"Резинки" - читать интересную книгу автора (Роб-Грийе Ален)

Глава третья

Как обычно, в большом доме тихо.

На первом этаже старая глухая служанка заканчивает готовить ужин. Она в войлочных тапках, и не слышно, как она ходит взад-вперед по коридору — между кухней и столовой, где на огромном столе в незыблемом порядке она накрывает на одного человека.

Понедельник: по понедельникам ужин никогда не бывает замысловатым: овощной суп, наверное, ветчина и какое-нибудь крем-брюле неопределенного вкуса — или же рисовый десерт…

Но Даниэлю Дюпону мало дела до гастрономии.

Сидя за столом, он рассматривает свой пистолет. Не хватало только, чтобы его заклинило — столько лет им никто не пользовался. Дюпон обращается с ним осторожно; разбирает, вынимает патроны, тщательно протирает механизм, проверяет его действие; наконец вставляет обойму на место и убирает тряпку в ящик стола.

Это скрупулезный человек, который любит, чтобы всякое дело было выполнено как следует. Пуля в сердце, и все будет чисто. Если пустить ее куда следует — он долго говорил об этом с доктором Жюаром, — мгновенная смерть и минимальная потеря крови. Так старой Анне легче будет смыть пятна; для нее это самое главное. Он знает, что она его не любит.

Впрочем, его вообще мало любили. Эвелина… Но убивает он себя не из-за этого. Что его мало любили, ему все равно. Он убивает себя просто так — устал.

Дюпон делает несколько шагов по ярко-зеленому ковру, который приглушает шумы. В маленьком кабинете особенно не походишь. Со всех сторон его окружают книги: право, социальное законодательство, политэкономия…; внизу слева, с краю большой полки стоят в ряд несколько томов, которыми он сам дополнил серию. Чепуха. Было все-таки две-три идеи. Кто их понял? Им же хуже.

Он останавливается перед письменным столом и бросает взгляд на письма, которые только что написал: одно Руа-Дозе, другое Жюару… кому еще? Может быть, жене? Нет; а то, которое он направляет министру, было отправлено еще вчера…

Он останавливается перед письменным столом и бросает последний взгляд на это письмо, которое он только что написал доктору Жюару. Оно ясное и убедительное; в нем есть все необходимые указания, чтобы выдать самоубийство за покушение.

Сначала Дюпон думал разыграть несчастный случай: «Разбирая старый пистолет, профессор выстрелил себе прямо в сердце». Но тогда все бы догадались.

Преступление, это не так подозрительно. И можно положиться на Жюара и Руа-Дозе, чтобы все сохранить в тайне. Клике лесоторговцев не надо будет строить понимающие физиономии, когда его имя всплывет в разговоре. Что касается доктора, то он, наверное, не удивится после их беседы на прошлой неделе; вероятно, он все понял. Во всяком случае, он не может отказать в этой услуге покойному другу. От него не требуется ничего сложного: перевезти тело в клинику и сразу по телефону предупредить Руа-Дозе; потом заявление в городскую полицию и сообщение для местных газет. Дружба с министром иногда бывает полезной: не будет ни судебного эксперта, ни какого бы то ни было расследования. И впоследствии (кто знает?) это сообщничество может оказаться полезным для врача.

Все в порядке. Дюпону остается спуститься к ужину. Ему следует быть в ровном расположении духа, чтобы старая Анна ничего не заподозрила. Он дает распоряжения на завтра; улаживает со своей обычной дотошностью некоторые детали, которые теперь уже не имеют значения.

В половине восьмого он поднимается наверх и, не теряя ни минуты, пускает себе пулю в сердце.

Здесь Лоран останавливается; все время есть какие-то неясности: Дюпон умер сразу или нет?

Предположим, что он только ранил себя: у него еще были силы выстрелить снова, поскольку доктор уверяет, что он смог спуститься по лестнице и дойти до машины. А если допустить, что пистолет заклинило, то в распоряжении профессора были и другие средства: вскрыть себе вены, например; он был таким человеком, у которого наверняка была наготове бритва на тот случай, если пистолет откажет. Говорят, чтобы покончить с собой, нужно иметь большое мужество; легче признать его за этим человеком, чем счесть, что он вдруг передумал.

С другой стороны, если ему сразу удалось себя убить, зачем доктору и старой служанке понадобилось выдумывать эту историю: раненый Дюпон, зовущий на помощь с лестницы, и хотя казалось, что его жизнь была до этого вне опасности, внезапная кончина в клинике. Можно подумать, что Жюар остановился на этой версии, чтобы его нельзя было обвинить в том, что он забрал труп: требовалось, чтобы Дюпон был еще жив, и тогда он был вправе его госпитализировать; с другой стороны, требовалось, чтобы он мог держаться на ногах, и тогда не нужны были санитары с носилками; наконец, этот краткий отрезок перед смертью позволял жертве спокойно рассказать об обстоятельствах убийства. Возможно, что Дюпон сам подсказал эту меру предосторожности в своем письме. Но любопытно то, что доктор настаивал на этом сегодня утром, даже давая понять, что поначалу ранение не показалось ему тяжелым — а это, как ни верти, делает смерть несколько загадочной. Что же касается служанки, то ей и в голову не приходило, что профессор может скончаться. Удивительно уже то, что Дюпон или Жюар пришли к такому решению, которое обязывало их посвятить во все старую женщину, еще удивительнее, что она так ловко сыграла свою роль перед инспекторами, всего несколько часов после драмы.

Есть и другая гипотеза: Дюпон пустил себе вторую пулю, когда его доставили в клинику — таким образом, мадам Смит ничего не знала, и доктор должен был принять во внимание ее возможное свидетельство, чтобы составить свое. К сожалению, если вполне правдоподобно то, что он согласился закамуфлировать самоубийство своего друга, то невозможно представить, что он дал ему возможность довести его до конца.

Подытожим: следует считать достоверным, что Дюпон покончил с собой без помощи доктора и служанки; то есть он это сделал, когда был один, следовательно: либо у себя в кабинете в половине восьмого, либо в спальне, пока служанка ходила звонить в клинику из соседнего кафе. После возвращения старой женщины Дюпон все время был с кем-то — сначала со служанкой, затем с доктором, — и тот, и другая помешали бы ему повторить свою попытку. Может также, что первый раз он стрелял в кабинете, а второй — в спальне, но это усложнение ничего не дает, так как, в любом случае, он не казался тяжело раненным, когда прибыл доктор. И действительно, судя по всему, в откровенности служанки сомневаться не приходится (один доктор причастен к сокрытию истины). Покидая свое жилище, Дюпон не был мертв, мог даже кое-как передвигаться — доктор вынужден был это признать, чтобы его не опровергла служанка. Впрочем, все это могло быть просчитано заранее: раз служанку нельзя было посвятить в тайну, следовало сделать так, чтобы она не оказалась рядом с трупом, держащим в руке пистолет, — что давало бы ей больше шансов заподозрить самоубийство и позволило бы ей, кроме того, вызвать любого другого врача — или даже полицию.

Итак, решение было следующим: Дюпон пускает себе в грудь пулю, зная, что ранение смертельное, но что у него будет достаточно времени, чтобы заявить об убийстве. Он пользуется глухотой служанки, внушая ей мысль о поспешном бегстве убийцы. Затем он спокойно дожидается прибытия друга-доктора и объясняет тому, что ему нужно сделать после его смерти. Жюар увозит раненого и тогда уже пытается его спасти вопреки его воле…

Всегда что-то не складывается: Дюпон, если он действительно был в таком хорошем состоянии, не мог быть так уверен, что его нельзя было спасти.

И мы вновь возвращаемся к гипотезе о явной неудаче, за которой в последний момент последовало решение отступить перед смертью. Дюпон промахнулся; он нанес себе безобидную рану, которая тем не менее напугала его до того, что он отказался от своего плана. То есть он позвал на помощь, но так как не хотел ни в чем признаваться, придумал эту нелепую историю с покушением. Как только доктор приехал, он, не дожидаясь носилок, побежал на операцию в клинику. Однако ранение было намного тяжелее, чем можно было подумать, и через час он скончался. В таком случае, чистосердечны не только показания служанки (может быть, она даже видела открытую дверь, хотя та должна была быть закрытой), но остается возможность, что чистосердечны также и показания доктора: гинеколог не обязан сразу же понять, что стреляли в упор. Министр, у которого, благодаря своевременно полученному письму, есть ключ к разгадке, приостанавливает расследование и приказывает забрать тело.

Комиссар Лоран прекрасно осознает, что теперь он снова начнет городить свой огород, так как именно это решение ему и не нравится больше всего. С самого утра с каждой новой попыткой он приходил к одному и тому же выводу, но все зря, он отказывается его принимать. Любая нелепица была бы лучше этого столь частого перелома, который обычно списывают на инстинкт самосохранения, но который так плохо согласуется с личностью профессора, с его мужеством, которое он неоднократно выказывал при различных обстоятельствах, поведением на фронте во время войны, непоколебимостью в гражданской жизни, неопровержимой силой его характера. Он мог решиться убить себя; у него могли быть причины скрыть эту смерть; он не мог вдруг отступиться, задумав этот поступок.

Тем не менее, если все это отбросить в сторону, остается только одно объяснение: убийство; и так как никакого убийцы нет на примете, следует принять теорию Валласа: призрачная «шайка» с таинственными целями и неуловимыми заговорщиками… Комиссар Лоран смеется про себя, последняя выдумка министра кажется такой нелепой. Это дело и так уже запутано, можно обойтись без подобного идиотизма.

И потом, и в самом деле глупо забивать себе голову загадкой, от которой его так вовремя освободили. К тому же пора идти обедать.

Но маленький краснолицый человечек не решается выйти из кабинета. Он думал, что в первой половине дня будут какие-то известия от Валласа, однако тот не зашел во второй раз и не позвонил. Уж не убили ли гангстеры и специального агента? Исчез навсегда, поглощенный во тьме?

В сущности, ничего не известно ни об этом Валласе, ни о том, в чем собственно заключается его миссия. Зачем, например, ему понадобилось заходить к Лорану, прежде чем начать свою работу? У комиссара нет ничего, кроме свидетельств доктора и старой служанки; посланник из столицы сам мог их допросить. И ему не надо было спрашивать никакого особого разрешения, чтобы проникнуть в дом покойного — открытый отныне всем ветрам, под присмотром полубезумной сторожихи.

В этом отношении можно сказать, что поведение министра по крайней мере легкомысленно: если речь идет о преступлении, то… Но не является ли эта небрежность лучшим доказательством того, что речь идет о самоубийстве и что им там об этом прекрасно известно? Все же есть риск, что потом у них будут неприятности с наследниками.

И что же тогда тут делает Валлас? Неверно передали распоряжения Руа-Дозе, и знаменитый Фабиус начал собственное расследование? Или же специальному агенту тоже известно, что Дюпон покончил с собой? Ему, может, просто поручили забрать важные бумаги в особняке на улице Землемеров, и его посещение комиссариата было лишь визитом вежливости. Если это вежливо — прийти посмеяться над высокопоставленным чиновником, рассказывая ему всякие байки…

Но нет! Прекрасно видно, что Валлас искренен: он твердо верит в то, что рассказывает; что же касается его неожиданного визита, то, может, это еще одно свидетельство тому, что в столице Лорану не доверяют?

Главный комиссар весь в своих мыслях, когда их течение прерывает приход какого-то странного человека.

Несмотря на то что дежурный ни о ком не докладывал, несмотря на то что в дверь даже не постучали, Лоран видит, как она открывается, и в нее просовывается какая-то голова, окидывая кабинет тревожным взглядом.

— Что такое? — спрашивает комиссар, готовясь выпроводить невежу.

Но тот поворачивает к нему свою вытянутую физиономию и прикладывает палец к губам, требуя тишины, сопровождая свои действия клоунской мимикой — разом и повелительной, и умоляющей. В то же время он завершает свое вхождение, затем с тысячей предосторожностей закрывает за собой дверь.

— Так что вам в конце концов угодно, мсье? — спрашивает комиссар.

Он уже не знает, сердиться ему, смеяться или беспокоиться. Но, кажется, его слишком громкий голос сильно напугал посетителя. В самом деле, тот, стараясь, напротив, производить как можно меньше шума, простирает к нему руку с патетическим призывом к спокойствию, продолжая на цыпочках приближаться к письменному столу. Лоран, поднявшись, инстинктивно отступает к стене.

— Ничего не бойтесь, — шепчет незнакомец, — а главное, никого не зовите! Вы меня погубите.

Это человек зрелых лет, высокий и худой, весь в черном. Сдержанный тон и буржуазная чопорность костюма немного успокаивают комиссара.

— С кем имею честь, мсье?

— Марша, Адольф Марша, негоциант. Прошу прощения за это вторжение, господин комиссар, но у меня для вас очень важное сообщение, и предпочитая, чтобы все это осталось в тайне, я подумал, что исключительность обстоятельств позволяла мне…

Лоран прерывает его жестом, который означает «В таком случае, конечно же!», но сам он недоволен: он уже замечал, что смена дежурных по этажу не очень хорошо организована; надо будет навести порядок.

— Присаживайтесь, мсье, — говорит он.

И, принимая свою обычную позу, кладет руки на стол, посреди бумаг.

Посетитель садится в кресло, на которое ему указывают, но сочтя, что оно стоит слишком далеко, остается на самом краешке и наклоняется, насколько можно, вперед, так чтобы его было слышно, если он будет говорить не повышая голоса:

— Я по поводу смерти этого бедного Дюпона…

Лоран уже ничему не удивляется. Даже не отдавая себе в этом отчета, он ожидал такой фразы. Она ему знакома, как если бы он ее уже слышал. Его интересует продолжение:

— Я присутствовал при последних минутах нашего несчастного друга…

— А, так вы были другом Даниэля Дюпона.

— Не будем преувеличивать, господин комиссар; мы давно друг друга знали, только и всего. И я считаю, что как раз наши отношения…

Марша замолкает. Затем, внезапно приняв решение, заявляет театральным голосом — но по-прежнему таким же тихим:

— Господин комиссар, сегодня вечером меня должны убить!

На этот раз Лоран воздевает руки к небу. Только этого еще не хватало!

— Что это за шутки?

— Не кричите, господин комиссар, и скажите, разве я похож на шутника?

И в самом деле не похож. Лоран снова кладет руки на стол.

— Сегодня вечером, — продолжает Марша, — я должен пойти в одно место, где меня будут ждать убийцы — те, что стреляли вчера в Дюпона — и, в свою очередь…

Он поднимается по лестнице — медленно.

Этот дом всегда казался ему мрачным. Слишком высокие потолки, темная обшивка, углы, где сгущается тьма, рассеять которую не удается даже электрическому свету, все здесь сделано для того, чтобы усилить тревогу, охватывающую тебя, как только ты сюда войдешь.

В этот вечер Марша обращает внимание на детали, которые до сих пор его не задевали: скрипящие двери, тревожные перспективы, необъяснимые тени. У подножия перил скалится морда сумасшедшего.

С каждой ступенькой подъем замедляется. Перед маленькой картиной с разрушенной башней приговоренный к смерти останавливается. Теперь ему бы очень хотелось узнать, что же означает эта картина.

Через минуту будет слишком поздно — ведь осталось всего пять ступенек до того места, где ему предстоит умереть.

Зловещий тон собеседника не производит на комиссара никакого впечатления. Он требует уточнить: кто должен убить Марша? Где? Почему? Откуда ему это известно? С другой стороны, доктор Жюар не упоминал о его присутствии в клинике: по какой причине? Лоран с трудом скрывает свои мысли; он почти убежден, что имеет дело с психом, который, может, даже не знал профессора и был доведен до столь бессмысленных выдумок исключительно манией преследования. Если бы он не опасался, что этот сумасшедший начнет буйствовать, то сразу бы выставил его за дверь.

Тем временем Марша говорит, горячась. То, о чем он сообщает, очень серьезно. К сожалению, есть кое-что, о чем он не может сказать, но ему очень нужна помощь комиссара: разве можно вот так дать убить невинного человека! Лоран теряет терпение:

— Но как вы хотите, чтобы я вам помог, если ничего не можете мне сказать?

Марша в конце концов рассказывает, как он случайно оказался у клиники Жюара, на Коринфской улице, в тот самый момент, когда доктор привез раненого. Он подошел из любопытства и узнал Даниэля Дюпона, с которым встречался при различных обстоятельствах у общих друзей. Он предложил свои услуги, чтобы помочь перенести его, ведь доктор был один. Если последний и не упомянул о его присутствии, то по его собственной просьбе: ему действительно хотелось, чтобы его имя никоим образом не было упомянуто в связи с этим преступлением. Тем не менее оборот, который принимают события, заставляет его просить защиты у полиции.

Лоран удивляется: доктор Жюар, стало быть, принял помощь прохожего, тогда как в его распоряжении находился медицинский персонал?

— Нет, господин комиссар, в этот час в клинике никого не было.

— Как так? А который был час?

Марша, прежде чем ответить, раздумывает несколько секунд:

— Было, наверное, около восьми, половины девятого; точно не могу сказать.

В девять часов Жюар позвонил в полицию, чтобы сообщить о смерти. Лоран спрашивает:

— Может, после девяти?

— Нет, нет: в девять часов несчастный Дюпон был уже мертв.

То есть Марша поднялся до операционной. Доктор утверждал, что ему не требовалась ничья помощь для этой операции, крайней сложности которой он еще не заметил. Тем не менее Дюпон, опасаясь худшего, перед тем как ему дали наркоз, воспользовался имевшимися в его распоряжении несколькими секундами, чтобы рассказать об обстоятельствах нападения. Марша пришлось пообещать ему ничего не рассказывать, хотя он не понимает, к чему что-то скрывать от полиции. Во всяком случае, он не считает, что изменил своему слову, рассказав главному комиссару о поручении, данном ему профессором — ему, кто никоим образом не был предназначен, как он повторяет, для подобной авантюры. Дело в том, что он должен прямо сегодня проникнуть в особняк на улице Землемеров, чтобы взять там какие-то документы и передать их потом весьма видному политическому деятелю, для которого эти документы представляют огромную важность.

Лоран не понимает двух вещей. Прежде всего. Почему эта операция должна хранится в тайне? (Из-за наследников?) И с другой стороны — что в ней такого опасного? Что же касается «обстоятельств нападения», то Марша может быть спокоен: их легко восстановить!

Добавив это, комиссар — который по-прежнему верит в самоубийство — подмигивает с понимающим видом своему собеседнику. Он уже не знает что и думать об этом Марша: судя по деталям относительно кончины своего друга, которые тот приводит, приходится допустить, что он на самом деле находился в клинике накануне вечером; однако остальная часть его рассуждений настолько безрассудна и туманна, что от предположения о его безумии будет, кажется, трудно отказаться.

Ободренный заговорщическим видом, с которым говорит с ним комиссар, негоциант начинает говорить — намеками — о террористической организации и борьбе, предпринятой против одной политической группировки, которая… которую… Лоран, увидев наконец, куда он клонит, приходит ему на помощь:

— Политическая группировка, членов которой систематически уничтожают, одного за другим, каждый вечер в половине восьмого!

И Марша, который не замечает иронической улыбки, сопровождающей эту фразу, испытывает, как кажется, огромное облегчение.

— А, — говорит он, — я подозревал, что вы были в курсе. Это сильно упрощает дело. Если держать полицию в неведении, как это собирался сделать Дюпон, то могут быть серьезные последствия. Напрасно я ему твердил о своем убеждении, что именно ее-то это и касалось — а не меня! — не было никакой возможности заставить его отказаться от своей смехотворной тайны. Вот почему я стал играть эту комедию; и так как вы мне отвечали в том же духе, нам было трудно выйти из этого положения. Теперь мы можем поговорить.

Лоран решает подать реплику. Ему любопытно узнать, чем все это кончится.

— Стало быть, вы говорите, что Даниэль Дюпон, перед тем как умереть, поручил вам секретную миссию, выполняя которую вы рискуете своей жизнью?

Марша таращит глаза. «Перед тем как умереть?» Он уже совсем не понимает, что он может сказать и о чем должен молчать.

— Итак, — настаивает Лоран, — почему вы считаете, что в этом доме вас ждет ловушка?

— Доктор, господин комиссар, доктор Жюар! Он все слышал!

Доктор Жюар присутствовал, когда Дюпон объяснял значение этих бумаг и что он с ними должен сделать. Как только он понял, что Марша должен будет пойти за ними, он тут же смылся под благовидным предлогом и пошел звонить главарю бандитов, чтобы предупредить его. Марша предусмотрительно повторил громким голосом, что не принадлежит к этой группировке, но он видел, что доктор не верит ни единому его слову; так что остальные сразу же решили сделать негоцианта жертвой сегодняшнего вечера. И вот этому-то полиция должна непременно помешать, так как это ошибка, трагическая ошибка: он никогда не имел никакого отношения к этой группе, он даже не сторонник их системы, и он не хочет…

— Ладно, — говорит Лоран, — успокойтесь. Вы слышали, что доктор говорил по телефону?

— Нет… то есть: не все, но… Да уже по его лицу было ясно, что он собирался делать.

Ну вот, и этот туда же, как Руа-Дозе. Откуда только это коллективное помешательство? Что касается Дюпона, понятно, ему удобнее было все свалить на таинственных анархистов; тем не менее лучше было бы ему самому переправить свои бумаги, прежде чем убить себя. Есть еще неясности. К сожалению, не приходится надеяться что-то прояснить, допрашивая этого человека.

Чтобы избавиться от него, комиссар подсказывает ему хороший способ уйти от своих убийц: раз они могут убивать только ровно в половине восьмого, будет достаточно, если он пойдет за бумагами в другое время.

Негоциант уже об этом думал, но от такой могущественной организации так просто не уйдешь: убийцы захватят его в плен и убьют в назначенное время; они уже там, поджидают его; так как доктор — который этого не знал — не уточнил время, когда Марша пойдет в дом профессора…

— Вы слышали, что доктор говорил по телефону?

— Собственно говоря, я не слышал, разве что отдельные слова… Но по тому, что я разобрал, я восстановил весь разговор.

Лорану начинает надоедать, и он все настойчивее дает это почувствовать своему посетителю. Тот, со своей стороны, все больше нервничает; время от времени он почти забывает говорить шепотом и осторожничать:

— Успокоиться, успокоиться! Вам хорошо, господин комиссар! Если бы вам пришлось, как мне, считать, начиная с утра, часы, которые вам осталось прожить…

— А почему только с утра? — спрашивает Лоран.

Негоциант хотел сказать «начиная со вчерашнего вечера». Он поспешно поправляется: он всю ночь не сомкнул глаз.

В таком случае, заявляет ему комиссар, напрасно. Он мог спать без задних ног: нет никаких убийц, равно как и никакого заговора. Даниэль Дюпон покончил с собой!

Марша слегка ошеломлен. Но тотчас продолжает:

— Это невозможно, подумайте сами! Я могу подтвердить вам, что о самоубийстве не может быть и речи.

— А откуда вам это известно?

— Он сам мне сказал…

— Он сказал то, что хотел сказать.

— Если бы он намеревался покончить с собой, он бы повторил свою попытку.

— Это было ни к чему, поскольку он все же умер.

— Да… конечно… Нет, это невозможно, подумайте сами! Я видел, как доктор Жюар пошел звонить…

— Вы слышали, что доктор говорил по телефону?

— Нуда, я все слышал. Понимаете, я не упустил ни единого слова! Красные папки, на полке в кабинете, уже намеченная жертва, которая сама придет в западню…

— Тогда идите прямо сейчас: «час преступления» еще не наступил!

— Говорю же вам, что они меня уже поджидают!

— Вы слышали, что доктор…

Негоциант уходит. Теперь все понятно. Дюпон был прав: главный комиссар продался преступникам. Другого объяснения его поведению нет. Он хотел усыпить бдительность Марша, убеждая его в том, что нет никакого заговора и что Дюпон покончил с собой. Покончил с собой! К счастью, Марша вовремя остановился на пути откровений…

Да нет же! Бояться нечего: комиссару прекрасно известно, что Дюпон не мертв, ведь доктор Жюар держит их в курсе. Они только делают вид, будто считают, что он мертв, чтобы было легче со всем этим развязаться через несколько дней. Теперь они хотят только одного: заманить Марша в особняк и, пока суд да дело, прикончить его вместо профессора.

Ну да, все очень просто: он не пойдет за этими бумагами — ни в половине восьмого, ни в какое другое время (ведь он не настолько глуп, чтобы попасться на удочку комиссара: убийцы будут в засаде весь день). Сам Дюпон, когда разберется в ситуации, не будет больше настаивать. Руа-Дозе не останется ничего другого, как послать кого-нибудь другого.

Марша не собирается ограничиться этим отказом; убийцы без труда найдут случай отомстить ему за свою неудачу. Нужно защитить себя от любой попытки нового покушения. Самый верный способ — уехать как можно быстрее из города и затеряться в каком-нибудь сельском уголке. А еще лучше сесть на первый же пароход и уплыть за море.

Но это далеко не первое решение негоцианта Марша. С самого утра он мечется от одного к другому, всякий раз приходя к убеждению, что теперь-то нашел самое лучшее решение:

Посвятить — или не посвящать — в тайну полицию; смыться немедленно из города — или подождать; пойти сейчас же за бумагами на улицу Землемеров или вообще туда не ходить…

В самом деле, он еще не совсем передумал оказать эту услугу своему другу. И постоянно оказывается перед окруженным бересклетом домом для новой попытки… Он толкает тяжелую дубовую дверь, ключи от которой ему передал Дюпон. Поднимается по лестнице — медленно…

Но с каждой ступенькой подъем замедляется. Ему его никогда не закончить.

На этот раз он точно знает, что его ожидает, если он дойдет до кабинета. Он не пойдет. Лучше предупредит профессора и вернет ему ключи.

По дороге, однако, он размышляет о трудностях этого дела: Дюпон — он его знает — не захочет принять его доводов. И если доктору Жюару, который не упустит случая подслушать за дверью, удастся услышать их спор и узнать таким образом, что Марша отказывается, то он в довершение всему потеряет свой последний шанс ускользнуть от убийц; ведь вместо того чтобы поджидать его до половины восьмого в этой западне, куда он должен направиться, они сразу установят за ним слежку, так что у него уже даже не будет возможности спрятаться или сбежать.

Лучше все-таки сразу туда пойти, вдруг те еще не начали там его поджидать.

Он поднимается по лестнице. Как обычно, в большом доме тихо…

Перед тем как полностью остановиться, поверхность разводного моста еще чуточку раскачивается. Не обращая внимания на это почти незаметное движение, велосипедист уже проходит через дверцу, чтобы продолжить свой путь.

— Здравствуйте, мсье.

Садясь на велосипед, он прокричал «Здравствуйте» вместо того, чтобы сказать «До свидания». Они обменялись парой-тройкой фраз о погоде, ожидая, когда можно будет двигаться дальше.

У моста один пролет; ось вращения системы находилась на другом берегу канала. Задрав голову, они смотрели, как снизу настила постепенно исчезает из виду нагромождение металлических балок и кабеля.

Затем перед их глазами прошел свободный край, который был словно срез шоссейной дороги, и сразу же они увидели всю поверхность гладкого асфальта, которая убегала к другому берегу между двумя тротуарами с ограждениями по краям.

Их взгляды продолжали медленно опускаться, следя за движением всего сооружения, до тех пор, пока оба железных уголка, отполированных колесами машин, не оказались точно друг против друга. Шум двигателя и шестерен тотчас же прекратился, и в наступившей тишине раздался электрический звонок, сообщавший пешеходам, что им снова разрешается пройти.

— Меня бы это ничуть не удивило! — повторил велосипедист.

— Может и так. Счастливо!

— Здравствуйте, мсье.

Но с другой стороны ограждения можно было заметить, что еще не все закончилось: вследствие определенной упругости всей массы опускание настила не завершилось с остановкой механизма; оно еще продолжалось несколько секунд, может, на какой-то сантиметр, создавая небольшое расхождение на поверхности проезжей части; происходил едва заметный новый подъем, увлекший в свою очередь металлический бордюр на несколько миллиметров выше его нормального положения; и колебания, все более и более приглушенные, все менее и менее различимые — но окончание которых было трудно определить, — обрамляли таким образом рядом движений туда и обратно, чередовавшихся с той и другой стороны с совершенно иллюзорным постоянством, завершившееся, тем не менее, уже значительное время тому назад явление.

На этот раз мост открыт для движения транспорта. Ни одна шаланда не требует прохода. Рабочий в синей матросской блузе, бездельничая, с отсутствующим видом смотрит на небо. Он обращает глаза на приближающегося прохожего, узнает Валласа и кивает ему головой, как кому-нибудь, кого он привык видеть каждый день.

По обе стороны зазора, которым отмечена подъемная часть, железные уголки выглядят неподвижными и вроде бы на одном уровне.

В конце улицы Иосифа-Янека Валлас сворачивает направо на Циркулярный бульвар. Через каких-нибудь двадцать метров открывается улица Ионы, на углу которой на самом деле находится почтовое отделение.

Районное отделение: только шесть окошек и три телефонных кабины; между входной дверью и кабинами большая перегородка из матового стекла и под ней длинная, слегка наклонная стойка, на которой посетители заполняют формуляры.

В этот час зал пуст, а из персонала видны лишь две пожилые дамы, жующие сандвичи над чистыми столовыми салфетками. Валлас решает, что расследование лучше начать, когда весь персонал будет в сборе. Он вернется через полтора часа. Во всяком случае, надо же ему сходить пообедать.

Он направляется к «Инструкции», вывешенной, как ему кажется, недавно, и чтобы его приход был как-то оправдан, делает вид, что с интересом ее изучает.

Это ряд параграфов, в которых говорится о некоторых мелких изменениях, внесенных министром в организацию работы почты, телеграфа и телефона, — в общем, ничего такого, что было бы полезно знать людям, за исключением разве что специалистов. Для профана точная природа этих изменений не очень-то ясна, так что Валлас даже задается вопросом, а есть ли какая-нибудь разница между нынешним положением дел и тем, что было раньше.

Когда он выходит, у него создается впечатление, что две дамы разглядывают его с недоумением.

Вернувшись назад, Валлас замечает на другой стороне улицы Иосифа-Янека ресторан-автомат скромных размеров, но оснащенный самым новейшим оборудованием. У стен стоят в ряд никелированные автоматы; в глубине — касса, где посетители приобретают специальные жетоны. Зал по всей длине уставлен двумя рядами маленьких круглых столиков из пластика, прикрепленных к полу. Стоя за этими столиками, человек пятнадцать посетителей — постоянно сменяющих друг друга — быстрыми и точными движениями поглощают пищу. Девушки в белых лаборантских халатах убирают посуду и протирают по мере надобности освободившиеся столики. На белых блестящих стенах множество раз повторяющееся объявление:

«Поторопитесь. Спасибо».

Валлас обходит автоматы. В каждом из них содержится — расставленные на ряде стеклянных подносов, равноудаленных и стоящих друг над другом — ряд фаянсовых тарелок, на которых воспроизводится с точностью до салатного листика одно и то же кулинарное блюдо. Когда стопка заканчивается, безликие руки заполняют пустоты, с задней стороны.

Дойдя до последнего автомата, Валлас так и не определился. Впрочем, его выбор не имел большого значения, так как предлагаемые блюда различались лишь компоновкой составляющих на тарелке; базовым элементом была маринованная сельдь.

За стеклом автомата Валлас замечает, один над другим, шесть экземпляров следующей композиции: на ломтике мягкого хлеба, намазанного маргарином, лежит большой кусок филе сельди серебристо-голубого цвета; справа пять четвертинок помидора, слева три колечка вареного яйца; сверху, в точно рассчитанных местах, три черные оливки. Кроме этого, на каждом подносе имеется вилка и нож. Круглые ломтики хлеба наверняка сделаны на заказ.

Валлас просовывает свой жетон в щель и нажимает на кнопку. С приятным урчанием электрического двигателя колонка тарелок начинает опускаться; в пустой ячейке, расположенной в нижней части, появляется, затем останавливается та, покупателем которой он стал. Он берет ее, равно как и сопровождающий ее прибор, и ставит все на свободный столик. Проделав ту же самую операцию для куска того же самого хлеба, на этот раз с сыром, и, наконец, для стакана пива, он начинает разрезать еду на маленькие кубики.

Четвертинка помидора поистине безупречна, вырезана машиной из плода совершенной симметрии.

Мякоть по краям, плотная и однородная, великолепного, химически красного цвета, равномерно мясистая между полоской блестящей кожицы и нутром, где рядами расположены зернышки, желтенькие, все как на подбор, скрепленные тонким слоем зеленоватого желе по всей длине уплотнения сердцевины. А та, бледно-розовая и немного зернистая, начинается, со стороны нижней выемки, пучком белых волокон, одно из которых доходит до зернышек — что, может быть, и не совсем очевидно.

На самом верху случилась едва заметная неприятность: чуть-чуть торчит уголок кожицы, отошедшей на один или два миллиметра от мякоти.

За соседним столиком устроились трое мужчин, трое железнодорожников. Перед ними все свободное место заставлено шестью тарелками и тремя стаканами пива.

Все трое вырезают кубики из трех кружков хлеба с сыром. Три другие тарелки содержат каждая по экземпляру компоновки: сельдь — помидор — вареное яйцо — оливки, копией которой располагает также и Валлас. Трое мужчин, помимо идентичной во всех мелочах униформы, одинакового роста и одинакового телосложения; все трое почти что на одно лицо.

Они едят молча, быстро и сосредоточенно.

Расправившись с сыром, каждый из них отпивает по полстакана пива. Завязывается краткий диалог:

— Который, вы сказали, был час?

— Должно быть, было в районе восьми-половины девятого.

— И никого не было в это время? Это невозможно, сами посудите! Он мне сам сказал…

— Он сказал то, что хотел сказать.

Изменив расположение посуды на столе, они приступают ко второму блюду. Но через какой-то момент тот, кто заговорил первым, прерывается, делая вывод:

— Это так же неправдоподобно как в одном, так и в другом случае.

Затем они замолкают, поглощенные изнурительной проблемой разрезания.

Валлас испытывает неприятное ощущение в районе желудка. Слишком быстро ел. Теперь он заставляет себя есть более степенно. Надо выпить чего-нибудь горячего, а то весь день будет болеть живот. Выйдя отсюда, он пойдет выпить кофе куда-нибудь, где можно посидеть.

Когда железнодорожники расправились со второй тарелкой, тот, кто уточнил время, возобновляет дискуссию:

— В любом случае, это было вчера вечером.

— Да? А откуда вы это знаете?

— Вы не читаете газет?

— Ну, знаете, эти газеты!

Фраза сопровождается пренебрежительным жестом. У всех троих серьезные, но бесстрастные лица; они говорят ровными и бесцветными голосами, как если бы не придавали большого внимания своим собственным словам. Наверное, речь идет о чем-то малоинтересном — или десятки раз пережеванном.

— А письмо, что вы с ним сделаете?

— По-моему, это письмо ничего не доказывает.

— Так вообще никогда ничего не докажешь.

Одновременно они допивают свое пиво. Затем гуськом направляются к выходу. Валлас еще слышит:

— В конце концов, надеюсь, завтра все прояснится.

В бистро, которое так похоже на бистро на улице Землемеров, что их можно и перепутать, — не очень чистое, но хорошо натопленное, — Валлас пьет обжигающий кофе.

Он тщетно пытается прогнать это глухое недомогание, которое мешает ему всерьез поразмышлять о деле. Ему, кто, как правило, знать не знает всех подобных маленьких неприятностей, именно сегодня приходится чувствовать себя «не в своей тарелке». Хотя проснулся в отличной форме, как обычно; только в первой половине дня его мало-помалу захватило что-то вроде непонятно откуда идущей затрудненности. Сначала он все валил на голод, потом на холод. Но он ест и согревается, а из оцепенения выйти не удается.

Тем не менее, если он хочет добиться какого-нибудь результата, ему потребуется все его здравомыслие; ведь вплоть до настоящего момента, хотя удача и улыбнулась ему немного, он не продвинулся вперед. Тогда как для его будущего крайне важно, чтобы именно сейчас он обнаружил прозорливость и смекалку.

Когда несколько месяцев тому назад он поступил на службу в Отдел расследований, начальство не скрывало, что его, в общем, брали с испытательным сроком, что дальнейшее его положение будет в основном определяться достигнутыми успехами. Это преступление — первое доверенное ему серьезное дело. Разумеется, не он один им занимается: другие сотрудники, другие службы, о существовании которых он даже не подозревает, тоже над ним работают; но раз уж ему дали шанс, он должен показать все свое рвение.

Первая встреча с Фабиусом была не слишком обнадеживающей. Валлас переходил из другого подразделения министерства, где был на очень хорошем счету; ему предложили заменить серьезно заболевшего агента.

— Итак, вы хотите поступить на службу в Отдел расследований.

Говорит Фабиус. Он рассматривает новобранца с нерешительным видом, явно опасаясь, что тот не будет на высоте стоящей перед ним задачи.

— Это трудная работа, — начинает он серьезным тоном.

— Мне это известно, мсье, — отвечает Валлас, — но я сделаю…

_ Трудная и неблагодарная.

Он говорит медленно и нерешительно, не отвлекаясь на ответы, которые, похоже, вообще не слышит.

— Подойдите сюда; сейчас кое-что посмотрим.

Он вынимает из ящика стола странное устройство, наполовину штангенциркуль, наполовину транспортир. Валлас подходит и наклоняет голову, чтобы Фабиус мог получить антропометрические данные его лба. Это обязательная формальность. Валласу это известно; он уже сам с грехом пополам снял свои мерки с помощью сантиметра: у него чуть больше обязательных пятидесяти квадратных сантиметров.

— Сто четырнадцать… Сорок три.

Фабиус берет листок бумаги и начинает считать.

— Итак. Сто четырнадцать умножить на сорок три. Три на четыре — двенадцать; три на один — три и один — четыре; три на один — три. Четырежды четыре — шестнадцать; четыре на один — четыре и один — пять; четыре на один — четыре. Два; шесть и четыре — десять: ноль; пять и три — восемь и один: девять. Четыре тысячи девятьсот два… Маловато, мой мальчик.

Фабиус грустно смотрит на него, качая головой.

— Но все же, мсье, — вежливо возражает Валлас, — когда я сам измерял…

— Четыре тысячи девятьсот два. Сорок девять квадратных сантиметров лобной поверхности; а надо пятьдесят, как вам известно.

— Но все же, мсье, я…

— Ладно, поскольку мне вас рекомендовали, я вас все-таки возьму, с испытательным сроком… Может, упорная работа прибавит вам несколько миллиметров. Ваша судьба решится после первого же серьезного дела.

Вдруг заспешив, Фабиус хватает на столе что-то вроде штемпеля, который он для начала прикладывает к пропитанной чернилами губке, чтобы затем нервно шлепнуть им, вместо подписи, по бумаге о переводе к нему нового агента; потом, все тем же автоматическим движением, он со всей силой ставит вторую печать прямо посередине Валласова лба, заорав:

— Годен!

Валлас, вздрогнув, просыпается. Он только что ткнулся лбом прямо в стол. Выпрямившись, с отвращением допивает остывший кофе.

Посмотрев на чек, положенный официантом под блюдечко, он встает и на ходу бросает никелированную монету на стойку. Выходит, не дожидаясь сдачи. «Годится…», как говорил…

— Ну и как, мсье, нашли вы эту почту?

Валлас оборачивается. Еще находясь под действием недолгого сна, он не заметил женщины в фартуке, которая намывала окно.

— Да, да; благодарю вас.

Это женщина со шваброй, которая мыла тротуар сегодня утром — на этом самом месте.

— И было открыто?

— Нет. Только в восемь.

— Лучше бы меня послушали! Была же почта на улице Ионы, ничем не хуже.

— Да, конечно. Ничего не поделаешь, пришлось прогуляться, — отвечает Валлас, удаляясь.

Направляясь к улице Ионы, он ищет самый верный способ узнать что-нибудь о человеке в разорванном плаще. Вопреки собственному нежеланию и советам фабиуса, ему придется открыться, что он из полиции: нельзя ведь без всякого серьезного повода и словно бы случайно завязать разговор с шестью служащими по очереди. Лучше всего обратиться к заведующему, чтобы он собрал персонал для какого-нибудь сообщения. Валлас даст приметы этого человека, который мог быть на почте вчера вечером между половиной шестого и шестью — к несчастью, в период большого наплыва посетителей. (По показаниям — совпадающим в этом случае — мадам Бакс и пьяницы сцена у калитки произошла, когда стало темнеть, то есть в районе пяти.)

Шляпа, плащ, приблизительный рост, манера держать себя… В точности ему мало что известно. Следует ли сказать, что этот человек похож на него? Есть риск запутать свидетелей, и без всякой пользы, ведь это сходство весьма сомнительное — и, в любом случае, субъективное.

Теперь все служащие на месте, хотя на электрических часах только половина второго. Валлас делает озабоченное лицо и проходит мимо окошечек, читая по дороге висящие над ними таблички:

«Оплата почтовыми марками. Почтовые марки оптом. Доплатные марки. Посылки. Авиапочта».

«Посылки. Почтовые марки в розницу. Ценные письма. Экспресс-почта. Заказные письма и отправления».

«Почтовые марки в розницу. Переводы: почтовые, банковские, международные».

«Сберкасса. Выплаты по ценным бумагам. Пособия и пенсии. Почтовые марки в розницу. Оплата всех видов переводов».

«Телеграммы. Прием и оплата телеграфных переводов. Оплата телефонных услуг».

«Телеграммы. Пневматическая почта. Корреспонденция до востребования. Почтовые марки в розницу».

В окошке девушка поднимает голову и смотрит на него. Она улыбается и говорит, поворачиваясь к настенным ящичкам:

— Вам письмо.

И добавляет, перебирая пачку конвертов, которые вынула из одного из ящичков:

— Я вас не сразу узнала в этом пальто.

— Да, сегодня не жарко, — говорит Валлас.

— Да ведь теперь зима наступает, — отвечает девушка.

Уже протягивая ему письмо, она спрашивает, в шутку делая вид, что соблюдает правила:

— У вас при себе абонентская карточка, мсье?

Валлас подносит руку к внутреннему карману пальто. Ясно, что карточки там нет; он объяснит эту забывчивость тем, что сменил одежду. Но он не успевает разыграть эту комедию.

— Вы же прекрасно знаете, что сдали ее вчера вечером, — говорит она. — Мне бы не следовало выдавать вам почту, поскольку ваш абонемент закончился; но, поскольку номер еще никем не занят, это не страшно.

Она протягивает ему мятый конверт: «Г-н Андре ВС. Почтовое отделение № 5, ул. Ионы, д. 2. № 326 Д.» В левом углу значится «Пневматическое».

— Оно уже давно пришло? — спрашивает Валлас.

— Как раз после того, как вы заходили, сегодня утром. Было, должно быть, без четверти двенадцать или полдень. Вот видите, вы правильно сделали, что вернулись, несмотря на то, что вы мне говорили. Сзади нет даже обратного адреса, чтобы его отослать. Я бы даже не знала, что с ним делать.

— Его отправили в десять сорок, — замечает Валлас, разобравшись со штемпелем.

— В десять сорок?.. Вы должны были бы получить его утром. Наверно, произошла небольшая задержка. Вы правильно сделали, что снова зашли.

— Ну, — произносит Валлас, — это не страшно.

— По-моему, это письмо ничего не доказывает.

Лоран широко раскрытой ладонью разглаживает листок на столе.

— Так вообще никогда ничего не докажешь.

— Но ведь, — замечает комиссар, — именно это я вам только что и говорил.

Словно желая утешить Валласа, он добавляет:

— Предположим, чтобы посмотреть на все это с другой стороны: с этим письмом можно доказать все, что угодно — ведь всегда можно доказать все, что угодно — к примеру, что вы убийца: служащая на почте вас узнала, и ваша фамилия тоже напоминает это осторожное «ВС», которым он обозначен. Вас случайно зовут не Андре?

Валлас снова становится жертвой остроумия комиссара. Он все же отвечает приличия ради:

— Кто угодно может сделать так, чтобы получать свою корреспонденцию на какое угодно имя. Достаточно получить абонемент на почтовый номер; никого не волнует настоящее имя клиента. С таким же успехом тот мог назваться «Даниэль Дюпон» или «Главный комиссар Лоран». Жалко только, что мы раньше не обнаружили место, где он получал свою почту; еще сегодня утром мы могли бы его там накрыть. Следует как можно быстрее, повторяю вам, послать инспектора на улицу Ионы и ждать его возможного возвращения; но так как он сам сказал, что больше не вернется, вероятно, эта мера предосторожности ничего не даст. Нам остается лишь допросить эту девушку. Может, она сможет что-нибудь уточнить.

— Не будем горячиться, — начинает Лоран, — не будем горячиться. В действительности, я совсем не понимаю, почему этот господин ВС обязательно должен быть убийцей. Что мы, собственно, имеем? С помощью одной фантазерки и одного пьяницы вы дошли до того, что забрали не принадлежащее вам письмо. (Заметьте, между прочим, что это абсолютно незаконно: в нашей стране полиция не имеет права изымать через почту частную корреспонденцию; для этого нужна санкция.) Ладно. Кому было адресовано это письмо? Человеку, который на вас похож. С другой стороны, вы будто бы также похожи (но свидетельство не очень внушает доверие) на одного человека, который вчера вечером около пяти будто бы проходил мимо особняка и будто бы «просунул руку меж прутьев решетки». К тому же вы убедили себя в том, что затем он зашел в это самое почтовое отделение. Ладно. Здесь как будто действительно есть совпадение — которое данное письмо могло бы прояснить. Но что в нем в точности говорится? Что отправитель (который подписывается Ж. Б.) будет ждать этого «Андре ВС» раньше, чем это прежде было между ними оговорено («начиная с без четверти двенадцать») — к сожалению, место встречи не указано; что вследствие отстранения третьего персонажа, обозначенного в письме буквой Г, этому самому ВС понадобится вся вторая половина дня, чтобы довести до конца свое дело, в отношении которого у нас нет ни единой догадки, если не считать, что оно было частично выполнено вчера (признайте, впрочем, что нельзя не задаться вопросом, что еще остается закончить в убийстве Дюпона). Кроме этого есть только одна маленькая фраза, смысла которой ни вы, ни я не смогли разобрать, но которую, похоже, можно оставить в стороне из-за ее второстепенности — вы сами с этим согласны. Наконец, в завершение отметим, что в одной из фраз, которой вы придаете значение, есть неразборчивое слово — семь-восемь закорючек, что-то похожее на «эллипсис» или «эдикт», но также на «вердикт», «диктат», «тот же», да мало ли на что.

Затем Лоран заявляет, что владение почтовым ящиком, равно как и использование псевдонима, не говорят еще о преступных намерениях. Шесть почтовых отделений города имеют в сумме несколько тысяч абонентов такого рода. Часть их — по всей вероятности, менее четверти — ведет строго сентиментальную или околосентиментальную переписку. Примерно столько же приходится на коммерческо-филантропические предприятия: брачные агентства, бюро по найму, индусские факиры, астрологи, духовидцы… и т. п. Остальное, то есть больше половины, представляют дельцы, из которых лишь незначительная часть является настоящими мошенниками.

Пневматическое письмо отправлено из третьего почтового отделения, которое обслуживает предпортовую зону и склады на северо-востоке. Речь все о той же лесоторговле или же связанных с ней операциях: продажа с торгов, перевозка, погрузка или еще что-нибудь.

Поскольку цены все время скачут, для посредников крайне важно уметь быстро этим воспользоваться; при заключении сделки задержка на сутки может иногда разорить человека.

Ж. Б. — комиссионер (может, немного не в ладах с законом — но не факт). Г. и Андре ВС — двое его агентов. Вчера они провернули одно дело, которое должно закончиться сегодня вечером. Оказавшись без поддержки Г., второй должен быть наготове раньше, чем было предусмотрено, чтобы не упустить время.

Валлас снова один, он ходит по улицам.

На этот раз он направляется к доктору Жюару; как только что ему повторил Лоран: это первое, что надо сделать. Он в конце концов добился содействия городской полиции в установлении слежки за почтовым отделением и в том, чтобы допросили молодую служащую. Но он мог убедиться, что точка зрения комиссара была отныне вполне определенной: нет никакой террористической организации, Даниэль Дюпон покончил с собой. Для него это единственное разумное объяснение; он допускает, что «мелкие детали» пока плохо согласуются с этим тезисом, однако всякие новые сведения, которые ему доставляют, становятся лишним доказательством версии о самоубийстве.

Так произошло, например, с пистолетом, который Валлас обнаружил у профессора. Калибр оружия соответствовал калибру пули, представленной доктором; и этой пули как раз не хватает в обойме. Наконец, что на его взгляд очень важно, пистолет заклинило. Это обстоятельство, установленное в лаборатории комиссариата, является якобы решающим: оно объясняет, почему Дюпон, только ранивший себя первой пулей, не выстрелил во второй раз. Вместо того чтобы вылететь как полагается, гильза застряла внутри механизма; именно по этой причине ее и не нашли на полу в кабинете. Что касается довольно смазанных отпечатков, обнаруженных на рукоятке пистолета, то их расположение вовсе не противоречит гипотезе комиссара: указательный палец был на спусковом крючке, как будто бы стреляли прямо перед собой, но локоть был выдвинут вперед и запястье выгнуто так, что ствол упирался чуть наискось точно меж двух ребер. Несмотря на это малоудобное положение, надо крепко держать пистолет, чтобы он остался там, где надо…

Сокрушительный удар в грудь, за которым тотчас следует острая боль в левой руке; больше ничего — кроме тошноты, которая явно не похожа на смерть. Дюпон с удивлением разглядывает свой пистолет.

Его правая рука двигается без всякого затруднения, голова соображает, остальная часть тела также откликнулась бы, если бы он к ней обратился. Тем не менее он уверен, что почувствовал выстрел и разрыв на теле в области сердца. Он должен был бы умереть; однако обнаруживает, что сидит за своим столом, как будто ничего не произошло. Должно быть, пуля ушла в сторону. Надо кончать с этим как можно быстрее.

Он снова направляет ствол на себя; он упирается им в ткань жилета, в то место, где уже должна была бы быть первая дыра. Боясь неудачи, он изо всех сил сжимает палец… Но на этот раз ничего не происходит, абсолютно ничего. Напрасно он вцепился в спусковой крючок, оружие бездействует.

Он кладет его на стол и несколько раз сжимает и разжимает пальцы, чтобы убедиться, что они ему послушны. Заклинило пистолет.

Хотя и тугая на ухо, старая Анна, убиравшая со стола, наверняка слышала выстрел. Что она делает? Побежала ли она звать на помощь? Или поднимается по лестнице? Ее никогда не слышно в этих войлочных тапках. Надо что-то сделать, пока она не пришла. Надо выйти из этого дурацкого положения.

Профессор пытается встать; ему это удается без труда. Он даже может передвигаться. Он доходит до камина, чтобы посмотреться в зеркало; отодвигает стопку книг. Теперь он видит дырку, немного выше, чем нужно; ткань жилета порвана, слегка запачкана кровью; пустяки. Надо только застегнуть пиджак, и ничего не будет видно. Он оглядывает свое лицо: нет, он совсем неплохо выглядит. Возвращается к столу, рвет письмо, которое написал своему другу Жюару перед ужином, и бросает его в корзину…

Даниэль Дюпон сидит у себя в кабинете. Он чистит свой пистолет.

Дюпон обращается с ним осторожно.

Проверив, хорошо ли работает механизм, он вставляет обойму на место. Затем убирает тряпку в ящик стола. Это скрупулезный человек, который любит, чтобы всякое дело было выполнено как следует.

Он встает и делает несколько шагов по ярко-зеленому ковру, который приглушает шумы. В маленьком кабинете особенно не походишь. Со всех сторон его окружают книги: право, социальное законодательство, политэкономия… внизу слева, с краю большой полки стоят в ряд несколько томов, которыми он сам дополнил серию. Чепуха. Было все-таки две-три идеи. Кто их понял? Им же хуже; это не повод, чтобы убивать себя от отчаяния! На лице профессора мелькнула улыбка, немного презрительная, когда он снова подумал о нелепых идеях, которые его вдруг посетили секунду назад, когда он держал в руке пистолет… Подумают, что это несчастный случай.

Он останавливается у стола и бросает взгляд на письмо, которое только что написал своему бельгийскому коллеге, заинтересовавшемуся его теориями. Письмо ясное и сухое; в нем есть все необходимые объяснения. Может, после ужина он добавит пару теплых слов.

Перед тем как спуститься, надо пойти убрать пистолет в ящик ночного столика. Он тщательно оборачивает его тряпочкой, которую по рассеянности только что убрал в ящик. Затем выключает большую лампу с абажуром, которая стоит на его столе. Семь часов…

Когда он снова поднялся, чтобы закончить письмо, то обнаружил поджидавшего его убийцу. Лучше было бы оставить пистолет в кармане… Но кто сказал, что он осматривал его как раз в тот день? Наверное, он вытащил старую гильзу, которая блокировала механизм. В лаборатории отметили только то, что оружие «содержалось в порядке» и что недостающей пулей стреляли «недавно», то есть после последней чистки — все же это могло быть несколько недель назад, если не месяцев. Лоран же трактовал: Дюпон чистил его вчера, специально для того, чтобы воспользоваться им вечером.

Теперь Валлас думает, что он должен был суметь убедить комиссара. Доводы последнего часто казались неубедительными, и конечно же, можно было ему это доказать. Вместо этого Валлас дал втянуть себя в бессмысленные дискуссии относительно второстепенных — или даже не имеющих никакого отношения к этому преступлению — деталей, а когда он захотел изложить основные линии дела, то у него получилось так неловко, что вся эта история с секретной организацией и рассчитанными по часам экзекуциями приобрела в его устах оттенок чего-то нереального, никчемного, «плохо придуманного».

По мере того как он говорил, он все больше и больше чувствовал невероятность своего рассказа. Может, впрочем, дело было не в словах, которые он употреблял: другие, более тщательно подобранные, постигла бы такая же участь; достаточно было произнести их, и уже не было никакого желания принимать их всерьез. Таким образом, Валлас дошел до того, что уже не пытался сопротивляться готовым формулировкам, которые сами собой приходили ему в голову; в общем, именно они и подходили лучше всего.

В довершение всех бед, напротив торчала ехидная физиономия комиссара, чрезмерно недоверчивый вид которого окончательно сводил на нет правдоподобность его построений.

Лоран принялся задавать ему конкретные вопросы. Кто является жертвами? Какова в точности их роль в государственном аппарате? Не создает ли их внезапное и массовое исчезновение заметную пустоту? Как так получается, что никто не говорит об этом в салонах, газетах, на улице?

В действительности, это очень легко объясняется. Речь идет о довольно многочисленной группе людей, рассеянных по всей стране. В большинстве своем они не занимают никаких официальных должностей; считается, что они не имеют отношения к правительству; тем не менее они обладают непосредственным и значительным влиянием. Экономисты, финансисты, главы промышленных консорциумов, профсоюзные лидеры, юристы, инженеры, всякого рода специалисты — они добровольно остаются в тени и чаще всего ведут незаметный образ жизни; их имена ничего не говорят общественности, их лиц никто не знает. Однако заговорщики бьют наверняка: им известно, что в их лице они затрагивают сам остов экономическо-политической системы нации. Вплоть до последнего времени наверху делали все возможное, чтобы скрыть серьезность ситуации; девять уже зарегистрированных убийств не получили никакой огласки, многие из них были выданы за несчастные случаи, газеты молчат, общественная жизнь продолжается, с виду все нормально. Поскольку в такой обширной и разветвленной системе, как полиция следовало опасаться утечки информации, Руа-Дозе предпочел, чтобы она не была задействована напрямую в борьбе с террористами. Министр больше доверяет различным разведывательным службам, которые находятся под его контролем и чьи кадры, по крайней мере, ему лично преданы.

Валлас ответил с грехом пополам на вопросы главного комиссара, не выдав основных секретов. Но он и сам осознает слабость своей позиции. Эти личности на заднем плане, которые втайне управляют страной, эти преступления, о которых все молчат, эти многообразные полицейские службы, которые работают параллельно с настоящей полицией, эти террористы, наконец, еще более таинственные, чем все остальное — есть тут чем сбить с толку положительного чиновника, который впервые об этом слышит… И, наверное, вся эта история могла быть целиком и полностью выдуманной, так чтобы за каждым человеком оставалось право верить в нее — или нет, — и эти последовательные отклонения, в ту или иную сторону, если и изменили бы ее характер, то совершенно идентичным образом.

Лоран, розовощекий и тучный, удобно устроившийся в своем очень официальном кресле между своими оплачиваемыми осведомителями и своей картотекой, ответил специальному агенту таким категорическим отказом, что тот вдруг почувствовал, что под угрозой находится само его существование: являясь членом одной из этих зыбких организаций, он вполне мог быть, так же как и заговор, всего лишь плодом воображения чрезмерно изобретательного министра; во всяком случае казалось, что именно к этой категории относил его собеседник. Ибо комиссар теперь прямо высказывал свое мнение, забыв о приличиях и осторожности: в очередной раз мы имели дело с выдумкой Руа-Дозе; того обстоятельства, что она подпирается верой таких людей, как Фабиус, явно не хватает, чтобы она походила на правду. Впрочем, иные неофиты заходили в этом сумасбродстве еще дальше, взять хотя бы этого Марша, в отношении которого приходится опасаться, а не умрет ли он в конце концов сегодня вечером в половине восьмого — чисто из убеждения.

Понятно, что вмешательство негоцианта ничего не дало.

Валлас ушел, унося с собой пистолет жертвы. Лоран не захотел оставить его у себя: оно ему ни к чему; раз расследование вел Валлас, он и должен собирать «неопровержимые улики». По просьбе комиссара в лаборатории оружию вернули то состояние, в котором оно было обнаружено, то есть с пустой гильзой, которая препятствовала его нормальному функционированию.

Валлас шагает. Расположение улиц в этом городе постоянно поражает его. От префектуры он пошел тем же путем, что и сегодня утром, но у него такое впечатление, что ему потребовалось намного больше времени, чем в первый раз, чтобы дойти от центрального комиссариата до клиники доктора Жюара. Но поскольку все улицы этого квартала на одно лицо, он мог бы поклясться, что все время ходит по одним и тем же. Он боится, что взял немного влево и прошел мимо той, которая ему нужна.

Он решает зайти в какой-нибудь магазин, чтобы ему показали, как пройти к Коринфской улице. Это небольшой книжный магазинчик, который торгует также бумагой для писем, карандашами и красками для детей. Продавщица поднимается к нему навстречу:

— Что желаете?

— Мне нужна очень мягкая чертежная резинка.

— Конечно же, мсье.

Развалины Фив.

На холме, который возвышается над городом, художник-любитель поставил свой мольберт — в тени кипарисов, между валяющимися вокруг обломками колонны. Он старательно рисует, поминутно переводя глаза на модель; крайне тонкими мазками он выводит мельчайшие детали, которые с трудом замечаешь невооруженным глазом, но которые, будучи воспроизведенными на картине, приобретают поразительную силу. Должно быть, у него необыкновенно пронзительное зрение. Можно пересчитать камни, которые образуют край набережной, кирпичики островерхого дома и даже черепицу на крыше. В углу садовой решетки, на солнце, которое высвечивает ее контуры, блестят листья бересклета. На заднем плане поверх изгороди выбивается один куст, нагой, каждая веточка отмечена яркой черточкой с солнечной стороны и темной черточкой — с теневой. Снимок был сделан зимой, в исключительно ясный день. Зачем было этой молодой женщине фотографировать особняк?

— Очень миленький особняк, правда?

— Боже мой, конечно, если вам так нравится.

Она не могла жить там до Дюпона; он живет в этом доме уже двадцать пять лет и сам унаследовал его от дяди. Может, она там работала? Валлас вспоминает веселое, немного озорное лицо продавщицы; тридцать-тридцать пять, самое большее, приятная глазу зрелость, округлые формы; свежий цвет лица, сияющие глаза, темные волосы, тип необычный для этих краев — который напоминает скорее женщин с юга Европы или с Балкан.

— Боже мой, конечно, если вам так нравится.

И довольно смеется, будто он позволил себе галантную шутку. Жена? Это было бы забавно. Ведь Лоран говорил, что теперь она держит магазинчик. На пятнадцать лет моложе мужа… черноглазая брюнетка… да это она!

Валлас выходит из книжного магазина. Пройдя несколько метров, оказывается у перекрестка. Напротив красный щит: «Для рисования, для школьных занятий, для канцелярских работ…»

Здесь он вышел из трамвая перед обедом. Он снова идет по стрелке в направлении писчебумажного магазина «Виктор Гюго».