"Сказание о годах Хогэн" - читать интересную книгу автора (Автор неизвестен)

НАЧАЛО «САМУРАЙСКОГО ЭПОСА»

Жанр гунки (воинских повествований) чаще всего определяют как самурайский эпос. Корректность этого определения не абсолютна, хотя оно и имеет под собой некоторые основания. Распространённые у нас жанровые определения выработаны на материале европейских литератур и не всегда в точности подходят к литературам других традиций. В средневековой японской литературе нередко весьма расплывчатыми оказываются границы самого понятия художественной прозы.

Что касается жанра гунки, история которого открывается «Сказанием о годах Хогэн», в нём можно отметить несколько особенностей, резко отличающих его от эпических сказаний многих народов. Почти все герои этих произведений — реально жившие люди, события, описанные в них, — реальные исторические события, происходившие именно в тех местах, которые названы в тексте памятника, и именно в те дни, которые в нём указаны.

Середина XII в. в политическом отношении была очень беспокойной. В 1086 г. император Сиракава (1053–1129, на престоле с 1073 г.) отрёкся от престола в пользу своего девятилетнего сына, принца Тарухито (на престоле находился в 1086–1107 гг. под именем Хорикава), оставив за собой реальную политическую власть. В Японии начался период правления экс-императоров (инсэй). Фактически власть в стране и раньше не принадлежала императорам, занимавшим престол. От их имени страною управляли регенты (кампаку) из рода Фудзивара, которые приходились малолетним Сынам Неба (иногда на престол возводили трёх-четырехлетних мальчиков) дедами по материнской линии.

Экс-император Тоба (1103–1156, на престоле — в 1107–1123 гг.), старший сын Хорикава, жёсткий и бескомпромиссный правитель, после смерти своего деда стал продолжать его политику. Сначала он управлял страной от имени своего старшего сына Сутоку (1119–1164, на престоле— в 1123–1141 гг.; в тексте памятника описан как Новый экс- император), а после отречения Сутоку от престола — от имени его преемника, своего 9-го сына, императора Коноэ (на престоле— в 1141–1156 гг.).

В 1156 г. ситуация в высших кругах власти Японии сильно осложнилась. Экс-император Тоба умер. Незадолго до него умер император Коноэ. Три крупных феодальных дома (Фудзивара, Тайра и Минамото) столкнулись между собою в борьбе за верховную власть. Четвёртой стороной борьбы были крупные буддийские монастыри. Все участники располагали собственными воинскими формированиями (самурайские дружины у феодальных домов, отряды монахов-воинов у монастырей) и разделились на два враждующих лагеря. Один из этих лагерей в качестве претендента на престол выдвигал экс-императора Сутоку (при этом допускалась возможность сделать Сутоку фактическим правителем при его сыне Сигэхито, который стал бы марионеточным императором), другой — его брата Госиракава (принца Масахито, 4-го сына Тоба от другой супруги).

Основу нравственного воспитания средневековых японцев составляли книги конфуцианского канона, т. н. Пятикнижие. В одной из них, «Книге установлений» («Ли цзи»), содержится такое положение: «Отец должен проявлять родительские чувства, а сын почтительность; старший брат — доброту, а младший — дружелюбие, муж — справедливость, а жена — послушание, старшие — милосердие, а младшие — покорность, государь — человеколюбие, а подданные — преданность. Эти десять качеств и именуются человеческим долгом»[1].

Между тем, по разные стороны баррикад в междоусобных войнах здесь часто оказывались даже близкие родственники — отцы и сыновья, старшие и младшие братья, дяди и племянники. Экс-императора поддерживал Левый министр Фудзивара-но Ёринага, а его противника — брат Левого министра, канцлер Фудзивара-но Тадамити; глава Сыскного ведомства Минамото-но Тамэёси был одним из активных сторонников Сутоку, а его сын Ёситомо стал правой рукой Тайра-но Киёмори, военного лидера противников экс-императора. Тадамаса, дядя Киёмори, был в числе его противников.

В условиях гражданской смуты принципы конфуцианских отношений между людьми ставили участников этой смуты перед неразрешимыми проблемами. Когда отец или старший брат воина выступал против его сюзерена, ему приходилось самостоятельно решать, что главнее — чувство верноподданничества или сыновней почтительности и дружелюбия. Впрочем, проблему часто помогали решить политические и экономические соображения: в стране активно укреплялось поместное землевладение. Поместья одно за другим переходили из рук в руки, в том числе в пределах одного феодального клана.

Открытое военное столкновение 1156 г. продолжалось всего несколько часов. Победу одержали сторонники императора Госиракава, возглавлял которых будущий диктатор Японии Тайра-но Киёмори (1118–1181). Многие их противники погибли в бою или были казнены после того, как мятеж был подавлен. В числе казнённых было 12 членов одного только дома Тайра[2].

Столкновение в сознании героя двух категорий, долга и чувства, одна из сюжетообразующих пружин воинских повествований.

Об отдельных эпизодах событий 1156 г. («смута годов правления под девизом Хогэн»[3]) уже через несколько десятков лет после их окончания стали рассказывать перед многими слушателями под аккомпанемент японской лютни бива слепые сказители бива-хоси[4]. Слушатели собирались и в буддийских храмах, и в феодальных поместьях, и при императорском дворе, и среди полей в провинции. Интерес слушателей усугублялся тем, что средневековые японцы верили, будто рассказы о погибших героях способствуют упокоению их душ. Может быть, этим отчасти объясняется тщательное перечисление в повествованиях имён участников событий, точная датировка этих событий, вплоть до месяца и дня, указание мест, где они происходили.

По европейским представлениям такая приверженность к привязке событий во времени и на местности делает воинские повествования похожими на исторические хроники, тем более, что речь в них идёт о реальных событиях. Но она представлена в произведениях разных жанров средневековой японской литературы, содержание которых далеко от описания истории — в поэтических антологиях (вступления к стихотворениям), сборниках легенд и преданий, устных рассказах и сказках.

«Песня Каса Канамура, сложенная зимой второго года Дзинки [725 г.], в десятом месяце, когда император [Сёму] пребывал во дворце Нанива» (антология «Манъёсю», VIII в., пер. А. Е. Глускиной).

«Сложил эту песню по повелению государыни Нидзё, которая в ту пору ещё называлась Госпожой из Опочивальни, когда она пожелала в третий день первой луны, чтобы случившиеся тут приближенные слагали стихи о снегопаде в солнечную пору» (антология «Кокинсю», Хв., пер. А. А. Долина).

«Во времена правления великой государыни [Дзито] жил-был монах из Пэкче по имени Тадзё. Он жил в горном храме Хоки, что в уезде Такэти» («Нихонрёики. Японские легенды о чудесах», IХв., пер. А. Н. Мещерякова).

«Осенью второго года Дзюэй камакурский Хёэ-но сукэ Ёритомо созвал в Камакуру всех воинов восьми провинций» («Гэндзи-обезьяна. Японские рассказы XIV–XVI веков отогидзоси», пер. М. В. Торопыгиной).

Эпические сказания западных народов создавались главным образом в дописьменную эпоху. Ещё Тацит писал, что песни германских племён заменяют им историю. То же можно утверждать и о сказаниях о Манасе, Кёроглы, Давиде Сасунском, Амирани. Отдельные песни об этих героях появились и начинали исполняться ещё до зарождения письменности у соответствующих народов. Правда, былины зародились у письменного народа, но, несмотря на это и на распространение летописной и житийной литературы в России, воспринимались их слушателями как сказания исторические. Во всех случаях исторический и фантастический элементы переплетены здесь тесно. К обоим из них слушатели относились одинаково доверчиво, независимо от их социальной принадлежности. Несомненно, значительную роль в таком отношении слушателей играл сакральный аспект сказаний.

Гунки впервые появились примерно через пятьсот лет после заимствования японцами китайской иероглифической письменности, почти через триста лет после изобретения японского силлабического письма. С начала VIII в. в Японии создавались исторические трактаты, X–XI вв. — эпоха расцвета художественной прозы на японском языке. Мятеж Тайра-но Масакадо 939–940 гг. подробно описан на китайском языке в документальных «Записках о Масакадо» («Сёмонки»), безусловно известных слепым сказителям.

Распространение эпического творчества на фоне стадиально более развитой письменной литературной традиции (в начале XI в. в Японии был создан самый объёмистый к тому времени в мировой литературе роман— «Повесть о Гэндзи» Мурасаки-сикибу) объясняется своеобразием исторических условий. В XII в. в результате кровопролитных войн между феодальными домами Тайра и Минамото к власти в стране пришло самурайство — в массе своей неграмотные воины-дружинники из восточных провинций о. Хонсю (т. н. восточные варвары), среди которых крепка была клановая организация с устойчивыми моральными, религиозными и воинскими традициями. Утончённая цивилизация придворной аристократии была непонятна самураям.

В культуре необычайно активизировался фольклорный элемент.

Проблемы, встающие перед исследователями воинских сказаний средневековой Японии, можно разделить на три группы: 1) каким образом элементы культуры предшествовавших веков участвовали в формировании гунки (от художественных особенностей памятников до исполнительской манеры сказителей); 2) каковы художественные, идейные и прочие особенности самих сказаний, исторический и культурный контекст, в котором они складывались и циклизовались, типологическая их связь с воинскими эпопеями других народов (ритмическая организация текста, роль вставных эпизодов, гиперболизация характеров героев и обстоятельств, в которых они выступают, формульная техника, отношение гунки к исторической реальности и т. д.); 3) трансформация жанра и его влияние на дальнейшую японскую культуру.

Межклановая борьба во второй половине XII в. трижды приводила к вооружённым конфликтам — в 1156, 1159–1160 и в 1185 гг. Это было время прихода к абсолютной власти, безраздельного господства, сокрушительного поражения и гибели феодального дома Тайра под ударами соперничавшего с ним дома Минамото. Каждый из этих конфликтов лёг в основу серии устных сказаний, в скором времени циклизовавшихся в самостоятельные произведения.

В XIV в. страну много десятилетий сотрясали новые сражения, т. н. война Южной и Северной династий. Слепые исполнители разнесли по Японии огромное количество новых сказаний, которые уже к концу столетия циклизовались в новое большое повествование.

Разница между первыми гунки и этим последним была не только в их сюжетах, но также и в идейном содержании.

Гунки демонстрируют единство героического и дидактического аспектов, причём последний из них используется в них как сюжетообразующий принцип.

На все воинские сказания определяющее идейное влияние оказали буддизм и конфуцианство. При этом, если в XIV в. тон задавала конфуцианская концепция долга как основы вселенской гармонии и спокойствия в государстве, то в первых сказаниях преобладала трактовка событий и судеб героев в буддийском духе.

По старинной буддийской легенде, особенно распространённой в позднехэйанской Японии (XI–XII вв.), в середине XI в. наступал последний, разрушительный этап в истории буддийского учения — этап «конца Закона» (маппо). Его признаки современники усматривали в частых стихийных бедствиях, эпидемиях, междоусобных распрях. К числу последних прежде всего относили войны между кланами Тайра и Минамото.

Проникновение концепции «конца Закона» в сознание сказителей определило общий идейный настрой «Сказания о годах Хогэн». Условно его можно определить как кармический. Карма (буддийский закон нравственной причинности) явлена здесь в разнообразных видах, но в первую очередь, как индивидуальная. Монах-экс-император Тоба говорит: «Я горд благими последствиями десяти видов добрых деяний, совершённых мною в прежних жизнях. Но, несмотря на то, что достиг я высокого ранга императора, этот ранг не лишён связи с заблуждениями, которые присущи смертным в трёх мирах — мире желаний, мире форм и мире без форм». Говоря о тяжёлой судьбе монарха, погубленного мятежным вассалом, сказитель замечает: «Государь, обладавший десятью добродетелями, хозяин престола, не мог избежать действия кармы, идущей из прежних существований». Знаменитый поэт Сайгё-хоси пишет о покойном экс-императоре Сутоку: «Из-за того, что воздаяние за прошлые жизни было неблагоприятным, ныне государю пришлось стать пылью в сих отдалённых пределах».

Кроме отсылок к популярным буддийским категориям, «Сказание о годах Хогэн» изобилует упоминанием разного рода ситуаций из истории буддизма, буддийских сутр, подвижников и будд (в том числе — вымышленных).

Буддийская трактовка событий органично переплетается с конфуцианской. Очевидно, что для средневекового японца в понимании общественных явлений не существовало границы между этими учениями. Повествуя о заговоре Нового экс-императора, сказители причудливо сочетали конфуцианские понятия с их объяснением в буддийском духе: «Потом все стали действовать вразброд — воины обоих домов, Минамото и Тайра, прислуживавшие у императорского дворца и у покоев экс-императора — одни нарушали наказы отцов, другие позабыли о почитании старшего брата младшим, каждый стал действовать как ему вздумается, вплоть до отца с сыном, дяди с племянником, всех родственников, господина и подданного. Вся Япония разделилась надвое.

В столице благородные и подлые, высшие и низшие соглашались между собою, говоря:

— Теперь на этом заканчивается свет. Всё теперь погибнет. Тот, кто именуется канцлером, — старший брат, а господин Левый министр — его младший брат. Великие полководцы Царствующего государя Ёситомо, владетель провинции Симоцукэ, и Киёмори, владетель провинции Аки. Великие полководцы экс-императора — это отец Ёситомо, Рокудзё-хоган Тамэёси, и дядя Киёмори, Тайра-но Тадамаса, помощник главного конюшего Правой стороны. Не задумывались они о том, кто победит, а кто проиграет.

Однако, "согласно учениям", во время сражения один непременно выигрывает, а другой проигрывает, и заранее трудно бывает узнать результат. Он соответствует лишь наполненности судьбы и зависит только от глубины кармы» (свиток I, гл. 4).

Иногда сочетание буддийских представлений с конфуцианскими встречается в одной и той же фразе, как во II свитке (гл. I): «Согласно обещанию, данному в прежней жизни, мы стали господином и слугой и будем следовать этому обещанию до самого конца». Далее здесь развивается идея связи господина и слуги в строго конфуцианском духе.

Ещё одним идейным фактором, влияющим на развитие сюжета в «Сказании», является ссылка на прецедент из китайской истории.

Великая восточно-азиатская культурная общность испытывала подавляющее влияние китайской цивилизации не только в эпоху заимствования соседними с Китаем народами иероглифической письменности, системы землевладения или конфуцианской философии. Китайская история, литература и точные науки на протяжении столетий оставались образцовыми для соседних народов. Японские авторы особое значение придавали прецеденту из истории Китая, благо китайские хроникёры тысячелетиями фиксировали события в династийных историях и исторических трактатах.

Не составляли исключения во внимании к китайским образцам и историческим прецедентам и воинские повествования. В «Сказании о годах Хогэн», кроме указаний на конфуцианские этические нормы, то и дело встречаются заимствованные из китайских памятников представления о «голосе феникса», «девятивратном дворце», «лике дракона», отсылки к примерам из истории Китая (например: «Несмотря на то, что ханьский Гао-цзу правил Поднебесной с мечём в 3 сяку в руках, когда он погубил хуайнаньского Цин-бу, он сам лишился жизни, поражённый случайной стрелой») и даже небольшие новеллы из китайских исторических сочинений.

Целью указания на исторический прецедент является оправдание или объяснение смысла поступка героя. Кармическая связь вызывает ту или иную ситуацию, объясняет судьбу героя, его социальное положение. Но в целом «Сказание о годах Хогэн» проникнуто ещё одной общей идеей — идеей греховности выступления против монаршей власти и неизбежности поражения такого выступления. От начала до конца произведения повествователь пространственно не покидает лагерь сторонников мятежного Сутоку. Этим вызван и эмоциональный настрой памятника в целом: повествуя о героических помощниках мятежника, упоминая в качестве мотивов его выступления японских монархов, повторно занимавших оставленный ими престол, повествователь представляет замысел мятежников обречённым на поражение и оплакивает горестный конец неудачников.

Насыщенность «Сказания» книжными элементами (в том числе и указаниями на примеры из древней японской истории) настолько велика, что наводит на мысль об авторском его происхождении, о написании этого произведения одним эрудированным книжником. Одно время даже называли имя такого книжника, некоего Токунага Харумо, хотя современные исследователи от такой атрибуции по ряду причин отказались.

Композиционно «Сказание о годах Хогэн» представляет собою законченное произведение с завязкой, изложением хода событий в их последовательности, развязкой и эпилогом. Таким оно стало после редакторской обработки отдельных эпизодов, бытовавших в устном исполнении, после их интерпретации в причинно-следственном плане. Об устном их бытовании свидетельствуют несколько характерных особенностей, в частности, многочисленные формульные выражения, подробности в описании доспехов и вооружения героев и хода поединков, «называние имени» участниками единоборства, гиперболизация силы героя. Эти детали предназначены характеризовать героя, поэтому слушатели ревниво за ними следили.

Вспомним, как описывается подготовка к бою Ильи Муромца с Калином-царём:

В таком же плане представлены герои во многих эпических сказаниях. Вот описание Брюнхильды перед состязанием в «Песни о нибелунгах»:

Основным героем-единоборцем в «Сказании о годах Хогэн» представлен Хатиро Тамэтомо из рода Минамото, выступавший на стороне мятежного экс-императора. В I свитке (гл. 11) мы встречаем подробное его описание, целиком соответствующее приведённым выше описаниям эпических героев:

«Это был человек больше семи сяку ростом, и над обычными людьми он возвышался на два-три сяку. Тамэтомо был лучником по рождению, и его левая рука, сжимавшая лук, была на 4 сун длинее правой руки, державшей поводок уздечки. А потому и в горсть он мог взять сразу 15 стрел. Лук его был размером в 8 сяку 5 сун, и древку его лука не было равных по длине. Его золотистого цвета стрелы были изготовлены из трёхлетнего бамбука.

Полагая, что стрелы будут терять свои свойства, если их вымыть, он лишь удалял с бамбука узлы и полировал их хвощём. А ещё он считал, что, если будет делать стрелы лёгкими, они станут хуже, и втыкал железные пластинки в их стебли до самых бамбуковых перемычек внутри стебля.

Для оперенья стрел Тамэтомо не пренебрегал перьями ни коршуна, ни совы, ни ворона, ни курицы, а концы стрел обматывал побегами глицинии. Не забывал он и о выемке для стрелы: чтобы лук не сломался, закреплял его роговой пластиной и покрывал киноварью.

Наконечники у его стрел были типа "лучина" и "птичий язык". Спереди они сужались наподобие долота и насаживались на стрелу толщиной в 5 бун, шириной в 1 сун и длиной в 8 сун. Стебли у стрел были срезаны возле самых наконечников. После того как, отшлифовав, словно льдинку, наконечник стрелы, он смазывал жиром его жало и делал это так, что, куда бы стрела ни попадала, она пронзала цель. Казалось, выдержать её не могла ни скала, сколь велика эта скала ни была бы, ни глинобитная стена, окованная железом. Что касается звучащих наконечников боевых стрел, для них он отбирал молодые побеги магнолии или падуб, зачищал на побегах участки на 8 глазков и метил на них по 9 глазков.

В них он вставлял "гусиные окорока" — "алебардный зуб" в 1 сун и "руки" в 6 сун. Вперёд выдавалось три пика, на каждом пике затачивалось лезвие, из-за чего стрела становилась подобной малой алебарде с торчащими вперёд "бутылочками"…».

В эпических сказаниях многих народов характеристики героев или ситуаций состоят из стандартных блоков, многоразовых повторов. Это облегчало сказителю запоминание текста большого объёма. В гунки повторы сведены к минимуму. Индивидуальны, совершенно непохожи одно на другое по содержанию нанори, называние имени.

Воин, вызывавший соперника на битву, выдвигался вперёд и громким голосом называл себя и своих знаменитых предков. Этого же он ожидал от того, кто принимает его вызов. «Называние себя, — писал Н. И. Конрад, — имело в те времена особое значение: таким путем имя становилось известным соратникам, противникам, а в дальнейшем потомкам. Имя — это было не просто название человека, но его вывеска, его символ и его гордость»[7]. Поэтому противник воина, назвавшего своё имя и перечислившего имена собственных предков, должен был быть достойным его и по происхождению, и по ратной славе.

«Приблизившись к воротам, воин громко выкрикнул:

— Здесь потомок Юкихидэ, управляющего поместьем Ямада, того самого, что схватил разбойника Татээбоси с горы Судзука и представил его пред очи государя, житель провинции Ига, законный наследник Ямада Котаро Корэсигэ по имени Косабуро Корэюки…

На это Тамэтомо отвечал:

— Как это! Я считаю, что для меня мало будет и такого соперника, как твой хозяин Киёмори. А потому — посторонись! Это предупреждение. Хоть и говорят, что род Хэй происходит от императора Камму, этот император далеко отстоит от своих потомков. Члены рода Гэн — потомки императора Сэйва, и напрямую от него до Тамэтомо насчитывается 9 поколений. Никто не может быть соперником для меня. Скорее посторонись!»

Иногда перечисление знаменитых предков, начинаясь с императора, основавшего данный род несколько поколений назад, включает имена не только знаменитых государственных деятелей или прославленных воинов, но и мятежников (вроде Тайра-но Масакадо), прославившихся когда-то как полководцы. Такое перечисление помимо всего имело и сакральный смысл. Дело не только в желании героя произвести должное впечатление на соперника, но и в стремлении призвать себе в помощники собственных предков. По верному замечанию Лафкадио Хэрна (1850–1904), «восточная семья включает в себя не только родителей и их кровных родственников, но также и прадедов с их кровными родственниками, прапрадедов и всех умерших позади них. Эта идея семьи образует сочувствующую силу воображения такой высокой степени, что чувства, свойственные кругу этих представлений, могут, как это и наблюдается в Японии, распространяться на многие прямые и косвенные семейные ветви»

Внимание, которое японцы уделяли этой стороне воинского ритуала, допускает возможность предполагать устные, а не книжные истоки нанори.

Книжный элемент придал устным повествованиям слепых сказителей композиционное единство и мировоззренческую направленность. Несомненно, его на последнем этапе формирования памятника привнесли в него люди, начитанные в буддийской и конфуцианской литературе. В современных текстах книжный элемент «Сказания о годах Хогэн» преобладает над фольклорным. Вероятнее всего, процесс образования письменного текста из устных сказаний продолжался не менее ста лет (старейшая из сохранившихся рукописей «Сказания» датируется 1318 г.), а сами устные сказания на поздних этапах их распространения могли основываться не только на более ранних преданиях, но и на письменных текстах.

До нашего времени сохранилось много редакций этого памятника, различающихся между собою и по объёму текста, и по составу глав, и по степени разработанности некоторых сюжетных линий. В начале XVII в. рукопись одной из редакций «Сказания о годах Хогэн» была издана наборным шрифтом, и в дальнейшем текст этого старопечатного издания стал распространяться как нормативный[8].

В последние десятилетия авторитетным считался текст памятника, опубликованный в 1961 г. издательством Иванами в «Серии японской классической литературы», который и положен в основу настоящего перевода (при этом некоторые коррективы в перевод были внесены по изданиям 1920-х, 1960-х и 1990-х гг.). В 1990-е гг. увидели свет издания других редакций памятника, где основное внимание в заключительных главах уделено не судьбе экс-императора Сутоку, а приключениям могучего Хатиро Тамэтомо до его ссылки на о. Осима.

Сюжеты, связанные с Тамэтомо, в средние века использовались в японских драмах, а потом — и в художественной прозе.

В начале XIX в. популярный писатель Такидзава (Кёкутэй) Бакин (1767–1848) опубликовал роман «Чудесный рассказ об ущербном месяце» («Тиндзэцу юмихаридзуки»), первая часть которого посвящена истории Тамэтомо от его происхождения и детства до ссылки на о. Осима, а во второй повествуется о том, как герой оставил место ссылки, покорил несколько островов, дважды попал в шторм и терпел кораблекрушения, потерял жену, принесшую себя в жертву богам, подавил мятеж на Рюкю, спас там принцессу, в которую вселился дух его погибшей жены, от происков коварного министра, одержал верх над злыми чародеями и в конце концов проследовал на небеса, оставив управление островным королевством Рюкю своему сыну.

Все приключения Тамэтомо, красочно описанные во второй книге романа Бакина, — плод его писательской фантазии. Но показательно, что источником авторского воображения стал текст первого в японской литературе воинского повествования, судьба его героя, ближе других стоящего к героям эпических сказаний других народов (правда, полной аналогии здесь ожидать нельзя, потому что в «Сказании», в отличие от героического эпоса Запада, отсутствует вообще главный герой, на котором всё повествование держится).

Долгое время японские специалисты считали гунки историческими источниками, в которых точно отражены факты междоусобных войн в средневековой истории. В качестве аргументов выдвигались примеры совпадения отдельных описаний в гунки с описаниями в некоторых исторических сочинениях. Но впоследствии анализ источников показал, что эти совпадения объясняются заимствованиями из текстов гунки, а не наоборот. В XVI–XVII вв., когда формировался кодекс чести самурая бусидо, многие описания воинских повествований использовались поборниками японского этноцентризма для прославления славных качеств, якобы искони присущих японцам — верности долгу, неустрашимости, чистоты помыслов и т. д. Сравнительное исследование списков памятников показало, что соответствующие описания, как правило, отсутствовали в ранних текстах и наслаивались в них от десятилетия к десятилетию в течение веков.

Перевод «Сказания о годах Хогэн» на русский язык публикуется впервые.