"Олений заповедник" - читать интересную книгу автора (Мейлер Норман)

Глава 3

Вот какая была история. Вспоминая о ней, я жалел О'Фэя. Глядя на этого элегантного маленького кутилу с тонкой ниточкой усиков и вечной улыбкой, я никак не мог поверить, что несколько лет назад Доротея рыдала ночами от того, что лишилась его.

Они познакомились, когда ей было семнадцать и он был водевильным танцовщиком на гребне успеха. Доротея жила с ним, клялась, что была от него без ума, пела и танцевала, чтобы удержать на плаву совместный номер, и страдала от того, как он обманывал ее каждый вечер с новой девчонкой. Совместной жизни у них не получилось: она все время намекала, что хочет осесть и иметь детей, а он улыбался, говорил, что она еще слишком для этого молода, и спрашивал, какого она мнения о рубашке, которую он в тот день купил. Она думала о том, как подкопить денег, а он — о том, как их истратить. Когда она обнаружила, что забеременела, он дал ей двести долларов, оставил адрес знакомого врача и съехал вместе с пожитками.

Доротея пела в ночных клубах; ее коронным номером была песенка «Я тоскую по моему отпрыску, а он учится в Йеле», она исполняла ее речитативом и нравилась публике. Имя Доротеи было хорошо известно, ей было девятнадцать, и она была прехорошенькая и снова беременная, о чем никто не знал. Это был мимолетный роман с заезжим европейским принцем, что приводило ее в определенном смысле в восторг. Ведь она была дочкой дворника, а теперь носила в себе королевскую кровь. Так прошло три месяца, потом четыре, и стало уже поздно что-либо предпринимать. О'Фэй спас ее. Успех его стал сходить на нет, он начал пить и однажды, заглянув к ней, посочувствовал ее положению. О'Фэй был перекати-поле: он никогда не женился бы на женщине, носящей его ребенка, но он решил, что было бы правильно помочь приятельнице в беде. Они быстро поженились и так же быстро развелись, зато ребенок Доротеи получил отцовскую фамилию. Она назвала сына Мэрион О'Фэй и в тот год выступила в главной роли в музыкальной комедии. Позже, много позже — после того, как Доротея нажила денег, и потеряла их, и снова нажила, и осела в Дезер-д'Ор, продав свою колонку светской хроники и создав себе «двор», — О'Фэй снова появился на сцене. Он стал совершенной развалиной — в этом не было никакого сомнения. Руки у него тряслись, голос потерял силу — его выступлениям пришел конец. Доротея была рада принять его — она терпеть не могла быть должницей. Она жила в «Опохмелке» и назначила О'Фэю скромное пособие. Между Мэрионом Фэем-сыном (он еще мальчиком опустил из своей фамилии О) и фиктивным отцом никакого контакта не было. Они смотрели друг на друга как на диковину. Да Мэрион и на мать смотрел так же.

В подпитии Доротея, не вытерпев, похвалялась, что сыном ее одарил некий принц. Мэрион знал об этом еще мальчиком, и, возможно, именно это кое-что в нем объясняет. В двадцать четыре года он выделялся своим внешним видом. Стройный, крепко сбитый, с тонкими волнистыми волосами и светлыми серыми глазами он, я думаю, мог бы сойти за мальчика-певчего, если бы не выражение лица. Он с надменным видом смотрел на вас в упор, определял вам цену и решал, что вы больше его не интересуете. В данное время он жил в Дезер-д'Ор, но не у матери. Слишком плохо они ладили, да и мешало то, чем он занимался. А он был сутенером.

Я часто слышал, что в детстве ему предрекали другую карьеру. Он был мальчик нервный и часто плакал. Когда Доротея имела такую возможность, у него были няни и слуги, Доротея всегда охотно баловала сына, забывала о нем, любила его и устраивала сцены не хуже его. Впав в сентиментальность и жалея об отсутствии близости с сыном, она принималась рассказывать об одном случае с Мэрионом. Однажды — это было так давно — она расплакалась у себя в спальне, по какому поводу, она уже не помнит; он вошел в комнату — а ему было тогда три с половиной года — и стал гладить ее по щеке. «Не плачь, мамочка, — сказал он, заплакал и, плача, принялся утешать ее как умел: — Не плачь, мамочка, ты такая красивая».

В школе Мэрион был мечтателем. Доротея рассказывала мне, как он увлекался железными дорогами, конструкторами, собирал марки и крылья бабочек. Он был застенчивый, избалованный, порой, поддавшись своему нраву, совершал отчаянные поступки. Во время первой и последней в его жизни драки (а это была драка с толстым коротышкой, сыном кинопродюсера) он дико кричал, когда его оттащили от мальчика, которого он держал за горло. Где-то между десятью и тринадцатью годами в нем произошли перемены: он уже не был таким чувствительным, стал неприветливым и замкнутым. К изумлению Доротеи, он однажды сказал ей, что хочет стать священником. Его острый ум порой пугал — во всяком случае, Доротею, — но он стал трудным подростком. Вечно с ним случались неприятности: на уроках он выскакивал со своими умозаключениями, опережая учителей, курил, пил, делал все, что не разрешалось делать. Пока он учился в средней школе, Доротее пришлось перебрасывать его из одного частного учебного заведения в другое, но куда бы она ни устраивала Мэриона, он умудрялся заводить друзей вне школы. В семнадцать лет его арестовали за езду со скоростью 80 миль в час на одном из бульваров киностолицы. Доротея это утрясла — ей приходилось утрясать многие его проделки. В день рождения, когда ему исполнилось восемнадцать лет, он попросил у матери триста долларов.

— На что? — спросила Доротея.

— Да есть тут знакомая девчонка, ей нужна операция.

— Ты что, никогда не слышал о предохранении?

Мэрион стоял перед ней с терпеливым, скучающим видом и смотрел на нее своими светло-серыми глазами.

— Нет, слышал, — сказал он, — но, понимаешь, я был сразу с двумя девчонками, и, наверно, мы… увлеклись.

Доротея умудрилась написать о сыне сентиментальную статью в тот день, когда он пошел служить в армию, но больше писать о нем не смогла. Вернувшись из армии, он не пожелал поступать на работу и вообще отказывался делать то, что ему было неинтересно. Доротея устроила его помощником к хорошо известному на киностудии администратору — через три месяца Мэрион оттуда ушел.

— Все они священнослужители, — только и сказал он и переехал к матери в «Опохмелку».

В Дезер-д'Ор он знался с гангстерами, актерами, хористками и девицами по вызову, он был даже любимцем тех немногих обитателей курорта, которых можно было считать интернациональной средой, и при этом, поскольку он имел возможность проводить целые дни то в одном баре, то в другом или сидеть часами во внутреннем дворике «Яхт-клуба», поскольку он знал метрдотелей всех лучших клубов курорта и они относились к нему с уважением, так как он низко ставил их, Мэрион общался с бизнесменами, эстрадниками, продюсерами, теннисистами, разведенками, игроками в гольф, картежниками, красавицами и почти красавицами, которыми пополнялся курорт от их переизбытка в киностолице. Когда Доротея вышвырнула Мэриона из дома после ссоры на денежной почве, считая, что таким путем заставит его работать — а она хотела, чтобы ее сын стал человеком респектабельным, — он быстро нашел себе дело. Узнав об этом, Доротея стала умолять его вернуться, но Мэрион только рассмеялся.

— Я всего лишь любитель, — сказал он ей, — как и ты. Она даже не посмела дать ему пощечину — почему-то уже многие годы никто не пытался это сделать.

В своей деятельности он не слишком разворачивался. Держался в стороне от профессионалов; не собирался создавать организацию, которая что-то значила бы, и многие его сделки были необычными. Он знал девиц, которые готовы были с кем-то встретиться один раз, но не больше, по крайней мере не раньше, чем через несколько месяцев; он даже знал женщину, которая не нуждалась в деньгах, — ей просто нравилась мысль, что она продает себя. Как Мэрион сказал матери, он был любителем, просто играл в эту игру. Работать — значит, стать рабом какого-то дела, а Мэрион ненавидел рабство — оно деформирует мозги. Соответственно он сохранял свою свободу и, пользуясь ею, пил, не гнушался наркотиками и раскатывал по пустыне в машине иностранной марки с револьвером в «бардачке» вместо прав на вождение, так как эти права были у него давно отобраны. Я однажды проехался с ним и постарался впредь этого избегать. Я сам довольно хорошо водил машину, но он водил ее так лихо, как никто другой.

Время от времени Мэрион по-прежнему появлялся в «Опохмелке», но он презирал «двор», и «придворные» чувствовали себя с ним неуютно. Из всех, кто там бывал, он сносно относился только к двоим. Я был в их числе, и Мэрион не скрывал почему. Я убивал людей, сам чуть не был убит, и его интересовало, что я при этом чувствовал. Однажды он спросил меня с этакой своей кошачьей грацией:

— Сколько самолетов ты сбил?

— Всего три, — сказал я.

— Всего три. Значит, зря тебе платили деньги. — Рот его при этом ничего не выражал. — А ты бы сбил больше, если б мог?

— Думаю, попытался бы.

— Тебе нравится убивать азиатов? — спросил Мэрион.

— Я не думал об этом.

— Они знают, как натаскивать таких, как ты. — Он достал сигарету из платинового портсигара. — Я не был офицером, — продолжал он. — Я пошел в армию рядовым и рядовым из нее вышел. Таких до конца рядовых в армии никогда не было.

— Я слышал, тебя то и дело сажали в карцер.

— Да, там я кое-чему научился, — сказал Мэрион. — Убить человека, понимаешь, легко. Куда легче, чем поймать таракана и раздавить его.

— Может, ты просто не знаешь, как за это взяться?

Но Мэрион всегда опережал меня.

— Хочешь девчонку? — неожиданно спросил он. — Могу доставить задаром.

— Не сегодня, — ответил я.

— Я так и думал, что откажешься.

Он учуял то, что я изо всех сил старался скрыть. А я внимательно следил за Пелли, который страдал той же бедой. Это случилось со мной незадолго до отъезда из Японии, и с той поры я уже ни на что не был способен. Раза два я пытался разорвать стягивавший меня узел с помощью девчонок, подобранных в барах Дезер-д'Ор, и оказывался только еще крепче скрученным.

— Берегу себя для любимой женщины, — сказал я, чтобы он отвязался.

Любовь была темой, заводившей Мэриона.

— Слушай, — сказал он, — вот двое живут вместе. Отбросим пропаганду. Живут скучно. И точка. Тогда ты поворачиваешься и идешь в другом направлении. Находишь сотню цыпочек, находишь две сотни. Становится не просто скучно. Тошнота подступает к горлу. Клянусь, начинаешь думать о том, чтобы взять бритву и перерезать себе горло. Я правду говорю, вот к чему приходишь, — сказал он, покачивая, как маятником, пальцем: — С одной стороны — трахаешь, с другой — причиняешь боль. Убиваешь. Весь мир — дерьмо. Потому люди и хотят жить скучно.

Понять такое было выше моих сил. Я посмотрел в его белесо-серые глаза, горевшие возбуждением, и сказал:

— И к чему же это тебя приведет?

— Не знаю, — сказал он, — это надо еще додумать. — Тут он поднялся на ноги, взглянул на часы, словно хотел скрыть удивление, что так долго разговаривал, и ровным тоном произнес: — Когда сюда приезжает Джей-Джей? Мне надо кое-что сказать Доротее.

Это был его второй приятель в «Опохмелке». Когда Доротея и Мэрион не разговаривали, Мэрион пользовался услугами специалиста по рекламе Дженнингса Джеймса для общения с ней. Джей-Джей умудрялся сохранять добрые отношения с обоими. Много лет тому назад он был агентом Доротеи и знал Мэриона мальчиком. Что-то их связывало: Мэрион терпел его, сносил монологи Джей-Джея, его пьянки, его депрессии — словом, по-своему привязался к нему.

Джей-Джей был рыжий, высокий и тощий и своим тощим лицом с очками в серебряной оправе напоминал банковского клерка. При этом в нем было что-то детское. Он жил прошлым и обожал вспоминать начальную пору кризиса, когда оказался в киностолице без гроша в кармане и жил в бунгало с двумя музыкантами, существуя на апельсинах и питаясь надеждой продать один из своих рассказов. Это были хорошие дни, а теперь он время от времени занимался рекламой для «Сьюприм пикчерс», подбрасывая в светскую хронику сообщения о приезде в город снимающихся на «Сьюприм» звезд. Я достоверно знал, что он пополняет свой бюджет, посылая порой к Мэриону какую-нибудь девчонку.

При этом в нем было обаяние мечтателя. Небрежным тоном, проглатывая слова, он рассказывал историю за историей, часто повторяя для меня, так как я был единственным новым его слушателем, что великое изречение: «Мужчины с накрашенными губами выглядят так, словно они только что открыли для себя секс» — принадлежит кинозвезде Лулу Майерс, а на самом деле это изречение написал для нее он.

— Меня от этого просто тошнит, — говорил мне Джей-Джей. — Я ведь помню, когда Лулу была замужем за Чарли Айтелом, она считала, что ум — это все. Я видел, как она однажды появилась на вечеринке с таким сияющим лицом, будто впервые узнала любовь или попробовала какого-то сока джунглей. «Айтел только что дал мне первый урок актерского мастерства, — сказала она, — и это так меня вдохновило». И это после того, как она уже три года снималась и сыграла семь ведущих ролей, и такому человеку я должен был добывать роли.

По-моему, он был первым в Дезер-д'Ор, упомянувшим имя Чарлза Фрэнсиса Айтела. После этого, казалось, у каждого было что об этом человеке рассказать. Айтел был знаменитым кинорежиссером, жившим на курорте во внесезонье, и хотя принадлежал к числу друзей Мэриона, никогда не бывал в «Опохмелке». Пока я в этом не разобрался, я часто думал, что Мэрион поддерживал с ним дружбу только для того, чтобы позлить Доротею, поскольку последний год об Айтеле только и писали. Я слышал, что однажды посреди съемки он ушел с площадки и через два дня его вызвали в качестве свидетеля-ответчика в Комиссию конгресса по расследованию антиамериканской деятельности. Доротея терпеть не могла Айтела. Она никогда не считалась в стране крупной журналисткой светской хроники, и под конец ей наскучила эта работа, но последний год или два перед уходом Доротеи на пенсию начальство рядом с ее фотографией всегда ставило американский флаг и ее материал изобиловал намеками на наличие подрывных элементов в кино. Даже и теперь она отличалась крайним патриотизмом и, подобно большинству патриотов, пылала гневом и плохо соображала, так что спорить с ней было нелегко. Да я и не пытался и всегда следил за тем, чтобы не упоминать имени Айтела, если в этом не было необходимости. Познакомившись с ним, я довольно скоро стал считать его своим лучшим другом на курорте и однажды, прервав Доротею посреди очередной тирады, сказал, что это мой друг и я не хочу обсуждать его; на секунду мне показалось, что она сейчас вскипит. Она была близка, очень близка к этому; побагровев, она бросила мне в лицо:

— Ты самый мерзкий сноб из всех, кого я знаю.

— Так оно и есть, — сказал я и не обиделся на Доротею за правду. — Я сноб.

— Ну и купайся в этом, — произнесла она шепотом, но тут Пелли вручил ей бокал с вином, и мы прекратили обсуждать Айтела.

— Только потому, что у тебя богатый папочка и ты умеешь наводить тень на плетень, — сказала Доротея, — не считай, что ты знаешь ответы на все вопросы.

— Ладно. Хватит, — буркнул я, и мы поставили на этом точку.

Но я был доволен собой. Умозаключения Доротеи были основаны на немалом жизненном опыте, и поскольку она всегда уверяла, что может сказать, из каких слоев общества происходит тот или иной человек, я подумал, что неплохо разыгрываю свою карту.