– Настасья?! – разглядела меня в сугробе подхватившая сапожок гадальный Варвара. – Глядишь-ты, не признала – справна будешь! Чегось сочельник проморгала, да в гости не пожаловала? Ужель Малой не забегал, негодник, весточки не занес?

Занес. Да больно надо было идти, насмешницам на радость затылком стриженным светить! В глаза – сочувственные «ахи-охи«, а хребтом смешки издевательские выслушивать. К тому ж старостиной дочке повод дать своей добродетелью похвалиться – сироту обогрела, убогую пожалела – перетопчется!

Высыпавшие за ворота на разговор девки к вечерку гадальному разоделись, нарядами, загодя припасенными, тела белые потешили. Бусы деревянные крашенные в четыре ряда, косы лентами яркими затейливо перевитые. Сбились хохотушки в пеструю стайку, улыбками жемчужными сверкают.

– Хлопотно мне! – пробурчала я, выбираясь из сугроба и опять впрягаясь в санки. – У дьяка корова, стельная, прихворнула – догляд нужен.

– Без косы осталась, а спеси не растеряла! – зло понеслось в спину. – Хлебосольством старосты побрезговала, на хлев сменяла.

Я не обернулась. Не окоротила, мол, «не ты ли, Лушка, мне подруженькой в оны дни набивалась? И гордыня моя глаза не колола?» – пусть бы краснела, да заикалась.

Могла бы, да не стала. Как и кланяться за варькино «Лушка, утихни!».

Что браниться, коль так и было? И новолуний с тех пор минуло, по пальцам одной руки пересчитать…

– Замуж девке пора, – вздохнула тетка, поглядев на жениховские хороводы вокруг нашего двора. – Покамест беды не случилось.

У ведуньи слово с делом надолго не расходится: кузнеца в женихи строптивой племяннице приглядела. Суровый неразговорчивый Воля, заручившись родительским согласием, никого взамен себя засылать не стал, сам свататься пришел. А за ним и вся деревня на погляд набежала.

Одна я ничего слышать не слыхивала, ведать не ведала…

Мы с теткой как раз при деле толклись, когда беда в ворота постучала.

– Поди, дочка, глянь, чего там люду понадобилось, – гам на улице бульканье в котле начал заглушать. – Очереда дурман-травы дождусь, тоже выйду.

Я как из сенец выскочила, так и обомлела. Все Заречье за нашей оградой собралось. А шум-то стоял! Батюшка с чудотворной иконой благословенья направо-налево раздавал, бабки семечки лузгали, кумушки языки чесали, молодежь зубоскалила, ребятня галдела без продыха.

– Доброго здоровьичка всем. С чем пожаловал, Воля Васильевич? – я – не дура, смекнула, конечно, с какой целью разодетый парень у калитки мнется. – Не захворал ли часом? Погляжу, с лица совсем спал, похудел, осунулся…

От грянувшего хохота листья с тополей посыпались. Кузнец побагровел.

– У вас товар, у нас кузнец… тьфу… купец, – дружок его лучший, Ромаш, не дал опростоволоситься.

– Погодь, Ромаш, – обрел голос кузнец. – Сам разберусь.

Отодвинул друга и ступил во двор.

– Замуж за меня пойдешь, шутница? Рушника молодцу не пожалей!

– Как тетушка Прасковья, меня взрастившая, отца с матерью сироте заменившая, скажет, так и поступлю, – в притворном смирении я потупила очи.

А улыбка-то насмешливая губы мои кривила.

– Вот и славно, с первыми холодами свадьбу и сыграем, – выглянула из дома рекомая. – Удивила старую – я, грешным делом, опасалась, что норов свой, Настёна, непростой начнешь выказывать!

Я аж взвилась вся.

– Да хоть две играйте, но без меня!

– На кого голос повышаешь, девка неразумная! Пойдешь! Я слово родительское дала!

– А меня спросила, прежде чем посулами бросаться?! – я притопнула ногой, наскоро растеряв напускную покорность. – Не пойду!

– Седины мои не позорь! Я сказала, пойдешь!!!

– А вот и не пойду! За него точно не пойду!

Заречинцы наслаждались бесплатным представлением. Скоморохи такого не казали, как две разозленные, орущие на друг дружку, бабы.

– А за кого пойдешь? – нехорошо прищурилась тетка.

– Да хоть за чёрта кудрявого! Лишь бы люб был!

Гордыня мне очи застила, сама не видела, потом люди добрые поведали, мол, народ, крестясь, в ужасе назад подался, а батюшка чуть икону не выронил.

– Думай, что язык твой мелет, юродивая!

– Я своим словам хозяйка, кому попало не раздаю!

Озлилась тетка Прасковья, за косу мою толстую одной рукой схватилась – не вырваться – а в другой нож на солнышке блеснул. Кинулся Воля наперерез, но не успел. Отхватило лезвие острое косу длинную, богатство девичье, да по самый затылок.

Тихо-тихо стало в округе, будто умер кто.

– Возьми! – сунула мне тетка в руки отхваченное. – Решай, кому подаришь: жениху, родней одобренному, иль черту окаянному!

Слишком много спеси во мне накопилось, по самую макушечку, чтобы на попятный идти.

Я ни слезинки не проронила, побелела только вся, да и взяла грех гордыни на душу.

– Не видать кузнецу Настасьиной косы! – баяли потом, что сама чертовкой гляделась – А коль полюбится, так и оборотуну отдам!

Сказала и в избу сбежала, дверью за собой от всего сердца грохнула. Да так душно мне в горнице стало – чувств лишилась.

Когда в себя возвернулась, тетка рядышком сидела, да передником слезы горькие утирала. Настигло меня раскаяние запоздалое, завыла в голос, к ногам матушки названной припала.

– Прости ведьму старую, молодость твою сгубившую, – пуще прежнего зарыдала она, гладя мою остриженную голову. – Не отходила вовремя прутиком ивовым, дурь не выбила. Обвенчала в сердцах дитя неразумное с лукавым. Своими руками кровиночку к нему снарядила!

Да поздно уже было: и мне каяться, и ей виниться…