторое время он просто стоял на платформе станции Олимп среди толпы альпинистов, планеристов и прочих туристов, и в розовом вечернем свете, озарявшем высокие своды вокзала, все вокруг казалось ему приветливым и замечательным.

В последний раз Торби прилетал на Марс лет десять назад. Так, обычная планета, как и прочие в Солнечной системе: он и прежде бывал здесь и знал, что еще наверняка вернется. Только домой он не мог возвратиться.

— Торби!

Из толпы вдруг возникла Леоа и махнула ему рукой. Он медленно направился к ней, все еще радуясь тому, что крепко стоит на ногах.

— Ну как, я похожа на себя? — спросила она. — Ты ведь, наверно, знаешь, что в протомедийную эпоху, когда технологи уже придумали многие средства записи и передачи данных, но еще не научились их комбинировать, существовал стереотип, что в жизни люди всегда выглядят лучше, чем на фотографии?

— Я довольно долго работал с протомедийными материалами — и изображениями, и звуковыми файлами. Лично мне кажется, тут все дело в том, что фотографии вряд ли можно польстить, сказав ей, будто она выглядит лучше, чем человек, изображенный на ней.

— Циник несчастный! — обиделась Леоа и показала ему язык. — Бе–бе–бе!

Даже дразнясь, она была очень красива. Ну да, какой уж есть. Циник, как и все тележурналисты. Таковы требования рынка к этой профессии.

— Между прочим, я себя ни разу и на пиксель не подправила, — гордо заявила Леоа.

Для него осталось непонятным, хвалится она таким образом или пытается завязать с ним разговор на профессиональную тему.

— Так что на экране и на снимках я точь–в–точь такая же, как в жизни, и многим это кажется очень странным и необычным. Я хочу снять документальный фильм про то, как люди реагируют на подобные вещи. Не хочешь чего–нибудь выпить или перекусить? До поезда еще несколько часов.

Не дожидаясь ответа, Леоа развернулась и уверенно куда–то направилась.

Торби поспешил вдогонку, на ходу приказав: «Бэггинс, за мной!» — и его робот–носильщик, нагруженный багажом, последовал за ними. Все вещи журналиста по–прежнему можно было бы с легкостью сложить в один ящик не выше его самого.

— Ну, как поездка — удалась? — спросил Торби собеседницу.

— Да, мне очень нравится путешествовать по Марсу. Я ведь здесь уже шесть марсианских лет, то есть три земных года, и жизнь затворницы, ничего не видящей, кроме работы, явно не по мне. Сюда я приехала из Эйри–Зиро на ЭПКиТ.

— ЭПКиТ — это вроде бы название железной дороги? Я, видишь ли, давно не был на Марсе и не в курсе.

— Да, это железнодорожная магистраль, самая большая на планете: она соединяет станции Эйри–Зиро, Полюс, кратер Королева и Тарсис — сокращенно получается ЭПКиТ. По такому маршруту всегда ездят туристы, если прилетают на Марс по однодневной путевке. Мы с тобой тоже поедем по этой дороге до кратера Королева. Представляешь, она проходит по краю ледяной шапки северного полюса. Прямо не верится, что скоро магистраль перестанет существовать, хотя, быть может, ее превратят в достопримечательность для дайверов или станут с ее помощью заселять дно различными видами животных. Но все равно жаль.

— Если уж мы собираемся спорить, — иронично заметил Торби, — может, снимем нашу беседу на камеру? Или на нас странно посмотрят?

— На Марсе — нет. Тут полно туристов, поэтому знаменитостей здесь замечать не принято. В любом случае тебя, скорее всего, не узнают — ты уже не такой, как на снимках, сделанных в юности, которые мне попадались.

— Я фотографировался в скафандре, так что лица там все равно не разглядеть, — парировал Торби. — А в своих документальных фильмах я вообще предпочитаю не появляться в кадре. Так что беспокоиться стоит только тебе.

В ответ Леоа опять показала язык.

— Бе–бе–бе! Не такая уж я и знаменитость. Среди всей этой толпы вряд ли найдется полсотни людей, которые видели мои передачи. Впрочем, мне кажется, если мы снимем один эпизод интервью здесь, это может стать для нас бесплатной саморекламой. Позову–ка я своих сталкеров.

Журналистка трижды негромко свистнула.

В корпусе ее носильщика открылся люк. Оттуда сначала выглянула металлическая голова сталкера на длинном стержне, затем выпрыгнул первый сталкер и покатился перед ними, осуществляя фронтальную съемку. Еще четыре сталкера, напоминающие игрушечных мышей на ходулях с колесиками, выбрались наружу и окружили Торби и Леоа, направляя на них свои камеры. Сталкеры снимали каждый их шаг и двигались быстро и бесшумно, ведь их сенсорная система позволяла им идентифицировать и преодолевать любые препятствия.

— Я хочу произвести на зрителей впечатление искренней и весьма привлекательной особы. Ты уж тоже постарайся, сделай умный и проникновенный вид.

— Постараюсь. Хотя пока что, мне кажется, вид у меня такой, будто я очень смущаюсь и к тому же страдаю от запора.

Леоа удивительно хорошела, когда смеялась. Вообще она оказалась гораздо привлекательнее, чем Торби ожидал. Они спустились по широкой лестнице на большую террасу, которой оканчивалось северо–западное крыло вокзала, и сели за столик у окна — оттуда открывался вид на северо–западный склон горы Олимп, древнее лавовое озеро и базальтовые пустоши, так называемые сульчи, на его дальнем берегу.

— Я думаю, наши предки сочли бы большинство деяний современного человечества полным сумасшествием, — сказала Леоа, — а нам, со своей стороны, приятно осознавать, что некоторые из их творений нам все же понятны.

— Хочешь, чтобы я ответил что–нибудь умное, а потом включишь эту беседу в свой документальный фильм?

— А ты совсем не способен на экспромт. И это хорошо видно по твоим съемкам.

— Так оно и есть. Экспромтам вряд ли место в репортажах о больших взрывах и глобальных столкновениях. Подобные явления не повторяются, и снимать их нужно со знанием дела, в правильное время и с правильного места. Поэтому к таким репортажам нужно очень долго и тщательно готовиться.

— Допустим. Но вот сейчас у тебя ведь было уже достаточно времени для того, чтобы придумать ответ на мой вопрос: какие из наших поступков предки сочли бы сумасшествием? Как, например, насчет того, что вот этот вокзал построен на вершине самой высокой горы во всей Солнечной системе?

— И что такого? Те, кто пожелает взойти на гору, смогут это сделать, а затем вернутся домой на поезде. Те, кому просто захочется полюбоваться видом сверху, прокатятся на поезде туда и обратно. А когда начнутся снегопады, горнолыжникам здесь будет раздолье. Так что вокзалу на горе самое место. Вокзалы притягивают поезда, как на Земле кормушки привлекают птиц.

Леоа понимающе кивнула, и Торби понял, что она таким образом пытается стимулировать его дальнейшие рассуждения, демонстрируя внимание и искреннюю заинтересованность. Он отвернулся и стал глядеть в окно.

— Витаешь в облаках? — поинтересовалась Леоа.

— Здешние розовые облака мне очень нравятся.

— Тебя не огорчает мысль о том, что дней этак через тысячу небо здесь перестанет быть розовым?

— Не более чем мысль о том, что это небо было розовым в течение нескольких миллиардов лет до моего появления на свет, а я этого не видел.

— Но ведь некоторые вообще никогда не увидят такого неба!

— Зато они смогут заниматься серфингом в заново сотворенном океане и загорать на побережье — потоки воды станут вымывать песок из базальта и выносить его на берег, образуя пляжи. Потомкам тоже будет хорошо, в свое время. А я, в свое время, сижу тут и любуюсь розовым небом.

Главный фронтальный сталкер без устали крутился, направляя камеру то на Торби, то на Леоа, будто снимал матч в пинг–понг. Их словесный поединок продолжался в том же духе еще некоторое время — оба сыпали афоризмами и демонстрировали отличную реакцию на реплики собеседника, и обоим становилось все очевиднее, что отснятый материал совместного проекта будет нуждаться в существенной редактуре. Потом они заказали ужин, и лишь на время еды Леоа немного успокоилась и перестала провоцировать своего собеседника признаться в симпатиях к империализму, склонности к вандализму и еще неизвестно в чем.

Она велела своему сталкеру № 3 снять профиль собеседника на фоне вида из окна и темнеющего неба. Маленький робот подпрыгнул, выдвинул свой тоненький штатив на пару метров вверх и стал медленно кружить у их столика, направляя объектив на Торби сверху вниз и стараясь, чтобы на снимке был видна линия горизонта.

Когда на северо–западе показался Борей, закрыв собой большую часть неба, собеседники хором воскликнули: «Это будет посерьезнее всего, что мы до сих пор снимали!» — повторив недавние слова Леоа. Они оба повернулись к окну, а сталкеры продолжали их фотографировать. Потом Леоа приказала своим сталкерам выдвинуть штатив до упора на три метра и заснять сульчи в белесом свете огромной кометы. Торби, наоборот, снимал снизу, так чтобы их с Леоа силуэты оказались прямо на фоне ядра кометы. Огромный вестибюль вокзала, залитый бело–голубым светом, напоминал старинные фотографии, где резкость изображения казалась чрезмерной из–за искусственного освещения.

Пока Торби и Леоа пили кофе и ели десерт, комета успела миновать северные созвездия, напоследок, точно змея, обползла Цефея и Медведиц и скрылась за горизонтом на северо–востоке, оставив после себя на небе светящуюся дугу, не похожую ни на одно небесное явление. После ужина они отправились в привокзальную гостиницу. В тот вечер Торби таки умудрился не признаться в том, что ему нравится наблюдать крушения и катастрофы, а она не сказала ему, что вообще–то предпочитает голые скалы и пески лесам и лугам. В общем, первый день закончился вничью.

Они сошли на станции Королева, располагавшейся в южной части кратера, надели специальные костюмы для путешествий по Марсу, сложили все необходимое в ящики роботов–носильщиков и отправились в путь мимо знаменитой ступы, которая продолжала оставаться одной из самых часто фотографируемых достопримечательностей Солнечной системы.

Кратер Королева располагался на севере Марса, приблизительно там, где на Земле находится Новая Земля. Кратер был почти идеально круглый, около семидесяти километров в диаметре. В его чаше естественным образом скапливались снег и лед, обычный и сухой.

Марсианским весенним утром внутри кратера погода была не такая, как за его пределами: со смотровой площадки за ступой открывался вид почти на километр — над гейзерами висела снежная дымка, от легких подземных толчков из центра кратера во все стороны бежала поземка, застилая открытые пространства ровным слоем снега, над снежным покровом вился туман, который то тут, то там разрывали трескучие зарницы. Монахи в оранжевых костюмах марсианских астронавтов спускались по длинным лестницам к другой ступе, находившейся на самом дне кратера, стараясь не задеть журналистских сталкеров, при этом проявляя к ним едва ли не меньший интерес, чем сталкеры к ним.

— Здешний ландшафт считается одним из чудес Вселенной, — сказала Леоа.

Она опустилась на колени перед невысоким алтарем, который стоял возле ограждения, сложила руки в древнем молитвенном жесте. Сталкеры принялись снимать ее крупным планом.

Торби последовал примеру спутницы, чтобы в объективах сталкеров не выглядеть безучастным.

Через несколько минут Торби и Леоа поднялись с коленей и стали снова смотреть вниз на запорошенный снегом кратер Королева, а их сталкеры забрались на перила смотровой площадки и теперь вели съемку оттуда, напоминая абстрактные скульптуры птиц на жердочке и ловко балансируя при помощи встроенных гироскопов. Торби и Леоа окончательно отключили затемнение шлемов и включили фонарики, крепившиеся к вороту скафандра.

— Неужели тебе безразличен факт, что эти снежные просторы существовали еще до того, как первые люди начали бродить в Африке? — спросила Леоа.

— Ну да, безразличен, — ответил Торби. — В конце концов, протоны и электроны, из которых состоит этот снег, наверняка существовали уже сразу после Большого взрыва. Все состоит из элементов чего–то более древнего. Начало одного предусматривает конец другого. Мне нравится снимать моменты конца и начала. Когда–нибудь мы будем прогуливаться вдоль чистого и глубокого озера Королева и любоваться голубыми волнами, набегающими на берег. И наступит день, когда эта ступа окажется на одном из островов архипелага, расположенного близ атолла Королевы. А еще, я думаю, если повезет, мы доживем до того времени, когда все, что мы сейчас видим, превратится в причудливые развалины на дне Борейского океана. Ужасно хочется на это посмотреть, если судьба даст шанс.

— Прозвучало как проповедь, — заметила Леоа. — Интонация чересчур назидательная. Не хочешь перезаписать эту реплику?

— Нет, не хочу. Я ведь говорил серьезно и считаю, что назидательность тут была вполне уместна. Мне ведь в самом деле очень нравится делать репортажи о событиях, которые могут произойти лишь однажды и никогда не повторятся. Из–за этого у меня вечные споры с аниматорами: они способны идеально смоделировать изображение любого явления, но при этом, как мне кажется, рискуют не уловить самую его суть. Я хочу быть уверен, что снимаю реальность. А многие аниматоры не понимают этого и отчего–то злятся на меня.

— Вряд ли они могут злиться, — грустно вздохнула Леоа. — Эмоции чужды им, как чужда реальность вообще.

Торби пожал плечами:

— В любом случае реальность — лишь элемент маркетинга. Если через двадцать тысяч лет кто–нибудь захочет прогуляться по холодному Марсу, где сильно разрежен воздух и нет воды, с помощью нашей съемки он сможет это сделать, и все будет настолько реально, что даже опытный ареолог не заметит разницы. А если кому–нибудь захочется раз сто посмотреть распад Борея, причем так, чтобы каждый просмотр немного отличался от предыдущего, как отличаются друг от друга два вторника, такое тоже возможно. Твои видеозаписи о том, как раньше выглядела планета, и мои видеозаписи о том, что с ней стало, — это лишь еще два способа восприятия происходящего, и, пожалуй, можно сказать, что они тоже отражают так называемую реальность.

— О наших репортажах это смело можно утверждать. Однако если считать, что реальность относительна, почему тогда аниматоры так стараются усовершенствовать способы моделирования изображений, чтобы их работы тоже были восприняты как реальность? Пожалуй, именно это их стремление больше всего меня в них раздражает.

— Меня тоже, — заметил Торби.

Он не нашел что добавить и предложил: — Может, сядем на фуникулер?

Через полчаса они уже оказались на северной стороне кратера, неподалеку от следующей смотровой площадки, — они сидели в открытом вагоне, и сталкеры снимали их на фоне кратера. Время уже близилось к полудню, но неяркое весеннее солнце лишь слегка поднялось над южным горизонтом.

По твердой поверхности Марса человек, доверивший всю поклажу роботам–носильщикам, может без труда пройти около сотни километров в день. Торби и Леоа шли по дну древнего океана (в котором, собственно, и было все дело). На ближайшие двести километров, вплоть до самого Песчаного моря, перед ними расстилалась абсолютно плоская равнина. Разумеется, они могли бы сесть на корабль, приземлиться где–нибудь посреди этой низменности, сделать съемки, как будто они пересекают ее пешком, записать несколько путевых разговоров, а затем полететь дальше, прямо к Песчаному морю. Однако статус двух самых выдающихся документальных журналистов своего времени, отстаивающих принципы реализма, не позволял им поступать так.

Пейзаж оказался на редкость однообразен. Леоа и Торби собирались провести этот переход в разговорах, в остроумных спорах и пикировках. Выяснилось, однако, что им почти нечего сказать друг другу. Леоа снимала фильмы и репортажи об уголках Вселенной, обреченных на гибель вследствие реализации программы Всеобщего Процветания. Торби собирал материалы о явлениях глобального выброса энергии (сокращенно ЯГВЭ), то есть о больших взрывах и масштабных катастрофах, которые также являлись частью проекта, разработанного людьми с целью превращения Солнечной системы в один большой ботанико–зоологический сад.

И Торби, и Леоа были реалистами–пуристами и не использовали в ходе съемок ничего, кроме камеры и микрофона. Выяснилось, что по всем вопросам они либо полностью согласны, либо абсолютно не согласны друг с другом, так что почвы для полемики никак не находилось. Они попробовали обсудить, возможна ли жизнь дикой природы на планете, где искусственно созданы условия, близкие к земным, ведь все живые существа будут перевезены туда, чтобы искусственно населить мир, обустроенный специально для них. Еще поспорили, справедливо ли утверждение, будто мужчины получают удовольствие от зрелищ разрушений и катастроф, в то время как женщины всеми силами стремятся защитить и уберечь природу. Еще дружно постановили, что анимации не место в документальной тележурналистике. Этих разговоров хватило на первый час путешествия.

Леоа попросила было своего спутника рассказать о своем звездном часе, благодаря которому он прославился: будучи еще подростком, Торби проехал на велосипеде вокруг кометы. Однако журналисту не хотелось сейчас об этом говорить — он пообещал, что когда–нибудь обязательно ей про все расскажет. Не то чтобы ему была неприятна эта тема, просто он знал, что информативная часть его рассказа сведется к четырем–пяти предложениям, впечатления от которых у слушателя никогда не сравнятся с теми смутными, невербализуемыми образами и воспоминаниями, связанными с этой поездкой, которые живут в памяти Торби.

Уже к двенадцати часам первого дня похода путешественники не знали, о чем говорить, а потому просто шли и думали, что бы им такое снять и о чем бы таком еще поспорить. Так они провели еще два дня.

Когда они добрались до Песчаного моря, тем для разговоров не прибавилось, зато пейзаж преобразился: теперь перед ними до самого горизонта простиралась бескрайняя пустыня; дюны, словно волны, вздымались со всех сторон. Из космоса могло бы показаться, что гребни дюн застыли на месте, образуя удивительно красивый узор, однако здесь, в пустыне, где дюны вокруг вздымались до самого неба, возникало ощущение, что они непрестанно движутся, словно неспокойное море. Впадины между дюнами были так глубоки, что, глядя оттуда вверх, казалось, будто песчаные горы вокруг поднимаются до самого неба.

Путешественники часами молчали. Леоа даже не спросила Торби, неужели ему не жаль, что все это великолепие сначала превратится в непролазную грязь, а затем вообще станет морским дном, уйдя на три километра под воду. А у Торби уже не было сил поддеть Леоа, сказав, что в общем–то она сожалеет лишь о куче пыли размером с Францию, — подумать только, будущие поколения не смогут увидеть гигантскую кучу пыли размером с Францию!

В последний их день в Песчаном море они шли довольно медленно. Леоа то и дело останавливалась, чтобы снять видео. Она сделала карьеру в документальной журналистике, создавая фильмы о ландшафтах, обреченных на гибель. Этот сюжет обещал превзойти все снятое до сих пор.

Торби сидел на гребне высоченной дюны и любовался закатом, диктуя путевые заметки одному из своих сталкеров и раздумывая над тем, откуда лучше снять Борей, когда он будет проходить над северным полюсом. Вдруг журналист почувствовал легкую вибрацию, и микрофон, который был вделан в его шлем и в последние несколько дней лишь иногда негромко потрескивал, начал громко резонировать на низких тонах — звук был похож на гудение трубы, или на звон огромного колокола, или на эхо в горах.

Дюна под ним вдруг качнулась, словно океанская волна, очнувшаяся после долгого сна, и он кувырком полетел вниз по ее наветренному западному склону, скользя и переворачиваясь, — в глазах мелькали то облака, то песчаные кручи. Потом Торби понял, что больше уже не падает, а песок сыпался на него сверху, так что он уже едва мог шевельнуться.

Журналист собрался с силами, вскочил и широким шагом направился вверх по откосу. Ему понадобилось чуть больше минуты, чтобы взобраться обратно на гребень дюны, а тем временем басовые ноты в его микрофоне сменились оглушительным грохотом литавр. Солнце уже вплотную подошло к горизонту, с минуты на минуту могло начать темнеть — из–за меньших размеров солнца и короткой линии горизонта сумерки на Марсе были совсем короткими.

Треск в микрофоне не утихал, так что Торби пришлось включить рацию погромче.

— С тобой все в порядке?

— Вроде да. Меня завалило, но я выбралась.

Тут он увидел, как далеко внизу Леоа карабкается по подветренному склону.

— Поющие пески, — сообщила она. — Возможно, это было одно из их последних выступлений. Звук отражается от соседних дюн, одна дюна заставляет звучать и колебаться другую, та следующую, и так пока все дюны, отражающие звук данной частоты, не закачаются, обрушивая песчаные лавины, и не зазвучат единым хором. Мне довелось познакомиться с ученым, который расставил микрофоны по всей этой территории, так что теперь он может по карте показать, как всего за пару часов пение песков передается от одного берега Песчаного моря до другого. Скоро эти пески замолчат навсегда.

— Точно так же, как когда–то замолчал прибой Борейского океана, — заметил Торби, помня, что их пишущие микрофоны все еще включены, а потому считая необходимым возобновить словесный поединок.

Неподалеку один за другим выныривали из песка их сталкеры. Сначала на поверхности показывалась голова на тонком стержне, потом появлялся весь сталкер. Он тут же принимался вытряхивать песок из своих аудиорецепторов, по форме напоминавших воронки. Отряхнувшись, сталкеры как ни в чем не бывало занялись своим делом — опять деловито зашныряли вокруг по песку — ни дать ни взять мыши на ходулях с колесиками.

— Время поющих песков подходит к концу. Совсем скоро наступит время шумящих волн. А на границе времен произойдет коллапс невиданных масштабов.

Похоже, Леоа не нашла что ответить, или просто не захотела отвечать на очередное «назидание» — она вернулась к своему занятию, он — к своему.

Включилась встроенная в скафандры система защиты от песка и пыли — в сумерках Торби увидел, что костюм на Леоа как бы слегка задымился, а потом пошел полосами. Они закончили работу при свете фонарей, которыми были оснащены сталкеры, и легли отдохнуть на мягком песке с подветренной стороны дюны — на свежей осыпи это было совсем безопасно.

— Торби, — вдруг сказала Леоа, — мне кажется, эта затея не прославит никого из нас.

Торби в это время устраивался поудобнее.

— Ты права, — ответил он, — скорее всего, нет.

— А ты ведь однажды уже был знаменит.

— Знаешь, слава не слишком ощущается, пока она есть, — заметил он. — Осознать себя знаменитостью так же сложно, как разглядеть себя в зеркале, стоя посреди зала, где полно народу. В общем, из–за этого вряд ли стоит переживать. Мне нравится снимать документальные фильмы и продавать их телеканалам, и мой нынешний тип славы под названием «Интересно, что с ним стало дальше и где он сейчас» меня не так уж удручает. Мой звездный час — в прошлом, так что, кажется, меня уже почти оставили в покое.

Торби любовался Фобосом, показавшимся в южной части неба. Здесь, на севере, он никогда не был виден полностью, всегда лишь наполовину.

— Если бы кто–нибудь из супермоделей или звезд эстрады по недоразумению потерялся в поющих песках, журналисты раструбили бы об этом по всей Солнечной системе. А если мы потеряемся здесь и ты убьешь меня, а потом съешь, чтобы выжить, об этом разве что мельком упомянут в новостях. Документальные фильмы смотрит полпроцента зрителей. Даже пиратские копии с наших фильмов не делают. — Леоа тяжело вздохнула. — И еще я вот что подумала. Основные телеканалы ни в одной передаче не сообщили о том, что два ведущих тележурналиста, реализующих в своем творчестве принципы реализма–пуризма, находятся сейчас на Марсе, работая над проектом, посвященным одному из наиболее значимых событий программы Всеобщего Процветания за последние несколько столетий — восстановлению Борейского океана. И уж конечно, никого не интересует тот факт, что прежде между нами часто возникали конфликты, из чего можно сделать вывод, что мы наверняка недолюбливаем друг друга. О нас вряд ли покажут даже сюжет типа «Может быть, они помирятся и даже займутся любовью?», хотя обычно именно такие сюжеты публике и подавай. Не говоря уж о том, что один из нас, будучи подростком, совершил самый длинный велосипедный заезд за всю историю. А ведь пару лет назад, помню, я видела передачу, где рассказывали про странное хобби — чтение текстов с бумажных носителей. Двое каких–то парней настолько прониклись духом ретро, что принялись переписывать книги от руки. Только представь, они стали делать настоящие рукописные книги, вроде тех, что читали наши предки в глубокой древности. А в прошлом году я видела передачу о кузнецах и их ремесле. Видимо, наше ремесло совсем умерло, раз о нас совсем позабыли.

— Думаю, причина забвения как раз в том, что наше ремесло пока еще не умерло окончательно. Да, оно устарело, но не настолько, чтобы быть интересным в качестве артефакта прошлого.

Торби смотрел в небо и все не мог понять, кажется ему или нет, будто Фобос прямо на глазах движется на восток, смещаясь все ближе к экватору. В конце концов журналист решил, что ему это не кажется.

— Может, нам стоит попросить какого–нибудь кузнеца выковать для нас колесницу, а потом по очереди кататься на ней, запрягая друг друга? Получился бы неплохой видеосюжет.

— Да уж, пожалуй.

Тут в наушниках послышались странные шорохи. Торби повернулся и увидел, что Леоа поворачивается на другой бок, устраиваясь поудобнее, и в ее микрофоне, видимо, раздается шорох песка, отталкиваемого системой защиты скафандра.

— Знаешь что, — сказал Торби, — раз уж ты так хотела, чтобы я пожалел об утрате чего–нибудь из здешнего пейзажа, я, пожалуй, признаюсь, что наконец–то нашел то, чего мне действительно жаль. Мне жаль Фобоса. Он очень красивый здесь, на дальнем севере.

— Рада, что хоть что–то тронуло твою душу. А то мне уже стало казаться, что ты ждешь не дождешься момента, когда все это погибнет.

— Зрелище будет так себе. Ведь Фобос разлетится вдребезги еще при прохождении сквозь астероидные кольца, так что его гибель не станет событием класса ЯГВЭ. В течение месяца он будет казаться яркой точкой в довольно живописном метеоритном дожде, а потом, где–то через пятнадцать марсианских лет, этот дождь иссякнет. Я даже не собирался снимать это явление. Фобос мне нравится таким, как сейчас. Я и не представлял, что на севере он виден лишь наполовину, потому что проходит по низкой орбите над самым экватором, и что за ним так интересно наблюдать, ведь из–за низкой орбиты он очень быстро перемещается по небу — так быстро, что мне кажется, будто вижу, как он движется.

— Я вроде бы тоже вижу.

Леоа тут же приказала своим сталкерам снимать Фобос и их двоих на дюне с Фобосом на заднем плане.

— Фотографии, наверно, получатся красивые. Жаль только, что все репортажи о событиях, происходящих в рамках программы Всеобщего Процветания, не более популярны, чем опросы общественного мнения, проводимые Управлением по Глобальной Деминерализации.

Торби пожал плечами, надеясь, что камеры сталкеров зафиксируют эту его реакцию.

— Людей можно понять. Бездефицитная экономика, высокая продолжительность жизни и все такое. Живи как хочешь и ни о чем не заботься. Так и живем. Ты никогда не думала над тем, чтобы заняться чем–нибудь другим?

— Я стараюсь об этом не думать. Мне хочется запечатлеть хронику событий, приведших к Всеобщему Процветанию, несмотря на то что самой мне кажется, что все происходящее скорее следовало бы называть Глобальным Вандализмом или Биоматериалистическим Империализмом. Скалы, лед и вакуум тоже нуждаются в защите.

— Скалы, я думаю, отличные друзья. Надежные, как камень.

— Мне так хочется, чтобы кому–нибудь было интересно то, о чем мы с тобой говорим, — сказала Леоа. — Хоть что–нибудь: природа Марса, программа Всеобщего Процветания, что угодно. Мне не важно, что именно мы скажем в наших репортажах и что вообще получится в результате, только бы зрители услышали нас и им стало действительно интересно. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.

— Думаю, да, — ответил Торби, хотя сам не разделял подобных чувств.

Впрочем, собственные чувства он вообще редко осознавал и выражал, так что вполне можно было сделать вид, что он разделяет чужие.

За несколько минут до входа Борея в атмосферу они решили проверить, все ли готово. Сталкеры были переведены в автономный режим и заняли нужные позиции, однако обоим журналистам почему–то казалось, что они все–таки могли чего–то не предусмотреть.

— А ты ведь в последний раз увидишь Борей, свою родину. Не переживаешь из–за этого?

Торби повернулся к Леоа, отключил затемнение шлема, включил подсветку так, чтобы его собеседнице как можно лучше было видно его лицо. Ему казалось важным прояснить этот вопрос раз и навсегда. Между тем северная часть неба уже озарилась всполохом приближающегося Борея.

— Я вырос на Борее, но не считаю его своей родиной. Во–первых, когда я там жил, меня почти никуда не выпускали. Ребенка же не оденешь в скафандр и не отправишь погулять. А когда я улетал оттуда четыре недели назад, от непрерывного таяния льдов и сильного испарения, начавшегося, когда Борей стал приближаться к Марсу, ландшафт там изменился до полной неузнаваемости — я не мог найти тех мест, которые знал в детстве, хотя к моим услугам были радар и термограф. Даже Печенюшный холм куда–то пропал. Впрочем, если бы я и нашел там что–нибудь, на Борее было настолько темно, что сквозь пелену пыли и пара мне все равно не удалось бы толком ничего снять. Борей моего детства, находившийся неподалеку от Нептуна, перестал существовать уже более десяти лет назад. Сейчас он уже не тот. Совсем не тот.

Получилось ворчливее, чем Торби планировал. Похоже, вопрос Леоа немного вывел его из себя, потому что он потратил около половины своей доли проектного гранта на путешествие на Борей. Он и еще семеро ученых последними эвакуировались с этой тающей ледяной глыбы, а в результате в его распоряжении оказались лишь материалы нескольких весьма посредственных интервью, которые он с тем же успехом мог взять годом раньше или годом позже. Вдобавок на станции не было окон, так что, отсняв беседы с учеными в каком–нибудь другом месте, Торби мог бы получить гораздо более эстетичный видеоматериал. На сделанных снимках из–за тумана и пыли сложно было разглядеть то, что осталось от ландшафта Борея. Хотя большая часть самого этого ландшафта как раз и превратилась в туман и пыль.

Планировалось, что Борей, проходя над северным полюсом, испытает сопротивление атмосферы и под воздействием отталкивающей гравитации выйдет по траектории обратного импульса на высокую эллиптическую орбиту и будет вращаться вокруг Марса. Ввиду полной непредсказуемости поведения огромного шара, состоящего из льда, углекислоты, замороженного метана и кремниевых пород, составляющих его ядро, планы реализации проекта оставались не вполне определенными. Так, еще в самом начале перед исполнителями были поставлены две отчасти противоречащие друг другу цели: во–первых, избежать контакта Борея с Марсом, во–вторых, не допустить удаления Борея от Марса.

Если описанная операция пройдет по плану, Борей станет искусственным спутником Марса. На этой «новой Луне» будут установлены сейсмостимуляторы и термоконтроллеры, которые позволят скорректировать его траекторию так, чтобы Борей постепенно перешел на круговую ретроградную орбиту ниже орбиты Фобоса, оказавшись внутри полости Роша. Через несколько лет Борей разрушится окончательно, образовав марсианские кольца. Миллиарды составляющих их частиц под воздействием вращения планеты постепенно начнут снижаться, в результате чего в плоскости колец около двадцати лет подряд будет наблюдаться наверняка весьма живописный метеоритный дождь. Из выделившегося углекислого газа и метана сформируется атмосфера. Водные пары в ней превратятся в снег, который, выпав, растает. Потом пойдут дожди, и вода начнет скапливаться на низменных участках планеты. Постепенно на месте высохшего много миллиардов лет назад Борейского океана возникнет новый.

Проходя над планетой по невысокой траектории, комета на несколько часов осветит небо Марса, но момент ее непосредственного взаимодействия с атмосферой продлится не более трех минут. Торби и Леоа хотели стать непосредственными свидетелями этого события — все должно было произойти прямо над ними.

— Ты что–нибудь оставил на Борее? Может, какой–нибудь сувенир, чтобы он выпал на Марс вместе с осадками? — спросила Леоа.

Торби мотнул головой.

Тут Леоа размахнулась альпенштоком и снесла голову одному из сталкеров Торби.

Журналист сперва онемел от изумления и застыл, уставившись на нее. Тогда она ударила второго сталкера с такой силой, что его голова разлетелась вдребезги.

— Что ты?..

— Ломаю твоих сталкеров, — сказала она ровным спокойным голосом и обрушила альпеншток на третьего сталкера. От удара переломился металлический стержень, и сталкер упал на песок. Кончиком альпенштока Леоа указала на голову сталкера и заявила: — Так ты останешься без записей, которые хранились вот там. А я отныне намерена снимать только тебя. Так что ничего у тебя не выйдет.

В голове у Торби мелькнул вопрос: «Чего не выйдет?» А потом его заинтересовала судьба четвертого сталкера, который верно служил ему вот уже четверть века: наверняка он тоже поврежден, и ввиду их давней дружбы Торби очень переживал за него. В сложившихся обстоятельствах журналисту больше всего хотелось во все горло завопить: «За что?!»

Вдруг стало светло как днем, небо засияло ярче земных молний — происходящее было мало похоже на восход Борея, каким его ожидали. На севере полыхнуло, а через мгновение белый светящийся столб взметнулся к небу. Какое–то время Торби и Леоа в оцепенении наблюдали за всем этим. Ее сталкеры и те из его, что уцелели после избиения, закружились на месте, направляя мониторы к свету, как заводные подсолнухи.

Торби как бы со стороны услышал собственный голос:

— Скорее на юг, надо бежать как можно быстрее. Не думаю, что мы успеем.

— Наверно, упал большой обломок, — сказала Леоа. — Думаешь, далеко?

— Надеюсь, где–нибудь у северного полюса. Если удача на нашей стороне. Скорее грузи все на носильщиков, надевай лыжи и бежим!

Два его спасшихся сталкера по сигналу тревоги, поданному хозяином, запрыгнули в контейнер Бэггинса.

— Лыжи и палки! — скомандовал Торби носильщику, и тот выдал ему необходимое.

Журналист быстро надел специальные беговые лыжи, позволявшие передвигаться не только по твердой поверхности, но и по слякоти и неглубокой грязи. Оставалось надеяться, что вчерашняя недолгая и довольно размеренная лыжная тренировка позволит ему сегодня развить достаточную скорость.

— За мной, Бэггинс, тревога!

В режиме тревоги носильщик должен был неотступно следовать за хозяином на расстоянии двух метров до тех пор, пока в нем не сядет аккумулятор или пока он не выйдет из строя по какой–либо другой причине. Потеряв носильщика, Торби, конечно, останется на некоторое время без еды, но до северных станций отсюда всего несколько дней ходу. Батарей в его скафандре должно хватить на неделю, а может, и дольше, скафандр может генерировать воздух и воду, так что самое необходимое у него есть. Аптечка первой помощи показалась ему слишком тяжелой, чтобы брать ее с собой.

Гигантский столб стал остывать и сменил бело–голубой окрас, напоминающий излучение сварочной дуги, на светло–оранжевый. Восход самого Борея начался точно в указанное время — теперь он неподвижно висел в небе и пылал отраженным светом. Сияние за спиной Торби было ярче самых жарких лучей полуденного солнца на экваторе Земли, ярче любого света, которым когда–либо озарялся Марс, и сверкающий диск Борея в четверть неба величиной излучал этот невыносимо яркий свет со сверхъестественной стабильностью, словно собираясь навсегда залить весь мир слепящим флуоресцентным сиянием.

Торби стремительно скатился по южному склону дюны, используя технику конькового хода, которую освоил еще на Земле, катаясь по снегу, а затем усовершенствовал на Тритоне, скользя по равнинам, покрытым замороженным метаном. Толкаясь одной ногой, он выносил лыжу далеко назад, затем отталкивался другой лыжей и на полном ходу несся вперед, стараясь постоянно наращивать скорость. На неглубоком мелком песке, покрывавшем вершину дюны, в условиях низкой гравитации он наверняка мог бы за час пройти не меньше двадцати километров.

Но сейчас их преследовала ударная волна от падения обломка Борея: она шла за ними с местной скоростью звука — 755 километров в час, и хотя этот показатель был на треть ниже скорости, которую звук развил бы на Земле в теплом, насыщенном газами воздухе, пригодном для дыхания, этой скорости более чем достаточно, чтобы волна настигла их уже в ближайшие полчаса.

Торби оглянулся. Леоа бежала за ним, не отставая и, пожалуй, даже слегка нагоняя его. Светящийся столб немного потускнел и стал совсем оранжевым, сквозь пылевую завесу он отбрасывал длинную тень в свете восходящего Борея. Торби не помнил наверняка, останется ли Борей на небе до восхода солнца, — впрочем, до рассвета в любом случае их судьба уже решится.

— Торби!

— Что?

— Я попробовала поискать убежище — судя по картам и данным моделирующей программы, где–то неподалеку должно быть безопасное место. Через километр эта дюна закончится развилкой, и если поехать налево, то еще через пару километров мы окажемся у края кратера, в чаше которого, наверно, можно будет укрыться от ударной волны.

— Неплохо придумано, спасибо.

Торби постарался еще немного ускориться, усилив подачу кислорода в шлем. Давление внутри скафандра возросло, в легкие начал поступать чистый кислород, что позволило увеличить скорость. Но успеют ли они пробежать эти три километра? Либо успеют, либо им конец.

Леоа вывела из строя всю его записывающую аппаратуру. Торби и раньше знал, что она не одобряет его увлечения репортажами о явлениях глобального выброса энергии — ЯГВЭ. Она осуждала его деятельность, потому что ей очень не нравилась сама идея Всеобщего Процветания, но ему и в голову не могло прийти, что эта женщина способна помешать ему сделать репортаж. Значит, на самом деле он разбирался в людях еще хуже, чем ему казалось. Торби и Леоа работали бок о бок, и их споры, соперничество и, как ему казалось, дружба имели давнюю историю. Он и представить себе не мог, что такое может случиться.

Торби бежал что было сил. Он помнил, что, дыша чистым кислородом, должен заставлять мышцы постоянно двигаться, чтобы не допустить гипервентиляции. Казалось, лыжи уже мчались сами по себе, скользили, поворачивали, подпрыгивали. В меркнущем небесном свете Торби старался не сбиться с пути и сохранить относительное спокойствие. В условиях низкой марсианской гравитации горизонт казался ближе, чем на Земле, а смещение траектории могло остаться незаметным, к тому же тело, став гораздо легче, при движении все время норовило подпрыгнуть, так что без должного напряжения мышцы ног тратили треть энергии впустую на вертикальные движения.

Двигаться по подветренной стороне было небезопасно, так как там в любой момент мог случиться очередной оползень. Поэтому Торби старался держаться правой, наветренной стороны, не спускаясь слишком низко с гребня дюны, чтобы не пропустить ту самую развилку. Он слышал только собственное шумное дыхание и скрип лыж по песку. Столб взвеси, поднятый ударом обломка кометы о Марс, теперь потемнел и стал яростно–красным, а занимавшая четверть неба комета в зловещей тишине застыла в небе прямо над ними. Торби старался смотреть прямо перед собой, не спуская глаз с горизонта, целиком положившись на быстроту ног и крепость духа. При каждом движении он старался прилагать силу строго вертикально, на поворотах регулировал движение лыж мышцами стопы, а не бедра, очень надеясь, что он правильно помнит, как все это делать, и толком не зная, достаточно ли быстро он движется по этой, по–видимому бесконечной, пустыне.

Отыскав развилку и повернув налево, Торби оглянулся посмотреть, как там Леоа. Она немного отстала, так что он замедлил ход и подумал, не стоит ли объяснить ей, как правильно двигаться, чтобы избегнуть ненужных вертикальных колебаний тела и сберечь драгоценную энергию.

Вдруг пятиметровый слой песка начал осыпаться под ее ногами — с гребня дюны по подветренному склону покатился оползень. В голове у него мелькнула мысль: «Но как такое возможно? Я же только что проехал там, а ведь я намного тяжелее». Едва он успел это подумать, как почва ушла у него из–под ног, раздался оглушительный грохот, и оставшаяся часть дюны тоже рухнула.

«Как же я мог об этом забыть?» — удивился Торби. В холодной разреженной атмосфере Марса, состоящей из тяжелых молекул углекислого газа, звук распространяется медленнее, чем в атмосфере состава, пригодного для дыхания. Это становится очевидно уже во время первой прогулки по Марсу, когда в наушниках твоего приятеля, слушающего радио, фоном звучит то, что ранее было сказано тобой в микрофон, и приходится немало повозиться, чтобы особым образом настроить микрофон и ускорить получение звукового сигнала. А базальтовые плиты, дно высохшего марсианского моря, обладают низкой температурой и высокой твердостью, так что сейсмические колебания в этой части планеты распространяются быстрее, чем где бы то ни было.

Торби думал об этом, летя куда–то кувырком. Мысли его были такими четкими, словно в этот момент он продумывал озвучку для своего последнего документального фильма. Воистину этот фильм мог бы стать для него последним.

В условиях низкой гравитации падение затянулось. Вокруг оглушительно шелестел песок, в микрофоне громко раздавалось гудение тысяч поющих дюн, — казалось, пустыня стонет, содрогаясь от колебаний горной породы, вызванных S–волнами. Эти колебания вызывали резонанс, в результате чего по склонам дюн без конца сходили лавины и оползни, которые, в свою очередь, тоже порождали резонанс. Так продолжалось до тех пор, пока не была израсходована почти вся потенциальная энергия Песчаного моря.

Скорее всего, специально для того, чтобы подразнить Леоа, Торби, летя вниз по склону и готовясь к гибели, сочинил весьма назидательный и банальный закадровый комментарий для происходящего: «Может показаться, что великая пустыня знает, чем грозит ей Борей, что она видит этот небесный свет, несущий смерть Песчаному морю, темные дюны и камни которого бросают вызов склонившемуся над ним равнодушно мерцающему ледяному лику».

От очередного толчка Торби опять подбросило, так что назидательный комментарий оказался прерван на полуслове. К тому же с журналиста слетели лыжи. Кувырком летя вниз, он чувствовал, что его затягивает песок. Что–то тяжелое ударило сзади по шлему. Падение ускорилось, и в конце концов, проехавшись немного вперед головой, он приземлился на живот.

В темноте слышно было только, как в наушниках шелестит песок.

Ощутив легкую увлажненность белья и головокружение, Торби понял, что опозорился дальше некуда: подумать только, он потерял сознание от страха. Состояние напоминало сильнейшее похмелье. Торби глотнул немного воды. Все тело ныло от удара, но острой боли он не чувствовал нигде. Похоже, единственный серьезный ущерб состоял в том, что внутри скафандра отсоединилась мочеиспускательная трубка. Если Бэггинс догонит, можно будет попробовать все поправить и даже обтереться губкой, но острой необходимости в этом не было.

Часы, видимо, вышли из строя — они ведь не работали сами по себе, а передавали спутниковые сигналы времени. Впрочем, судя по тому, что штаны все еще были мокрые, Торби вряд ли был без сознания более четверти часа. Каждые пятнадцать минут внутри скафандра срабатывала система контроля влажности, и вся лишняя влага испарялась.

Журналист лежал на животе, головой вниз. При попытке встать выяснилось, что руки совсем не слушаются. Торби пошевелил пальцами, затем — запястьями, стараясь утрамбовать тот песок, что был под ними, и стряхнуть тот, которым его засыпало. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем он начал чувствовать предплечья, наконец дошла очередь до плеч — Торби широкими гребками устремился сквозь слой песка на поверхность. Ему пришлось изо всех сил напрячь мышцы ног, чтобы вынырнуть, и теперь он сидел на склоне дюны, залитом серебристым светом темнеющих небес.

Вдруг журналист услышал странный шелестящий звук и долго не мог определить его источник. Наконец он понял, что это осыпаются с неба на землю песок и пыль. Ударная волна, наверняка принесшая с собой пылевое облако, видимо, пронеслась, когда Торби был без сознания. На вершинах дюн виднелись высокие, странным образом закрученные гребни, и вообще возникало ощущение, что пейзаж развернулся на девяносто градусов: раньше подветренными были западные склоны дюн, а наветренными — восточные; теперь южные склоны стали подветренными, а северные — наветренными. И сами дюны стали ниже и шире. Может быть, Торби спасся, потому что оказался в котловине между дюнами.

Торби включил внешний голосовой динамик и крикнул:

— Леоа!

Ответа не последовало. Канал голосовой связи не работал — это значило, что Леоа либо слишком далеко, либо слишком глубоко, чтобы радиосигнал мог пробиться к ней.

Торби попробовал воспользоваться каналом службы спасения, но получил сообщение, что если он находится южнее тридцатой широты и не истекает кровью и если он в состоянии добраться до ближайшей больницы, находящейся на расстоянии менее десяти километров, то ему лучше действовать самостоятельно. Канал навигации тоже не работал, впрочем, при необходимости Торби мог по звездам двух Медведиц и Кассиопеи найти то место, где ранее он и Леоа использовали навигационную систему, а потом попытаться добраться до населенной части планеты, хотя без лыж ему на это могло потребоваться около недели.

Оползень увлек за собой Леоа, когда она была метрах в ста пятидесяти от него. Торби не был уверен, что его спутница успела добежать до котловины. Он снова позвал ее, но снова не получил ответа. Попробовал позвонить по телефону — ему сказали, что спутниковая служба связи временно отключена. Тут все было объяснимо: ударная волна, круша все подряд, могла зацепить и полярные спутники, двигавшиеся по эллиптической орбите и обеспечивавшие связь и навигацию.

Если бы Торби был один, он бы прямо сейчас отправился на юг, но оставить свою спутницу он не мог — нужно было, по крайней мере, попытаться отыскать ее. У Бэггинса хранился маршрутизатор, который мог бы определить местонахождение Леоа при помощи радиомаячка. Но Бэггинса наверняка тоже засыпало песком, и даже если носильщик чудом уцелел, ему понадобится время, чтобы найти хозяина.

Торби решил пару часов подождать Бэггинса, ведь тот не только смог бы его накормить, но и, быть может, нашел бы потерянные лыжи и палки. К тому же Бэггинс был оснащен электролопатой. Уж лучше сперва отыскать еду и лыжи, чем отправиться пешком неведомо куда. И еще нужно искать Леоа. Торби не придумал ничего лучше, как залезть на вершину песчаного холма, с которого он скатился.

Поднялся западный ветер, при его порывах песок под ногами начал осыпаться — подъем дался Торби нелегко, и, когда он взобрался на холм, солнце уже показалось над горизонтом. Маленькое и красное, оно вставало на юго–востоке, слабые лучи едва пробивались сквозь завесу пылевых туч. Торби перевел лицевое стекло шлема в режим увеличения изображения и усиления контрастности и внимательно осмотрелся. Свежие следы на склоне уже почти занесло песком, так что становилось понятно, что стоит Торби двинуться куда–нибудь с этого холма, и он никогда уже не сможет отыскать ни холм, ни то место, где он упал.

Вдруг на краю котловины к северу от холма показалась маленькая движущаяся темная точка. Торби развернулся в ту сторону и включил дальномер. В соответствии с данными прибора, объект высотой один метр находился на расстоянии двух километров от него.

Торби медленно двинулся в том направлении. Постепенно он понял, что это носильщик Леоа и что он движется прямо к центру котловины, видимо на сигнал радиомаячка своей хозяйки. Когда Торби туда добрался, носильщик уже вел раскопки, от усердия раскачиваясь взад–вперед на высоких колесиках.

Торби постарался ему помочь, — впрочем, копая руками, мог он не много. Он не знал, запрограммирован ли носильщик на то, чтобы выкапывать своего хозяина даже в том случае, если, судя по биосигналу, тот уже мертв, и, конечно, узнать об этом у робота не было никакой возможности — ответа от него не добиться.

Наконец они докопались до чего–то твердого. Носильщик запустил в яму свою цепкую клешню, вытащил оттуда лыжу Леоа, аккуратно погрузил ее в багажный контейнер и покатился дальше. Торби сперва удивленно воззрился на робота, а потом расхохотался и пошел следом за ним к холму, на склоне которого виднелась торчащая из песка лыжная палка. Возможно, в конце концов робот откопает и хозяйку, — видимо, создателям этого чуда техники не пришло в голову объяснить ему, что жизнь хозяина важнее сохранности багажа.

Небо цвета застарелой гематомы было затянуто рваными тучами. Судя по показаниям температурного датчика, воздух остывал, и в любой момент мог пойти углекислотный снег. Следуя за носильщиком Леоа, Торби решил еще раз попробовать позвонить ей. На этот раз ему был предоставлен доступ к ящику голосовой почты. Торби оставил сообщение на тот случай, если вдруг окажется, что с Леоа все в порядке — она бродит по склону какой–нибудь дюны и просто временно оказалась вне зоны действия спутниковой сети.

Через пять минут раздался телефонный звонок.

— Торби!

— Да, Леоа, ты в порядке?

— Нет, меня завалило песком почти по пояс. И мне кажется, у меня что–то с позвоночником и с ногой. Тут неподалеку твой носильщик, но я никак не могу привлечь его внимание. — Ее голос дрожал от боли. — Понятия не имею, где я. Кстати, знаешь, что только что сделал твой робот? Скажу — не поверишь…

— Не иначе как выкопал мою лыжу? По крайней мере, именно этим в данный момент занят твой носильщик. Но если возле тебя мой робот, значит, ты в той же котловине, в которую упал я. Она немного к югу от того места, где я нахожусь, но я сейчас приду к тебе. Впрочем, без лыж у меня это вряд ли очень быстро получится.

Пока Торби шел на юг, поднялся довольно сильный ветер.

— Леоа! — Он снова позвонил ей по телефону, потому что рации до сих пор не работали.

— Да, слушаю. Знаешь, твой носильщик уже нашел вторую лыжу. И еще, как ты думаешь, можно мне пить? Я немного опасаюсь…

— Да, можно, насколько я помню. Впрочем, курс первой медпомощи был довольно давно. А я звоню узнать, не засыпало ли тебя песком.

— Почти засыпало. Изо всех сил стараюсь стряхивать его, но проблема в том, что мне никак не сесть.

— Думаю, тебе не стоит даже пытаться это сделать.

Он шел и на ходу говорил с ней, чтобы им обоим было не так одиноко.

— Тут твой носильщик выкапывает что–то в трехстах метрах от меня. Не иначе, нашел твою вторую лыжу.

— Не может такого быть, ведь одну он уже нашел, а вторую я не теряла — она у меня на ноге.

— Ну, значит, он обнаружил твою лыжную палку. Наверно, тебе очень больно?

— Да, к тому же лыжное крепление сломалось — оно впилось в ногу, а при падении я сильно ударилась о лыжу спиной. А носильщик, наверно, ищет лыжную палку. Или, может, я выронила вещевой мешок. Почему этим носильщикам, с их огромным энергетическим резервом, забыли внушить, что сначала нужно спасать людей и лишь потом — транспортируемый груз?

— Потому что среди шестнадцати миллиардов жителей Солнечной системы вряд ли найдется больше ста миллионов тех, чья нога ступала где–нибудь кроме тротуаров их родной планеты. Обычно услугами носильщиков пользуются на вокзалах: там им полагается следить за сохранностью багажа и всюду следовать за хозяевами.

— Твой Бэггинс только что вырыл лыжную палку и направился к холму, так что, думаю, скоро вы встретитесь.

Несколько минут спустя, перевалив через холм, Торби увидел Бэггинса: носильщик подъехал к нему и замер, ожидая приказа.

— Лыжи и палки! — распорядился Торби, и его верный безмозглый друг тут же выдал требуемое.

Леоа нигде не было видно, — впрочем, Торби это не удивляло, потому что ветер поднимал в воздух тучи песка и затруднял видимость. Он решил позвать ее:

— Эй, Леоа, махни рукой, если можешь!

В пелене красной пыли посреди склона мелькнуло что–то — Торби метнулся туда и, осторожно обогнув то место, подъехал к раненой снизу, стараясь не насыпать на нее дополнительно песка и не задеть ее. Все инструменты были у Бэггинса, так что пришлось его подождать, а потом внушить ему необходимость действовать очень осторожно. Пока носильщик выполнял приказы, Торби несколько раз прослушал аудиоинструкции по спасению пострадавших и оказанию первой помощи, пока не выучил наизусть. Зубря их, журналист вспомнил, что уже давно хотел научиться читать тексты с листа, а не только слушать аудиоиздания.

Потом он извлекал Леоа из песка, а она тихонько плакала от боли, от пережитого страха быть погребенной заживо и от радости, что Торби нашел ее, а значит, она спасена.

Было уже за полдень, когда он наконец наложил шины и повязки, влил в насосную трубку необходимые лекарства и собрал что–то вроде носилок, которые должен был нести Бэггинс. Леоа лежала на спине, прибинтованная к крестообразной фиксирующей опоре, словно распятая. Отдавая команды Бэггинсу, Торби осторожно поднял носилки, погрузил на Бэггинса и прикрепил к нему. До упора подняв оси колес носильщика, Торби тем самым максимально увеличил амортизацию, чтобы Леоа, находясь почти в горизонтальном положении, при езде поменьше страдала от тряски. Теперь носильщик мог двигаться со скоростью не более трех километров в час. Торби решил, что лучше им провести ближайшие пару дней в пути, ожидая, пока служба спасения придет им на помощь, справившись со всеми более срочными вызовами.

Постепенно восстановились программные каналы, вновь заработала навигация, но новостей по–прежнему почти не передавали, кроме коротких сообщений о том, что прохождение ударной волны было вызвано не более ранним, чем планировалось, падением кометы, а обрушением на землю не замеченного ранее естественного спутника Борея, состоящего из твердых пород, полкилометра диаметром. В результате его падения, как и предполагал Торби, большинство спутников, находившихся над северным полюсом, на несколько часов вышли из строя. Вызванная сильным сотрясением поверхности пылевая буря оказалась довольно сильной, но непродолжительной. Вскоре ее удалось локализовать, так что в результате инцидента серьезно пострадали лишь несколько десятков станций и городов на дальнем севере планеты. Что касается туристической индустрии, то случившееся может лишь стимулировать ее: люди наверняка захотят посмотреть на новый кратер в полярных льдах Марса, прежде чем эту впадину скроют воды Борейского океана.

Власти утверждали, что прохождение Борея над южным полюсом, запланированное через семнадцать дней, на девятый день после которого комета должна будет войти в атмосферу в районе экватора, ожидается строго в соответствии с графиком. Торби решил, что еще успеет сделать свой репортаж, так что провокация со стороны Леоа в конце концов не будет для него иметь негативных последствий.

Ему хотелось обсудить с ней ее поступок, но он не мог придумать, как ему начать разговор об этом.

Вскоре после того как Бэггинс начал подниматься на холм, двигаясь по спирали и преодолевая не более двух метров вверх по склону при каждом круге, на вершине дюны появился собственный носильщик Леоа. По–видимому, ему таки удалось отыскать вторую лыжную палку, и сейчас он шел на сигнал радиомаячка своей хозяйки. В конце концов он пристроился позади

Бэггинса и стал ходить за ним, словно верная собака. Теперь оба носильщика мотали круги, поднимаясь вверх по песчаному склону котловины.

Леоа настояла на том, чтобы Торби снял на видео это полоумное шествие. Просмотрев отснятый материал, Торби тайком удалил звуковое сопровождение, потому что единственное, что там было слышно, — это истерический смех Леоа. Журналист решил, что это вызвано действием анестетиков.

Он проснулся на рассвете, выпил немного воды, быстро позавтракал, надел лыжи и поехал вверх по склону холма туда, куда Бэггинс как раз только что вытащил Леоа, за ночь завершив спиральное восхождение. Судя по данным на мониторе, женщина крепко спала, что, впрочем, было к лучшему. Все утро и большую часть дня Торби шел на лыжах по песчаным холмам, сильно изменившимся под воздействием ударной волны. Немного позади шел Бэггинс. Когда робот отставал, Торби садился и ждал его, слушая, как шелестит песок по скафандру, и глядя на низкие красноватые облака пыли, которые медленно сгущались в воздухе. Ничто не отвлекало его от раздумий.

Проснувшись, Леоа заявила:

— Хочу есть.

Торби в это время был метрах в шестидесяти от нее, фотографируя с помощью оставшихся двух сталкеров дюны в красноватой пылевой дымке. Услышав голос спутницы, он тут же поспешил к ней.

— Сейчас–сейчас, — сказал он, приблизившись.

Сталкеры бестолково крутились вокруг. Судя по данным биологических сенсоров, ее ротовая полость, пищевод и желудочно–кишечный тракт были в нормальном состоянии, но в прослушанном руководстве говорилось, что пострадавших в таких случаях лучше кормить одним бульоном до тех пор, пока им не будет оказана квалифицированная медицинская помощь. Леоа выбрала куриный бульон, и Торби подсоединил к питательной трубке бульонный баллончик так, чтобы она могла пить глотками.

Через некоторое время она попросила:

— Может, я извлеку на свет своих сталкеров и ты расскажешь о том, как объехал на велосипеде вокруг кометы и стал знаменитостью?

— Конечно расскажу, — согласился он, — если это поможет тебе скоротать время. Но должен сразу предупредить: эта история весьма скучна.

В сгущающихся красноватых сумерках Торби заученным тоном человека, уже много раз говорившего об этом, приступил к рассказу о своем приключении. В возрасте четырнадцати лет его отправили пожить к бабушке, потому что его мать была довольно успешной актрисой и опасалась, как бы наличие сына–подростка не лишило ее сексуальной привлекательности в глазах его ровесников. Бабушка Торби была в составе одной из проектных групп, стоявших у истоков программы Всеобщего Процветания, а потому уже вскоре он оказался на Борее, на расстоянии сорока пяти астрономических единиц от Солнца — так далеко, что само Солнце казалось оттуда всего лишь яркой звездой. Торби тогда было ужасно скучно и грустно. Большую часть дня он проводил в виртуальной реальности компьютерных игр, но даже там ему вскоре стало довольно тоскливо. Слишком далеко тогда находился Борей от всех планет Солнечной системы: даже радиосигналы со станции на Тритоне доходили туда лишь через день.

— И вот в день первого взрыва…

— Взрыва? Ты имеешь в виду взрыв атомной бомбы?

— Ну да, что–то вроде этого. Жидкостно–лазерная инициированная взрывчатка — почему–то ни у кого не возникло желания назвать ее сокращенно ЖИВ. Та самая штука, которая изменила траекторию Борея и направила его к центру Солнечной системы.

Торби обошел носилки, на которых лежала Леоа, чтобы проверить состояние датчиков системы жизнеобеспечения. Все индикаторы горели зеленым светом, — значит, все в порядке.

— В тот день бабушка настояла, чтобы я надел скафандр, чего я вообще–то не любил делать, и пошел с ней, что мне тоже не слишком понравилось. Она позвала меня смотреть на небо — взрыв планировалось произвести на противоположной стороне Борея, за горизонтом. Борей был помещен в точку фокуса внутри эллипсоидного сверхотражателя, а другой фокус этого эллипсоида одновременно стал фокусом огромного параболического щита…

— Я ничего не поняла.

— Ну, этот щит состоял из множества тонких отражательных пластин, которые фокусировали доступную энергию таким образом, что образовывался луч километр диаметром. И вот все световое, тепловое и рентгеновское излучение, выделившееся при взрыве, сфокусировалось в одном луче и поразило участок поверхности Борея, сбив снежно–ледяной покров, что привело к изменению траектории его движения.

— Так понятнее. В общем, в детстве тебе показали большой взрыв, и он тебе так понравился, что ты решил посвятить остаток своей жизни созерцанию подобных явлений, правильно?

— У меня включено затемнение шлема, так что тебе не видно моего лица и ты вряд ли сможешь оценить мою реакцию на твою последнюю реплику.

— Я могу ее представить, — парировала она, — или домыслю на основе отснятого материала. В этом отношении я не такой уж пурист. Ты, помнится, пару раз упоминал Печенюшный холм. Что это такое?

— Я там жил. В этом месте располагалась наша база. Это была песчаная насыпь, скрепленная замерзшей водой. Для базы этот холм был своего рода лодкой.

— Лодкой?

— Да, он дрейфовал по поверхности Борея, и в случае необходимости можно было менять его местоположение, поэтому мы все считали его похожим на лодку. А название «Печенюшный холм» закрепилось за ним потому, что изначально он был сложен из огромных ледяных глыб, под которыми залегали кремниевые породы, а потом роботы принялись его готовить: они добавили в «тесто» немного стекловолокна, смешали то, что получилось, с талой водой и добавили по вкусу немного вакуумных пузырей так, чтобы холм мог даже в морозы плавать на поверхности Борея. Если бы Печенюшный холм не был таким подвижным, он бы вскоре был погребен под двадцатипятикилометровым слоем снега, а с ним — и все наши постройки.

Объекты в поясе Койпера формируются из замороженных частиц пыли. Постепенно формируясь, они накапливают воду, аммиак, метан, сероводород, притягивая к себе по молекуле все эти и им подобные вещества, которых довольно много во Вселенной. Туда же оседают частицы пыли, и по мере того, как объект увеличивается в размерах, пыль проседает сквозь вакуумный лед и накапливается в ядре. В поясе Койпера скорость вращения объектов такова, что даже удар по ним вряд ли вызовет испарение. Да и температура там очень низкая, так что вскоре испарение все равно прекратится. И вот в течение миллиардов лет лед нарастает поверх осевшей пыли, образовавшей ядро, потом покрывается пылью, проседает и уплотняется — в результате образуется песчано–ледяная глыба. Ее поверхность покрыта особым пузырящимся льдом — это обычный лед с примесью метанового и углекислотного. А еще при температуре в несколько Кельвинов на подобных объектах небольшой массы с низкой гравитацией отлично сохраняется кристаллическая структура льда. Например, Борей был настолько мал и легок, что двадцатипятикилометровый слой льда, покрывавший его поверхность, вызывал давление ниже марсианского атмосферного. Для того чтобы достичь имевшихся размеров и образовать твердое ядро, Борею понадобилось очень много времени.

— То есть, насколько я понимаю, — прервала его Леоа, — до прибытия туда людей Борей был одной гигантской снежинкой. Кристаллы льда, фрактально упорядоченные вокруг пылевого ядра, — настоящая снежинка размером семьсот километров в диаметре.

— Небольшое пылевое ядро под слоем утрамбованного льда, — уточнил он. — Скорее не снежинка, а снежок, снаружи покрытый инеем. Но в каком–то смысле ты права. Мы называли то место, где стояла станция, Печенюшным холмом, потому что в ледяных глыбах, из которых он был сложен, там и сям виднелись вкрапления из частиц пыли, волокон и пузырьков воздуха — как изюм или дробленые орехи в домашнем печенье. Мы соорудили из этих глыб что–то вроде большой пирамиды и укрепили ее дно, чтобы она случайно не перевернулась. Так что наша станция как бы плыла по рыхлой поверхности огромного снежка, или снежинки, если тебе так больше нравится. А что до меня, то я прибыл на Борей, будучи совершенно придурковатым подростком.

— Лет двадцать назад я родила мальчиков–близнецов, — сказала Леоа. — Я бы, пожалуй, еще завела детей, если бы можно было отправить их кому–нибудь по почте или утопить собственными руками лет в двенадцать.

Торби еще раз, на всякий случай, проверил показания ее биоиндикаторов. Их зеленый цвет становился все интенсивнее, — по–видимому, самочувствие Леоа улучшалось.

— Ты знаешь, — сказал Торби, — в том возрасте я был противнее большинства подростков. По крайней мере, до путешествия на велосипеде. Хотя мама избавилась от меня совсем не поэтому, скорее даже наоборот.

Сказанное прозвучало с горечью, неожиданной для самого Торби. Иногда ему казалось, что только в возрасте между тринадцатью и восемнадцатью годами он был способен по–настоящему переживать какие–либо эмоции. С тех пор мир посерел, и настоящее не шло ни в какое сравнение с прошлым.

— В общем, мы с бабушкой наблюдали яркую вспышку на небе, полыхнувшую за горизонтом; в течение десяти минут после нее у Борея наблюдалась собственная атмосфера. Сквозь скафандр я ощутил ветер, и на какой–то миг вместо привычных звезд над головой увидел небо, а потом вдруг все вокруг стало быстро покрываться льдом. Именно тогда я подумал, что было бы прекрасно провести на Борее некоторое время за пределами станции, особенно если бы при этом я сам мог решить, что мне делать и как проводить время.

Занимаясь физикой, я придумал специальное устройство для этого и заказал его сборку роботам–конструкторам. Устройство представляло собой гигантский обруч километр диаметром с обмоткой из сверхпроводника. Этот огромный маховик я планировал раскрутить до орбитальной скорости, подключив его к специальному тренажеру. Уже через месяц я был в отличной физической форме. Я мог двигаться по внутренней поверхности этого обруча на велосипеде с помощью магнитной левитации, сообщая определенную скорость и кинетическую энергию катящемуся обручу. В общем, ничего особенного в моей затее не было — сейчас подобное можно сделать в любой лаборатории. А нашим роботам–конструкторам все равно было нечем заняться со времен строительства станции. В общем, я соорудил этот обруч и велосипед (точнее, и то и другое сделали роботы) и крутил педали по нескольку часов в день, приводя тем самым обруч в движение. В свободной от трения среде с очень низким уровнем гравитации возникала инерция, так что вскоре обруч разогнался до скорости шестьсот километров в час, что уже было выше орбитальной скорости. Шины моего велосипеда были устроены так, что позволяли контролировать сверхпроводимость обруча, постепенно усиливая сцепление, благодаря чему я мог усидеть в седле. После этого мне оставалось только поддерживать относительную скорость движения на стабильном уровне, чтобы не свалиться с обруча и не вылететь на орбиту.

Также требовалось определенным образом контролировать график полета, я нуждался в воздухе, воде и еде, а еще необходимо было найти способ остановить эту конструкцию, чтобы закончить путешествие, когда мне надоест. Контроль времени осуществлялся при помощи компьютера: планировалось, что я выберусь из обруча, доехав до его верхней точки, при этом во время путешествия я должен был все время ехать параллельно поверхности Борея. Я установил специальную программу с расчетом на ее однократное использование: она активизировалась и при необходимости брала на себя управление всем механизмом. Выходное отверстие в кольце было размером метра три, и при стабильной скорости движения я должен был выбраться оттуда за одну шестидесятую долю секунды. Мой скафандр производил рециклинг воды и воздуха. Еда находилась в большом контейнере, прицепленном сзади. А когда контейнер пустел, его можно было встряхнуть как следует, и тогда он начинал выполнять функции якоря, цепляясь за лед и снижая скорость движения обруча приблизительно до ста километров в час. На этой скорости требовалось надуть вокруг сверхпроводникового обода обруча огромный воздушный протектор и начать медленно двигаться в сторону Печенюшного холма, чтобы пополнить там запас продовольствия.

Я прикрепил камеру на руль велосипеда объективом к себе, чтобы отснять материал, который можно было бы сдать учителю для подтверждения успешного выполнения проекта. А потом я использовал ту же съемку в следующем семестре, когда у нас был курс документального видео. Мне и в голову не приходило, что люди придут в такой восторг от кадров, где я еду на велосипеде по Борею, волоча за собой контейнер с едой.

— На опубликованных снимках ты напоминал ведьму верхом на помеле, — веселилась Леоа. — Видимо, продюсеру, который приобрел права на публикацию, хотелось, чтобы на всех изображениях ты держал голову прямо, а, как известно, в гравитационном поле человек не всегда блюдет осанку, поэтому в результате редактирования твой велосипед на снимках катился под прямым углом к поверхности Борея.

— «Не важно, что случилось и как было снято, редактор всегда сделает так, как ему надо», — процитировал кого–то Торби.

После полудня он решил, пока не стемнело, немного покататься на лыжах, чтобы размять ноги и поупражняться. Еще день–другой — и спасатели наверняка придут к ним на помощь.

Когда Торби вернулся, Леоа по–прежнему лежала на носилках с крестообразным каркасом (эта конструкция с каждым днем все больше напоминала журналисту распятие), которые тащил Бэггинс. Она не спала и успела проголодаться, и Торби приготовил ей поесть.

— Мне кажется, нормальный аппетит — это добрый знак: похоже, ты идешь на поправку, — заметил он. — Я вышел на связь со спасателями, и они пообещали забрать нас завтра. Мы можем остаться здесь, а можем отправиться дальше — и тогда, если мы за вечер и завтрашнее утро пройдем еще километров пятнадцать, у нас будет полное право заявить, что мы сами выбрались из Песчаного моря. Как тебе удобнее — когда робот стоит или когда движется?

— С закрытыми глазами я не чувствую никакой разницы, — ответила Леоа. — Твой носильщик отлично обращается с деликатным грузом. В любом случае мне пока не снять скафандр, так что все удобства космопалатки доступны только тебе. Поэтому мы можем продолжать путь, пока ты не устанешь, а утром отправимся дальше, когда будешь готов.

— Так и поступим.

Уже почти стемнело, и, хотя с помощью световых капсул, инфракрасного фонаря и навигационной системы, встроенной в память Бэггинса, путешествовать в темноте было безопасно и совсем не сложно, ночная прогулка могла оказаться не слишком приятной, а самочувствием Леоа Торби рисковать не хотел.

— Думаю, мы все–таки остановимся.

Через несколько минут надувная космопалатка была готова. Бэггинс занес туда Леоа и поставил носилки на пол. Торби снял с женщины шлем, чтобы она, по крайней мере, могла подышать нормальным воздухом из аэрогенератора и как следует поесть, — впрочем, в соответствии с медицинской инструкцией, Леоа не полагалось ничего более существенного, чем порция пюре из тюбика. Накормив и уложив спать свою спутницу, Торби поужинал сам, разделся, обтерся влажной губкой и лег, чувствуя себя гораздо лучше. Он отдал палатке распоряжение погасить свет и решил не устанавливать будильник.

— Торби?

— Что такое, Леоа?

— Ответь, пожалуйста, еще на один, последний вопрос. То орбитальное путешествие вокруг Борея, когда ты в течение месяца непонятно чем питался и наблюдал, как нарастает ледяной покров и испаряемая влага выпадает в виде снега, — как оно повлияло на твою жизнь? Ты ведь наверняка осознавал, что совершаешь нечто беспрецедентное, когда ехал по орбите ледяной глыбы на велосипеде?

— Скажу тебе по страшному секрету, ничего подобного не было, — ответил он. — Во время путешествия я в основном играл в компьютерные игры, установленные на приборном щитке, спал и писал письма друзьям. За целый месяц я отснял лишь пять часов видео. Конечно, ехать по километровой орбите вокруг пояса Койпера сначала интересно, но уже через несколько минут интерес пропадает. Ледяные сталактиты и узоры инея выглядят довольно симпатично, но у мальчиков–подростков мысли немного о другом. В общем, в конце концов я решил, что пора возвращаться, притормозил с помощью продовольственного контейнера, снизив скорость до сорока километров в час на стокилометровой снежной равнине, — зрелище поднятого при торможении снежного вихря, напоминающего петушиный хвост, стало, как мне кажется, одним из самых ярких впечатлений от поездки. Неплохо смотрелся и след от моего велосипеда, который остался на наружной стороне обруча и вел по направлению к поверхности Борея. А потом, в самом конце, меня едва не замело снегом. Но я добрался до станции, принял душ, обдумал сделанное и позабыл обо всем этом до тех пор, пока случайно не прославился. Впрочем, узнав о моем подвиге, публика также узнала, что у моей мамы есть сын–подросток, что не могло не погубить ее сценический образ инженю, вследствие чего ей даже пришлось отправить документы, опровергающие факт материнства, во все пресс–службы и отказаться от меня. С тех пор я ее не видел. Мне кажется, основной урок, который я тогда извлек, состоял в осознании того, что мне нравится быть одному и что люди действуют мне на нервы.

— А при чем тут большие взрывы?

— Мне они нравятся. И всегда нравились. Было удивительно видеть, как преобразуется лед после взрыва на Борее. Я просто люблю следить за изменениями материи. Знаю, что ты ищешь во всем происходящем более глубокий смысл, но на самом деле суть всех процессов такова. На смену старому приходит новое, на смену новому — еще более новое. А мне просто нравится присутствовать при этом.

Дальнейших вопросов не последовало. Вместо этого Торби услышал размеренное и глубокое дыхание спящей спутницы. Он стал было прикидывать, какой видеоматериал у него имеется и что нужно доснять во время прохода Борея над южным полюсом, но почти сразу заснул в кромешной тьме и мертвой тишине ночной марсианской пустыни.

— Ладно, я отвечу откровенно на все твои вопросы, — согласилась Леоа.

Торби сел возле восстановительного резервуара, в который ее поместили врачи в больнице.

— Ты ведь за этим пришел? Ты хочешь спросить, почему я так с тобой поступила?

— Я не совсем уверен, что пришел именно за этим, — ответил он. — Я просто решил проведать тебя. У меня выдалась пара свободных дней до поездки на южный полюс, а так как я все–таки принимал некоторое участие в твоем спасении, мне захотелось посмотреть на результат своих действий. Я не собираюсь больше с тобой сотрудничать, так что мне, в общем, не очень интересно, зачем ты сломала моих сталкеров за несколько минут до главного события, которое мы должны были снять. Расскажешь ты мне о своих мотивах или нет, я все равно постараюсь избегать встреч с тобой в будущем.

— Думаю, после того, что я сделала, ты никогда уже не будешь относиться ко мне по–дружески.

— Я одиночка. У меня нет друзей.

— Можно подумать, именно поэтому тебя так привлекают все эти ЯГВЭ! Те, кому то или иное место нравилось таким, как оно было, уже там не живут, а те, кто будет любить это место таким, каким оно станет, еще там не поселились. На этот короткий миг ты оказываешься там наедине с Вселенной, ведь так?

Не иначе, она записывала их разговор. Обычно такие вопросы задают во время интервью. А публика сама не своя до подобных бесед. Может, стоит разрушить ее замысел, отплатив за испорченную съемку первого прохода Борея?

Впрочем, на самом деле она мало что испортила. Торби еще вдоволь наснимает Борей во время его прохода над южным полюсом. Кроме того, старый добрый сталкер № 2 умудрился уцелеть, сохранив весь материал и даже сняв столб света, вызванный внезапным падением спутника Борея. Даже если бы Леоа не принялась тогда крушить его сталкеров, через несколько минут им все равно пришлось бы хватать оборудование и спасаться бегством.

Так что большого ущерба от происшедшего Торби не понес, просто он не хотел, чтобы Леоа оказалась поблизости в какой–нибудь ответственный момент. А что до ее спасения, то разве у него, как у мужчины, был выбор? Он поступил как должно, и она не может этого не понимать. Любой на его месте сделал бы то же самое.

— Похоже, ты никогда над этим не задумывался? — спросила вдруг Леоа.

«Не задумывался над чем?» — мелькнул у него вопрос. Но на всякий случай Торби не стал возражать:

— Пожалуй, ты права.

— Вот видишь, мы с тобой не такие уж и разные. Ты любишь смотреть, как преображается нечто прекрасное. При этом тебя не особо волнует, что при этом то, что было, ломается, рушится и взрывается. Тебе нравится наблюдать процесс разрушения, когда прекрасное творение природы погибает, чтобы дать жизнь прекрасному творению рук человеческих.

Торби плохо понимал, к чему она клонит, и боялся, что от него потребуют какой–нибудь реакции.

Но Леоа как будто и не нужен был собеседник. Она говорила без умолку:

— Так вот, Торби, именно это я хотела запечатлеть. Торби. Одинокий Торби. Торби — последний горец, которого предала та, кого он считал своим другом. Выражение твоего лица, когда это произошло. Жесты, движения. Моя идея состояла в том, чтобы установить аналогию между двумя событиями: преображением Марса, куда вскоре искусственно будет занесена жизнь, и преображение Торби, которого искусственными методами тоже можно вернуть в общество, заставить вступить в диалог с людьми. Мне хотелось показать, что тебя тоже можно заставить чувствовать ненависть, а потом, возможно, и любовь. Чтобы ты понял, что вокруг тебя есть люди. Точно так же, как Марс вскоре поймет, что на его поверхности есть жизнь, причем отличная от той, к которой он привык за три века нашего на нем пребывания.

Ну вот, теперь все стало ясно. Окружающие пытались воздействовать на Торби всю жизнь, но у них мало что получалось.

— И ты хотела показать момент моего преображения в своем документальном фильме?

Вопрос, конечно, глупый, все и так было очевидно, но журналисты часто в ходе интервью задают глупые вопросы, чтобы получить умные ответы, а потом никак не могут избавиться от этой ужасной привычки.

— Да, конечно, разумеется. Так и есть. Я больше не состою в движении пуризма–реализма. Можешь забирать его себе. Оно не только не позволяет мне обрести славу, но даже не позволяет тебе ее сохранить. Вот почему у меня родилась идея принципиально новой серии документальных фильмов, где духовное преображение известного человека будет сопоставляться с изменением какого–либо объекта Солнечной системы в рамках программы Всеобщего Процветания. Два этих события будут показаны в их взаимосвязи. Если тебе интересно (впрочем, с чего бы?), то ты можешь ознакомиться с уже обнародованным мною манифестом этого нового движения. Я уже сообщила всем, что собираюсь с тобой сделать, а потом показала кадры с места событий, показала твое лицо, которое, кстати говоря, в такой момент могло бы быть и повыразительнее. Жаль, что больше ты не предоставишь мне такой возможности. И хотя в своем манифесте я заявила, что смогу снять следующий сюжет только лет через двадцать, когда Марс заметно изменится, уже сейчас мои идеи популярны более, чем когда–либо. Даже по самым скромным подсчетам, у меня сейчас довольно солидная зрительская аудитория. Наконец–то меня услышат!

Наверно, во всем этом был какой–то смысл — психологизм и все такое. Торби сказал только:

— Если это именно то, чего ты больше всего хочешь, я тоже рад, что тебя наконец услышат. Надеюсь, не только услышат, но и поймут.

Ему это все казалось надуманным, формальным и ненужным. Леоа широко улыбнулась и сказала:

— Торби, ты такой милый. Я не могла и мечтать о том, чтобы ты дал мне еще один шанс.

— Буду рад.

Он коснулся ее лба рукой и добавил:

— Желаю быть услышанной!

Леоа, наверно, тут же принялась обдумывать достойный ответ. Торби не стал его дожидаться и ушел. Ему надо было купить кое–что из снаряжения, подготовить оборудование, а потом совершить перелет к южному полюсу — до прохода над ним Борея оставалось три дня.

Торби шел и улыбался, сам не зная чему.

На шестидесяти шести градусах северной широты, у марсианского полярного круга, в день зимнего солнцестояния в полдень солнце должно лишь слегка показаться из–за горизонта. Торби решил, что это наверняка будет впечатляющим зрелищем, особенно сейчас, когда через все небо пролегло недавно возникшее вокруг Марса кольцо. Однако, к разочарованию журналиста, вскоре стало понятно, что он зря дожидался этого полуденного рассвета, потому что весь полярный горизонт оказался затянут хмурыми облаками. Наверняка там, наверху, за этими облаками, новые кольца Марса сверкают в лучах солнца, образуя яркую небесную дугу. А тут, внизу, вообще ничего не видно — даже метеоритный дождь, постоянно идущий из колец, стал почти незаметен, превратившись в легкие отсветы, похожие на зарницы, время от времени мелькающие в сгустившихся тучах.

Торби подождал немного, но небо не прояснилось. Время восхода и захода солнца миновало, и он включил фонари, проверяя готовность ракеты к старту.

На прощание журналист еще раз осмотрелся. Шел снег: в воздухе кружились крупные тяжелые снежинки. Их пока было немного, но это уже напоминало снегопад. Снежинки показались Торби такими прекрасными, почти совершенными, что он в течение двадцати минут крупным планом снимал их при помощи трех сталкеров, а еще два сталкера запечатлевали момент падения снежинок — в то короткое мгновение, когда снежинка касалась земли, сталкер фотографировал ее с максимальным приближением, и она таяла от света вспышки. Любуясь неповторимыми узорами снежинок, Торби думал, могут ли снежинки такой же формы, как марсианские, выпасть где–нибудь еще.

Торби снимал снегопад до тех пор, пока не поднялся ветер. Потом снег усилился, и журналисту пришлось поторопиться с отлетом. Он улыбнулся, глядя, как Бэггинс глотает сталкеров и забирается в ракету, а потом еще немного постоял, глядя на снег, прежде чем самому последовать за роботом и погасить фонари. Торби испытывал странное и отчасти злорадное удовольствие: его обычно лишенное всякого выражения лицо сейчас лучилось настоящей радостью, а Леоа и все ее камеры были далеко, в каком–нибудь городе или на каком–нибудь космическом корабле, дальше от него, чем когда–либо.