"Сатанинские стихи" - читать интересную книгу автора (Рушди Салман)

II. МАХУНД^{276}

Покорившись неизбежности, с тяжёлыми веками соскальзывая к видению своего ангельства, Джабраил проплывает мимо своей любящей матери, у которой есть и другое прозвище для него, Шайтан, зовёт она его, не иначе как Шайтан, именно так, потому что он шалил с тиффинами, которые нужно было нести в город на обед офисным служащим: раскладывая порции по тарелкам, — озорной бесёнок, грозит она ему рукой, — сорванец отдавал мусульманские мясные блюда невегетарианским тиффин-курьерам для хинду, клиенты в бешенстве. Чертёнок, — бранится она, но тут же обнимает, — мой маленький фаришта, мальчишки всегда мальчишки, — и он падает мимо неё в сон, вырастая по мере своего падения, и падение начинает походить на полёт, голос матери доносится до него издали: взгляни, баба, как ты вырос, так и играешь могучими мышцами^{277}, вах-вах, аплодисменты. Он стоит, гигантский, бескрылый, упираясь ногами в горизонт и охватив руками солнце. В ранних снах он видит начало, Шайтан низвергается с Небес, пытаясь уцепиться за ветвь Высочайшего Древа, лотоса крайнего предела^{278}, на которое опирается Престол, Шайтан срывается, падает, шлёп! Но он выжил, не мог умереть, и пел из преисподней свои нежные, обольстительные стихи. О сладкие песни, которые знал он! Со своими дочерьми, со своей жестокой группой поддержки, да, с этими тремя, Лат Манат Уззой^{279}, с девочками, лишёнными матери, смеющимися со своим Абба[77], хихикающими в ладошку над Джабраилом, ну и шуточку мы припасли для тебя, посмеиваются они, для тебя и для того бизнесмена на холме. Но перед бизнесменом есть и другие истории, вот он, архангел Джабраил, показывает весенний Земзем Хаджар^{280}-Египтянке, чтобы, брошенная пророком Ибрахимом в пустыне с ребёнком, рождённым от него, могла она испить прохладных ключевых вод и выжить. И позднее, когда джурхумиты наполнят Земзем грязью и золотыми газелями^{281}, чтобы тот затерялся во времени, вот он снова, указывает путь к источнику этому человеку, Мутталибу^{282} из алых шатров, отцу ребёнка с серебристыми волосами, который и породил в свой черёд бизнесмена. Вот и он, бизнесмен.

Иногда спящий Джабраил осознаёт себя вне грёз, спящим, грезящим о своём осознании собственных грёз, и тогда наступает паника, о Бог мой Аллах, кричал он, о благоликий боговеликий, моя чёртова крыша едет. Выкинь тараканов из моей головы, полной безумия, песен гагар и блужданий бабуинов. Так же чувствовал себя и бизнесмен, когда увидал архангела впервые: думал, что спятил, хотел броситься от скалы, с высокой скалы, со скалы, где росло чахлое лотосовое древо, скалы, высокой, как крыша мира.

Он идёт: взбирается по Конусной горе^{283} к вершине. С днём рождения: ему сегодня сорок четыре. Но, оставив город позади, и внизу — фестивальные толпы, он поднимается в одиночестве. Нет у него новой рубахи к дню рождения, аккуратно выглаженной и сложенной у изножья постели. Мужчина аскетических вкусов. (не странно ли для бизнесмена?)

Вопрос: Какова противоположность веры?

Не неверие. Чересчур окончательное, уверенное, закрытое. Тоже своего рода вера.

Сомнение.

Человеческое состояние; но как же с ангельским? На полпути между Аллахобогом и Человеком безумным^{284}, Сомневались ли они хоть раз? Сомневались: воспротивясь однажды воле Господа, они спрятались однажды с ворчанием под Престолом, дерзнув задать вопросы о запретном: антивопросы^{285}. Правда ли, что. Не объяснишь ли, как. Свобода, древнейший антивопрос. Конечно же, он успокоил их, применив навыки менеджмента à la[78] Бог. Польстил им: вы будете орудием моей воли на земле, спасенияпроклятия человека, всего этого обычного et cetera. И presto — конец протеста, все при нимбах и возвращаются к работе. Ангелов легко умиротворить; преврати их в орудие, и они будут плясать под твою дудочку^{286}. Люди — орешки покрепче, вечно во всём сомневаются, даже в том, что у них под носом. Перед глазами. В том, что, когда смыкаются их отяжелевшие веки, обнаруживается перед закрытыми гляделками… Ангелы, не так уж много путей для их желаний. Противоречить; не покоряться; возражать.

Я знаю; слова дьявола. Шайтан, перебивающий Джабраила.

Я?

Бизнесмен: выглядит, как подобает, высокий лоб, орлиный нос, широк в плечах, узок в бёдрах. Среднего роста, задумчив, одет в два отрезка простой ткани, каждый по четыре эла[79] в длину: один обёрнут вокруг тела, другой перекинут через плечо. Большие глаза; длинные, как у девушки, ресницы. Его шаги могут показаться слишком большими для его ног, но он — человек с лёгкой поступью. Сироты учатся достигать целей, нарабатывают скорый шаг, быструю реакции, осторожный язык-за-зубами. Сквозь колючие кустарники и бальзамовые деревья^{287} поднимается он, царапаясь о валуны, он крепкий мужчина, не какой-нибудь там мягкотелый ростовщик. И — да, отмечу снова: он — бизнесвала[80] довольно странного рода, уходящий в глушь, на Конусную Гору, чтобы побыть одному — иногда целый месяц.

Его имя: имя в грёзах, преображённое видением. Произнесённое правильно, оно означает тот-кому-возблагодарится, но здесь он не откликнется ни на него; ни на прозвище, которым, как он прекрасно знает, величают его внизу, в Джахильи^{288} — тот-кто-ходит-вверх-и-вниз-по-древней-Конни. Здесь он ни Магомет, ни Мухаммад^{289}; он принял вместо этого демонический ярлык фарангов[81], обвившийся вокруг его шеи. Дабы обратить оскорбления в силу, виги, тори, чёрные^{290} — все стремятся с гордостью носить имена, порождённые презрением; точно так же наш горнолазающий, устремлённый к пророчествам одиночка должен стать средневековой страшилкой для детей, синонимом Дьявола: Махундом.

Это он. Махунд-бизнесмен, карабкается на свою горячую вершину в Хиджазе^{291}. Мираж города под ним сверкает на солнце.

Город Джахилья выстроен целиком из песка^{292}; его структуры сформировались, выросши из пустыни. Это — зрелище, достойное удивления: обнесённое стеной, четырёхвратное, всё это чудо сотворено его жителями, изучившими секрет преображения тонкого белого дюнного песка этих забытых мест — самой что ни есть материи непостоянства, квинтэссенции хаоса, изменчивости, вероломства, бесформенности — и алхимически вплетающими его в ткань недавно созданной ими стабильности. Это — люди, всего лишь тремя или четырьмя поколениями отделённые от своего кочевого прошлого, когда они были лишены корней, словно дюны, или, скорее, укоренены в убеждении, что странствия — это и есть их дом.

В то время как переселенец может, в принципе, обойтись без путешествий; это не более чем необходимое зло; цель — в пункте назначения.

Позднее — ещё совсем недавно, — практичные, как и бизнесмен, джахильцы поселились на перекрёстке главных караванов и обуздали дюны по собственному разумению. Ныне песок служит могущественным купцам города. Им, спрессованным в булыжник, вымощены извилистые улицы Джахильи; ночью золотистое пламя сверкает в отполированных песочных жаровнях. В окнах блестит стекло — в длинных, щелеподобных окнах на бесконечно высоких песчаных стенах купеческих дворцов; запряжённые ослами телеги на гладких кремниевых колёсах катятся вперёд по переулкам Джахилии. В своей злобе я иногда представляю пришествие великой волны, высокую стену пенящейся воды, ревущей в пустыне, жидкую катастрофу, полную утлых лодчонок и рук утопающих, приливную волну, готовую обратить эти суетные песчаные замки в небытие, в песчинки, из которых они возникли. Но здесь не бывает волн. Вода в Джахильи — враг. Несомая в глиняных горшках, она ни в коем случае не должна быть пролита (уголовный кодекс сурово карает нарушителей), поскольку там, где она упадёт на землю, городу грозит разрушение. Ямы появляются на дорогах, здания кренятся и шатаются. Водоносы Джахильи — ненавистная необходимость, парии^{293}, которых нельзя игнорировать и потому невозможно простить. В Джахильи никогда не идут дожди; в кремниевых садах нет фонтанов. Несколько пальм растут во внутренних двориках, их корни путешествуют вдаль и вширь под землю в поиске влаги. Вода поступает в город из подземных рек и колодцев, один из которых — легендарный Земзем в сердце концентрического песчаного города, рядом с Домом Чёрного Камня^{294}. Здесь, у Земзема, бехешти[82], презренный водонос, достаёт живительную, опасную жидкость. У него есть имя: Халид^{295}.

Город бизнесменов, Джахилья. Название племени — Народ Акулы^{296}.

В этом городе обизнесменившийся пророк Махунд создаёт одну из великих мировых религий; и дошёл сегодня, в день своего рождения, до переломного момента своей жизни. И голос шептал ему в ухо: Какова твоя суть? Мужчина-или-мышь?

Мы знаем этот голос. Мы уже слышали его прежде.

Пока Махунд взбирается на Конни, Джахилья праздновала иную годовщину. Древних времён, когда патриарх Ибрахим вошёл в эту долину с Хаджар и Исмаилом^{297}, их сыном. Здесь, в этой безводной глуши, он бросил её. Она спросила его: неужто может быть на это воля Божия? Он ответил: да. И ушёл, подонок. Издревле мужчины использовали Бога, чтобы оправдать непростительное. Неисповедимы пути его, — говорят мужчины. Неудивительно тогда, что женщины обращаются ко мне.

Но я не буду отклоняться от сути; Хаджар не была ведьмой. Она поверила: тогда, конечно, Он не позволит мне погибнуть. Когда Ибрахим покинул её, она кормила дитя грудью, покуда не кончилось молоко. Тогда она поднялась на два холма — сперва Сафа, затем Марва^{298}, — и в отчаянии перебегала с одного на другой, стараясь разглядеть шатёр, верблюда, человека. Она ничего не увидела. И тогда к ней явился он, Джабраил, и показал ей воды Земзема. Поэтому Хаджар выжила; но зачем теперь собираются паломники? Праздновать её спасение? Нет, нет. Их праздник — в честь посещения долины (кем бы вы думали) Ибрахимом. Во имя сего любящего супруга они собираются, поклоняются и, прежде всего, тратят деньги.

Сегодня Джахилья благоухает. Ароматы Аравии, Arabia Odorifera[83], висят в воздухе: бальзам, кассия, корица, ладан, смирна^{299}. Пилигримы пьют финиковое вино и гуляют на великой ярмарке в честь праздника Ибрахима. И меж ними бродит один, чей морщинистый лоб выделяет его средь весёлой толпы: высокий мужчина в свободных белых одеяниях, он почти на целую голову выше Махунда. Его борода повторяет изгиб высокоскулого лица; в его походке — плавность, смертельное изящество силы. Как зовут его? — видение, в конце концов, выдаёт его имя; оно тоже изменено грёзами^{300}. Вот он, Карим Абу Симбел^{301}, Гранди^{302} Джахильи, муж жестокой, прекрасной Хинд. Глава совета градоправителей, богат сверх меры, владелец доходных храмов в городских воротах, несметного числа верблюдов, управляющий караванами, жена его — величайшая из красавиц округи: что может поколебать уверенность такого человека? И всё же в жизни Абу Симбела тоже приближается перелом. Имя грызёт его, и нетрудно догадаться, какое: Махунд Махунд Махунд.

О великолепие ярмарок Джахильи! Вот в широких душистых шатрах — изобилие специй, листьев сенны^{303}, душистого дерева; здесь можно найти торговцев духами, конкурирующих за носы паломников — и за их кошельки тоже. Абу Симбел проталкивается через толпы. Купцы — евреи, монофизиты^{304}, набатеяне^{305} — покупают и продают серебряные и золотые слитки, взвешивая их, проверяя монеты на зуб. Есть лён из Египта и шелка из Китая; оружие и зерно из Басры^{306}. Есть азартные игры, и выпивка, и танцы. Есть рабы на продажу — нубийцы, анатолийцы^{307}, эфиопы. Четыре фракции Акульего племени управляют отдельными зонами ярмарки: ароматы и специи — в Алых Шатрах, тогда как в Чёрных — ткань и кожа. Сереброволосая группировка ответственна за драгоценные металлы и мечи. Развлечения — кости, исполнительницы танца живота, пальмовое вино, курение гашиша и опиума — прерогатива четвёртой четверти племени, Погонщиков пёстрых верблюдов, заведующих также работорговлей. Абу Симбел смотрит в шатёр с танцовщицами. Пилигримы сидят, сжимая кошели в левой руке; время от времени монета перемещается из мешочка в правую ладонь. Танцовщицы трясутся и потеют, и их глаза неотрывно следят за кончиками пальцев паломников; когда прекращается перемещение монет, заканчивается и танец. Большой человек морщится и опускает полог шатра.

Джахилья выстроена чередой грубых концентрических кругов^{308}, её здания расходятся от Дома Чёрного Камня примерно в порядке богатства и положения. Дворец Абу Симбела — в первом круге, самом внутреннем кольце; Гранди совершает свой путь по одной из неровных, продуваемых ветром радиальных дорог, мимо множества городских провидцев, которые в обмен на деньги паломников щебечут, воркуют, шипят, одержимые всевозможными джиннами птиц, зверей, змей. Колдунья, на мгновение обознавшись, приседает у него на пути:

— Хочешь похитить девичье сердечко, дорогуша? Хочешь прижать врага к ногтю? Испытай меня; испытай мои маленькие узелки^{309}!

И поднимает, покачивая, запутанную верёвку, ловушку для человеческих жизней, — но, разглядев теперь, к кому обращается, досадливо опускает руку и, бормоча под нос, ускользает в песок.

Повсюду шум и толкотня. Поэты стоят на ящиках и декламируют, пока паломники швыряют монеты к их ногам. Несколько бардов^{310} произносят раджазы^{311}, их четырёхсложный метр, согласно легенде, навеян поступью верблюда^{312}; другие читают касыды^{313} — поэмы о своенравных хозяйках, опасностях пустыни, онагровой^{314} охоте. На днях состоится ежегодное поэтическое состязание, после которого семь лучших стихов будут прибиты к стенам Дома Чёрного Камня. Поэты оттачивают форму весь свой долгий день; Абу Симбел смеётся над менестрелями^{315}, поющими злобную сатиру, ядовитые оды, заказанные одним вождём против другого, одним племенем против своего соседа. И приветливо кивает, когда к его шагу пристраивается один из поэтов, остроглазый худой юнец с беспокойными пальцами. Этот молодой памфлетист уже обладает самым едким языком во всей Джахильи, но с Абу Симбелом он держится довольно почтительно.

— Чем так озабочен, Гранди? Если б ты не растерял своих уже волос, я сказал бы, что с тобой это вот-вот произойдёт.

Абу Симбел оскаливается в кривой усмешке.

— Какая репутация, — вздыхает он. — Какая известность, даже прежде, чем выпали твои молочные зубы. Смотри, не то нам придётся вырвать тебе эти зубы.

Он дразнит, говоря легко, но даже эта лёгкость проникает разящей угрозой из-за степени его власти. Паренёк невозмутим. Равняя свои шаги по широкой поступи Абу Симбела, он отвечает:

— На каждый, что ты вырвешь, вырастет другой, более крепкий, глубже разящий, вытягивающий горячие струи крови.

Гранди неопределённо кивает.

— Тебе нравится вкус крови, — говорит он.

Юноша пожимает плечами.

— Работа поэта, — отвечает он. — Называть неназываемое, уличать в мошенничествах, принимать стороны, приводить аргументы, творить мир и не давать ему заснуть.

И если реки крови вытекают из ран, нанесённых его стихами, они напоят его. Он сатирик^{316}, Ваал^{317}.

Завешенный паланкин проплывает мимо; некая городская дива выбралась взглянуть ярмарку, несомая на плечах восьмёркой анатолийских невольников. Абу Симбел хватает молодого Ваала под локоть под предлогом того, чтобы увести с дороги; шепчет:

— Я надеялся найти тебя; если позволишь, на пару слов.

Ваал поражается мастерству Гранди. Разыскивая человека, он способен заставить свою добычу думать, будто это она охотится за охотником. Хватка Абу Симбела усиливается; он подводит своего компаньона за локоть к святая святых в центре города.

— У меня к тебе дело, — сообщает Гранди. — Литературного характера. Я знаю свои пределы; навыки рифмованной злобы, искусство метрической клеветы выше моих сил. Понимаешь?

Но Ваал — гордый, высокомерный парень — замирает, держится с достоинством.

— Позор для художника — становиться слугой государства.

Голос Симбела становится ниже, приобретает шелковистые оттенки.

— О да! А вот предоставлять себя в распоряжение наёмных убийц — почтеннейшее занятие!

Культ мёртвых свирепствует в Джахильи. Когда человек умирает, наёмные плакальщики истязают себя, царапают себе грудь, рвут волосы. Верблюда с перерезанными сухожилиями оставляют умирать в могиле. А если человек убит, его ближайший родич даёт аскетические обеты и преследует убийцу, пока кровью не воздаст за кровь; после чего принято составлять праздничную поэму; но немногие из мстителей одарены по части рифм. Многие поэты зарабатывают на жизнь, воспевая убийства, и, по общему мнению, лучший из таких стихотворцев-кровопевцев — бывалый полемист, Ваал. Профессиональная гордость которого ныне хранит его от уязвления лёгкими колкостями Гранди.

— Это вопрос культуры, — отвечает он.

Абу Симбел ещё глубже погружается в шелковистость.

— Быть может, — шепчет он в воротах Дома Чёрного Камня, — но, Ваал, позволь: тебе не кажется, что за тобой один крохотный должок? Я думал, мы оба служим одной и той же госпоже.

Теперь кровь отливает от щёк Ваала; его самоуверенность даёт трещины, спадает с него, словно скорлупка. Гранди, будто не заметив перемены, увлекает сатирика внутрь Дома.

В Джахильи говорят, что эта долина — пуп земли; что планета, когда была сотворена, начала вращаться вокруг этого места. Адам пришёл сюда и узрел чудо: четыре изумрудных столпа, поддерживающих гигантский сверкающий рубин, и под этим навесом — огромный белый камень, тоже сияющий собственным светом, будто являя свою душу. Он возвёл прочные стены вокруг видения, чтобы навсегда приковать его к земле. Таким был первый Дом. Его перестраивали множество раз — впервые это сделал Ибрахимом, после спасения Хаджар и Исмаила благодаря вмешательству ангела, — и постепенно несчётные прикосновения пилигримов к белому камню за столетия превратили его цвет в чёрный. Потом пришло время идолов; ко времени Махунда триста шестьдесят каменных богов собрались кружком подле личного камня Бога.

Что подумал бы старина Адам? Его собственные сыновья сейчас здесь: колосс Хубала^{318}, посланный амаликитянами^{319} из Хита, возвышается над колодцем сокровищницы — Хубал-пастух, растущий серп луны; здесь же — глядящий волком жестокий Каин^{320}. Он — убывающий месяц, кузнец и музыкант; у него тоже есть почитатели.

Хубал и Каин глядят свысока на Гранди и поэта, пока те проходят мимо. И набатианский прото-Дионис, Он-Из-Шары; утренняя звезда, Астарта, и угрюмый Накрах. Вон бог солнца, Манаф! Смотри: там хлопает крыльями гигант Наср, орлоподобный бог! Взгляни: Квазах, держащий радугу^{321}… Это ли не избыток богов, каменный потоп, питающий неутолимый голод пилигримов, утоляющий их нечестивую жажду? Божества, соблазняющие путешественников, приходят — подобно паломникам — изо всех волостей и весей. Идолы — тоже своего рода делегаты международной ярмарки.

Есть бог, именуемый здесь Аллахом (сиречь просто богом). Спроси джахильцев — и они подтвердят, что этот парень обладает в некоторой степени верховными полномочиями; но он не шибко популярен, универсал в век истуканов-специалистов.

Абу Симбел и снова вспотевший Ваал достигают расположенных бок о бок святынь трёх наилюбимейших богинь Джахильи. Они склоняются пред всеми тремя: Узза сверкающеликая, богиня красоты и любви; тёмная, мрачная Манат — лицо её сокрыто, пути непостижимы — просеивает песок меж пальцами (она отвечает за предначертание: она есть сама Судьба); и, наконец, высшая из этих трёх, богиня-мать, которую греки именуют Лато^{322}. Илат, величают её здесь, или, чаще, Ал-Лат. Богиня. Даже имя делает её противоположностью и ровней Аллаху. Лат всемогущая. С внезапным облегчением на лице Ваал бросается наземь и сжимается перед нею. Абу Симбел остаётся стоять.

Семейство Гранди, Абу Симбел — или, точнее, его жена Хинд, — управляет знаменитым храмом Лат в южных вратах города. (Они также имеют доход от храма Манат в восточных вратах и храма Уззы на севере). Эта дуга конгрегаций — основа состояния Гранди, так что он, разумеется, — думает Ваал, — слуга Лат. Преданность сатирика этой богине тоже известна всей Джахильи. Вот и всё, что он имел в виду! Дрожа от облегчения, Ваал остаётся распростёртым, вознося хвалу своей Госпоже-покровительнице. Благосклонно взирающей на него; но не стоит полагаться на настроение богини. Ваал совершает серьёзную ошибку.

Внезапно Гранди бьёт поэта ногой по почкам. Атакованный в тот миг, когда едва почувствовал себя в безопасности, Ваал взвизгивает, переворачивается, а Абу Симбел следует за ним, продолжая пинать. Раздаётся хруст ломающегося ребра.

— Недоросток, — констатирует Гранди; его голос остаётся тихим и благодушным. — Тонкоголосый сводник с маленькими яичками. Ты думал, что хозяин храма Лат ищет дружбы с тобою только из-за твоей юной страсти к ней?

И множество пинков, размеренных, методичных. Ваал рыдает у ног Абу Симбела. Дом Чёрного Камня далеко не пуст, но кто посмеет сунуться между Гранди и его гневом?

Неожиданно Ваалов мучитель садится на корточки, хватает поэта за волосы и, встряхнув его голову, шепчет в самое ухо:

— Ваал, это не та госпожа, которую я имел в виду, — и тогда Ваал испускает вой отвратительной жалости к себе, ибо понимает, что жизнь его вот-вот завершится: завершится, когда он ещё столь малого достиг, бедняжка.

Губы Гранди касаются его уха.

— Говно испуганного верблюда, — выдыхает Абу Симбел, — я знаю, ты ебёшь мою жену.

Он с интересом замечает, что у Ваала начинается эрекция, насмешливый памятник его страху.

Абу Симбел, рогоносец Гранди, подымается, командует:

— На ноги! — и, сбитый с толку, Ваал в следует за ним наружу.

Гробницы Исмаила и его матери Хаджар-Египтянки находятся на северо-западном фасаде Дома Чёрного Камня, в нише, окружённой невысокой стеной. Абу Симбел приближается к ним, останавливается неподалёку. В нише — небольшая группа людей. Там — водонос Халид, и некий бродяга из Персии с диковинным именем Салман^{323}, и, завершая эту троицу отщепенцев — раб Билал^{324}, освобождённый Махундом, огромное чёрное чудовище с голосом, подходящим его размерам. Трое бездельников сидят на ограде ниши.

— Вот эта шобла-ёбла, — сообщает Абу Симбел. — Они — твоя задача. Пиши о них; и об их предводителе тоже.

Ваал, несмотря на весь ужас, не может скрыть своего недоверия.

— Гранди, эти балбесы — эти грёбаные клоуны? Тебе не следует волноваться о них. Что ты думаешь? Один-единственный Бог этого самого Махунда сможет обанкротить твои храмы? Триста шестьдесят против одного — и один победит? Быть такого не может.

На грани истерики, он прыскает со смеху. Абу Симбел остаётся спокоен:

— Прибереги свои оскорбления для своих стихов.

Хихикающий Ваал не может остановиться.

— Революция водоносов, иммигрантов и рабов… Вот это да, Гранди. Я правда испуган.

Абу Симбел пристально смотрит на смеющегося поэта.

— Да, — отвечает он, — всё верно, тебе следует бояться. Принимайся за писанину, будь добр, и я надеюсь, что эти стихи станут твоим шедевром.

Ваал мнётся, скулит:

— Но они — только растрата моего, моего скромного таланта…

Он спохватывается, заметив, что сказал слишком много.

— Делай, что тебе велено, — напоследок говорит ему Гранди. — У тебя нет иного выбора.

Гранди развалился в своей спальне, пока наложницы оказывают внимание его потребностям. Кокосовое масло для его поредевших волос, вино для нёба, языки для услаждения. Мальчишка был прав. Почему я боюсь Махунда? Он начинает лениво пересчитывать наложниц и, махнув рукой, сдаётся на пятнадцатой. Мальчишка. Разумеется, Хинд продолжит с ним встречаться; какие у него шансы против её желаний? Это его слабость, он знает, что слишком много видит, терпит слишком много. У него свои аппетиты, почему бы у неё не быть своим? Покуда она благоразумна; и покуда он знает. Он должен знать; знание — его наркотик, его пагубная привычка. Он не может терпеть неведомого, и по этой причине, если ни по какой другой, Махунд — его враг, Махунд со своей разношёрстной сворой; мальчишка был прав, что смеялся. Ему, Гранди, смеяться труднее. Как и его соперник, он — человек осторожный, он ступает на цыпочках. Он вспоминает великана, раба, Билала: как его хозяин велел ему, за пределами храма Лат, перечесть богов. «Один», — ответил тот этим своим глубоким музыкальным голосом. Богохульство, наказуемое смертью. Они растянули его на ярмарке с валуном на груди. Сколько, говоришь? Один, повторил он, один. Второй валун был добавлен к первому. Один один один. Махунд заплатил его хозяину большую цену и освободил его.

Нет, размышляет Абу Симбел, мальчишка Ваал неправ, эти люди стоят своего времени. Почему я боюсь Махунда? Из-за этого: один один один, из-за этой ужасающей особенности. Притом что я всегда разделён, всегда два или три или пятнадцать. Я даже могу понять его точку зрения; он столь же богат и успешен, как любой из нас, как любой из членов совета, но из-за того, что ему недостаёт некоторых верных семейных связей, мы не предложили ему место среди нас. Исключённый своим сиротством из купеческой элиты, он чувствует, что его обманули, что он не получил всего причитающегося. Он всегда был честолюбивым парнем. Честолюбивым, но и нелюдимым. Ты не достигнешь вершины, карабкаясь на гору в одиночестве. Разве что если встретишь там ангела… Да, именно так. Я вижу его насквозь. Хотя ему меня не понять. Какова моя суть? Я сгибаюсь. Я колеблюсь. Я рассчитываю шансы, приспосабливаю паруса, манипулирую, выживаю. Именно поэтому я не буду обвинять Хинд в прелюбодеянии. Мы отличная пара, лёд и огонь. Её фамильный щит, легендарный алый лев, многозубый мантикор^{325}. Пусть себе играется со своим сатириком; всё равно наши отношения никогда не строились на сексе. Я покончу с ним, когда с ним покончит она. Вот величайшая ложь, думает джахильский Гранди, погружаясь в сон: перо могущественнее меча.

Благосостояние Джахильи было основано на превосходстве песка перед водой. В старину считалось более безопасным перевозить товары через пустыни, чем по морю, где муссоны могли ударить в любое время. В те дометеорологические времена это было непредсказуемо. Поэтому караван-сараи^{326} процветали. Товары со всего мира двигались от Зафара до Сабы и оттуда к Джахильи, к оазису Иасриб и дальше, в Мидию, где жил Моисей; а затем — в Акабу и Египет. Из Джахильи начинались и другие пути: на восток и северо-восток, к Месопотамии и великой Персидской империи. К Петре и Пальмире^{327}, где Соломон^{328} полюбил Царицу Савскую^{329}. То были тучные дни. Но теперь флотилии, бороздящие воды вокруг полуострова, стали крепче, их команды — искуснее, их навигационные инструменты — точнее. Караваны верблюдов уступают свой бизнес судам. Корабль пустыни и корабль морей: древний спор склоняется к равновесию сил. Правители Джахильи тревожатся, но мало что могут сделать. Иногда Абу Симбел подозревает, что только паломничество стоит между городом и его гибелью. Совет разыскивает по всему свету статуи богов-чужаков, чтобы привлечь новых пилигримов в песчаный город; но и в этом у них есть конкуренты. В Сабе выстроен огромный храм, святыня, соперничающая с Домом Чёрного Камня. Множество паломников соблазнилось югом, и толпы на джахильских ярмарках редеют.

По совету Абу Симбела в качестве приманки правители Джахильи добавили к религиозным практикам перчинку профанации. За свою распущенность город приобрёл славу игорного притона, борделя, места похабных песенок и дикой, оглушительной музыки. Однажды несколько членов племени Акулы зашли слишком далеко в своей жадности к паломническим деньгам. Привратники Дома стали требовать взяток с утомлённых путников; четверо из них, оскорблённые грошовым подношением, насмерть столкнули двух путешественников с высокого, крутого лестничного пролёта. Эти действия возымели неприятные последствия, отбив охоту к повторным визитам…

Сегодня паломницы-женщины частенько похищаются ради выкупа или продаются в качестве наложниц. Банды молодых Акул^{330} патрулируют город, блюдя свой собственный закон. Говорят, Абу Симбел тайно встречается с их главарями и руководит ими. Вот он — мир, в который Махунд принёс своё послание: один один один. Среди такого многообразия это слово звучит угрожающе.

Гранди приподнимается, и тут же подступившие наложницы возобновляют свои умасливания и поглаживания. Он отстраняет их, хлопает в ладоши. Появляется евнух.

— Направь посыльного в дом кахина[84] Махунда, — распоряжается Абу Симбел. Мы устроим ему небольшое испытание. Честное соревнование: три против одного.

Водонос иммигрант раб: три ученика Махунда моются в колодце Земзем. В городе песка их одержимость водой делает их чудаковатыми. Омовения^{331}, постоянные омовения: от ступней до колен, от ладоней до локтей, с головы до шеи. Сухоторсые, мокрорукие, мокроногие и мокроголовые, сколь эксцентрично они смотрятся! Шлёп, плюх, моются и молятся. На коленях, вновь и вновь погружая руки, ноги, голову в вездесущий песок, и начиная по новой цикл воды и молитвы. Они — лёгкие мишени для Ваалова пера. Их водолюбие — предательство собственного вида; люди Джахильи признают всевластие песка. Он селится между пальцами рук и ног, запекается на ресницах и в волосах, забивает поры. Они открывают себя пустыне: приди, песок, омой нас своею сухостью. Таков обычай джахильцев, от самого высокородного до нижайшего из низших. Они — люди кремния, и среди них объявились водолюбы.

Ваал кружит на безопасном расстоянии от них — с Билалом шутки плохи — и выкрикивает колкости:

— Если бы идеи Махунда чего-нибудь стоили, разве они нравились бы только отбросам вроде вас?

Салман сдерживает Билала:

— Большая честь, что великий Ваал возжелал напасть на нас, — улыбается он, и Билал расслабляется, успокаивается.

Халид-водонос тревожится и, завидев тяжеловесную фигуру приближающегося Хамзы, дядюшки Махунда, нетерпеливо подбегает к нему. В свои шестьдесят Хамза по-прежнему самый знаменитый в городе боец и охотник на львов. Хотя правда менее великолепна, чем хвалебные речи: Хамза не раз был побеждён в бою, спасён друзьями или счастливой случайностью, вытащен прямо из пасти льва. У него есть деньги, чтобы избежать распространения подобных вестей. И возраст, и сохранность являются своеобразным подтверждением его боевых легенд. Билал и Салман, забыв о Ваале, следуют за Халидом. Все трое — возбуждённые, юные.

Он так и не вернулся домой, сообщает Хамза. И Халид, волнуясь: Но уже столько часов, что этот изверг делает с ним, пытает, ломает пальцы, бичует? Салман вновь сама рассудительность: Это не стиль Симбела, говорит он, это что-то подлое, будьте уверены. И Билал преданно мычит: Подлое или нет, я верю в него, в Пророка. Он не сломается. Хамза мягко упрекает его: Ох, Билал, сколько раз он должен говорить тебе? Прибереги свою веру для Бога. Посланник — лишь человек. Раздражённо вспыхивает Халид; он грудью напирает на старика Хамзу, требуя ответа: Ты утверждаешь, что Посланник слаб? Хоть ты и его дядя… Хамза лепит водоносу затрещину: Не дай ему увидеть твой страх, говорит он, даже если ты напуган до полусмерти.

Вчетвером они омываются снова, когда появляется Махунд; они окружают его, кточтопочему. Хамза отступает.

— Племянник, дело плохо, — рявкает он по-солдатски. — Когда ты спускаешься с Конни, от тебя исходит сияние^{332}. Сегодня это что-то тёмное.

Махунд садится на край колодца и ухмыляется.

— Мне предложили сделку.

Абу Симбел? кричит Халид. Немыслимо. Откажись. Верный Билал предостерегает его: Не читай нотаций Посланнику. Разумеется, он отказался. Салман Перс спрашивает: Какую сделку? Махунд улыбается снова:

— Хоть один из вас хочет знать. Это крохотное дельце, — продолжает он. — Песочное зёрнышко. Абу Симбел просит Аллаха оказать ему малюсенькое одолжение.

Хамза замечает истощение племянника. Будто бы тот боролся с демоном. Водонос кричит:

— Ничего! Ни капли!

Хамза затыкает его.

— Если б наш великий Бог смог допустить в своём сердце — он использовал это слово, «допустить», — что три, только три из этих трёхсот шестидесяти идолов в Доме достойны поклонения…

— Нет бога кроме Бога!^{333} — рычит Билал.

И его товарищи поддерживают его:

— Йа-Аллах!

Махунд выглядит сердитом:

— Выслушают ли верные Посланника?

Они затихают, шаркая ногами по пыли.

— Он просит об одобрении Аллахом Лат, Уззы и Манат. Взамен он гарантирует, что нас будут терпеть, даже официально признают; в знак чего я буду избран в совет Джахильи. Таково предложение.

Салман Перс говорит:

— Это западня. Если ты поднимешься на Конни и спустишься с таким Посланием, он спросит: как ты смог заставить Джабраила дать нужное откровение? Он сможет назвать тебя шарлатаном, подделкой.

Махунд качает головой.

— Знаешь, Салман, я научился внимать. Это не просто внимание; это и своего рода вопрошание. Чаще всего, когда является Джабраил, он будто бы знает, что у меня на сердце. Обычно я чувствую, что он является из моего сердца: из самых моих глубин, из моей души.

— Или это другая ловушка, — упорствует Салман. — Как долго мы проповедуем вероучение, принесённое тобою? Нет бога кроме Бога. Чем станем мы, если откажемся от него теперь? Это ослабит нас, выставит нас на посмешище. Мы перестанем быть опасными. Никто не сможет больше принимать нас всерьёз.

Махунд смеётся, откровенно забавляясь.

— Похоже, ты не был здесь слишком долго, — говорит он добродушно. — Разве ты не заметил? Люди не принимают нас всерьёз. Не больше пятидесяти в помещении, где я говорю, и половина из них — пришлые. Разве ты не читаешь пасквили, которые Ваал развесил по всему городу?

Он зачитывает:

— Они дразнят нас повсюду, а ты называешь нас опасными, — восклицает он.

Теперь уже Хамза выглядит озабоченным.

— Раньше тебя не волновало их мнение. Почему же теперь? Почему после разговора с Симбелом?

Махунд качает головой.

— Иногда я думаю, что мне следует облегчить людям веру.

Гнетущее молчание охватывает учеников; они обмениваются взглядами, переминаются с ноги на ногу. Махунд кричит снова:

— Вы же знаете, как всегда было. Наше неумение обращать в свою веру. Люди не оставят своих богов. Не оставят, нет.

Он встаёт, отдаляется от них, омывается в одиночестве на дальней стороне Земземского источника, становится на колени для молитвы.

— Люди погружены во тьму, — говорит несчастный Билал. — Но они увидят. Они услышат. Бог един.

Страдание заражает всех четверых; даже Хамза подавлен. Махунд в сомнении, и его последователи потрясены.

Он встаёт, кланяется, вздыхает, огибает круг, чтобы воссоединиться с ними.

— Послушайте меня, вы все, — говорит он, обхватив одной рукой плечи Билала, другой — своего дядюшку. — Послушайте, это интересное предложение.

Оставшийся без объятий Халид горько перебивает его:

— Это заманчивая сделка.

Остальные выглядят поражёнными. Хамза кротко обращается к водоносу:

— Разве не ты, Халид, только что хотел драться со мной, несправедливо предположив, что, называя Посланника человеком, я на самом деле обозвал его слабаком? Что теперь? Моя очередь вызывать тебя на поединок?

Махунд молит о перемирии:

— Пока мы ссоримся, нет никакой надежды. — Он пытается поднять обсуждение на теологический уровень. — Не предлагается, чтобы Аллах принял этих трёх как равных себе. Даже Лат. Только то, чтобы они получили некий промежуточный, меньший статус.

— Как черти, — вспыхивает Билал.

— Нет, — улавливает суть Салман Перс. — Как архангелы. Гранди умный мужик.

— Ангелы и черти, — говорит Махунд. — Шайтан и Джабраил. Все мы давно принимаем их существование на полпути между Богом и человеком. Абу Симбел просит, чтобы мы признали только ещё трёх вдобавок к этой большой компании. Только трёх — и, отмечает он, души всей Джахильи будут наши.

— И Дом очистят от статуй? — интересуется Салман.

Махунд отвечает, что это не оговаривалось. Салман качает головой.

— Это делается, чтобы уничтожить тебя.

А Билал добавляет:

— Бог не может быть четырьмя.

И Халид, чуть не плача:

— Посланник, что ты говоришь? Лат, Манат, Узза — они все женщины! Помилуй! У нас теперь должны быть богини? Эти старые гусыни, цапли, ведьмы?

Страдание напряжение усталость, глубоко врезавшиеся в лицо Пророка. Которое Хамза, как солдат на поле битвы, утешающий раненного товарища, заключает между своими ладонями.

— Мы не можем пойти на это ради тебя, племянник, — говорит он. — Подымайся на гору. Иди спрашивать Джабраила.

Джабраил: сновидец, чей угол зрения — иногда таковой камеры, а порою — зрителя. Взирая с позиции камеры, он вечно в движении, он ненавидит статичные кадры, поэтому плывёт на высотном кране, глядя вниз на фигуры попадающих в поле съёмки актёров; или же он надвигается, пока не встанет незримо меж ними, медленно поворачиваясь на своей пяте, чтобы добиться трёхсотшестидесятиградусной панорамы; или, быть может, он снимает из операторской тележки, следующей за идущими Ваалом и Абу Симбелом, или, крохотная скрытая камера, проникает в постельные тайны Гранди. Но обычно восседает он на Конусной горе, словно завсегдатай в бельэтаже^{335}, и Джахилья — его серебристый экран. Он наблюдает и взвешивает действия, как заправский кинофанат, наслаждается битвами изменами моральными кризисами, но не хватает девочек для настоящего хита, мужик, и где эти чёртовы песни? Они могли бы развить эту ярмарочную сцену, может быть, с камео-ролью^{336} для Пимпл Биллимории, трясущей своими знаменитыми титьками в шатре выступлений.

И тут вдруг Хамза говорит Махунду: «Иди спрашивать Джабраила», — и он, мечтатель, сновидец, чувствует, как сердце его тревожно вздрагивает: кого, меня? Я, полагают они, знаю здесь все ответы? Я тут сижу, смотрю эту картину, и теперь этот актёришка тычет в меня пальцем; да где это слыхано, чтобы чёртова аудитория определяла чёртов сюжет в теологическом кино?

Но преображение грёзы всегда изменяет форму; он, Джабраил, более не просто зритель, но главный герой, звезда. Со своей старой слабостью брать слишком много ролей: да-да, он играет не только архангела, но и его, бизнесмена, Посланника, Махунда, взбирающегося на гору. Нужна аккуратная резка, чтобы провернуть эту двойную роль, вдвоём им никак нельзя появляться в одном кадре, каждый должен обращаться к пустому месту, к воображаемой другой своей инкарнации, и полагаться на технологию, дабы та воссоздала недостающие образы с помощью ножниц и клейкой ленты или, что более экзотично, благодаря полёту фантазии и блуждающим маскам. Не путать — ха-ха — с полётами на блуждающих волшебных коврах.

Он понимал: его страх перед вторым, перед бизнесменом, — разве это не безумие? Архангел, дрожащий пред смертным. Это верно; но это тот страх, что ты испытываешь, оказавшись впервые на съёмочной площадке, где вот-вот появится какая-нибудь живая кинолегенда; ты думаешь: я опозорюсь, я засохну, я стану трупом; ты как ненормальный хочешь быть достойным. Тебя затягивает спутная струя его гения, он может выставить тебя в лучшем свете, настоящим лётчиком-асом, но ты поймёшь, что не ты тянешь свой вес, и, хуже того, он тоже это поймёт… Страх Джабраила, страх перед самим собой, созданным своими же снами, заставляет его сопротивляться приходу Махунда, пытаться отсрочить его, но тот всё приближается, неотвратимо, и архангел затаивает дыхание.

В этих снах тебя выталкивают на сцену, когда для тебя там нет дела, ты не знаешь, что говорить, не выучил ни строки, но полный зал народа глазеет, глазеет, — вот какое чувство. Или как в правдивой истории о белой актрисе, играющей чёрную женщину в Шекспире. Она вышла на сцену и лишь тогда осознала, что на ней до сих пор очки, упс, да ещё она забыла вычернить руки и потому не может снять свои стекляшки, двойной упс: на это похоже тоже. Махунд идёт ко мне за откровением, просить меня выбрать между монотеистической и генотеистической^{337} альтернативами, но я — всего лишь какой-то идиотский актёр с бхенхудскими[85] кошмарами, яар, какого хера мне знать, что тебе ответить, на помощь. На помощь.

Чтобы добраться до Конусной горы из Джахильи, надо пройти сквозь тёмные ущелья, где песок — не белый, чистый песок, процеженный в древности телами морских огурцов^{338}, но чёрный и мрачный, пьющий солнечный свет. Конни нависает над тобою, словно фантастическая бестия. Ты ползёшь по её хребтине. Оставив позади последние деревья, белоцветочные с толстыми млечными листьями, ты взбираешься средь валунов, которые становятся тем крупнее, чем выше ты поднимаешься, покуда не уподобятся огромным стенам и не закрывают солнце. Ящерицы синие, словно тени. Теперь ты на вершине, Джахилья позади тебя, безвидная пустыня впереди. Ты спускаешься в сторону пустыни и примерно через пятьсот футов достигаешь пещеры, достаточно высокой, чтобы стоять в полный рост; пол её покрыт удивительным песком-альбиносом. Пока ты поднимаешься, ты слышишь диких голубей, воркующих твоё имя, и даже камни приветствуют тебя на твоём языке, восклицая Махунд, Махунд. Когда ты достигаешь пещеры, ты утомлён, ты ложишься, ты засыпаешь.

Но, отдохнув, он погружается в сон другого вида: своего рода не-сон, состояние, которое он называет вниманием, — и он чувствует щемящую боль в кишках, будто что-то хочет родиться из него; и теперь Джабраил, парящий-в-небе-глядящий-вниз, чувствует замешательство: кто я, в этот миг ему начинает казаться, что архангел на самом деле внутри Пророка, я — боль в кишках, я — ангел, вытесняемый из пупка спящего, я появляюсь, Джабраил Фаришта, пока моё второе Я, Махунд, лежит внимающим, очарованным, я связан с ним — пупок в пупок — сияющей нитью света, не в силах сказать, кому из нас снится другой^{339}. Мы перетекаем в обе стороны по пуповине.

Сегодня, кроме подавляющей активности Махунда, Джабраил чувствует его отчаяние: его сомнения. Как и то, что тот находится в большой нужде; но Джабраил так и не знает своей роли… Он внимает внимающему-который-также-вопрошающий. Махунд вопрошает: Им были явлены чудеса, но они не уверовали. Они видели, как ты приходишь ко мне на глазах всего города и открываешь мою грудь^{340}; они видели, как ты омыл моё сердце в водах Земзема и вернул его в моё тело. Многие из них видели это, но всё равно они поклоняются камням. А когда ты явился ночью и перенёс меня к Иерусалиму, и я парил над святым градом, разве я, вернувшись, не описал всё в точности, как было, в точности до последней детали? Так, чтобы не оставалось сомнений в чуде; и всё же они пошли к Лат. Разве я не сделал уже всё возможное, чтобы облегчить им долю? Когда ты принёс меня прямо к Престолу и Аллах возложил на верных великое бремя сорока молитв в день. На обратном пути я встретил Моисея^{341}, и он сказал: бремя слишком велико, возвращайся и проси меньшего. Четыре раза возвращался я, четыре раза говорил мне Моисей: ещё слишком много, иди обратно. Но на четвёртый раз Аллах уменьшил повинность до пяти молитв, и я отказался возвращаться^{342}. Я стыдился просить ещё. В своей щедрости он просит пять вместо сорока, и всё равно они любят Манат, они хотят Уззу. Что я могу поделать? Что мне сказать им?

Джабраил безмолвствует, ответов нет, ради всего святого, бхаи, не спрашивай меня. Мука Махунда ужасна. Он вопрошает: могут ли они действительно быть ангелами? Лат, Манат, Узза… Могу я называть их ангельскими? Джабраил, есть ли у тебя сёстры? Это ли дочери Бога? И он ругает себя: О моя гордыня, я — высокомерный человек; не слабость ли это, не есть ли это лишь мечта о могуществе? Должен ли я предать себя ради места в совете? Это сознательность и мудрость — или же пустота и самолюбие? Я даже не знаю, был ли Гранди искренним. Знает ли он сам? Наверное, даже ему неведомо это. Я слаб, а он силён, предложение даёт ему множество путей уничтожить меня. Но я тоже могу извлечь из этого большую выгоду. Души города, мира, — они ведь стоят трёх ангелов? Настолько ли непреклонен Аллах, что не примет ещё троих, дабы спасти род человеческий? — Я ничего не знаю. — Должен ли Бог быть горд или смиренен, величествен или прост, уступчив или нет? Какова его суть? Какова — моя?

На полпути ко сну — или на полпути обратно к бодрствованию — Джабраил Фаришта часто преисполняется негодования из-за непоявления в его поле зрения Того, у кого должны быть ответы; Он никогда не показывается, тот, кто держался в стороне, когда я умирал, когда я нуждался нуждался в нём. Это всё он, Аллах Ишвара^{343} Бог. Отсутствующий, как всегда, когда мы терзаемся и страдаем во имя Его.

Всевышняя Сущность держится в стороне; что повторяется — это сцена: заворожённый Пророк, вытеснение, нить света, а затем Джабраил в своей двойной роли, и взирающего-сверху-вниз, и глядящего-снизу-вверх. И оба они испуганы трансцендентностью^{344} происходящего. Джабраил парализован присутствием Пророка, его величием, он думает: я не могу издать ни звука, чтобы не показаться ему чёртовым дураком. Совет Хамзы: никогда не показывай свой страх; архангелам нужен такой совет не меньше, чем водоносам. Архангел должен выглядеть бесстрастным, что подумает Пророк, если Бог Всевеликий невнятно замямлит из-за страха перед публикой?

Это случается: откровение. Примерно так: Махунд, всё ещё в своём не-сне, весь напрягается, вены вздуваются на его шее, он сжимается в клубочек. Нет, нет, ничего подобного эпилептическому припадку^{345}, это нельзя объяснить так просто; какой эпилептик способен обращать день в ночь, собирать облака в вышине, превращать воздух в гущу, пока ангел висит, одурев от страха, в небе над страдальцем, держащем его, как бумажного змея, на серебряной нити^{346}? Боль, снова щемящая боль, и теперь чудо начинается в его моих наших внутренностях, он налегает на что-то изо всех сил, понукает чем-то, и Джабраил начинает ощущать эту силу эту мощь: вот она, у меня во рту, открывает закрывает; и сила, начинающаяся внутри Махунда, достигает моих голосовых связок и превращается в голос.

Не мой голос я и не знал никогда таких слов я вовсе не такой классный оратор никогда им не был никогда не буду но это не мой голос это Голос.

Глаза Махунда распахнуты, он созерцает некое видение, пристально уставившись на него, ох, точно, вспоминает Джабраил, на меня. Он видит меня. Мои губы шевелятся, что-то шевелит их. Что, кто? Не знаю, не могу сказать. Но вот они, выходят из моего рта, из моего горла, мимо моих зубов: Слова.

Быть почтальоном Бога — это не шутка, яар.

Нононо: Бог не в этом кадре.

Бог знает, чьим почтальоном я был.

Махунда ждут в Джахильи у колодца. Водонос Халид, как всегда, самый нетерпеливый, то и дело бегает на разведку к городским воротам. Хамза, как все старые солдаты привычный находиться в компании самого себя, сидит на корточки в пыли и поигрывает галькой. Нет смысла торопиться; бывает, что его нет целыми днями, даже неделями. А сегодня город почти пуст; все разошлись по большим ярмарочным шатрам послушать, как соревнуются поэты. Тишину нарушает лишь шум Хамзиной гальки, да воркуют парочки скалистых голубей, гостей с Конусной горы. Затем раздаётся звук бегущих ног.

Запыхавшись, появляется Халид; выглядит несчастным. Посланник возвращается, но он идёт не к Земзему. Теперь на ногах они все, озадаченные этим отступлением от установившейся практики. Ожидавшие с пальмовыми листьями и ветвями спрашивают Хамзу: Неужели Послания не будет? Но Халид, всё ещё хватающий воздух ртом, качает головой:

— Думаю, будет. Он выглядит, как всегда, когда получает Слово. Но он не говорил со мной и шёл не сюда, а к ярмарочной площади.

Хамза берёт командование на себя, пресекая обсуждения, и следует впереди. Последователи — собралось около двадцати — следуют за ним через злачные места города с выражением благочестивого отвращения на лице; кажется, только Хамза с надеждой ожидает прихода на ярмарку.

Возле шатров Погонщиков пёстрых верблюдов они находят Махунда, стоящего с закрытыми глазами, твёрдо видящими цель. Они задают тревожные вопросы; он не отвечает. Спустя несколько мгновений он входит в шатёр поэзии.

Аудитория внутри шатра реагирует на появление непопулярного Пророка и его жалких последователей насмешками. Но, поскольку Махунд идёт вперёд, плотно прикрыв глаза, шиканье и свист замирают и тонут в тишине. Махунд не открывает глаз ни на миг, но его шаги уверенны, и он достигает сцены, ни разу не споткнувшись и не столкнувшись ни с кем. Он поднимается чуть ближе к свету; но глаза его по-прежнему закрыты. Собравшиеся поэты-лирики, сочинители од карателям^{347}, чтецы поэм и сатирики — Ваал, конечно же, среди них — пристально глядят на лунатичного Махунда — с весельем, но и с некоторой долей неловкости. Его ученики проталкиваются сквозь толпу в поисках места. Писцы стремятся оказаться возле него, чтобы разобрать всё, что бы он ни сказал.

Гранди Абу Симбел отдыхает среди подушек на шелковистом ковре у сцены. С ним, ослепительная в золотом египетском ожерелье, — его жена Хинд, её знаменитый греческий профиль с чёрными волосами, столь же длинными, как и её тело^{348}. Абу Симбел поднимается и обращается к Махунду.

— Добро пожаловать. — Он — сама учтивость. — Добро пожаловать, Махунд, провидец, кахин.

Это публичное выражение почтения, и оно весьма впечатляет собравшуюся толпу. Учеников Пророка больше не отпихивают в сторону, но позволяют им пройти. Изумлённые, полупольщённые, они пробираются в первые ряды. Не открывая глаз, Махунд начинает говорить.

— Это — сборище множества поэтов, — явственно произносит он, — и я не могу похвастаться, что был одним из них. Но я — Посланник, и я несу стихи от Большего, чем любой находящийся здесь.

Зрители теряют терпение. Религия — для храма; джахильцы и паломники собрались здесь ради развлечения. Заткните парня! Вышвырните его!

Но Абу Симбел говорит снова.

— Если твой Бог действительно говорил с тобою, — молвит он, — тогда весь мир должен услышать это.

И вмиг в шатре наступает полная тишина.

— Звезда^{349}, — восклицает Махунд, и писцы принимаются писать.

— Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!

— Клянусь Плеядами^{350}, когда они закатываются!

— Не сбился с пути ваш товарищ; и не заблудился.

— И говорит он не по пристрастию.

— Это — только откровение, которое ниспосылается.

— Научил его сильный мощью.

— Обладатель могущества; вот Он стал прямо.

— На высшем горизонте: властелин силы.

— Потом он приблизился и спустился,

— И был на расстоянии двух луков или ближе,

— И открыл Своему рабу то, что открыл.

— Сердце ему не солгало в том, что он видел.

— Разве вы станете спорить с ним о том, что он видит?

— И видел я^{351} Его при другом нисхождении

— У лотоса крайнего предела.

— У Него — Сад Прибежища.

— Когда покрывало лотос то, что покрывало.

— Не уклонилось моё зрение и не зашло далеко:

— Я действительно видел из знамений своего Господа величайшее.

На этом месте, без малейшего следа колебания или сомнения, он декламирует два следующих стиха:

— Но видели ль вы Уззу, Лат, и третью среди них — Манат?

После первого стиха Хинд поднимается на ноги; Гранди Джахильи вытягивается в струнку. И Махунд, не раскрывая глаз, декламирует:

— Они — возвышенные птицы^{352}, желанна помощь, что подарят их десницы^{353}.

Пока шум — возгласы, приветствия, брань, вопли преданности богине Ал-Лат — ширится и взрывает пространство шатра, и без того удивлённое собрание созерцает вдвойне сенсационное зрелище: Гранди Абу Симбела, который прикладывает большие пальцы к ушным раковинам, расставляет пальцы обеих рук веером и громким голосом произносит формулу: «Аллах Акбар^{354}». После чего падает на колени и уверенно прижимает лоб к земле. Его жена, Хинд, немедленно следует его примеру.

Всё это время водонос Халид оставался возле полога шатра. Теперь он в ужасе глядит, как все собравшиеся здесь, и толпа мужчин в шатре, и множество женщин за его пределами, начинают преклонять колени, ряд за рядом, как движение распространяется во все стороны от Хинд и Гранди, будто те были камушками, брошенными в озеро; пока всё собрание, как снаружи, так и внутри шатра, не оказывается на коленях пятой точкой к небесам пред грезящим Пророком, признавшим божественных покровителей города. Сам Посланник остаётся стоять, словно не желая присоединяться к собранию верных. Разрыдавшись, водонос убегает в пустынное сердце города песков. Слёзы его, бегущего, прожигают в земле дыры, словно содержат некую едкую коррозийную кислоту.

Махунд остаётся недвижим. Ни следа влаги не найти на ресницах его нераскрытых очей.

Этой ночью опустошающего триумфа бизнесмена в шатре неверных произойдёт несколько убийств, за которые первая леди Джахильи спустя долгие годы ожидания свершит свою страшную месть.

Дядя Пророка Хамза возвращается домой один, с головой поникшей и седой в сумерках этой унылой победы, когда он слышит рёв и оглядывается, чтобы увидеть гигантского красного льва, напружинившегося перед броском на него с высоких зубчатых стен города. Он знает эту тварь, это предание. Лоснящийся багрянец его шкуры сливается с мерцающим блеском песчаной пустыни. Его ноздри выдыхают ужас одиноких мест земли. Он изрыгает чуму, и когда армии осмеливаются забраться в глушь, он пожирает их без остатка^{355}. Сквозь синий последний свет вечера он кричит на зверя — безоружный, готовый встретить свою смерть:

— Прыгай, ты, блядский мантикор! Я передушил много больших кошек в своё время…

Когда я был моложе. Когда я был молод.

Позади него раздаётся смех, и смех этот отражается — или это только кажется — от зубчатых стен. Он оглядывается вокруг; мантикор исчез с крепостного вала. Он окружён группой разодетых в причудливые платья джахильцев, возвращающихся с ярмарки и хихикающих:

— Теперь, когда эти мистики приняли нашу Лат, им чудятся новые боги за каждым углом, да?

Хамза, понимая, что ночь будет полна ужасов, возвращается домой и требует свой боевой меч.

— Больше всего на свете, — рычит он на тонкого, как бумага, оруженосца, служившего ему верой и правдой в бою и в мирное время сорок четыре года, — я ненавижу признавать, что мои враги правы. Я всегда думал, что намного лучше прикончить треклятых выблядков. Чертовски правильное решение. — Меч оставался вложенным в кожаные ножны со дня его обращения в веру племянника, но сегодня вечером он доверяется слуге: — Лев на свободе^{356}. С миром нужно ещё потерпеть.

Это последняя ночь празднества Ибрахима. Джахилья — маскарад и безумие. Намасленные, лоснящиеся тела борцов завершили свои извивания, и семь поэм уже прибиты к стенам Дома Чёрного Камня. Теперь поющие шлюхи сменяют поэтов, и танцующие шлюхи, с такими же намасленными телами, тоже выходят на работу; ночная борьба сменяет свою дневную разновидность. Куртизанки^{357} танцуют и поют в золотых птицеклювых масках, и золото отражается в блестящих глазах клиентов. Золото, повсюду золото: в ладонях джахильских спекулянтов и их сладострастных гостей, в пылающих жаровнях песка, на сверкающих стенах ночного города. Хамза болезненно пробирается через улицы золота, то и дело натыкаясь на лежащих в беспамятстве пилигримов, пока карманники добывают свой хлеб насущный. Он слышит пьяный кутёж за каждым сверкающе-золотым дверным проёмом и ощущает, что пение, воющий смех и бренчание монет ранят его подобно смертельным оскорблениям. Но он не находит того, что ищет, его здесь нет, и потому он идёт прочь от сверкающего золотого веселья и начинает преследовать тени, высматривая призрак льва.

И находит, спустя часы поиска, то, что, как он и предполагал, должно ожидать его в тёмном углу внешних городских стен: предмет своего видения, красного мантикора с тремя рядами зубов. У мантикора голубые глаза и мужеподобное лицо, а голос его — полутруба и полуфлейта. Он проворен как ветер, его когти изогнуты как буравы, а его хвост разбрасывает отравленные дротики. Он любит питаться человеческой плотью… Начинается свара. Ножи, свистящие в тишине, и время от времени — столкновение металла с металлом^{358}. Хамза узнаёт атакованных: Халид, Салман, Билал. Сам уподобившись теперь льву, Хамза вынимает свой меч — рёв разрывает тишину — и несётся вперёд так быстро, как позволяют ему шестидесятилетние ноги. Противники его друзей неузнаваемы за масками.

Это — ночь масок. Проходя по развратным улицам Джахильи, с сердцем, наполненным желчью, Хамза видел мужчин и женщин в обличиях орлов, шакалов, лошадей, грифонов, саламандр, бородавочников, птиц-рок; выплывая из тьмы переулков, появлялись двуглавые амфисбены и крылатые быки, известные как ассирийские сфинксы. Джинны, гурии^{359}, демоны заполонили город в эту ночь фантасмагории^{360} и сладострастия. Но лишь теперь, в этом тёмном месте, замечает он красные маски, которые искал. Маски человекольвов: он бросается навстречу своей судьбе.

Во власти самоубийственной горечи трое учеников выпили и из-за своего незнакомства с алкоголем вскоре напились не только до опьянения, но и до одури. Они встали на маленьком пятачке и принялись злословить на прохожих, а некоторое время спустя водонос Халид, бахвалясь, принялся размахивать своим кожаным бурдюком. Он мог бы уничтожить город, у него было абсолютное оружие. Вода: она очистит Джахилью от грязи, смоет её, чтобы новое смогло зародиться из очищенного белого песка. Тогда-то люди-львы и погнались за ними и после долгого преследования загнали в тупик; просохшие от страха бузотеры, они смотрели в красные маски смерти, когда как нельзя кстати появился Хамза.

…Джабраил парит над городом, наблюдая за битвой. Она быстро завершается, едва Хамза выходит на сцену. Двое ряженых нападающих убегают, ещё двое мертвы. Билал, Халид и Салман порезаны, но не слишком серьёзно. Тяжелее, чем их раны — новости под львиными масками мертвецов.

— Братья Хинд, — признаёт Хамза. — Дела наши подходят к концу^{361}.

Убийцы мантикоров, водные террористы, последователи Махунда садятся и рыдают в тени городской стены.

Что до него, Пророка Посланника Бизнесмена: глаза его теперь открыты. Он меряет шагами внутренний дворик своего дома — дома своей жены, — и не хочет входить к ней. Ей почти семьдесят, и в эти дни он относится к ней скорее как к матери, нежели как-то иначе. Она, богатая женщина, много времени назад нанявшая его, чтобы управлять её караванами. Его управленческие навыки были первым, что полюбилось ей в нём. А через некоторое время они полюбили друг друга. Непросто быть блестящей, преуспевающей женщиной в городе, где божества — женского пола, но женщины — всего лишь товар. Люди или боялись её, или считали, что она настолько сильна, что ей не нужно их участие. Он не боялся и смог дать ей чувство постоянства, в котором она так нуждалась. Тогда как он, сирота, нашёл множество женщин в ней одной: мать сестру любовницу сивиллу^{362} друга. Когда он думал, что сходит с ума, она была той, кто поверила в его видения. «Это архангел, — сказала она ему, — а не какой-то туман в твоей голове. Это Джабраил, а ты — Посланник Бога».

Он не может не хочет видеть её сейчас. Она следит за ним сквозь каменнорешётное окно. Он не может перестать ходить, наворачивая круги по внутреннему дворику в случайной последовательности бессознательных географических фигур; его шаги вычерчивают череду эллипсов, трапеций, ромбоидов, овалов, окружностей. Пока она вспоминает, как он возвращался с караванных путей полным историй, услышанных в придорожных оазисах. Пророк, Иса, рождённый женщиной по имени Марьям^{363}: рождённый без мужчины, под пальмой, в пустыне. Истории, заставлявшие сиять его глаза, ныне тают в отдалении. Она вспоминает его возбуждённость: страсть, с которой он был готов спорить — всю ночь напролёт, если потребуется, — что прежние, кочевые времена были лучше, чем этот золотой город, где люди бросают своих маленьких дочерей в пустыне. В древних племенах позаботились бы даже о беднейшей из сирот. Бог — в пустыне, — говорил он, — не в этом злосчастном месте. И она отвечала: Никто не спорит, любовь моя, уже поздно, а завтра нам надо заняться счетами.

У неё длинные уши; она уже слышала, что он сказал о Лат, Уззе, Манат. Что с того? В прежние дни он мечтал защищать маленьких дочерей Джахильи; почему он не может собрать под своим крылом и дочерей Аллаха? Но после того как он задаёт ей этот вопрос, она качает головой и тяжело прислоняется к прохладной стене у зарешечённого камнем окна. Пока её муж внизу проходит пятиугольники, параллелограммы, шестиконечные звёзды, а затем абстрактные и всё более лабиринтоподобные фигуры, для которых нет названий, словно он неспособен найти прямую линию.

Она выглядывает во внутренний дворик несколько мгновений спустя, но его уже нет.

Пророк пробуждается на шёлковых простынях, с разрывающейся от боли головой, в незнакомой комнате. Солнце за окном приближается к свирепому своему зениту, и на фоне оконной белизны вырисовывается высокая фигура в чёрном плаще с капюшоном, мягко поющая сильным низким голосом. Песню — ту, которую хором поют джахильские женщины, провожая мужчин на войну.

Он узнаёт голос Хинд, садится и находит себя обнажённым под кремовой простынёй. Он обращается к ней:

— На меня напали?

Хинд поворачивается к нему, улыбаясь своей Хиндиной улыбкой.

— Напали? — передразнивает она его и хлопает в ладоши к завтраку.

Наложники входят, вносят, подают, убирают, выметаются. Махунд получает шелковистый чёрно-золотой халат; Хинд наигранно отводит глаза.

— Моя голова, — спрашивает он снова. — Меня ударили?

Она стоит у окна с низко опущенной головой, изображая скромницу.

— О, Посланник, Посланник, — дразнит его она. — Какой же негалантный Посланник. Ты же не мог прийти в мою комнату сознательно, по собственной воле? Нет, конечно же, нет, я же вызываю у тебя отвращение, я уверена.

Он не собирается играть в её игры.

— Я пленник? — спрашивает он, и снова она смеётся над ним.

— Не будь дураком. — И затем, передёрнув плечами, смягчается: — Вчера вечером я гуляла по улицам города, в маске, чтобы взглянуть на празднества, и обо что же я споткнулась, если не о твоё бесчувственное тело? Будто пьяница в канаве, Махунд. Я послала слуг за носилками и доставила тебя домой. Скажи спасибо.

— Спасибо.

— Не думаю, что тебя узнали, — говорит она. — Иначе, наверное, тебя бы убили. Ты знаешь, что творилось в городе вчера вечером. Многие переусердствовали. Мои собственные братья до сих пор не вернулись домой.

Она возвращается к нему теперь — его дикая, мучительная прогулка по продажному городу, созерцание душ, которые он намеревался спасти, взгляды на изображения симургов, маски чертей, бегемотов и гиппогрифов^{365}. Усталость того долгого дня, в который он спустился с Конусной горы, явился в город, подвергся напряжению событий в поэтическом шатре, — и после — гнев учеников, сомнения, — всё это сокрушило его.

— Я потерял сознание, — вспоминает он.

Она подходит и присаживается к нему на кровать, протягивает палец, отыскивает зазор между полами его халата, поглаживает его грудь.

— Потерял сознание, — мурлычет она. — Это слабость, Махунд. Ты становишься слабым?

Она кладёт ласкающий палец на его губы прежде, чем он успевает ответить.

— Не говори ничего, Махунд. Я — жена Гранди, и никто из нас тебе не друг. Но муж мой — слабак. В Джахильи все думают, что он хитёр, но я знаю лучше. Он знает, что я беру любовников, но ничего не делает с этим, потому что храмы находятся на попечении моего семейства. Лат, Уззы, Манат. Эти мечети — могу ли я их так называть? — твоих новых ангелов.

Она предлагает ему дынные кубики с блюда, пытается кормить его с рук. Он не позволяет класть себе фрукты в рот, берёт кусочки своей рукой, ест. Она продолжает:

— Моим последним любовником был мальчик, Ваал. — Она замечает ожесточение на его лице. — Да, — сообщает она довольно. — Я слышала, он добрался до твоей шкуры. Но он не имеет значения. Ни он, ни Абу Симбел тебе не ровня. Только я.

— Мне надо идти, — говорит он.

— Вскорости, — отвечает она, возвращаясь к окну.

По всему периметру города сворачивают шатры, длинные вереницы верблюдов готовятся к отбытию, колонны телег уже потянулись вдаль через пустыню; карнавал закончен. Она вновь поворачивается к нему.

— Я тебе ровня, — повторяет она, — но и твоя противоположность. Я не хочу, чтобы ты становился слабым. Ты не должен был делать то, что ты сделал.

— Но ты получишь прибыль, — отвечает горько Махунд. — Доходам твоего храма больше ничто не угрожает.

— Ты упускаешь суть, — произносит она мягко, приближаясь к нему, придвигая своё лицо к нему вплотную. — Если ты — для Аллаха, то я — для Ал-Лат. А она не верит твоему Богу, когда тот признаёт её. Её противостояние ему непримиримо, безвозвратно, всепоглощающе. Война между нами не может окончиться перемирием. И каким перемирием! Твой покровительственный, снисходительный господь. Ал-Лат не имеет ни малейшего желания быть его дочерью. Она ровня ему, как и я тебе. Спроси Ваала: он знает её. Потому что он знает меня.

— Значит, Гранди изменит своему обязательству, — констатирует Махунд.

— Кто знает? — усмехается Хинд. — Он и сам себя не знает. Ему нужно взвесить шансы. Слабак, как я тебе и сказала. Но ты знаешь, что я говорю правду. Между Аллахом и Тремя не может быть мира. Я не хочу этого. Я хочу войны. До смерти; это — моя суть. А какова твоя?

— Ты — песок, а я — вода, — говорит Пророк. — Вода смоет песок.

— А пустыня впитывает воду, — отвечает ему Хинд. — Посмотри вокруг.

Вскоре после его ухода раненые мужчины являются во дворец Гранди, чтобы, собравшись с мужеством, сообщить Хинд, что старый Хамза убил её братьев. Но к тому времени Посланника и след простыл; он снова медленно движется к Конусной горе.

Когда Джабраил утомлён, он готов убить свою мать, давшую ему это чертовски глупое прозвище, ангел, что за слово, он умоляет — что? кого? — чтобы его избавили от этого грезящего города осыпающихся песочных замков и львов с трёхрядными зубами, довольно омывать сердца пророкам или зачитывать наставления или сулить райские кущи, хватит с нас откровений, finito[86], кхаттам-шуд[87]. Вот чего алчет он с нетерпением: чёрного, лишённого сновидений сна. Грёбаные сновидения, причина всех несчастий рода людского, как и кино, если бы я был Богом, я бы полностью вырезал воображение из людей, и тогда, быть может, бедные ублюдки вроде меня смогли бы славно выспаться ночью. Борясь со сном, он заставляет свои глаза оставаться открытыми, немигающими, покуда зрительный пурпур не исчезает с сетчатки и не дарит ему слепоту, но лишь человеческую; в конце концов он падает в кроличью нору, и вот он снова в Стране Чудес, на горе, и бизнесмен просыпается, и опять его желания, его нужды берутся за дело, теперь не на моём языке и не в моих словах, а целиком в моём теле; он умаляет меня до своего собственного размера и затягивает меня в себя, его гравитационное поле невероятно, мощное, как у чёртовой мегазвезды… а затем Джабраил и Пророк борются, обнажённые, многократно перекатываясь по пещере дивного белого песка, вздымающегося вокруг подобно завесе. Как будто он изучает меня, ищет меня, как будто это я подвергаюсь проверке.

В пещере, в пятистах футах от вершины Конусной горы, Махунд борется с архангелом, швыряя его из стороны в сторону, и, уверяю вас, он проникает везде, его язык в моём ухе его кулак вокруг моих яиц, никогда не было в нём человека столь яростного, он хочет хочет знать он хочет ЗНАТЬ а мне нечего ему сообщить, физически он вдвое выносливее меня и в четыре раза опытнее, минимум, мы может быть оба научились сами много слушали много плакаливидели но он даже лучший слушатель чем я; и вот мы катаемся пинаемся царапаемся, он пытается порезать меня но конечно моя кожа остаётся гладкой как задница младенца, ты не можешь удержать ангела чёртовыми колючками, ты не можешь ушибить его камнем. И у них есть зрители, есть джинны и ифриты, и всевозможные призраки уселись на валунах и наблюдают за борьбой, а в небе — три крылатых существа, подобных цаплям или лебедям или всего лишь женщинам, в зависимости от хитросплетений света… Махунд замирает. Он сдаётся.

После битвы, длившейся часы или даже недели, Махунд распластан под ангелом, этого он и хотел, это его воля наполняла меня и давала мне силы подавить его, ибо архангелы не могут потерпеть поражение в таких схватках, это было бы неправильно, только бесы побиваются в подобных обстоятельствах, и в тот момент, когда я оказался сверху, он заплакал от радости, а затем провёл свою старую уловку, заставляя мой рот открыться и вынудив голос, Голос, излиться из меня снова, заставив излиться на него целиком, подобно блевоте.

В конце своего состязания по борьбе с архангелом Джабраилом^{366} Пророк Махунд впадает в привычный, истощённый, послеоткровенческий сон, но на этот раз он оживает быстрее, чем обычно. Когда он приходит в чувства в этой высокой глуши, поблизости не видно никого, никакие крылатые существа не сидят на скалах, и он вскакивает на ноги, обуянный безотлагательностью своих новостей.

— Это был Дьявол, — сообщает он громко пустому воздуху, голосом обращая высказанное в истину. — В прошлый раз, то был Шайтан.

Вот что услышал он в своём внимании: что его надули, что Дьявол явился к нему в облике архангела, и потому стихи, которые запомнил он — те, что рассказал он в шатре поэтов, — были не реальностью, но её дьявольской противоположностью, не божественными, но сатанинскими. Он возвращается в город как можно скорее, дабы стереть мерзкие стихи, густо разящие углём и серой, вырвать их из записей раз и навсегда, чтобы они выжили разве что в паре не заслуживающих доверия сборников старых преданий и ортодоксальные переводчики отказались бы их переписывать; но Джабраилу, реющему наблюдателю с камерой наивысшего угла, известна одна маленькая деталь, всего лишь одна крошечная вещь, которая создаёт здесь небольшую проблемку, а именно — что это был я оба раза, баба, в первый раз я и во второй — тоже я. Из моих уст, и речение, и отречение, положенное и противоположное, стихи и грехи, всё это, и все мы знаем, что это творилось моими устами.

— Сначала это был Дьявол, — бормочет Махунд, спеша к Джахильи. — Но на сей раз это ангел, без вопросов. Он уложил меня на лопатки.

Ученики останавливают его в ущельях у подножья Конусной горы предупредить о ярости Хинд, носящей белые траурные одеяния и распустившей свои чёрные волосы, позволив им летать за нею подобно шторму или волочиться в пыли, стирая следы, чтобы казалась она живым воплощением духа возмездия. Все они бежали из города, и Хамза тоже прячется здесь, поникший; но ходят слухи, что Абу Симбел пока что не согласился на притязания жены о крови, смывающей кровь. Он всё ещё взвешивает все за и против насчёт Махунда и богинь… Махунд, вопреки совету своих последователей, возвращается в Джахилью, направляясь прямо к Дому Чёрного Камня. Ученики следуют за ним, несмотря на свои опасения. Толпа собирается в надежде на дальнейший скандал или резню или иное развлечение. Махунд не разочаровывает их.

Он стоит перед статуями Трёх и объявляет об отмене стихов, которые Шайтан нашептал ему на ухо. Эти стихи изгнаны из истинного провозглашения, аль-корана^{367}. Новые стихи гремят вместо них.

— Неужели у вас — сыновья, а у Него — дочери? — декламирует Махунд. — Это тогда — разделение чудное!

— Они — только имена, которыми вы сами назвали, вы и отцы ваши. Аллах не посылал с ними никакого знамения^{368}.

Он покидает ошеломлённый Дом прежде, чем кто-либо успевает поднять или швырнуть первый камень.

После отречения от Сатанинских стихов Пророк Махунд возвращается домой, чтобы обнаружить некую кару, ожидающую его. Своего рода месть — чью? Света или тьмы? Хорошийпарень плохойпарень? — отыгрался, что не в новинку, на невиновных. Жена Пророка, семидесяти лет от роду, сидит у подоконника каменнорешётного окна: сидит прямо, спиной к стене, мёртвая.

Махунд во власти страдания замыкается в себе, не произнося почти ни слова несколько недель. Джахильский Гранди устанавливает курс на преследование, продвигающееся слишком медленно для Хинд. Имя новой религии — Покорность^{369}; теперь Абу Симбел постановляет, что её приверженцы должны покориться, смирившись с изоляцией в самых убогих, наполненных лачугами кварталах города; с комендантским часом; с запретом на работу. И с многочисленными физическими нападениями: на женщин плюют в лавках, верных избивают банды молодых турков, тайно направляемые Гранди, в окна по ночам бросают огонь, чтобы он упал среди беззаботно спящих. И — один из известных парадоксов истории — количество верных умножается подобно посеву, чудом процветающему по мере того, как состояние почвы и климата становится всё хуже и хуже.

Получено предложение от жителей оазисного поселения Иасриб на севере: Иасриб защитит тех-кто-покоряется, если они пожелают покинуть Джахилью. Хамза считает, что они должны идти.

— Ты никогда не завершишь своё Послание здесь, племянник, даю тебе слово. Хинд не будет счастлива, пока не вырвет твой язык, не говоря уже, прошу прощения, о моих яйцах.

Махунд, одинокий и полный воспоминаний в доме своей утраты, даёт согласие, и верные отбывают, чтобы вершить свои планы. Халид-водонос переминается с ноги на ногу, и пустоглазый Пророк ждёт его слов. Тот молвит неловко:

— Посланник, я сомневался в тебе. Но ты оказался мудрее, чем мы думали. Сначала мы говорили: Махунд никогда не пойдёт на компромисс, но ты пошёл. Тогда мы сказали: Махунд предал нас, но ты принёс нам более глубокую истину. Ты принёс нам Дьявола собственной персоной, чтобы мы смогли стать свидетелями происков Нечистого и его ниспровержения Праведностью. Ты обогатил нашу веру. Я сожалею о том, что так думал о тебе.

Махунд прячется от солнечного света, падающего из окна.

— Да. — Горечь, цинизм. — Это была здоровская штука, то, что я совершил. Более глубокая истина. Преподнести вам Дьявола на блюдечке с голубой каёмочкой. О да, это на меня похоже.

С вершины Конусной горы Джабраил наблюдает исход джахильских верных, покидающих засушливый город ради края прохладных пальм и воды, воды, воды. Маленькими группками, почти налегке, движутся они сквозь империю солнца, в этот первый день первого года начала нового Времени^{370}, самопроизвольно родившегося снова, пока старое умирает позади них, а новое ждёт впереди. И в этот день Махунд ускользает. Когда его бегство обнаружено, Ваал слагает прощальную оду:

Махунд добрался до своего оазиса; Джабраил не столь удачлив. Теперь он часто обнаруживает себя в одиночестве на вершине Конусной горы, омываемой холодными, падающими звёздами, и тогда они обрушиваются на него с ночного неба; три крылатых существа, Лат Узза Манат, они лупят его по голове, вцарапываются в его глаза, кусают, хлещут его своими волосами, своими крыльями. Он поднимает руки, чтобы защититься, но их месть неустанна, она возобновляется всякий раз, когда он отдыхает, всякий раз, когда он теряет бдительность. Он отбивается от них, но они быстрее, проворнее, крылатее.

У него нет дьявола для отречения. Во сне он не волен желать, чтоб они убрались.