"Инкассатор: До седьмого колена" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей Николаевич)

Глава 4

Место для встречи выбирал Кастет, как наиболее опытный в такого рода делах человек. Место это было странным, но, с другой стороны, положение, в котором они оказались, тоже трудно было назвать привычным или хотя бы нормальным. Да и подслушать их здесь не представлялось возможным, если только они не находились под колпаком у ФСБ или тот, кто за ними охотился, не располагал самыми последними разработками в области шпионской техники.

Под колпаком у ФСБ они не находились – за это Кастет, главный специалист по связям с ментовкой, ручался головой, – а у Тучи, который, судя по всему, заочно вынес им всем смертный приговор, не было и не могло быть денег на дорогую аппаратуру прослушивания. Так что место, выбранное Кастетом для короткого рабочего совещания, можно было с чистой совестью назвать идеальным.

Анатолий Шполянский включил пониженную передачу и осторожно съехал по разбитой тяжелыми самосвалами дороге на дно заброшенного песчаного карьера. До сих пор ему не приходилось бывать в подобных местах, и, ведя тяжело переваливающийся на ухабах джип, он с интересом оглядывался по сторонам.

Впрочем, смотреть было особенно не на что. Карьер напоминал огромную пустую чашу с плоским дном и неровными краями, над которой раскинулось бездонное синее небо. Справа от дороги, увязнув в песке по катки гусениц, тихо ржавел древний экскаватор. Его стрела бессильно уткнулась в откос, ковш почти целиком зарылся в песок, в кабине не было ни одного целого стекла, правая гусеница отсутствовала. Впереди, на исчерченном следами колес песке, нос к носу застыли джипы Кастета и Косолапого. Далеко в стороне от них Шполянский увидел две темные человеческие фигурки, которые неподвижно стояли в метре друг от друга и, кажется, смотрели в его сторону. У него возникло инстинктивное желание, съехав в карьер, сразу же развернуть машину на сто восемьдесят градусов и укатить подальше от этого места и, главное, от этих людей. Находиться в их компании сейчас было крайне вредно для здоровья. Впрочем, Шполянский хорошо понимал, что это теперь не имеет ровным счетом никакого значения: его уже включили в круг избранных, и вырваться из этого круга было не так-то просто.

Ведя машину по плоскому дну карьера, он снова попытался просчитать возможные варианты. На самом деле уйти из-под удара ничего не стоило, нужно было только купить билет на ближайший рейс и улететь из Москвы куда-нибудь подальше – желательно за границу, куда Туча, не имевший теперь не только паспорта, но даже и справки об освобождении, наверняка не сумеет дотянуться своими костлявыми лапами. Но тогда пришлось бы слишком многое бросить, пустить на самотек, оставить на произвол судьбы. Бросать дело, которое создавалось долгие восемь лет практически на пустом месте, Анатолию Шполянскому было жаль. И еще одно соображение не давало ему просто махнуть на все рукой и пуститься наутек: Туча изменился, и никто из них не знал, насколько велики были произошедшие с ним изменения. За восемь лет, проведенных в колонии особого режима, в компании отпетых воров и убийц, он мог обзавестись навыками и знакомствами, о которых все они, и даже многоопытный по части криминала Кастет, имели лишь самое смутное представление. Как знать, не обеспечили ли его новые знакомые целым чемоданом поддельных документов? Как знать, не помогает ли ему какая-нибудь крупная группировка из тех, о которых Кастет обыкновенно рассказывает вполголоса, все время оглядываясь при этом через плечо? Так что сбежать за границу еще не означало спастись...

«Какая чепуха, – с тоской подумал Шполянский, подгоняя свой джип к тем двум, что стояли посреди карьера. – Что стало с моими мозгами, о чем я думаю? Туча... Да плевать на него! Если я брошу банк и сбегу за бугор вот эти двое, что стоят сейчас в сторонке и смотрят то на меня, то на часы, сами меня разыщут и закопают в лучшем виде. Не имею я права бежать, вот в чем беда! Я не имею, и они тоже не имеют... А как было бы славно – просто улететь и ни о чем не думать!»

Он выключил двигатель, бросил на сиденье мобильный телефон и вылез из машины. Песок мягко подался под его обутыми в сверкающие черные туфли ногами. От него вверх поднимался сухой пыльный жар, и Шполянский подумал, что карьер больше похож на сковородку, чем на чашу. Еще ему подумалось, что на закате, когда небо окрашивается в багровые тона, это уютное местечко должно напоминать уголок ада – там, наверное, такие же бесплодные, безрадостные ландшафты, и дела среди этих ландшафтов творятся ничуть не более веселые, чем то, ради которого они здесь собрались.

– Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались, – вторя его мыслям, мрачно продекламировал Кастет, когда Шполянский подошел к ним и обменялся с ними рукопожатиями.

– Ты можешь не паясничать? – негромко спросил Косолапый. Он выглядел бледным и осунувшимся, широкие плечи непривычно сутулились, сигарета в руке мелко дрожала. – Нашел время дурака валять!

– Ну, другого времени у нас может просто не быть, – заметил Кастет. – Наш приятель не шутит. Если не веришь мне, спроси у Далласа.

– Прекрати, Константин, – сказал Шполянский. – Ей-богу, без тебя тошно. Слушайте, братцы, я вот тут по дороге подумал... А не рвануть ли нам в самом деле в разные стороны? Черт с ними, с делами, своя шкура дороже!

– Я тебя не узнаю, – мрачно сказал Медведев, характерным жестом потирая подбородок. – Признаться, я рассчитывал, что ты со своими хвалеными мозгами предложишь что-нибудь более конструктивное.

– Совсем ополоумел с перепугу, – поддержал его Кастет. – Что ты, Толя, что ты, родной? Куда мы побежим? Куда ты побежишь, чудак? Ты что, забыл, чьи бабки в твоем банке крутятся, как в стиральной машине? Если мы разбежимся, все остановится, бабки накроются медным тазом, и знаешь, что тогда с нами сделают? От этих людей, Толя, не спрячешься, они нас и на том свете достанут.

– Да знаю я, – с огромной досадой процедил Шполянский, – можешь не напоминать. Черт, знал ведь я, что нельзя с тобой связываться!

– Почему со мной? – удивился Кастет. – С нами! Каждый из нас, Толик, имеет с этой схемы свой кусок хлеба с маслом. Если бы ты со мной когда-то не связался, тебя бы сожрали в самом начале твоего славного трудового пути. И косточек бы не выплюнули, поверь. Рука руку моет, Толик, и не плюй в колодец, а паче того – не мочись против ветра. Соскакивать нам нельзя, ехать надо, пока везет. И потом, от кого ты бегать собрался? Тоже мне, всадник без головы... Было бы кого бояться!

– Ты это и раньше говорил, – напомнил Шполянский. – Кричал, что закопаешь Тучу раньше, чем он приблизится к кому-нибудь из нас на пушечный выстрел. Вот иди теперь, расскажи об этом Далласу, ему должно понравиться.

Кастет зашипел сквозь зубы, как от сильной боли, и трясущимися от злости руками полез в пачку за сигаретой.

– Кончайте, – брезгливо кривя лицо, сказал Косолапый. – Срамно вас слушать, ей-богу. Расскажи лучше, что ты узнал, – обратился он к Кастету.

Кастет несколько раз глубоко вдохнул и резко выдохнул, успокаиваясь, закурил и покачал головой.

– Ничего нового, – сказал он. – О том, что его убили, второй день кричат и по телевизору, и по радио. Убили зверски, вместе с женой... Вы все это знаете.

– Ты обещал узнать подробности, – напомнил Косолапый.

– Подробности... – Кастет нехорошо усмехнулся. – А ты уверен, что хочешь их знать? Впрочем, как прикажешь.

– Так вот, подробности. – Он говорил, глядя исподлобья прямо в глаза Косолапому. Некоторое время тот крепился, а потом не выдержал и отвел взгляд. – Подробности, – повторил Кастет, будто собираясь с духом. – Изволь. Его забили монтировкой – лупили, пока голова не превратилась в фарш. Потом взялись за жену. Ее сначала изнасиловали, а потом тоже забили. И еще... Еще, Косолапый, она была беременна. На третьем месяце, понял?

– Что?!

– То, что слышал, – беременна. Изнасилована и забита насмерть грязной железякой посреди того вонючего проселка, что ведет к Далласу на его дурацкое ранчо. Прямо на переднем сиденье этого его корыта с рогами... Этот подонок оставил нам письмо. Похоже, макал палец в ее кровь и писал прямо на ветровом стекле. Знаешь, Косолапый, что там написано? «До седьмого колена».

Шполянский с трудом оторвал взгляд от Кастета и перевел его на иссиня-бледное лицо Косолапого. Казалось, Косолапый вот-вот грянется в обморок.

– Кто? – одними губами спросил он.

– Вопрос риторический, но я отвечу, – болезненно морщась, сказал Кастет. – Есть версия, что это сделал пьяный тракторист. Нажрался, понимаешь, паленой водки, застрял со своим трактором посреди дороги, а тут Даллас. Ну, поссорились, этот тракторист озверел и их обоих оприходовал. А потом опомнился, пошел в ближайший овражек и повесился. Там его и нашли.

– Бред какой-то, – сказал Шполянский.

– Еще бы не бред! Висеть-то он висел в самом лучшем виде, и даже бутылка водочная у ног валялась – дескать, дернул напоследок, на посошок... И водки этой у него в крови больше, чем самой крови, это медицинский факт. Да только есть мнение, что повесился он уже мертвым. На шее у него, чуть пониже странгуляционной борозды, чьи-то пальчики остались – синие такие, отчетливые...

– Какой борозды? – сдавленным голосом переспросил Косолапый.

– Странгуляционной, – повторил Кастет. – Той, что на шее удавленника после веревки остается, понял? И еще... Из машины пропала кое-какая мелочь. Например, -бумажник Далласа с деньгами и документами, сумочка его жены... Так вот, у тракториста ничего этого не нашли.

– Кто-нибудь шел мимо и забрал, – предположил Косолапый.

– Да? Это, брат, не Москва, это деревня. Там столько крови, небось, с сорок второго года не видали. И потом, все уже нашлось.

– Вот как? – удивился Косолапый. – Что, настоящего убийцу взяли?

– Менты считают, что да. То есть делают вид, что считают. Сцапали на улице какого-то алкаша – подрался он с кем-то, что ли, вот его и замели. Ни хрена не помнит – где был, что делал, откуда у него пакет с вещами Далласа и Ленки... Очухался на нарах и думал, что в вытрезвителе сидит. Ну, ментам только того и надо. Подозреваемый есть, улики есть, никаким алиби даже не пахнет, объяснить он ничего не может... Денег на адвоката у него, как я понял, тоже нет. Так что сидеть ему до второго пришествия. Менты, конечно, понимают, что взяли случайного лоха, да только кому охота отчетность портить? Преступление раскрыто по горячим следам, преступник в камере – все довольны, все смеются... Жаль только, что нам от этого не легче.

– Бред какой-то, – убежденно повторил Шполянский.

– А других слов ты не знаешь? – огрызнулся Кастет. – Конечно, бред! Он же сумасшедший, как крыса из сортира, это же козе ясно! Совсем свихнулся, подонок! До седьмого колена... Долго же он прожить собирается! Ничего, я ему кислород перекрою! Я его, петуха барачного, живьем в супе сварю и на обед схаваю! Я...

Некоторое время он бесновался, пиная песок, размахивая руками и сыпля страшными ругательствами, половины которых интеллигентный Шполянский просто не понимал. Смотреть на него было неприятно; потом в голову Шполянскому пришло кое-что, сделавшее это зрелище менее диким и более понятным.

– А ведь ты не зря бесишься, Кастет, – сказал он, когда обессилевший Кудиев замолчал и перестал метаться взад-вперед. – Я бы на твоем месте тоже нервничал.

– То есть? – Кастет выпучил на него налитые кровью глаза. – Ты что имеешь в виду? Ты на что намекаешь?

– Я не намекаю, – спокойно сказал Шпала. Он поймал на себе заинтересованный взгляд Косолапого. Все-таки они оба безоговорочно верили в его умственные способности, надеялись на то, что хитрый, рассудительный Шпала обязательно что-то придумает. Это было даже забавно. – Я не намекаю, – повторил он, – я дело говорю. Считается, что поймать маньяка, сумасшедшего почти невозможно. Дескать, в его поведении отсутствует логика, и никогда не поймешь, что он выкинет в следующий момент, на кого он нацелился... Так вот, это полная ерунда. Люди не сходят с ума просто так, без причины, в любом сумасшествии есть определенная система. Трудность тут в том, что разобраться в этой системе здоровому человеку не всегда по плечу. Так вот, Туча – не исключение, и мне кажется, что я начинаю вникать в его систему.

– То есть у тебя тоже крыша едет? – ядовито уточнил Кастет. – В этом ты не одинок!

Шполянский отмахнулся от него, как от мухи.

– Туча сам себя выдал, начав с Далласа, – сказал он. – Заметь, не с тебя, не с меня и не с Косолапого, хотя все мы в это время были в городе, а с Далласа, который унес ноги от греха подальше. Ведь это же было довольно хлопотно, однако Туча пошел на хлопоты, потому что хотел начать именно с Далласа. Вспомните, как все было. Это Даллас затеял ту драку из-за своего дурацкого мотоцикла, и это он первым вынул ствол. Все началось с него, с его дня рождения, и где он, наш Даллас? Нет его!

– Ну? – угрюмо сказал Кастет, который, кажется, начал понимать, к чему клонит Шпала.

Зато Косолапый, похоже, до сих пор ничего не понимал. На лице его застыло выражение тупого изумления пополам с болью, и смотрел он не на Шпалу, а куда-то мимо него, словно вовсе его и не слушал.

– Вот тебе и «ну», – сказал Шпала. – Основываясь на вышеизложенном, можно попытаться предугадать его следующий ход. Тебе это не понравится, Константин, но все-таки именно ты подарил Далласу тот злосчастный пистолет...

– Револьвер, – механически поправил Кастет.

– Да хоть мортиру! – досадливо отмахнулся Шпала. – Дела это не меняет. Ствол принес ты, и ты кричал: «Мочи их, Туча!» И вслед машине стрелял тоже ты, а потом сделал вид, что ничего этого не было. Ты довел до логического завершения то, что начал Даллас. Так кто, по-твоему, будет следующим?

– А почему не ты? – возмутился Кастет. – Это ты придумал свалить все на него!

– Не факт, что он об этом знает, – хладнокровно парировал Шпала. – Кроме того, мы все в той или иной мере перед ним виноваты, однако он, как видишь, соблюдает очередность. Действует, так сказать, в хронологическом порядке. Если это тебя утешит, Кастет, могу предположить, что я числюсь в его списке сразу после тебя. Если кто-то из нас что-то придумывал, это, как правило, был именно я, так что Туча, как мне кажется, без особого труда сообразит, чья это была идея – сделать его козлом отпущения „. Да что я говорю – сообразит! Давно сообразил, у него на это было восемь лет и куча грамотных советчиков... Так что ты у нас значишься под номером два, я – третий, а Косолапый замыкает список, потому что на невесте Тучи он женился через целых полгода после суда. Ну как, легче тебе стало?

– Издеваешься? – угрюмо спросил Кастет. – В чем тут облегчение? В том, что ты после меня в очереди? Так я не против пропустить друга вперед!

– Кажется, ты вообще не собирался умирать, – напомнил Шполянский. – Ты собирался убрать Тучу, разве нет? А мы обещали тебе помочь. Вот я и помогаю. Фактически даю тебе в руки маршрут его движения, план, по которому он будет действовать. Тебе этого мало? Тогда извини, я иду в милицию и выкладываю все как на духу. Может, они ко мне парочку сержантов приставят. С ними мне будет спокойнее, чем с тобой.

– Шпала прав, Кастет, – подал голос Косолапый. – Он дает тебе шанс действовать на упреждение.

– А если он ошибается? – проворчал Кастет.

– Тогда следующим умрешь не ты, – сказал Косолапый. – Тоже неплохо, согласись.

– Помощи от вас как от козла молока, – вздохнул Кастет. – Вот интересно, Косолапый, если он до тебя доберется, он как – Марину с дочкой тоже порешит или, может, с собой заберет?

– У Медведева побелели губы.

– Ты... Ты... Ты даже говорить об этом не смей, слышишь? Думать об этом не смей, Кастет!

– Это почему же? – лениво изумился Кастет. – Я тоже, как Шпала, пытаюсь его ходы просчитать. И потом, чем это ты у нас такой особенный? Тем, что бабу у Тучи увел?

– Не у Тучи, – неожиданно спокойно возразил Косолапый. – У тебя. Ты ведь на нее сразу глаз положил, скажешь, не так? А я ее от тебя, павиана озабоченного, просто защитил.

– Тоже мне, рыцарь косолапого образа, – сказал Кастет. – Не думай, что я об этом не помню. А за павиана ответишь.

– Только перед фондом защиты диких животных, – отрезал Косолапый.

– Хватит, – сказал Шпала. – Замолчите, идиоты. Не хватало еще вам между собой передраться.

– Было бы с кем, – сказал Кастет.

– Ты прав, Анатолий, – не глядя на Кастета, сказал Косолапый. – До тех пор, пока все это не кончится, мы должны держаться вместе. Права у нас такого нет – отношения выяснять, потому что за нами семьи, близкие... До седьмого колена, как этот сумасшедший написал. Эй, Кастет!

Кастет повернул к нему голову и увидел протянутую для рукопожатия ладонь. Он скорчил рожу, а потом, набычившись, удивительно похожий на обиженного подростка, пожал Косолапому руку и буркнул:

– Ладно, проехали и забыли. Теперь так, – продолжал он другим тоном, напустив на себя деловитый вид, – слушайте сюда. Мы поступим следующим образом...

Еще полчаса они обсуждали предложенный Кастетом план действий, пока наконец не пришли к полному согласию. К этому времени дневная голубизна неба уже заметно потускнела, а висевшие над западным горизонтом облака окрасились в нежно-золотистый цвет. Выезжая из карьера, Анатолий Евгеньевич Шполянский продолжал думать о том, правильно ли он понял логику Тучкова, а если нет, то чем это может грозить ему лично: Потом до него вдруг окончательно дошло то, что рассказал в начале разговора Константин Кудиев, по кличке Кастет; он представил себе залитый кровью салон знакомого «Кадиллака» и окровавленный труп с нелепо и неприлично, как у выброшенной надувной куклы, раскинутыми ногами – тоже окровавленными, голыми и жалкими. Шполянский крепко стиснул обеими руками руль, намертво сцепил зубы и даже на мгновение зажмурил глаза, борясь с первым за все это время приступом настоящего страха, больше похожего на панику.

По дороге из спортзала Юрий остановил машину возле коммерческой палатки, чтобы купить пива и воблы. Все тело приятно ныло после хорошей физической нагрузки, и хотелось расслабиться, посидеть перед телевизором, ни о чем не думая. Расплачиваясь с молоденькой симпатичной продавщицей, которую, увы, было трудно разглядеть за сплошным заслоном выставленных в витрине пестрых этикеток, Филатов озабоченно подумал о том, что за последние годы заметно сдал. Техника призабылась, реакция стала уже не та, да и с дыханием появились проблемы, которых раньше не было. Все это обнаружилось на ринге, где спарринг-партнер – молодой, поджарый, не слишком опытный, но зато резвый и прыткий – заставил-таки Юрия попотеть. Пару раз ему удалось довольно чувствительно достать Филатова, когда тот, увлекшись, забывал о защите, так что примерно к середине поединка Юрий озверел и начал молотить его по-настоящему, в полную силу. Парнишка, впрочем, держался вполне достойно, хотя был всего-навсего спортсменом, а не уличным бойцом, и, когда все закончилось, Юрий пожал ему руку с довольно теплым чувством.

«Курить, что ли, бросить? – подумал Юрий, забирая сдачу и напоследок улыбаясь продавщице, которая, судя по некоторым признакам, была не прочь еще немного поболтать с таким видным, плечистым кавалером, подъехавшим на хорошей иностранной машине. – Ас другой стороны, ну, брошу я курить, пить перестану, и что дальше? До ста лет мне с моей способностью все время влипать в неприятности все равно не прожить, да и зачем это надо – жить до ста лет? Не хочу я жить до ста лет, греть на лавочке у подъезда старые кости, заигрывать с соседскими бабусями и брюзжать на молодежь – дескать, мы в ваши годы – о-го-го!»

Он сел в машину, бросил на соседнее сиденье запотевшую, только что из холодильника, бутыль с пивом и пакет с вяленой воблой, опустил стекло слева от себя и включил зажигание. В салоне немедленно ожило радио. Передавали выпуск новостей, и говорили опять о недавнем громком убийстве, когда какой-то отморозок забил насмерть стальным прутом знаменитого музыкального продюсера и его беременную жену, известную телеведущую. «Озверел народ, – подумал Юрий, запуская двигатель и отъезжая от бровки тротуара. – Одни зверствуют, другие неделями смакуют эти зверства, во всеуслышание обсасывая подробности, от которых нормального человека должно бы по идее наизнанку выворачивать, а третьи все это с интересом слушают и смотрят – дескать, ну, что там у нас новенького, кого у нас сегодня замочили, куда бомбу подложили, сколько жертв? Честное слово, так и тянет удариться в веру, на службы ходить, зарасти бородищей по грудь, с паломниками по Руси путешествовать, научиться подставлять вторую щеку и круглосуточно благодарить Господа за то, что развел в своем хозяйстве весь этот бардак – дескать, прости, Господи, это не ты, это мы такие бестолочи, в грехах погрязли, испортили твое творение... А с другой стороны, поклоны бить – дело нехитрое. Если мы испортили, так кому же чинить – опять Господу? Нет, товарищи попы, тут у вас что-то не срастается. И рад бы вам поверить, да не выходит чего-то...»

– Популярный еженедельник «Московский полдень», – говорило радио бодрым женским голосом, – ссылаясь на конфиденциальный источник, близкий к проводящим расследование органам, утверждает, что в деле об убийстве музыкального продюсера Виктора Артюхова и его жены популярной телевизионной ведущей Лены Зверевой появились новые обстоятельства. Вчера в Москве был задержан подозреваемый в совершении этого преступления, у которого обнаружили пакет с личными вещами убитых. Подозреваемый упорно отрицает свою вину в тройном убийстве – напомним, что вместе с Виктором Артюховым и Леной Зверевой был убит тракторист сельскохозяйственного кооператива «Красная Слобода» Василий Головин, – однако обнаруженные при нем улики, по мнению лиц, проводящих следствие, неопровержимо свидетельствуют о его причастности к совершению данного преступления, которое следствие склонно квалифицировать как заказное убийство.

– Пропадите вы пропадом, – сказал Юрий, выключая радио. – Димочка в своем репертуаре, – добавил он, имея в виду главного редактора еженедельника «Московский полдень» Дмитрия Светлова. – Вот уж действительно, свинья грязи найдет... И как это ему удается? Ведь закрытая же информация, тайна следствия! Сколько же он ментам платит, а? То-то вечно жалуется, что денег нет... Или его писаки сами все это выдумывают? Но тогда это еще дороже получается – штрафы, судебные издержки...

Ему никто не ответил, поскольку в машине он был один, если не считать полуторалитровой бутылки пива и пакета с тремя вялеными воблами. Бутылка молча потела конденсатом, а вобла также молча таращила на Юрия покрытые соляной коркой глаза, округлив, словно от повышенного внимания, широко разинутые зубастые рты. Взгляд мертвых рыбьих глаз был неприятен, в нем чудился немой упрек, и Юрий, протянув руку, перевернул пакет так, чтобы вобла смотрела не на него, а в дверцу.

Квартира встретила его тишиной, прохладой и знакомым с детства запахом – неопределенным, но сильным и легко узнаваемым, который не могли вытравить ни ремонты, ни холостяцкая привычка Юрия курить где попало. Захлопнув за собой дверь, Юрий сразу прошел на кухню, бросил на стол вынутую из почтового ящика газету и сунул в морозилку пиво – конденсат на бутылке уже высох, а это означало, что пиво нагрелось до комнатной температуры и его снова надо охлаждать. Пока холодильник занимался этим ответственным делом, Юрий сходил в ванную и еще раз принял душ, потому что, стоя в пробке по дороге домой, опять ухитрился вспотеть.

Из душа он вышел бодрым, посвежевшим и благоухающим дорогим французским одеколоном. Этот одеколон его заставил купить все тот же Димочка Светлов; самому Юрию было глубоко плевать, чем от него пахнет после бритья, его в этом плане вполне устраивали «Шипр» и «Тройной», однако Димочке удалось его переубедить. То есть не переубедить, конечно, поскольку выдвигаемые Димочкой аргументы в пользу французской парфюмерии все равно казались Юрию надуманными, а сам вопрос мелким и не стоящим такого пространного и эмоционального обсуждения, – просто согласиться было легче, чем спорить, и Юрий вместе с Димочкой отправился в дорогой парфюмерный магазин и позволил господину главному редактору выбрать себе одеколон, каковой одеколон безропотно оплатил, хотя стоил он как целая коробка того же «Шипра». Жена Димочки, понюхав одеколон, одобрила выбор супруга, сказав, что запах очень приятный и в высшей степени мужской, как раз для Юрия, и на этом вопрос был закрыт. С тех пор Юрий, не рискуя экспериментировать, время от времени наведывался в знакомый магазин, вежливо раскланивался со знакомыми продавщицами и покупал там один и тот же одеколон – тот самый, который он про себя окрестил «редакторским».

Ожидая, пока охладится пиво, Юрий присел к столу и развернул газету. Это был все тот же «Московский полдень» – сорок восемь страниц белиберды, в равных пропорциях смешанной с полезной информацией и рекламой. Еженедельник Юрий никогда не покупал и не выписывал, тот время от времени вдруг начинал сам собой появляться у него в почтовом ящике. Это происходило, когда Светлов, спохватившись, по старой дружбе оформлял ему полугодовую бесплатную подписку. Иногда Димочка забывал спохватиться, и «Московский полдень» на какое-то время исчезал из почтового ящика. Юрий по этому поводу ничего не предпринимал, твердо зная, что когда-нибудь господин главный редактор о нем вспомнит, снимет трубку внутреннего телефона, вызовет отдел подписки и отдаст соответствующее распоряжение. Когда газета переставала приходить, Юрий чувствовал, что ему как будто чего-то не хватает; когда же она приходила, вот как сейчас, он неизменно обнаруживал, что читать в ней нечего – треть написанного представлялась ему не стоящей внимания ерундой, треть – откровенным враньем, а остальное место занимала реклама, которую он вообще никогда не читал.

Пробежав глазами рубрику анекдотов и пару раз улыбнувшись, Юрий перевернул страницу – читал он, как водится, с конца, с последней полосы, постепенно подбираясь к передовице, – и наткнулся на раздел уголовной хроники. Тут, как и следовало ожидать, имела место довольно пространная заметка об убийстве Артюхова и Зверевой, в коей подробно излагалось то, что Юрий уже слышал час назад по радио. Правда, тогда он не дослушал до конца и сейчас, бегло просмотрев заметку, обогатился информацией о главном подозреваемом. Это был коренной москвич, несудимый, в данный момент нигде не работающий, склонный к злоупотреблению спиртным; свою вину он отрицал, а по поводу обнаруженных при нем улик ничего пояснить не мог, поскольку в момент задержания был мертвецки пьян и ничего не соображал. Взяли его во время драки, им же и затеянной по пьяной лавочке. Ничего не утверждая прямо и даже ни на что, казалось бы, не намекая, автор заметки самим своим тоном давал понять, что все это довольно-таки странно. Юрию подумалось, что автор прав: что же это за киллер такой, который, зверски убив троих человек – и даже четверых, считая нерожденного ребенка Лены Зверевой, – напивается до бесчувствия, слоняется по городу с целым пакетом прямых улик против себя да еще и затевает при этом пьяные драки с прохожими?

«Дерьмо, – с раздражением подумал Юрий, закуривая сигарету. – Сразу видно, что менты до смерти рады, заполучив козла отпущения. Никакой он, судя по всему, не киллер, никого он не убивал, а пакет этот несчастный, наверное, подобрал где-нибудь на помойке. Вот только доказать, что он не верблюд, ему теперь вряд ли удастся. Отобьют ему все внутренности, пытаясь выведать имя заказчика, а потом предложат взять все на себя, и получится убийство на почве личной неприязни при отягчающих обстоятельствах, и загремит он, куда Макар телят не гонял, на исторически значимый срок. Вот это погулял парень, вот это дернул водочки в свое удовольствие! С одной стороны, так ему, дураку, и надо, а с другой – не многовато ли будет за какой-то лишний стакан?»

Еще он подумал, что было бы не худо показать эту заметку Сереге Веригину, сопроводив показ лекцией соответствующего содержания: вот, дескать, до чего водка доводит! Ему немедленно стало тошно от себя самого, и он решил, что Веригин – человек взрослый и сам в состоянии за себя отвечать. К тому же его, Веригина, и без Юрия есть кому пилить. Интересно, подумал он, Серега уже вернулся домой или все еще где-то бродит? До сих пор скандалы в семье Веригиных угасали так же быстро, как и вспыхивали, хотя из дома Серегу пока еще ни разу не выгоняли. Юрий задумчиво посмотрел в сторону комнаты, где стоял телефон. Конечно, не мешало бы позвонить Людмиле Веригиной, спросить что да как... А с другой стороны, ну, какое ему до всего этого дело? Веригина, чего доброго, начнет потом рассказывать направо и налево, что, как только она избавилась от своего беспутного мужика, к ней тут же, прямо на следующий день, начал бить клинья завидный кавалер из соседнего подъезда – одинокий, симпатичный, малопьющий и состоятельный – не то, что ее раздолбай... Уж кому-кому, а Сереге она это скажет обязательно, при первой же встрече, и тот, дурак, немедленно примчится выяснять отношения. Кому это надо? Да никому! Разве что все той же Людмиле Веригиной, которая жить не может без скандалов, они для нее как воздух...

Юрий сложил и оттолкнул от себя газету. Пиво пролежало в холодильнике около получаса – маловато для того, чтобы по-настоящему охладиться, но тянуть дальше не было сил. Он встал, открыл холодильник, вынул пиво из морозилки и сразу же свернул пластмассовый колпачок. Пиво коротко пшикнуло, над горлышком поднялся легкий дымок. Юрий крякнул, потянулся к сушилке за чистым стаканом, и в это время в прихожей раздался звонок.

– Чтоб тебя! – сказал Юрий.

Открывать ему не хотелось – хотелось пить холодное пиво и заедать его воблой. В дверь продолжали названивать – не так настойчиво, как это делал давеча Веригин, но тоже без излишней скромности. «Что за жизнь? – с тоской и раздражением подумал Юрий, снова вставая из-за стола и с огромной неохотой направляясь в прихожую. – Ведь, казалось бы, один как перст, никому на свете не нужен – живи в свое удовольствие, делай что в голову взбредет! Так нет же, пива и то спокойно попить не дадут. С цепи сорвались, честное слово! Если это опять Веригин явился, отдам ему его шмотки и выставлю за дверь. Сколько можно, надоел хуже горькой редьки...»

Он открыл дверь, как обычно забыв посмотреть в глазок, и инстинктивно отступил на шаг, потому что на площадке стоял никакой не Веригин, а его жена, Людмила. Юрию сразу вспомнилось, что на нем ничего нет, кроме растянутых спортивных штанов; он схватил с вешалки и напялил на себя первое, что подвернулось под руку. Это оказалась его зимняя куртка на меху, и Юрий подумал, что теперь выглядит еще глупее, чем минуту назад, когда стоял голый по пояс.

Впрочем, Веригиной было не до тонкостей. Как всегда, без приглашения она втиснулась в прихожую и, наверное, пошла бы дальше, если бы на дороге у нее не стоял Юрий. В тесном пространстве малогабаритной прихожей царил интимный полумрак; незваная гостья стояла в каких-нибудь двадцати сантиметрах от Юрия, и даже на таком расстоянии, дистанционно, чувствовалось, какая она теплая, мягкая, пышнотелая и гладкая. От нее вкусно пахло домашней стряпней, духами и, как ни странно, валерьянкой. «Вот семейка, – с раздражением подумал Юрий. – Сначала один приперся, за ним другая „. Что им здесь, проходной двор? Я им кто, спрашивается, – семейный психолог? Сейчас непременно начнет выпытывать, не заходил ли ко мне ее муженек, не здесь ли он укрылся от ее праведного гнева, а если не здесь, то куда его, черта усатого, понесло...»

– Здравствуйте, Юрий Лексеич, – пропела Веригина.

Она всегда не говорила, а пела, высоко и протяжно, и в пении этом постоянно чувствовалась готовность в любой момент превратиться в высокий, пронзительный, как у циркулярной пилы, сварливый крик. Впрочем, сегодня в ее голосе Юрию чудились какие-то новые нотки, но что это за нотки такие, он понял только после того, как Людмила Веригина громко всхлипнула. «Этого еще не хватало», – подумал Юрий и, спохватившись, включил свет.

При свете загоревшейся под потолком тусклой сорокаваттной лампочки обнаружились довольно странные вещи. Во-первых, одета Людмила Веригина была не в свой неизменный шелковый халат, в котором без стеснения разгуливала по всему двору, заходила к соседям и даже бегала в магазин, а в довольно приличный и строгий, хотя и не по сезону теплый шерстяной костюм-двойку, из-под которого выглядывала кремовая шелковая блузка с какими-то пышными оборками. На груди блузки имело место темное пятно, как будто Людмила недавно пролила туда с полстакана воды; Юрию показалось, что от этого пятна главным образом и разит валерьянкой. В руках у Людмилы Веригиной, судорожно прижатых к груди, была зажата дамская сумочка из тех, что по желанию владелицы легко превращаются в миниатюрную разновидность сумки хозяйственной, а на ногах поблескивали тусклым лаком давно вышедшие из моды туфли на довольно высоком каблуке.

В таком наряде Юрий видел Веригину впервые. Она работала не то маляром на стройке, не то сборщицей на конвейере какого-то завода и, как правило, одевалась соответственно своему общественному положению и менталитету, отдавая предпочтение вещам ярким, безвкусным и недорогим, а паче всего – уже упомянутому лиловому шелковому халату. Но еще удивительнее было ее лицо – заплаканное, опухшее, с красными глазами и грязными потеками туши на щеках. Видно было, что Людмила Веригина совсем недавно прекратила реветь в три ручья и готова в любой момент возобновить это занятие.

– Здравствуйте, Люда, – растерянно сказал Юрий и машинально отступил еще на шаг. Веригина немедленно продвинулась на такое же расстояние вглубь квартиры – в слезах или без оных, она оставалась верна себе и перла напролом, как танк. – Что случилось?

– Да уж случилось, – плаксивым голосом пропела Веригина и, запустив руку в сумочку, извлекла оттуда мятый, весь в черных пятнах от размазанной туши носовой платок, которым принялась картинно утирать припухшие от слез глаза. Это не было притворством, она действительно плакала, и Юрий понял, что произошло что-то по-настоящему скверное, – скорее всего с Серегой, а может, с кем-то из веригинских детей. – Случилось, Юрий Лексеич, да такое, что и представить невозможно! Кто же знал, что так выйдет-то? Господи, да разве ж я... разве ж за этим...

Она зарыдала в голос, плечи у нее затряслись, и глупые кудряшки старательно, мелко и безвкусно завитых волос запрыгали в такт рыданиям. Юрий тупо смотрел на эти кудряшки, не зная, что предпринять. Утешать плачущих женщин он никогда не умел и всегда, оказываясь в ситуациях подобных этой, чувствовал себя дурак дураком.

– Ну, будет, – пробормотал он, неловко дотронувшись до плеча Веригиной, – будет вам, Люда. Вот увидите, все наладится, все будет хорошо...

Веригина кивнула, трубно высморкалась в платок, утерла мокрые глаза и сказала:

– Я к вам в ванную на минуточку зайду, можно? Умыться хочу, а то страшная, наверное, как смертный грех.

– Конечно-конечно, – сказал Юрий и зажег в ванной свет. Ему вспомнилось, что на протянутой поперек ванной веревке висят его носки, но было поздно: отодвинув его плечом, Людмила Веригина вошла в ванную и заперлась там на задвижку. Пожалуйста, – сказал Юрий в закрытую дверь, снял жаркую куртку и пошел в комнату.

Он надел рубашку, сходил на кухню и убрал со стола пиво и воблу – этот натюрморт при сложившихся обстоятельствах выглядел, мягко говоря, неуместно. Пока он всем этим занимался, Людмила Веригина в ванной плескала водой, шумно сморкалась, то и дело принималась тоненько, с подвыванием, плакать, а потом снова начинала плескать водой и сморкаться. В тот самый момент, когда Юрий уже решил, что это никогда не кончится, шум воды за тонкой перегородкой стих, лязгнула дверная задвижка, щелкнул выключатель, и Людмила Веригина вошла в комнату. Лицо у нее по-прежнему было красное и опухшее от слез, но следы поплывшей косметики с него исчезли, и она больше не плакала. Впрочем, что-то подсказывало Юрию, что слезы еще будут.

– Садитесь, Люда, – сказал он, указывая гостье на свое любимое кресло. – Чаю выпьете? Или кофе?

– А валерьянки нет? – спросила Веригина, усаживаясь на краешек кресла.

– Увы, – развел руками Филатов.

– А водка? Водка есть?

– И водки нет...

– Ну и правильно, – неожиданно сказала Веригина. – Все из-за нее, проклятущей. Ну и не надо тогда ничего.

– Пиво есть, – признался Юрий. – Холодное. И вобла.

– Что пиво? – Веригина безнадежно махнула рукой с зажатым в ней мокрым носовым платком. – Пивом душу не обманешь. Горе у нас, Юрий Лексеич, такое горе...

Она всхлипнула и поднесла к глазам платок. Юрий напрягся, но Людмила взяла себя в руки.

– Да, – сказал Юрий, – пивом горю не поможешь.

Уже закрыв рот, он сообразил, что сострил, и притом сострил весьма неудачно, но Веригина, к счастью, не обратила на это внимания.

– Вот-вот, – согласилась она с глубоким вздохом, – не поможешь, это верно. Мой-то изверг что учудил, слыхали?

«Так я и знал, – подумал Юрий, подавив вздох облегчения пополам с досадой. – Напился, подрался и получил пятнадцать суток, дурак. Когда же эти двое, наконец, угомонятся? И вместе им тошно, и врозь не получается...»

– Не слыхал, – сказал он. – А что такое?

– Да как же! – несмотря на свое горе, искренне удивилась Веригина. – Уж третий день и по радио, и по телевизору, и в газетах... Верно про вас говорят, что вы не от мира сего. Ой, простите, что я болтаю-то, совсем ополоумела, поварешка безмозглая...

– Что? – Юрий опешил. – В каких еще газетах?

– Да вон, хоть в той, что у вас в кухне на столе лежит. Неужто не читали?

– Нет, – сказал Юрий, который, хоть убей, не мог вспомнить, чтобы в газете ему попадалась фамилия Сереги Веригина. – Да что случилось? Серьезное что-нибудь?

– Уж куда серьезнее! Убийца он у меня теперь, вот какие дела. Представляете, Серега мой – убийца!

«Допрыгался!» – пронеслась в голове у Юрия шальная мысль. Он живо представил себе Веригина, в пьяном беспамятстве размозжившего кому-то голову обломком кирпича, и ему стало совсем скверно.

– Троих человек, говорят, убил, – всхлипывая, продолжала между тем Людмила Веригина, – и женщину беременную тоже... Как же это, Юрий Лексеич? Ведь он меня в жизни пальцем не тронул! Как же это он мог – беременную?

До Юрия наконец дошло, о чем идет речь, и он вздохнул с облегчением. Скорее всего эту дурацкую басню Людмила выдумала сама, прочитав об убийстве в газетах и сопоставив описание главного подозреваемого с портретом своего любимого муженька. Бесспорно, определенное сходство тут имелось, однако воспринять эту чушь всерьез было невозможно.

– Господи! – воскликнул Юрий. – Я-то думал... Да перестаньте плакать, Люда! Кто вам внушил эту ерунду? Это же чепуха, сплетня!

– Как же сплетня, когда я только что из милиции? – сказала Людмила Веригина. – Даже домой не зашла, прямо сюда, к вам, побежала... Кто же, думаю, поможет, если не Юрий Лексеич? Вы же с детства неразлейвода, он мне про вас все уши прожужжал... Дура я, дура, зачем же я его из дома-то выгнала? А теперь в квартиру хоть и не заходи – чего мне там делать-то без него? Не знаю, куда теперь бежать, кого просить... Адвокат, говорят, хороший нужен, а где ж его взять-то? Вот, – она вдруг принялась лихорадочно рыться в сумке, – вот, возьмите, Юрий Лексеич. Знаю, мало этого, но я еще достану, соберу... по родственникам, по соседям... люди все-таки, не откажут...

– Что это? – спросил Юрий, глядя на маленький газетный сверток у нее в руке...

– Как же, деньги это, – объяснила Веригина, торопливо разворачивая газету. Внутри лежала тощая стопка российских рублей, поверх которой сиротливо пристроились две стодолларовые купюры старого образца. – На адвоката. Помогите с хорошим адвокатом договориться, Юрий Лексеич! А может, если с умом поторговаться, так и этого хватит?

Юрий с силой потер ладонью лоб, пытаясь вернуться к реальности из того бредового сумеречного мира, куда отбросила его принесенная незваной гостьей новость. Веригина даже не думала шутить; все происходило наяву и всерьез, из чего следовало, что Серега влип по самые уши. Юрий вспомнил свои язвительные размышления над газетной заметкой, и ему стало муторно. Теперь, когда выяснилось, что героем заметки был не какой-то абстрактный пьяница, а вполне конкретный и вдобавок хорошо знакомый человек, неотвратимость надвигавшегося на этого ни в чем не повинного дурака кошмара казалась особенно несправедливой и ранила во сто крат больнее.

– Чертов идиот, – пробормотал Юрий. – Как же его угораздило?

– Денег у кого-то занял, напился как свинья, вот и угораздило, – всхлипывая, ответила Людмила, и Юрий поспешно отвел глаза.

Он не знал, в курсе ли Людмила Веригина, где ее супруг разжился деньгами на свою последнюю попойку, и не хотел это выяснять. Захочет – сама скажет, а не захочет... Что ж, Юрий Филатов по этому поводу сам мог сказать себе больше, чем сотня разгневанных, убитых горем жен. Ему вдруг пришло в голову, что эта попойка, вполне возможно, и впрямь была последней в жизни Сереги Веригина – до конца срока, который ему светил, он мог и не дожить. А уж если дадут пожизненное...

Думать о том, что будет, если Веригину дадут пожизненное, Юрию не хотелось, и он был благодарен Людмиле, которая прервала его размышления, снова ткнув ему под нос сверток с деньгами.

– Юрий Лексеич, не откажите! Я ж в этом не понимаю ничего... Может, если поторговаться...

– Хорошие адвокаты не торгуются, – сказал он, – они просто называют сумму гонорара. И сумма эта, Люда, скорее всего будет больше стоимости вашей квартиры.

– Как? – потерянно переспросила Веригина и снова заплакала – на этот раз тихо, безнадежно. Мятый газетный сверток с ее жалкими сбережениями лежал между ними на журнальном столике.

– Перестаньте плакать, Люда, – сказал Юрий. – Это же чушь собачья! Обвинение шито белыми нитками, это видно невооруженным глазом. Ни один судья не вынесет обвинительный приговор на основании такой чепухи.

– Правда? – с надеждой спросила Веригина.

– Правда, – твердо солгал Юрий, точно зная, что лжет. – Вы заберите пока деньги, Люда. Я сначала попытаюсь разузнать, насколько все серьезно, и сразу же вам сообщу, договорились?

– Да как же вы разузнаете? Не пускают ведь к нему никого, вот и меня не пустили... Свидания, говорят, запрещены, и слушать ничего не хотят...

– Ну, я попробую, – сказал Юрий. – Есть у меня парочка знакомых адвокатов, постараюсь с ними что-нибудь придумать. А вы идите домой, отдохните, успокойтесь...

– Да какой там отдых! – махнула рукой Веригина. – Не успеешь порог переступить, а они уже есть просят. Здоровые лбы, а макароны сами себе сварить не могут... Ой! – спохватилась она. – Они же у меня там голодные сидят, а я вам тут надоедаю... Побегу я, Юрий Лексеич, вы уж извините, что так вышло.

– Как вышло, так вышло, – сказал Юрий, – чего уж тут извиняться. Не волнуйтесь, Люда, я что-нибудь придумаю.

Проводив Веригину, он вернулся на кухню, достал из холодильника пиво и первым делом сделал несколько богатырских глотков прямо из горлышка. Затем завинтил пробку, вытер губы тыльной стороной ладони, закурил и присел на краешек стола.

– Очень мило, Юрий Лексеич, – печально съязвил он. – На вас вся надежда, и вы непременно что-нибудь придумаете... Позвольте все-таки поинтересоваться: что? Что именно вы намерены придумать, дорогой вы наш Юрий Лексеич?

Ему опять никто не ответил. Фарфоровая рюмка в виде стоящей на хвосте синей рыбки, уже много лет подряд заменявшая ему пепельницу, равнодушно таращила на него нарисованные глаза, широко разинув набитый окурками, запачканный пеплом рот. Фарфоровый окунь здорово смахивал на воблу, которая сейчас лежала в кухонном шкафчике над мойкой. Зажав сигарету в углу рта, Юрий слез со стола, открыл шкафчик и достал воблу. Несколько раз ударив ею о край подоконника для размягчения, он содрал с воблы кожицу, отщипнул кусочек, сунул в рот, пожевал и выплюнул – проклятая рыба не лезла в горло, потому что Веригин сейчас сидел в СИЗО, наверняка избитый, ничего не соображающий и вдобавок страдающий от жестокого похмелья, и не было у него ни пива, чтобы поправить голову, ни рыбки, чтобы закусить.

Юрий с большим чувством выругался матом, швырнул воблу на подоконник и пошел искать свой мобильный телефон. Он еще не знал, что собирается предпринять, но с чего начать, знал наверняка.