"Записки Степной Волчицы" - читать интересную книгу автора (Магомет Сергей)

2

Проснувшись, я тут же позабыла этот сон. Только осязательное ощущение от змеи осталось. А сон вспомнила лишь позже. Отключилась я на полчаса, не меньше, причем прямо посреди гама, топота и грохочущей музыки, а глаза открыла — как будто и не спала. Никаких оврагов не было в помине. Радостно и бодро взглянула на моего славного молодого человека, который, снова дружески положив ладонь мне на темя, наклонился и промолвил:

— Дай-ка мне рублей двести-триста, я там немного задолжал.

Тот же загорелый бицепс. Те же веселые голубые глаза. Никакого разрыва во времени и пространстве. Я раскрыла сумочку и, не раздумываясь, протянула ему еще одну пятисотрублевую купюру. Господин N. одолжил мне все деньги свежими пятисотрублевыми купюрами.

Он отошел, но уже через минуту вернулся.

— Ну, как ты? — улыбнулся он, присев рядом. — Вижу, тебе гораздо лучше.

— Просто чудесно! — прошептала я.

— Еще немножко посижу с тобой, а потом уйду. У меня свидание.

— Как? С кем? — ахнула я, потом, спохватившись, что веду себя предельно глупо, убито пролепетала: — Да, конечно. Я понимаю…

Он взял меня за руку и заглянул мне в глаза.

— Ну-ну, не глупи, пожалуйста! Мы же с тобой друзья, верно? Просто одна знакомая дачница пригласила меня к себе в гости — хочет показать мне свою одинокую светёлку. Не мог же я отказать даме? Для нее это жизненно важно.

— Да, конечно… Только я думала, ты еще побудешь со мной. Для меня, может быть, это тоже жизненно важно, гораздо важнее. И светелку, кстати, я тут неподалеку тоже снимаю. Моя хозяйка — прекрасная женщина, была бы рада с тобой познакомиться.

— Ну, — развел руками он, — ничего не поделаешь. Дал слово. Откуда мне было знать, что ты так сразу решишься пригласить меня в гости. Ты ведь даже отказалась пойти потанцевать…

Не хватало мне еще разреветься. Тогда бы не осталось ничего, как пойти в уборную и удавиться. Какое я вообще имела на него право? Может, я в свои сорок восемь лет и наивная дура, но не на столько, чтобы не понимать, что здесь играют по определенным правилам, и не мне с этим спорить. Я сочла бы за счастье играть по любым правилам, лишь бы не возвращаться к прежним страшным мыслям.

— Вот, что мы сделаем, Александра, — почти жестко сказал он, беря меня за обе руки. — Единственное, что в моих силах — это немного проводить тебя сейчас домой. Если, конечно, ты не собираешься сидеть тут до утра. Ну, что скажешь?

В другой раз у меня бы, наверное, возникло тысячу подозрений, но теперь я без колебаний согласилась.

— Кстати, — продолжал он, — что ты собираешься делать, когда вернешься домой? Спать, как я подозреваю, ты еще не собираешься.

— Не знаю. Может быть, немного поработаю или почитаю. Мне есть, о чем поразмыслить, записать, — задумчиво проговорила я, вспомнив давешний сон.

— Нет, так не годится. А лучше — вот, что: тут есть английский джин и индейский тоник. Возьми домой и еще немножко покути в одиночестве. А после — сразу бай-бай. Договорились?

Мои прежние страшные мысли были где-то далеко, и чтобы не возвращаться к ним, я с радостью ухватилась за эту идею, как девчонка, которой захотелось пошалить. Чувствуя себя чуть ли не завсегдатаем заведения и знатоком здешних порядков, я снова раскрыла сумочку и, достав еще одну розовую купюру, протянула ему.

— Я слышала, это любимый напиток бухгалтеров и налоговых инспекторов, верно? — попробовала пошутить я.

— Это вкусно, честно слово, — серьезно заверил он меня и через минуту вернулся с пластиковым пакетом, в котором просвечивала бутылка джина и бутылка тоника.

Мы вышли из заведения. Луна, еще недавно казавшаяся блеклой, прозрачной капелькой, разрослась в огромное ледяное озеро, затмившее своим сиянием все звезды. Мой спутник предложил мне руку, и я крепко уцепилась за его локоть. Я была не только пьяна, но и необычайно возбуждена, и шепотом читала ему какие-то беспорядочные стихи.

— Знаешь, — вдруг сказал он, — я вспомнил, что ты рассказывала про Леннона и про твоего господина N. Что-то похожее накатывает и на меня, когда я вижу моего научного руководителя профессора. Раздражение, даже ярость…

— Так ты студент, аспирант, ты учишься? — изумилась я.

— Да, — небрежно махнул рукой он, — на физическом факультете. Отделение астрофизики.

— В университете?

— Не важно.

Теперь, по крайней мере, мне было известно, что он аспирант-физик. Астрофизик. Какая прелесть!

— Про профессора говорят, — продолжал он, — что он без пяти минут академик, членкор. А мог бы выбиться и в нобелевские лауреаты. Писал фундаментальный труд с уклоном в астрономию — универсальную теорию физических полей, которая бы полностью объяснила происхождение и устройство мира. Так сказать, мечтал положить конец науке. Только у него случился какой-то кризис — всё бросил и нарочно перевелся к нам на кафедру, в наше болотце, да еще взялся читать студентам элементарный курс общей физики. Это как если бы какому-нибудь Эйнштейну пришла в голову фантазия переквалифицироваться в сантехники… Ужасно замкнутая, мрачная личность наш профессор. Как-то раз попросил меня подменить его на лекции. «Неважно себя чувствуете?» — из вежливости спросил я. Он взглянул на меня, как на насекомое. Потом повернулся и, засеменив по коридору, вдруг забормотал, бессвязно, обращаясь куда-то в пространство: «Чувства? Мысли? Или что-то третье? Чушь собачья! Ерунда!.. Может быть, вера?..» Потом спохватился, вернулся ко мне и, покраснев, пробормотал, что современная физика вызывает у него тошноту. Причем не только фундаментальная физика с высшей математикой, но и вообще, дескать, вся наука его не удовлетворяют. Что он уже подумывает, а не пойти ли преподавать арифметику в младших классах… Потом поблагодарил меня и убежал. Но с того дня держался со мной еще суше и официальнее.

— Да, забавный у тебя профессор! — рассмеялась я.

— Понимаешь, сначала мне эти его странности даже очень нравились. Когда такое интеллектуальное светило кроет свой же собственный предмет, это придает особый шик. Потом кто-то шепнул, что он еще и наведывается в церковь. Я специально стал за ним следить и — что ты думаешь? — действительно каждый божий день до и после занятий непременно заходит в храм! Я как-то раз тоже зашел за ним, смотрю — бухается на коленки перед иконами и — крестится, крестится: «Господи, прости, просвети дурака!..» Зато на кафедре, не считая того случая, напускает на себя такой вид, будто наука может объяснить всё на свете, включая самого Господа Бога. Между прочим тогда в церкви, в отличие от него, упавшего на коленки, находящегося чуть не в состоянии аффекта, у меня-то была возможность спокойно оглядеться по сторонам, рассмотреть окружающие нас иконы. Особенно запомнились две из них. Я нарочно наклонился к какой-то старушке, спросил у нее, что это за иконы. Оказалось, на одной изображен преподобный Сергий Радонежский, а на другой преподобный Серафим Саровский. Оба смотрели на моего профессора, чья голова была набита уникальными познаниями, как на чудака, который явно ошибся адресом. Смотрели сурово, и в то же время как бы безмерно скорбя. Они-то видели профессора насквозь, — как и то, что через полчаса он отряхнет коленки и отправиться в аудиторию забивать студентам головы истинами об электромагнитных и гравитационных полях… Вот лицемерие-то! Всю жизнь проковыряться в науке со своими формулами, чтобы в результате засомневаться, а вдруг вообще вся наука неправильная, что концы с концами никогда не сойдутся. Заметался, ломанулся от отчаяния в церковь. Наверное, и Бога представляет, наподобие какого-нибудь эм-це-квадрат. А может, просто медленно сходит с ума наш профессор. Кончит тем, что уйдет в монахи, запрется в келье «Господи, просвети дурака!». Будет молиться, поститься, да только прежней своей системы из головы всё равно не сможет выбросить. Так и хочется его пнуть: «Что ж ты нам-то, втираешь, профессор про величие науки?!..»

— Он бедный, его пожалеть надо, — вздохнула я.

— Бедный-то он бедный, только ведь я, между прочим, еще в детстве, в школе, читал про моего фундаментального профессора, читал также его прекрасные, увлекательнейшие научно-популярные статьи о фундаментальной физике и астрофизике. Одно из негромких, но великих имен. Он был для меня идеалом ученого-теоретика. О таком пути я сам мечтал… У меня была идея стать Ньютоном или Эйнштейном, а увидев, до чего дошел мой профессор, меня как обухом ударило — такое разочарование! То есть вдруг открылось, что единственное, что меня ждет впереди — не истина, а глухой тупик! Вдобавок, сразу припомнил, что под конец жизни многие великие ученые разочаровывались в своих великих теориях, реально сходили с ума… Вся наука мне, естественно, сразу опротивела. А вместе с наукой и вся моя жизнь, поскольку ни о чем другом, кроме науки, я и думать не хотел. Как я только руки на себя не наложил…

Я смотрела на него с изумлением и нескрываемым восхищением. Я просто влюбилась в моего незнакомца. Казалось бы, свежий ночной воздух должен был меня отрезвить, но у меня в голове окончательно всё перемешалось. С одной стороны, мне хотелось бесконечно беседовать с ним, чтобы он снова держал меня за руку, тащил танцевать, а с другой — думала: как было бы чудесно, если бы познакомить его с моими детьми — и какой «молодой человек» для дочери! — может быть, расхотела бы, глупая, уезжать в туруханский край, хоть бы и с невинно пострадавшим потомком декабристов… А уж какой прекрасный положительный пример, старший товарищ для сына!..

Когда мы свернули на грунтовую дорогу, пересекавшую дачный поселок, я издалека показала дом моей хозяйки. Он остановился и, взглянув на часы, вручил мне пакет с бутылками и сказал:

— Ну, Александра, дальше двигай сама.

— Спасибо! Я так рада была с тобой познакомиться!

— Вот умница. Кстати, в конце недели мы могли бы с тобой где-нибудь посидеть-поболтать… Ты как?

— Чудесно! Конечно! — воскликнула я, чуть не задохнувшись от счастья. — Я тебя приглашаю, договорились?

— Договорились, — улыбнулся он и тронул меня за подбородок.

— Подожди! А что же случилось потом? — жадно спросила я. — После того как ты разуверился в своем профессоре, как тебе удалось справиться с разочарованием?

— Как ни странно, но ведь, опять-таки, именно благодаря размышлениям о судьбе моего профессора. Кое-что забрезжило. Появилась надежда, что моя мечта когда-нибудь осуществится… Но об этом я тебе как-нибудь потом расскажу. А сейчас мне пора… Значит, — прошептал он, наклонившись и поцеловав меня в щеку около самых губ, — в пятницу днем я зайду за тобой.

Мы кивнули друг другу и на этом разошлись. Я побрела одна по холодной росистой траве к дому, где уже не светилось ни одного окна. Смущаясь, я ожидала, что хозяйка, заслышав чутким ухом мое возвращение, не преминет подняться, однако, слава Богу, она мирно похрапывала у себя в комнате, и мне удалось бесшумно подняться к себе наверх. Здесь я сделала все, как велел мне мой новый друг: нацепив наушники, откупорила джин и, разбавив его пополам горьким хинным тоником, от которого, говорят, слепнут, глохнут и выкидывают до срока, пила маленькими глоточками, под музыку, пока не упала на постель и не заснула мертвым сном.

Проспав почти до двух дня, я поднялась с адской головной болью. Тоника в бутылке оставалось лишь несколько глотков. К тому же, вода стояла на подоконнике, нагрелась на солнце и была отменно противная. К тому же, жутко ломило всё тело, как будто я заразилась гриппом. К тому же, у меня лопался мочевой пузырь. Выглянув в окошко и увидев, что тетушка вниз головой возится около клумбы с цветами, я накинула халат и, стараясь не рассыпаться по дороге на части, спустилась вниз и поплелась в дачную кабинку.

— Вот, решила вчера гульнуть! — смущенно, с жалкой улыбкой объяснила я хозяйке, потирая ладонью висок.

— И очень хорошо, — одобрительно отозвалась та, взглянув на меня, не разгибаясь, только для равновесия упершись локтями в колени. — Иногда нужно развеяться. А то уж больно тихо и правильно вы живете.

На обратном пути тетушки около клумбы уже не было, зато на веранде, специально для меня, был накрыт стол с капустными пирожками и коржиками с корицей, чудесно пахло свежесваренным кофе. Прощай, диета! Глядя на эту добрую улыбающуюся женщину, я почувствовала себя неблагодарной стервой и предательницей, вообще законченной эгоисткой — вспомнила, как вчера вообще не хотела возвращаться в этот приветливый дом — разве что за таблетками, — а ведь мне здесь рады, как родной…

— Угощайтесь, милая, прошу вас, — сказала хозяйка, берясь за кофейник.

Удивительное дело, в этот момент, откуда ни возьмись, меня пронзила другая мысль. Я как будто совершенно выключилась из реальности. Я вспомнила, что через три дня незнакомец обещал зайти за мной, я пригласила его, — а денег у меня, из тех, что я одолжила у господина N., осталось всего ничего, и никаких новых поступлений в ближайшее время не предвиделось. Можно было бы, конечно, попробовать перехватить у мамы, но я знала, что, с немалыми трудами скопив в течение года определенную сумму, мама только что наняла рабочих, чтобы те подремонтировали, подкрасили наш дачный дом, который после смерти папы, вдруг начал ветшать буквально не по дням, а по часам.

— Мне ужасно неловко, — запинаясь, начала я, обращаясь к хозяйке, — у меня к вам… огромнейшая просьба. Я немножко не рассчитала. Я расплатилась с вами за весь срок, но мне вдруг срочно понадобились деньги. Долларов двести-триста. Я отдам в следующем месяце. Непременно! Если это вам неудобно, я, пожалуй, могу занять у мамы или где-нибудь еще. Я не хотела занимать у мамы, потому что она как раз затеяла ремонт…

— Деньги немалые, милая. Честно говоря, я и сама откладывала, хотела почистить колодец, поставить новую телевизионную антенну. Не говоря уж, что доктора советуют, пора копить денежки на искусственный тазобедренный сустав…

— Ничего, ничего, — поспешно пробормотала я. — Я займу у мамы! (Кстати, ведь и мама откладывала на сустав!..)

— Нет, погодите, — строго перебила меня хозяйка. — Я вам одолжу. Триста долларов. Даже триста пятьдесят. Только при условии…

— Все что угодно!

— Если вы скушаете еще один пирожок!

Она тут же открыла какой-то ящичек в старом буфете и, извлекши оттуда ровно триста пятьдесят долларов (как будто у нее в определенном ящичке хранилась строго определенная сумма) и торжественно вручила мне. Я была готова вскочить, обнять и расцеловать мою милую хозяйку (как сделала бы на моем месте любая нормальная женщина), но во мне снова взвыла затравленная степная волчица, ненавидящая эти человечьи, более того, бабские нежности, и единственное, что я смогла — это с преувеличенным восторгом, неприятным, неестественным смехом поблагодарить. Даже пирожок с капустой, до сего момента такой желанный, не лез в горло, я давилась им, как волчица, которой, вместо куска мяса, приходилось пропихивать в глотку дурацкий пирог. Решив, что семь бед один ответ, но, продолжая запинаться, как девчонка перед директором школы, удивляясь самой себе, я выпалила:

— И еще я хотела испросить у вас разрешения… Если меня однажды вдруг навестит друг, вы не будете против?

Тетушка подошла, нежно обняла меня своими толстыми, теплыми руками.

— Пожалуйста, милая! Пожалуйста! Такого деликатного и застенчивого человека, как вы, я давно не встречала. Прошу вас, чувствуйте себя, как дома. Конечно, я была бы очень даже рада, если бы вас навестил друг.

После этого тетушка тонко перевела разговор на другую тему. Вот уж кто был действительно человечен и деликатен, — а не Степная Волчица! Впрочем, теперь Степная Волчица, забитая, обессиленная, забилась куда-то в угол. Я могла почти расслабиться и понежиться, впитывая тепло чужого очага.

Мы поговорили о том о сем. Головная боль была забыта. Хозяйка расспрашивала меня о детях, муже, родителях. Я из вежливости справилась о ее здоровье, вообще об интересах, житье-бытье. Выяснилось, что, страдающая от разнообразных хворей, тетушка была весьма набожной женщиной, по воскресеньям посещала храм в соседнем селе. То есть на данном этапе жизни, кажется, доверяла Богу и молитвам не меньше, чем докторам и лекарствам. Затем я расспросила ее о цветах и огороде, поинтересовалась умницей-племянницей, которая показалась мне такой красавицей и такой уверенной в себе девушкой.

— Кстати, — сказала я, — у меня есть на примете один удивительный молодой человек. Может быть, их познакомить, представить друг другу?

— Да у нее этих удивительных молодых людей пруд пруди, просто отбою нет, — улыбнулась тетушка. — Ей бы какого-нибудь самого обыкновенного — просто в хорошие мужья.

Вот, подумала, нормальный, здоровый взгляд на вещи. Но как же тесен и чужд этот взгляд для того, кто хоть раз заглянул за грань обыденности! Не говоря уж о тех, кто уже родился с этой несчастной способностью — видеть несуществующее и ощущать неощутимое. Как мне хотелось рассказать ей про моего незнакомца, поделиться радостью, что есть еще в мире тонко чувствующие, и в то же время сильные люди, не только изумительно твердо стоящие на ногах, но еще и с непостижимым для меня искусством способные поддержать других. А главное, позволяющие другим прикоснуться к собственной, еще не ясной мечте… Нет, вряд ли моя милая, добрая хозяйка в состоянии понять подобные поэтические хитросплетения. Как бы то ни было, неожиданно для себя самой, я прокалякала с ней о всяких пустяках аж до позднего вечера. И как же я была рада, что мне одним махом удалось убить несколько часов!

Однако до обещанного свидания с незнакомцем оставалось еще целых двое суток. Я с ужасом смотрела в разверзшуюся передо мной бездну времени. Я боялась даже на мгновенье представить, что тот, за кого я хваталась, как утопающий за соломинку, навсегда забыл о моем существовании, как только мы расстались. Чем я была для него — глупой, серой, ноющей дамочкой, не более. Огромных трудов мне стоило сдержать себя на следующий, и на другой день, чтобы не побежать в кабачок «ВСЕ СВОИ» в поисках моего незнакомца. Как сумасшедшая я набросилась на ту дешевую, но обширную и тягостную работу, которую мне, по счастью, как раз сбросили по интернету. Честно говоря, я вообще опасалась взглядывать в окошко, чтобы, упаси Бог, мой взгляд не задержался на той далекой поганенькой рощице, за которой располагались свалка и овраги. Мне казалось, что моему незнакомцу ничего не стоит влить в меня новые чудесные иллюзии, по которым я томилась, как приговоренная к смерти. В минуту беспросветного отчаяния Всевышний послал светлого ангела, который выхватил меня из самых объятий смерти. При одном лишь воспоминании о нем Степная Волчица поджимала хвост, трусливо скалилась и уползала в закоулки души. Он был единственным, кто, как непреклонный и жестокий дрессировщик мог парализовать ее волю одним мановением руки. За исключением бросившего меня мужа, который был теперь не в счет, так как сам оказался своего рода подопытной собачкой Павлова, чьи примитивные животные рефлексы были раздражены до крайней степени, возобладав над человеческими и семейными ценностями. С другой стороны, при каждом воспоминании о незнакомце, его образ как бы затирался, становился всё более нереальным, похожим на сон, которого, может быть, вообще не было. Мне чудилось в нем нечто спасительное, неведомое, отчего обмирала не только моя душа, но и самая интимная «анатомия». Но, что еще важнее, казалось, встреча с ним сулит мне какую-то великую жертвенную миссию, которую я жаждала возложить на себя. Самой большой глупостью и нелепостью было бы сказать, что я испытывала к нему какие-то чувства как к мужчине. Между тем уже в четверг вечером я была охвачена самой настоящей любовной лихорадкой — перемывала-перечищала все свои бедные округлости и отвислости, складочки и морщиночки, подбирала одежду — такую, чтобы в ней не выглядеть неадекватно; сбегала в парикмахерскую, осветлила волосы и так далее. Как никогда раньше, мне был важен, что называется, процесс ради самого процесса. Это невозможно ни объяснить, ни передать, но, несмотря на все мои сомнения и комплексы неполноценности, а также элементарную логику, я была абсолютно уверена, что нужна и желанна. А таблетки — они всегда под рукой…

И вот, поди ж ты, говорят в жизни нет мистики!.. Накануне, то есть в пятницу, прошел большой дождь. Я подумала, что если погода испортится и он не придет, я по крайней мере буду знать, что мне делать… Но в субботу день выдался опять прекрасный и солнечный. Проснувшись пораньше, то есть около полудня, я была все еще жива. Только-только успела привести себя в порядок, как откуда-то из-за кустов акаций донеслось посвистывание, которое, если бы не чудесная знакомая битловская мелодия, можно было бы принять за соловьиную руладу. Пулей слетев вниз, я выбежала за калитку и, прислонившись спиной к столбу, дрожащими пальцами достала сигарету и, глядя себе под ноги, принялась щелкать зажигалкой. Что характерно — никаких мыслей или волнения. Какие-то волшебные смещения пространства и времени происходили неуловимо, и как будто мгновенно.

— Как жизнь молодая? — спросил он, беря меня под руку и придвигаясь так близко ко мне, что обе мои груди, едва подтянутые легким бюстгальтером, прильнули к его груди, а затем, даже не дождавшись ответа, повел куда-то.

Чинно, словно парочка курортников, мы двинулись по дачной аллее, мимо переваливающихся через заборы малинников. Как ни в чем не бывало, небрежными движениями он обрывал ягоды и скармливал мне.

В следующее мгновение мы сидели у раскрытого окна электрички, мчащейся в Москву, и всё, что мне было нужно, — это слышать его голос.

А еще через мгновение, когда мы оказались в районе Маяковки, я предложила посидеть-перекусить в мексиканском ресторанчике.

Должно быть, эпизодические помутнения сознания были следствием гормонального психоза, вызванного долгим воздержанием. Литератор и психиатр-любитель господин N. мог бы более точно диагностировать мое состояние. Впрочем, напрасно я наговариваю на своего доброго друга. Как и я сама, он бы наверняка только порадовался за меня — поскольку мое состояние было ни чем иным, как концентрированным блаженством и счастьем.

— Что ж, это прикольно, — покладисто кивнул мой новый друг, распахивая передо мной дверь в ресторанчик. — Текила и всё такое.

— Мой муж, то есть бывший муж, обожает текилу, — машинально сказала я, не чувствуя, впрочем, ни малейшей боли. — Уверяет, это остро модный напиток. Совершенно очевидно, новая подруга работает над его вкусом. Хотя, — поправилась я, — она уже, конечно, подруга не новая — столько времени прошло…

— Да и текила, строго говоря, не такой уж новый и остро модный напиток, — с улыбкой заметил он.

Мы сели за столик и сделали заказ. Салатик, седло барашка, мороженое. По стаканчику текилы. Я представила пьяного мужа в сомбреро и пончо верхом на муле.

— Кстати, — спохватилась я, — ты так и не сказал своего имени. Можно наконец узнать, как тебя зовут? Или ты хочешь, чтобы я мучилась, отгадывала?

Он погрузил меня в таинственную безмятежность своих синих, как порох, глаз.

— Отгадать, как меня зовут… это и просто и сложно. По нынешним временам мое имя довольно редкое. Я бы сказал, чистая эклектика. Хотя ты, как человек литературный, возможно, угадаешь в нем знакомые созвучия, нащупаешь соответствующие привольные, глубокие ассоциации.

Я наморщила лоб, но никаких вариантов не приходило. Впрочем, одна догадка мелькнула в голове, но я ее тут же отвергла, как в высшей степени глупую.

— Уж не Степаном ли тебя зовут?.. Фамилия моего мужа Степанов, — пробурчала я.

— Точно в цель! — от души расхохотался он. — Именно так! — захлопал в ладоши он. — Это и есть мое имя.

Неужели только горе и несчастье обостряют поэтическое восприятие, а счастье превращает поэта в облако в штанах?.. Александра Степанова — это практически то же самое, что Степан и Александра.

— Что ж, у тебя действительно привольное имя, — сладко потягиваясь, выдохнула я. — И нежное. Стёпушка…

— Но мне будет еще приятнее, если ты будешь называть меня Стивой. Так зовут меня друзья.

— Стёпушка тоже хорошо, — мечтательно настаивала я, чувствуя, что от умиления и блаженства растекаюсь, как кусок сливочного масла на сковородке.

— Стива, — добродушно подсказал он. — Стива.

— Но ведь и Стёпушка прекрасно! — настаивала я в эйфории. — Так тепло, так по-простому, по-деревенски…

Где-то в глубине моей души, в самой удаленной пещере подняла голову и навострила уши изможденная Степная Волчица. У нее не было сил даже обнажить клыки. Я презирала ее. Я погрозила ей пальцем: смотри, из тебя выйдет отличная шкура, чтобы постелить ее у костра, занявшись на ней любовью с любимым человеком.

— Сти-и-ва, — еще добродушнее повторил он, и у меня наконец хватило ума прикусить язык.

Но, Господи, как же мне было хорошо! Да и день был совсем не жарким, а бархатно-свежим.

— А хочешь, я покажу тебе стихи моей соперницы, то есть этой нынешней подруги моего мужа? — предложила я и, достав из сумочки сложенную в несколько раз вырезку из «Литературки» с подборкой ее стихов, которую не иначе как из мазохизма носила с собой, протянула Стиве.

— Извини, я не очень-то разбираюсь в поэзии, — сказал он, пробежав глазами стихи. — Хотя историю вашего любовного треугольника она, судя по всему, изобразила весьма содержательно — решительно, красноречиво… Чего, к напримеру, стоят эти душераздирающие признания. «Я вползла, как змея, и ужалила…» Или: «Украду тебя и даже не покраснею…» Или: «Слёзы ваших детей для меня что водица…» Такие страсти-мордасти! Вот она, литературная богема! Плюс, думаю, общие знакомые, конечно, тоже прочли, животики надорвали. Удивляюсь, как это твой бывший после этого не удавился на осине или не удавил эту свою подругу.

— Что ты, что ты! Он-то как раз ужасно гордится происходящим. Еще бы: как две бабы из-за него сцепились! Хотя на самом деле в нашем случае столкнулись две смертельно враждебные и непримиримые культурные традиции!

— А может, тебе ответить ей собственной поэтической подборкой, — предложил Стива. — Написать что-нибудь в том же роде: «Разрублю змею лопатой…» или «Воровка, подлая, ты у меня в долгу…» или «Детей чужих не тронь, свои целее будут…» Впрочем, ты, я полагаю, ответишь в возвышенном и всепрощающем духе.

— О, написать я могу, уже написала, только моё там не напечатают, — вздохнула я, понимая, что ничего, кроме насмешки не заслуживаю. — Меня, видишь ли, давным-давно записали в антисемитки. Еще в юности я перевела и опубликовала пару страничек из Генри Миллера, чтобы люди не думали, что его, бедного, зажимали исключительно за эротические скабрезности. У него есть один удивительный пассаж, настоящая ритмическая проза, почти стихи — о том, что они, евреи то есть, страшнее самой войны. Война может стереть с лица земли город, даже поголовно уничтожить его жителей. Однако пройдут годы, и жизнь на пепелище возродится, причем непременно в прежних формах. Другое дело, если в город придут они — со своей библейской молью, которая начнет травить его изнутри, поражая всё и вся, как раковая опухоль. Тут уж, после, ничего не вырастет, и не возродится… Это не я, это Генри Миллер сказал…

— А может, он, этот твой Генри Миллер то есть, немножко пережал? Ради красного словца не пожалел родного отца? Впрочем, о том, что в датском королевстве с евреями не всё в порядке, следует не только из Генри Миллера. Кстати, мой разочаровавшийся профессор, о котором я тебе рассказывал, тоже где-то еврей. Глядя на него и его проблемы, понимаешь, что наука отнюдь не лишена национальности. Другое дело, что у нас сейчас всей науке одинаково хреново. Когда вокруг свирепствует чума, о насморке как-то забываешь. То есть я хочу сказать, что антисемитизм может себе позволить только в целом очень сытое, цивилизованное, высокоорганизованное общество… Впрочем, в национальном вопросе, как и в поэзии, я тоже не очень-то разбираюсь…

— Нет, ты отлично во всем разбираешься. Как метко ты заметил про чуму!.. Однако, если у человека заложен нос или разболелся зуб, ему, может быть, даже и не до чумы!

— Что же из этого следует? — поинтересовался Стива. — Ты можешь отменить евреев? Кто-нибудь может? Твой Генри Миллер может? Кажется, много кто пытался их отменить. Да они, если бы и сами захотели, — и то не смогли бы себя отменить!

— Значит, по-твоему, — резко воскликнула я, — если вокруг чума, сидеть сложа руки — даже не высморкаться?

— Я же сказал, что в национальном вопросе, как и в поэзии, я не бум-бум, — миролюбиво напомнил Стива. — Но, как говорится, не буди лихо, пока оно тихо… Кстати, — как бы между прочим осведомился он, — может быть, ты своего мужа тоже как-нибудь неосторожно задела Генри Миллером, — оскорбила его мужское, творческое самолюбие?

— Что ты! Муж в свое время был националистом почище меня с Генри Миллером вместе взятых. Так и гвоздил нетопырей цитатами: то из Святого Писания, то из Шафаревича. Такие дела. Не он первый, не он последний. Теперь она его, бывшего антисемита, водит, как дрессированного, а может быть, и обрезанного медведя, по своим тусовкам, заставляет плясать на потеху почтенной публике, все ужасно смеются. Он, я уверена, это отлично понимает, да что теперь поделаешь: пляши, а то еще, глядишь, и оскопят… В общем, я живу, как в гетто. Только это совсем другое гетто. А печататься могу лишь в двух-трех газетках.

— Ну, напечатайся в этих… Ты как малое дитё, Александра. Слушай, давай сегодня больше вообще не будем вспоминать ни об обрезанных медведях, ни о еврейках-поэтессах!

Разве я возражала? С превеликой радостью.

— И о поэзии тоже, — отважно прибавила я.

Потом мы оказались на Тверской, гуляли под руку, рассматривали шикарные витрины. Стиву как малого ребенка радовала каждая безделица. Спросить себя «зачем я ему?» — даже в голову не приходило. Зачем мужчине женщина? Зачем человеку человек? Комплексы, элементарную застенчивость, как рукой сняло. Удивительное дело: я смеялась нормальным, здоровым, счастливым смехом! Сто долларов — в конце концов, смешные деньги, а тут как раз на распродаже попался ремень с умопомрачительной пряжкой (которая необычайно понравилась Стиве), и я упросила Стиву принять ремень в подарок на память. Он тут же надел его.

— Собственно, не вижу ничего зазорного в том, чтобы за меня платили женщины, — усмехнулся он. — И не думаю от тебя этого скрывать. Тебе, конечно, известно, что студенты, аспиранты, вообще молодые люди, никогда не гнушались добывать подобным образом средства на учебу и начало карьеры. А уж в наше время и подавно… Однако наш случай особенный. Сразу хочу оговориться: ты не из числа тех, у кого я беру деньги. Как только я тебя увидел, подумал: на ней я бы ни за что не хотел наживаться, принимать подарки. Сегодня ты меня пригласила — потом я приглашу тебя… — И, видя, что я огорчилась, добавил: — Впрочем, этот подарок я с удовольствием приму, Александра, хотя он и довольно дорогой…

Я с наслаждением рассматривала его в огромном зеркале. Себя я вообще не замечала, словно была человеком-невидимкой. На Стиве были дорогие черные туфли, идеальные брюки, свежайшая сорочка с короткими рукавами. Он был похож скорее на молодого президента крупной компании, чем на молодого ученого. Не говоря уж о заурядном альфонсе. Хотя мне всё это было абсолютно безразлично. Вернее, казалось мне одинаково прелестным, возбуждающим, романтичным.

— Мне тоже хочется подарить тебе что-нибудь на память… — задумчиво сказал Стива. Когда мы вышли из магазина, он задержался у какого-то киоска с сувенирами и мягкими игрушками. — Ага! Вот, то, что нужно! — И протянул мне пушистую игрушку — милого серого волчонка.

Я поцеловала зверька, прижала к груди и расхохоталась, как дурочка.

— Он похож на тебя! — воскликнула я. — Это ты!

— Нет, — серьезно возразил он, — это ты… Кстати, ты сегодня выглядишь куда лучше, чем в прошлый раз, когда казалось тебя уже впору в гроб класть. Такая ты была холодная, безжизненная. А сейчас ты — мягкая, пушистая…

«Он же еще ничего не знает о Степной Волчице!» — спохватилась про себя я.

— Послушай, Стива! Не так давно со мной произошел один очень забавный случай, — взволнованно начала я. — Какая-то рыжая, кривоногая баба на станции сунула мне одну популярную брошюрку, написанную как будто специально для меня. Только не думай, что я что-то сочиняю. Самая что ни на есть мистическая история. В книжечке точь в точь описана я.

— Что за брошюрка? — поинтересовался он.

— Ты не поверишь. Она называется «Онтология Степной Волчицы».

— Чего в жизни не бывает, — рассеянно хмыкнул он. — Одним мистическим случаем больше, одним меньше… Стало быть, тебе понравилось, что в ней женщину сравнивают со Степной Волчицей?

— Это не сравнение. И в брошюрке описана не какая-нибудь абстрактная женщина. Эта женщина — я… По крайней мере, — запнулась я, — так мне в тот момент показалось…

Он задумчиво потер щеку (такой милый жест!) и искоса посмотрел на меня — как будто хотел удостовериться, чего во мне сейчас больше — волчьего или женского. Словно для него сейчас это было необычайно важно — понять, с кем он имеет дело.

Я протяжно вздохнула. Что происходит?! Разве мне самой не хотелось верить, что с некоторых пор волчица сломлена, загнана в непроходимо глухие подвалы души? Более того, может быть, ее вообще никогда не существовало!

— Учитывая достижения современной психологии, психоанализа, — спокойно заметил Стива, — историю о волчице можно понимать лишь в качестве поэтической метафоры.

— И я так думаю! — с облегчением подхватила я.

Мы немного помолчали.

— А все-таки, что бы ты сказал о теории, предполагающей, что в тебе живет дикий зверь, вообще инородная сущность? — спросила я.

— Честно говоря, мне и в голову не приходило ассоциировать себя с каким-нибудь животным или предметом. Другое дело, открывать в себе некие божественные черты. А еще лучше — признаки кибернетической матрицы. Это по крайней мере в духе современных технологий, а?

Я охотно подтвердила. Мне и самой «Степная Волчица» казалась не таким уж прогрессивным персонажем. Но еще меньше хотелось, чтобы он считал меня Старой Клюшкой или Синим Чулком. Пусть отныне все будет мажорным, жизнеутверждающим.

— Что ж, дай мне как-нибудь ее полистать — эту твою онтологию, — сказал Стива.

Потом мы были в кино, ели мороженое, катались на речном трамвайчике.

Когда солнце превратилось в багряное месиво и стало сползать за Москва-реку, я беспечно рассмеялась (но про себя, кажется, впервые за день с некоторым смущением).

— Всё — деньги тю-тю, — окровенено призналась я. — Кончились.

— Не грусти, на обратную дорогу у меня хватит, — успокоил Стива.

Чудеса продолжались. Как по мановению волшебной палочки мы перенеслись в наш тихий дачный городок и оказались перед заведением «ВСЕ СВОИ». Мое блаженное состояние еще не успело омрачиться неизбежной мыслью, что когда-нибудь нужно будет прощаться.

— У меня здесь имеется кое-какой кредит, — сказал мне Стива. — Зайдем?

Стоит ли говорит, как я обрадовалась его приглашению!

Мы вошли в заведение. Народу сегодня набилось еще больше, чем в прошлый раз, но и теперь, как ни удивительно, нас дожидалось то же уютное местечко — в дальнем углу. Снова Стива предложил сигаретку из серебряного портсигара. Принес по бокалу белого сливового вина со льдом. Как это мне напомнило мою давно пролетевшую студенческую молодость — эти сомнительные заведения, где подавали венгерский вермут!

— Иногда мне кажется, что ты действительно экстрасенс, Стива. Иначе как бы тебе удалось внушить, сделать так, чтобы я так легко угадала твое имя?

— Не буду отрицать, что кое-какие способности у меня в этом плане имеются, — согласился он. — Только в данном случае сработала, скорее, твоя собственная чувствительность. Потребовалось лишь вызвать из глубины души нечто наиболее ценное, родное; соединить это с некоторыми внешними черточками — с тем, что ты успела подсознательно отметить во мне. Для женщины это вполне естественно.

— Теперь мне кажется, ты болтаешь глупости, Стива! — кокетливо заметила я.

Впрочем, что еще было делать в этом очаровательном злачном месте, как не болтать глупости, не веселиться!

Мой удивительный знакомый осыпал меня градом насмешек, которые казались мне лучшими похвалами. Я краснела от смущения и от удовольствия. Он перебрал все мои недостатки и достоинства — в одежде, внешности, даже образе мыслей, — словно был моей ближайшей подругой или старшей сестрицей, бесцеремонно и язвительно. А ведь это, очевидно, было совсем не так! То есть, сидя с ним в нашем уголке бок о бок, я чувствовала такое сильное возбуждение, какое последние годы испытывала лишь в горячих снах, просыпаясь среди ночи, поджимая колени к животу, вздрагивая бедрами, ворочаясь с бока на бок и скуля, как одинокая течная волчица.

Я не строила никаких иллюзий и отлично отдавала себе отчет в том, что происходит. Я немало слышала и читала, что для женщины моих лет любовное увлечение молодым человеком (начиная с моего когда-то любимого Сомерсета Моэма с его «Театром») — всегда роковое и в перспективе не сулит женщине ничего хорошего. Не говоря уж о скабрезности противоестественной ситуации. По меньшей мере. В моем случае, если сексуальное влечение и возникло, то было чем-то вроде бесплатного приложения. Мое чувство к Стиве было совсем иного рода.

— Может быть, это покажется тебе глупостью, но я действительно обязана тебе жизнью, — серьезно сказала я. — Я уж и не думала, что в наше время от падающего в пропасть человека не только не отворачиваются, равнодушно пожав плечами, а наоборот — протягивают руку. Близкий человек предает, а случайный спасает не раздумывая… Признаюсь, еще вчера я была уверена, что ты уже давно забыл обо мне.

Я ожидала, что он снова начнет отшучиваться, но вдруг весь его облик, как засвеченный негатив, приобрел мрачный, почти потусторонний вид. Как будто сам Стива, необъяснимо и жутковато постаревший, только что выпрыгнул «из оврагов».

— Не забывай же и ты обо мне, Александра! — промолвил он. — Как часто реальность оказывается лишь видимостью. Падающий на самом деле крепко стоит на ногах. А тот, кто казалось, крепко стоит на ногах — безнадежно катится в пропасть. Кто знает, может, связь между нами куда крепче, чем на первый взгляд.

Что он имел в виду? Его слова показались мне странными, непонятными. Неужели история с профессором так сильно на него повлияла? Что ж, в свое время постараюсь выведать у него об этом поподробнее.

— Как ни удивительно, — продолжал он уже бодрее, — иногда мне кажется, что мы похожи. А иногда, что мы — полная противоположность. Еще неизвестно, кто из нас больше одинок. Как бы там ни было, судьба свела нас в этом смешном заведении, где «ВСЕ СВОИ». Это главное. И, надеюсь, мы с тобой действительно успели крепко подружиться.

— О да, конечно! — горячо воскликнула я.

— Не забывай об этом, — повторил он уже совсем беззаботным тоном.

Как наслаждалась я беседой с ним, как любовалась им!.. Но каким странным показались мне эти его переходы от жизнерадостности к мрачности и наоборот! Сама не зная почему, я с чувством прижала к щеке подаренную пушистую игрушку-волчонка. Если бы мне сказали, что я сплю, и всё это сон, я бы ничуть не удивилась. Кроме сливового вина со льдом, снова появились мои любимые суши. Мне было ужасно неудобно: на меня, как на глупую беременную самку, напал бессовестный жор. Но Стиву это лишь радовало и забавляло. Он ухаживал за мной, кормил с ложечки, то есть подхватывал палочками морской деликатес, окунал в соус и… «Едет, едет пароход! Прямо к Александре в рот!..» Ну и картина! Я бы, наверное, и его слопала, такой он был милый и аппетитный. Я оглядывалась по сторонам со смущением и испугом, а он только покатывался со смеху.

— Боже мой, да ты, кажется, смущаешься, Александра! Неужели ты из тех людей, которые приходят в ресторан в полной уверенности, что все прочие посетители явились, чтобы специально поглазеть на них?

Естественно, он был прав. Никто вокруг не обращал на нас никакого внимания. Более того, неподалеку обнималась какая-то отнюдь не молодая парочка. Если подобные ласки считать прелюдией, что же тогда считать основной частью?! Я боялась даже покоситься в их сторону. Но было очевидно, что и на этих бесстыдных любовников никто не обращает внимания.

— Если люди, которые способны расслабиться, которым хорошо вместе исключительно на публике, — заметил Стива, кивая в сторону парочки. — Разве не было бы жестокостью — лишить их этой последней возможности почувствовать себя любовниками?

Я была так смущена, что просто предпочла промолчать. Говорят, все живые существа распространяют вокруг себя особую ауру. Попадая в ее поле действия, другие существа и организмы реагируют соответственно. Флюиды сопереживания воспринимаются на каком-то сверхпримитивном физиологическом уровне. Кажется, даже проводили такой эксперимент: отрывали мухам лапки вблизи комнатного растения. И что вы думаете — через некоторое время растение стало чахнуть и погибло. Нечто подобное, по рассказам мужа, (правда, на уровне магии и шаманства) было известно еще древним племенам. По весне в садах и на полях устраивались массовые ритуальные совокупления, благодаря которым, как показывал опыт, действительно удавалось многократно повысить урожайность.

Я всё больше утопала в мужском обаянии Стивы. Но, несмотря на его игривость и искрящуюся жизнерадостность, всякий раз внутренне вздрагивала, когда замечала, что в его глазах нет-нет да сквозит та недавняя жутковатая, леденящая душу мрачность.

Да уж… Мне ли было не знать, не понимать, что могло крыться за этой мрачностью! С мужчинами нечто подобное происходит регулярно. Даже с самыми молодыми. Какой-то конфликт между ощущением, что ты призван к великим делам, и ничтожностью, худосочностью повседневности. Достаточно вспомнить метания мужа. Он мучился этим все годы нашей совместной жизни. Это и привело его к такой внезапной и пошлой выходке.

— Кстати, Александра, — вдруг решительно воскликнул Стива, поднимаясь с места, — не пора ли преподать нашей Степной Волчице урок танцев? По-моему, отличная идея — заставить ее именно теперь немного поплясать!

Вокруг стоял адский шум и гам, а скачущий народ, толпившийся на единственном пригодном для танцев пятачке перед баром, оттягивался неистово и безоглядно.

Едва успев одернуть юбку, я почувствовало, что меня тащат в самую гущу. Классическая картинка: так, крепко ухватив за уши, волчицу волокут на псарню. Одной рукой Стива обнимал меня за талию, а другой сжимал мою ладонь. Я принялась совершать некие телодвижения, которые лишь отдаленно могли напоминать танцевальные па; к тому же, никак не могла попасть в сумасшедший ритм. Зато Стива двигался божественно, гармонично — каким-то непостижимым образом не только облагораживая мои жалкие хореографические потуги, но и окружающее нас беснование… Господи, как хорошо мне было!

— Мой профессор любит повторять особо прилежным студентам, которые готовы возомнить о себе, что они гении: «И зайца можно научить играть на барабане!..» — одобрительно кивая, крикнул мне Стива. — А уж плясать Волчицу — и подавно!

Затем начались медленные танцы, и я поняла, что до сих пор еще не знала, что такое по-настоящему хорошо, — так хорошо, что человек в любую секунду готов бухнуться в обморок. К счастью, Стива оказался настоящий джентльмен. Он великодушно давал мне передохнуть, когда, поддерживая меня, провожал в наш уголок, где мы ворковали, как два воробышка. Глупо произносить это слово — особенно, в моем возрасте. Однако если не «влюбленность», что же тогда я чувствовала?

И опять удивительная вещь! Как будто между нами продолжался внутренний диалог, и Стива буквально продолжил мою мысль, которую я еще даже не успела высказать.

— Нам с тобой хорошо вдвоем, верно? — сказал он и улыбнулся одной из самых грустных своих улыбок. — Надеюсь, ты не думаешь, что влюблена в меня? Ничего подобного. Просто так распорядилась судьба: я оказался твоим спасителем и ангелом-хранителем и на неопределенный срок отодвинул все твои ужасные проблемы. Сам не знаю, на сколько. Может, лет на пятьдесят, а может, на недельку-другую…

— Если бы ты знал, — с жаром воскликнула я, — как я ценю, что встретила тебя! Ты и правда, появился как добрый ангел, когда я уже сама за себя не отвечала.

— Знаю, знаю, — улыбнулся он, касаясь кончиком пальца моих губ, — ты прекрасно понимаешь, что, заговорив с тобой, я сделал для тебя то, что нельзя купить ни за какие деньги. Кстати, было бы нелепо предположить, что я мог рассчитывать на то, чтобы вытянуть из тебя деньги. Скажу больше, если у меня и были какие-то предрассудки и комплексы насчет денег, то, сделав для тебя то, что я сделал, я бы мог и был бы вправе требовать взамен чего угодно… В общем, ты не влюблена в меня. Я не влюблен в тебя. Просто мы симпатичны и нужны друг другу… Впрочем, я бы не возражал, если бы ты полюбила меня по-настоящему. И, пожалуй, постараюсь сделать всё возможное, чтобы это действительно случилось… — Я смущенно отвела глаза. — Но, повторяю: я у тебя ничего не требую. И не потребую.

— Жаль!.. — вырвалось у меня. — Но… что же тогда?

Он приподнял бокал, посмотрел на меня сквозь него, словно ученый через увеличительное стекло на исследуемый объект.

— Мне нужно нечто другое. Мне нужна твоя дружба. Мне необходимо понимание. Мне важно чувствовать, что ты меня не предашь… — задумчиво проговорил он.

— Я твой друг, Стёпушка! — искренне воскликнула я. — А ты думаешь, что я тебя предам… Как ты можешь?! — Я чувствовала себя обиженной, чуть не до слез. — Женщины, если хочешь знать, самые верные друзья! — Очень кстати мне припомнился мой господин N., и мне пришел на ум довод совершенно в его духе. — Вспомни, Стёпушка, кто не предал Иисуса, когда его бросили все, отрекся даже Петр? Спроси у своего профессора! Кто был самым верным, кто был рядом с Иисусом до последней минуты — мы, женщины! Я уж не говорю о том, что женщины первыми увидели Иисуса воскресшего…

Казалось, Стива меня не слушал.

— Впрочем, — медленно проговорил он, — если следовать строгой математической логике, без Иуды не было бы Христа, верно?

— Не знаю. Это для меня слишком сложно.

— Не было бы Спасителя, не было бы и Спасения… — пояснил он.

— Наверное, — пробормотала я.

— Интересно, что по этому поводу сказал бы мой профессор? — покачал головой он.

— А знаешь, мне кажется, они действительно похожи, — заметила я, — мой господин N. и твой астроном-профессор.

— Кстати, в детстве, — продолжал Стива, погруженный в свои мысли, — мне почему-то казалось, что Иуда — имя женского рода. Забавно, правда?

— Забавно, — кивнула я.

На какую-то секунду я увидела перед собой трогательного, растерянного молодого человека — такого беззащитного, одинокого, что его действительно можно было принять за ягненка, предназначенного на заклание… Впрочем, лишь на секунду.

— Но ведь ты же не Иисус Христос, — наморщив лоб, пробормотала я.

— Откуда ты знаешь? — подмигнул мне Стива. — То есть, что я не спаситель мира? Может быть, как раз мне суждено совершить нечто равноценное, а?

— Не нужно, — взмолилась я. — Не говори так. Ведь это еще и грех!

— Ладно, ладно, — кивнул он с ласковой улыбкой. — Не буду. У каждого свои дела с Богом. На том и помиримся.

— Ты что, не веришь в Бога?.. Извини, конечно, это очень личный вопрос.

— Веришь-не-веришь, какая разница? Разве это имеет какое-нибудь значение? Главное, что я принимаю его к сведению. А это уже имеет определенный смысл.

— Расскажи мне еще про твоего профессора, — попросила я.

— Собственно, — пожал плечами Стива. — про него больше нечего рассказывать, он конченый человек. Его религиозные воззрения и метания мне неинтересны, а его научная мысль зашла в тупик.

— Тогда расскажи о себе, — попросила я, решив выпытать всю историю моего прелестного и странного аспиранта-альфонса. Ведь его целью было не только заработать денег на учебу, устроиться на хорошую работу… — Твоя жизнь представляется мне такой странной. А сам ты — совершенно загадкой.

— Ничего странно. И никаких загадок. Всё довольно просто, — улыбнулся он. — Если тебе интересно, я расскажу. Только сначала давай еще немного потанцуем.

Мы снова смешались с толпой. Он заключил меня в объятия. Всё было так непостижимо и противоречиво. Он гладил меня по плечам, спине. Я даже не понимала, ласкает ли он меня, как женщину, или это своего рода дружеский жест. По правде говоря, мне, счастливой и воспарившей, это было всё равно.

— Мне действительно необходимо, — говорил мне на ухо Стива, — чтобы меня любили женщины. Не удивляйся, но путь, который я выбрал, это предполагает. Женская любовь должна помогать мне двигаться вперед к цели!.. Странное дело, но ты как нельзя кстати припомнила о Христе и о женщинах, которые его окружали. Можешь ты, например, представить, чтобы они ревновали Иисуса друг к другу?

— Почему бы и нет? Женщины есть женщины.

— Нет-нет! В том-то и дело. Их любовь не препятствовала, как это часто бывает, а наоборот, помогала ему двигаться к своей необыкновенной цели…

Уже нисколько не смущаясь, я открыто любовалась им. О да, в нем было что-то возвышенное, одухотворенное. Почти поэтическое. И в то же время — такое земное и осязаемое. Во всяком случае, никаких признаков будущего пророка или мессии я в нем не находила.

Постепенно мне открылась вся его история — вся его простая душа и необыкновенная идея.

Стива родился и вырос в этом маленьком провинциальном подмосковном городишке, — прославившегося в последнее время разве что окружавшим его старым дачным поселком с необычайно вздорожавшей землей. Впрочем, в собственности у семьи Стивы никакого участка не было, поскольку проживала семья в обыкновенной пятиэтажке. Пара грядок, которые местные жители самозахватно разбивали за погребами во дворе и до сих пор традиционно засаживали картошкой. Мать всю жизнь проработала приемщицей на почте, дружила с библиотекаршей и регистраторшей загса, и, в принципе, могла считаться частью местной интеллигенции. Тем более что была замужем за учителем физики и математики, в местной же школе. Правда, муж бросил ее много лет назад, еще в начале перестройки, сначала занявшись бизнесом, а затем отправившись не в то на землю обетованную, не то в места не столь отдаленные. Мальчик пробовал искать отца через популярное телешоу — да разве сыщешь того, кто отправился, сам не зная, куда, искать то, не зная, что. Но гены брали свое. Еще в детстве маленький Стива увлекся точными науками. Популярные книги известного ученого-физика стали для него настольными. Не то чтобы он был вундеркиндом, но мальчиком считался необычайно способным. Даже братки с цементного завода его не трогали, считая чем-то вроде местной достопримечательности и прозвав почему-то «химиком». Благодаря маминым хлопотам, на последние гроши нанимавшей ему репетиторов, а также поддержке библиотекарши и регистраторши, Стива смог поступить в ближайшую физмат-школу, которая находилась за несколько станций от городка, успешно ее закончил и даже поступил в МГУ. К сожалению, чтобы получить место в университетском общежитии, не добрал сколько-то там баллов и всё время учебы был вынужден мотаться из Подмосковья в Москву. Денег, чтобы снять жилье в столице, у бедного провинциала естественно не было, а способностей (или хотя бы как у отца тяги к бизнесу) он не обнаружил. «Пирамид» не строил, в компьютерных фирмах не шабашил. Не выбился он также в особо выдающиеся студенты, но числился твердым хорошистом. Несмотря на скромные успехи, он посвятил всего себя изучению горячо любимой им фундаментальной физики. По складу характера он был одиночкой, фанатиком, раз и навсегда избравшим свое дело. В отличие от записных университетских гениев-вундеркиндов, свою главную, сверхтщеславную мечту Стива прятал глубоко в душе. Да и то правда: сколько их уже, таких гениев, видели гранитные ступени университета! Чуть не каждый молодой человек, переступающий порог физфака или мехмата, так или иначе рассчитывает создать собственную всеобщую теорию мироздания. Это как минимум. А как максимум — познать абсолютную истину. Самое главное, что по окончании университета Стиву оставили на кафедре аспирантом-стажером, причем не у кого-нибудь, а у его кумира-профессора. Правда, душевно-близкие отношения с профессором не сложились. Да и не тот человек оказался сам профессор — желчный, замкнутый, — классический «сухарь». А вскоре, как известно, у профессора произошел прискорбный душевный и творческий надлом, который нанес Стиве может быть даже большую травму, чем самому кумиру. Нужно также принять во внимание нищенское, совершенно выморочное состояние современной российской науки. Ведь само по себе изумительно, что российская земля еще продолжала рождать подобных ему «невтонов». Кстати, вот что любопытно: последнее время нигде ничего не было слышно о состоянии и перспективах фундаментальной науки. В отличие от прошлых лет, когда что не месяц, то объявляли о грядущих грандиозных открытиях. С чего бы это? Одно из двух — либо наука действительно себя исчерпала, либо была близка такому величайшему прорыву, что о нем пока предпочитали умалчивать.

Итак, какие перспективы открывались перед молодым ученым? Гнить на родной кафедре или в каком-нибудь фундаментальном институте, которым руководит какой-нибудь несостоявшийся нобелевский маразматик? Свалить на Запад, чтобы оказаться в положении раба, негра-интеллектуала, пашущего на «дядю»? Протирать штаны и гробить зрение за компьютером, роясь в интернете, собирая жалкие крохи знания? А может быть, отправиться обратно в родной городишко, чтобы повторить судьбу сонмов безвестных Циолковских и Кулибиных, считаться городским сумасшедшим, юродивым и в результате удостоиться чести быть похороненным в общей могиле? Впрочем, там и без него таких уникумов уже было пару штук, жены и дети от них давно разбежались, а цыгане порасстащили оставшиеся вещи.

Не в том, конечно, пафос! Кем именно его будут считать профаны-обыватели, Стиву волновало меньше всего. Комплексами «кухаркиного сына» он никогда не страдал. Погибнет, останется невоплощенной его мечта — вот что ужасно! Собственно, создание всеобщей теории мироздания было даже не мечтой — а вполне реальной задачей.

Поначалу ситуация представлялась ему совершенно безнадежной. Жалкий итог жизни профессора как нельзя убедительнее свидетельствовал об этом. Даже ученый такого уровня (то есть с определенными техническими и организационными возможностями) неизбежно оказывался в положении по сути тех же нищих, побирающихся Циолковских-Кулибиных, которым вечно не хватает нескольких несчастных рублей на покупку линзы для телескопа или жести для сопла. Что остается ученому? — униженно клянчить у нуворишей. Между тем сильным мира сего непонятны, зачастую даже смешны, проблемы ученого человека, исследователя, стремящегося к цели неведомой никому, кроме него. Посторонний наблюдатель не в состоянии увидеть и оценить странных и, мягко говоря, экстравагантных идей, которыми живет гений.

Какая жестокая ирония! Любой олигарх, правитель (в том числе их позолоченные отпрыски) конечно же могут возомнить о себе, что находятся ближе к Истине, чем любой из простых смертных, будь этот смертный хоть семи пядей во лбу. И то верно: стоит им только пожелать — к их услугам консультации любого Циолковского или Кулибина, целые институты и университеты, — не говоря уж о практически неограниченных материальных ресурсах, самые современных технических средствах, новейших компьютеров и компьютерных программ. Последние снимки из космоса — пожалуйста! Сенсационные археологические находки — будьте любезны! Для них не существует преград ни на земле, ни в воде, ни на небе. Если бы бедным Циолковским и Кулибиным перепала хотя бы тысячная часть этих возможностей, какие бы удивительные открытия они могли бы еще совершить!

Немаловажно также и то что, кроме неограниченных возможностей получения научной информации, сильные мира сего располагают и иными преимуществами. Когда дело касается так называемых духовных, мистических, богословских вопросов — они всегда желанные гости в любом монастыре, келье, теософском собрании или секте. К примеру, прошли слухи о фантастической находке живой мумии, или о мироточащей чудотворной иконе, или о том, что там-то и там-то было явление Богородицы, — им ничего не стоит немедленно прибыть на место, чтобы лично во всем удостовериться и разобраться. Нувориш может запросто пообщаться с любым церковным иерархом, мыслителем, художником, писателем, святым отшельником. Образно говоря, проникнуть в сферы, где сходятся Божественное и сатанинское. Иными словами, обладает уникальной возможностью соединять самые разнородные знания и факты, — что, как известно, является лучшим стимулом для новых идей, каждая из которых может оказаться ступенькой для последнего рывка, для решающего прорыва к Истине. Другое дело, ни сильным мира сего, ни тем более их отпрыскам подобные возможности, а также и сама Истина, ни к чему, — если только они не способны развлечь и позабавить их заплывшие жиром души или охранить от покушений их земную власть.

Какая драматическая нелепость! Какой разительный контраст! Какая банальная и старая как мир ситуация, когда даже признанный царями научный гений, тем не менее, находится на положении дрессированной обезьяны. Подобно тому, как знаменитый, официально обласканный властями Павлов, учитывая политизированность всего и вся, включая науку, сам находился на положении подопытной собаки, на которой ставились эксперименты (причем, несомненно, он сам не мог этого не понимать), а окончательные выводы делали совсем другие люди, отнюдь не ученые.

Конечно, бывали случаи, когда талантливые ученые, рассчитывая операциями-махинациями и всевозможными интригами добиться для своих изысканий необходимой «материальной базы», пытались развить в себе талант бизнесмена, коммерсанта, царедворца. Бог знает почему, но все подобные деятели, занявшись созданием своей собственной научной империи, весьма скоро превращались более или менее процветающих чиновников или бизнесменов, а их исследовательский дар улетучивался навсегда и практически без остатка.

Впрочем, Стива не относился и к тем одаренным личностям, кого осознание этой жестокой реальности было способно раздавить, как колесо червя, — чтобы потом всю жизнь корчиться в таком полураздавленном состоянии, стонать: какая несправедливость, что я не родился сыном президента или отпрыском английской королевы!.. Молодой физик-теоретик справился с душевным кризисом. В результате и возник этот необыкновенный тип ученого-жигало.

Конечно, в деньгах Стива ужасно нуждался. Но деньги не были для него самоцелью. Разве что трамплином. Главный расчет новоиспеченного альфонса состоял в приобретении подруг-покровительниц, принадлежащих к самым высшим кругам общества. Он рассчитывал, что они оценят не только его мужские достоинства, но и откроют ему новые возможности как для ученого-исследователя. В этом, кстати, я ему, увы, ничем особо не могла помочь.

Повлияло ли на его выбор подобной экзотической жизненной программы и тактики, то, что в судьбе Стивы с самого начала участвовали женщины — мама, библиотекарша, регистраторша? Вполне возможно. Он всегда нравился женщинам, причем секрет его мужского обаяния заключался не в одной смазливой мордашке. Его собственная мать была «брошенкой». Неудивительно, что он так хорошо понимал сердца брошенных женщин, знал, что сказать в утешение и поддержку. Женщины бывали мгновенно покорены его обхождением, так как кожей чувствовали, что именно он — тот настоящий, интимный друг и советчик, способный понять, успокоить их истомившиеся души. В этом смысле он был абсолютно прав, когда говорил, что считает абсурдным строить наши отношения по схеме «ты мне — я тебе»: он действительно давал женщинам куда больше того, что мог от них получить (по крайней мере, если говорить о тех женщинах, которые сейчас были вокруг него). Насколько я успела его узнать, он и по натуре был неподдельно великодушным человеком. Стива был искренне убежден, что со всякой женщиной нужно быть добрым, нежным, терпеливым, понимающим; что каждая женщина вправе почувствовать себя любимой, хотя бы на миг снова превратиться в маленькую девочку, которую носят на руках. Уже за одно это Стиву никак нельзя было считать заурядным альфонсом, лишь для виду строящим из себя непризнанного гения, прикрывающимся возвышенными идеями, — подобно тому, как обыкновенная проститутка прикрывает свою алчность и элементарную испорченность историями о якобы больной матери и насильнике-отчиме. Я уж не говорю о том, что по собственному опыту могла засвидетельствовать, что судьба свела меня отнюдь не с инфантильным, мечтательным юношей, а с молодым волевым мужчиной — страстным, сексуальным, способным пробуждать в женщине самые необузданные и смелые желания. Мне ли было не понимать, что именно это было необходимо отчаявшимся «брошенкам», вроде меня. А сколько вокруг таких несчастных, в душе абсолютно одиноких женщин, — даже среди замужних, состоятельных, внешне благополучных дам!

После такого подробного рассказа Стивы о себе и своей мечте я подумала: какой он чистый, милый, а главное — простодушный! Особенно меня тронуло, что их тоже бросил отец, погнавшийся за птицей-счастьем. То есть — точна копия моей ситуации… Как ни странно это звучит, но в каком-то смысле он действительно годился мне в «сыновья»!

Я улыбнулась и впервые решилась погладить его по щеке. Конечно, вся его идея о женщинах-соратницах и женщинах-покровительницах показалась мне по-детски наивной. Однако именно своей детскостью стала мне еще более мила и симпатична, поскольку напомнила подобные, какие-то мальчишеские идеи моего собственного мужа, которые тот с таким увлечением разворачивал передо мной. В начале нашей супружеской жизни они так очаровывали меня, а затем несказанно раздражали и даже бесили. Кстати, теперь я от всей души раскаивалась, что не могла тогда сдержать себя и критиковала мужа.

— И много у тебя было таких женщин? — рассеянно спросила я, безотчетно любуясь им.

— Я бы не сказал, — чистосердечно признался Стива. — Есть одна женщина…

«Значит, он находится лишь в начале пути», — отметила я про себя, и новая волна нежности накатила на меня.

— Но давай вернемся к тебе, если ты не возражаешь, — игриво предложил Стива и, перевернув мою руку, погладил мою ладонь — как будто положил в нее магический шар, горячий и светящийся алым, словно рубиновый самоцвет.

— Конечно, не возражаю! — в тон ему воскликнула я. — Интересно, что ты вообще думаешь обо мне?.. Нет-нет, не говори! Я знаю, что-то ужасное.

— Ничего ужасного, — ласково, но явно сверху вниз сказал он. — Ты думаешь, ты взрослая женщина, все испытавшая, все повидавшая и, может быть, уже отжившая свой бабий век, а на самом деле — еще маленькая девочка… Юное создание, которое понятия не имеет — ни о себе, ни об отношениях между мужчиной и женщиной. Когда ты была замужней дамой, ты каждые пять лет честно старалась разнообразить отношения с супругом. При этом чувствовала себя если не дрянью-шлюхой, то по меньшей мере революционеркой-экстремалкой. У нас ведь не только «Камасутру», а и секс вообще превратили в объект насмешек, а секс ведь это только арифметика.

Я наморщила лоб. Кажется, этот молодой человек взял со мной менторский тон? Самое удивительное, я не оскорбилась. Не рассмеялась. Неужели нас, женщин, так легко поймать на приманку в виде обыкновенной ласки?

— Да что ты говоришь! — иронически, хотя и несколько запоздало всплеснула я руками.

На самом деле я чувствовала, что отношусь к его словам, как нельзя более серьезно. Кроме того, мне необычайно приятно то, что он говорит. Что я еще «маленькая девочка», что я еще не отжила свой век… Даже если это не имеет отношения к реальности.

— Ну, посуди сама, — еще ласковее продолжал он, — может быть, лишь одной женщине из десяти тысяч везет, и в девичестве она находит своего учителя-наставника. Наука отношений между мужчиной и женщиной — самая сложная из наук. Ты и сама это прекрасно знаешь.

— Сложнее твоей физики? — снова не удержавшись, пошутила я.

— Ну, — покачал головой он, — может быть, одного порядка.

— Что ж, — вздохнула я, — какая женщина откажется хоть на несколько мгновений опять почувствовать себя маленькой девочкой… — И, помолчав, выпалила, словно бросившись в омут головой: — Если бы у меня не было столько комплексов и предрассудков, я бы знала, кого теперь взять в учителя и наставники!.. — Дальше у меня было задумано интригующе и многозначительно посмотреть ему в глаза. Не отводя взгляда. Пока он сам в смущении не опустит глаза. Но, в результате, не выдержав, отвела взгляд.

— Что ж, — улыбнулся он, спокойно и нежно привлекая меня к себе, словно я и впрямь была для него всего лишь маленькой девочкой, — беру тебя в ученицы со всеми твоими комплексами и предрассудками.

— Согласна! Согласна! — прошептала я.

Несколько раз он поднимал меня танцевать.

— Твое осязание должно обостриться до такой степени, — объяснял он, прижимая меня к себе, — чтобы ты могла чувствовать каждую пульсацию своего партнера, даже сквозь одежду. Если тебе нравится мужчина, он должен почувствовать, что ты отдаешься ему задолго до последнего объятия, иначе общение с тобой будет для него утомительным ритуалом. Никак не праздником. Без этого и последнее объятие будет лишено всякой прелести ощущения праздника… Присмотрись, как откровенно, целеустремленно ведут себя в танце другие женщины. Они похожи на волны, которые окатывают тебя с головы до ног, принимая тебя всего без остатка… Впрочем, игра с прикосновениями — далеко не всё. Ты, наверное, даже не догадываешься, как возбуждает мужчину, если он чувствует, что может говорить с женщиной совершенно свободно и вдохновенно. Более того, что ей безумно нравятся его суждения. Тогда, если так можно выразиться, он весь превращается в один большой трепещущий орган. Этот орган звучит-вибрирует, словно огромный инструмент. Сам себя слышит со стороны, восхищаясь своей магнетической силой…

«А уж как женщину возбуждает, когда мужчина так вдохновенно разглагольствует!» — прибавила я про себя, складывая голову ему на плечо.

— Тут нет никакого особого секрета, — продолжал Стива. — Но, как ни странно, большинство женщин понятия не имеет, как важно мужчине выговориться. Почему-то принято считать, что в процессе свидания мужчина думает лишь об одном, что им руководит только это. Какое нелепое заблуждение! Это и так и не так. С одной стороны, пытаясь соблазнить женщину, мужчина грезит, что в ее лице соблазняет сразу всех женщин. Более того, покоряет целый мир. С другой, если всё происходит слишком быстро, или если, боясь насмешек, мужчина страшится открывать при женщине рот, еще недавно столь желанная физическая близость оборачивается для него полнейшим разочарованием. Даже когда мужчина просто покупает проститутку, то есть заранее оплачивает соответствующие гарантированные услуги, будь она хоть самой последней гнусной и уродливой шлюхой, он и тогда пытается затеять какой-нибудь разговор, поговорить о том, о сем. Просто заговорить с ней — хотя бы узнать ее имя. Молчание в процессе свидания — скорее свойственно женщине. За исключением, конечно, сугубо животных возгласов. Женщине достаточно лишь ощущать, что ей хорошо и спокойно в его обществе. Решение принадлежать ему она принимает отнюдь не в последний момент. А приняв такое решение, ей больше ни к чему мучить себя, а также испытывать его, мысленно сравнивая с каким-то, может быть, в тысячу раз более бездушным и глупым идолом, за которого она еще недавно цеплялась, как дикарка за осколок стекла, не видя, что все ее руки в крови…

— Боже, какие страсти!

Пусть обнимает меня! Пусть опять зовет танцевать!.. В какой-то момент моя воля была подавлена его страстной речью. Вернее, просто отключилась за ненадобностью. А сама я, потеряв всякое чувство реальности, так разнежилась и затуманилась, что если бы Стива стал соблазнять меня, мать двоих детей, прямо в нашем уголке, я бы, наверное, просто закрыла глаза, позволив ему делать со мной всё, что ему заблагорассудится. Перед моим внутренним взором даже замелькала символическая картинка, предел всех земных мечтаний: будто я сижу, озаренная теплым солнышком, на крылечке избушки, а мне навстречу идет мой суженый, моя половина, мое счастье…

(Только объективности ради: однажды муж рассказывал, что в юности у него был весьма бурный роман с одной зрелой, даже перезрелой, дамой. Причем «бурный» с обеих сторон. Может быть, с его стороны даже куда более «бурный», чем с ее… То есть в том, как разворачивались мои отношения со Стивой, прослеживалось нечто параллельное.)

Вдруг мое внимание привлекла женщина, может быть, примерно моих лет, только необычайно ухоженная и подтянутая, — хотя ее никак нельзя было назвать даже миловидной; черты лица грубые, непропорциональные, впрочем, как говаривал мой муж, вполне типичные для нашего вырождающегося Нечерноземья. Ее глаза были устремлены прямо на нас. И этот необычайно пристальный и, как мне показалось, довольно надменный взгляд удивил меня.

— А, это Агния! — заметив мое недоумение, объяснил мне Стива. — Мы с ней большие приятели. Она из здешних, из наших. Немножко диковата и стеснительна. Не так уж уверена в себе, как это может показаться на первый взгляд. Хотя не больше, не меньше, как хозяйка нашего заведения…

Стива помахал женщине. Та едва заметно кивнула в ответ и с тем же надменным видом отвернулась.

— Мне она не нравится, — сказала я.

— Только не вздумай ревновать! — шепнул Стива.

— Какое я имею право? — пробормотала я.

— Вот и молодец.

— Так это и есть твоя женщина?

— О, мы с ней большие друзья, — кивнул он, обнимая меня так, что, распалившись, я и правда превратилась в большую горячую волну, одержимую одной страстью: захлестнуть его всего, потащить за собой, задушить своей нежностью. Я чувствовала себя разгоряченной, влажной, голодной до такой степени, что даже опасалась, как бы мне не пришлось менять нижнее белье. Или его это возбуждает? Признаюсь, моя мысль была прозрачна: я уже прикидывала: если Стиве некуда меня «привести», могу ли я пригласить его к себе? То есть прямо на дачу моей хозяйки, в светёлку, что в мезонине?

— Оглянись вокруг, Александра, — неожиданно сказал Стива. — Посмотри внимательно! Здесь найдутся мужчины, которые были бы тебе приятны в качестве партнера?

— Чисто теоретически?

— Почему теоретически. Практически тоже.

— Забавно! — рассмеялась я. — Нет, я так не могу.

— А все-таки? Что называется, навскидку?

Я осмотрелась.

— Может быть, вон тот, — сказала я, неуверенно дернув плечом, и кивнула в направлении барной стойки.

— А-а! — оживился Стива. — Тот, что в забавной форменной фуражке железнодорожника?

— Допустим. А что?

— Так он тебе действительно нравится?

Прищурившись, я еще раз смерила незнакомца критическим взглядом. Он лениво беседовал, выпивая с двумя или тремя экзальтированными дачницами, вроде меня.

— Ты что, с ним знаком?

— Конечно, — кивнул Стива. — Его зовут Николяшей. В нем есть что-то французское, а? Женщины его обожают, буквально на части рвут, а он чувствует себя несчастным, полон самых страшных комплексов. Поэтому и фуражку не снимает даже в постели. Он работает диспетчером у нас на станции. Целыми днями сидит в стеклянной будке и гнусавит в микрофон про товарные, скорые, маневровые и пассажирские поезда. Итак, что ты о нем думаешь?

— Типичный самец. Да еще в фуражке. Правда, несколько заплывший сальцем. Но это даже нравится, кажется довольно эротичным. У меня, наверное, ужасно испорченный вкус, Возможно потому, что напоминает мужа. Ей-богу, мне кажется, я бы даже узнала его по запаху…

— Прекрасно, Александра! — кивнул Стива. — Тогда вот тебе первое практическое задание. Пойди и пригласи его танцевать!

Первой моей реакцией был испуг и возмущенная гримаса. Ох уж эти игры в «слугу» и «господина», «учителя» и «ученицу» — излюбленные сюжеты самых пошлых порнографических фильмов, которых в свое время нам с мужем пришлось перевести целые груды! Как раз забава для женщины моих лет! А может, здесь это в порядке вещей? Что у них тут: что-то вроде борделя для пожилых дамочек? А Николяша — еще один штатный жигало, путана мужского пола?

— Ты же знаешь, у меня нет ни копейки денег. Как я с ним расплачусь?

— Ничего. Я устрою по знакомству. Как-нибудь потом сделаешь ему какой-нибудь подарок. Свитер, галстук… К тому же, я же сказал тебе: в глубине души он несчастный человек. За всю жизнь ему, может быть, не случилось словом перемолвиться с понимающей женщиной. Ты можешь помочь ему поверить в себя. Не будь эгоисткой, Александра!

— Но он, кажется, занят, — пролепетала я, умоляюще глядя на Стиву, имя в виду окружавших Николяшу дамочек.

— Ничего подобного, — покачал головой тот. — Пока что свободен. Можешь на меня положиться. И непременно попробуй его разговорить. Главное, постарайся сама говорить поменьше. Он, между прочим, тоже пишет стихи.

— Надо же, — хмыкнула я.

— Только это преогромный секрет. Не вздумай упомянуть об этом, пока сам не заговорит!

— Может быть, как-нибудь в другой раз? Старая неповоротливая дура, да он меня просто на смех при всех поднимет, пошлет на три буквы, я сквозь землю от стыда провалюсь!

Но Стива был непреклонен.

— Вспомни про овраги, — напомнил он презрительным шепотом, и меня ударило, как электрошоком. Даже зубы лязгнули. Нет уж, лучше быть последней идиоткой здесь, чем со всеми своими принципами оказаться — там!

Прав, прав был мой господин N. — слабость моей бедной психики, расшатанной перманентными депрессухами, была очевидна. Образно говоря, Волчица и Женщина менялись во мне местами с такой поразительной быстротой, что трудно было уследить. Вот и теперь, когда я встала и, как примерная школьница, вызванная к доске, отправилась к барной стойке приглашать на танец мужчину в железнодорожной фуражке, какой-то внутренний голос уже нашептывал мне: «Что ты, милая, не так уж тебе это и неприятно, а?..» Даже какой-то кураж появился.

— Разрешите пригласить вас потанцевать? — может быть, даже чересчур решительно выпалила я, да еще протянула ему руку.

Дачницы, сидевшие рядом с ним, кажется, оторопели от такой наглости и не успели обдать меня желчью и ядом, а он, удивленно и весело двинув бровями, кивнул и, пожав плечами, шагнул мне навстречу.

Мы обнялись в самом центре зальчика в медленном танце, и я опустила голову ему на плечо. Музыка заиграла на редкость красивая, как бы обволакивающе томная. Единственное, что я старалась держать в уме, так это поучения Стивы. Настоящая женщина должна принять понравившегося мужчину с первого же мгновения близости, словно волна. Я старалась плотнее прижаться животом к партнеру, чувствуя, что приобретаю невероятную чувствительность. Ни о какой приятной, доверительной беседе я пока не помышляла. К тому же, кто из нас больше напоминал волну — это еще вопрос. Словно отгадав мое состояние, партнер подхватил меня, заключив в нежные и крепкие объятья.

— Вас ведь зовут Николяша? — пролепетала я.

— А вас — Александра, — широко улыбнулся он.

Если с первого мгновения наш танец не превратился в обоюдно страстную, эротическую игру и любовную прелюдию, то я не знаю, что еще можно тогда назвать эротической игрой и любовной прелюдией. Словно мы были знакомы давным-давно. Это так напомнило мне мои девичьи влюбленности. Я робко шепнула ему, что мне нравится его фуражка. Он сдержанно кивнул, но в этом коротком жесте было столько понимания и встречного желания, что я прижалась виском к его ключице, жадно и рьяно втягивая ноздрями чудесный животный запах. Одна лишь мысль промелькнула у меня: романтическая поэзия, родная сестра влюбленности, расцветала даже на краю страшного оврага. Словно желая убедиться, что я не сплю, я ощупывала его шею, плечи, спину, бока. Мне хотелось впиться в сладкую плоть зубами. Не знаю почему, но я чувствовала, что стоит мне лишь только намекнуть, выйти прогуляться на улицу, и он без колебаний овладеет мной где-нибудь за ближайшим кустом. Почему-то пришли на память откровения одной известной, уже не молодой актрисы о том, что она предпочитает именно такие — спонтанные дикарские совокупления.

К сожалению, танец закончился слишком быстро. Так, во всяком случае, мне показалось. Николяша проводил меня к столику, за которым сидел Стива. Мужчины обменялись дружеским рукопожатием. Затем, с милым жестом притронувшись двумя пальцами к козырьку своей железнодорожной фуражки, Николяша вновь отошел к барной стойке, к своим дачницам, которые тут же набросились на него, очевидно с горькими, ревнивыми упреками, а он лишь скромно улыбался и подливал им вина.

— Для первого раз совсем неплохо, — похвалил Стива, целуя меня в щеку. — Погоди, мы еще с тобой в самый лучший ночной клуб закатимся… Как бы то ни было, еще один шаг в сторону от оврагов сделан… — Чувствуя себя немного виноватой, я смущенно опустила глаза. — Кажется, вы друг другу очень даже понравились, — продолжал Стива с улыбкой. — Я нисколько не ревную и не возражаю. В этом нет ничего плохого. Наши с тобой отношения будут особого рода…

Между тем музыка умолкла; в танцах наступил перерыв. И сразу же к нам подсела хозяйка заведения Агния. Сразу было видно, что они со Стивой хорошо знают друг друга, и, по меньшей мере, большие приятели.

— Нравится вам у нас? — обратилась она ко мне, и мне почему-то показалось, что она имеет в виду не столько свой ресторанчик, сколько Стиву и Николяшу.

— О да, очень, — поспешно кивнула я.

Удивительно, но на этот раз я не находила в ней абсолютно ничего надменного. Не понимаю, что меня насторожило с первого взгляда. Вероятно, давеча я просто была не в духе. Теперь я ясно видела, что Агния — дама во всех отношениях доброжелательная. Безукоризненно и дорого одетая — да. Необычайно ухоженная — да. Впрочем, красивой или хотя бы миленькой ее никак не назовешь. Грубое, плебейское лицо. И, кажется, весьма неглупая. Впрочем, об ее уме судить было трудно, поскольку она была весьма немногословна и предпочитала отделываться односложными «да», «нет». Беседу поддерживала в основном я. Было также очевидно, что Агния отличная хозяйка: в заведении у нее было исключительно чисто, шторы и аксессуары подобраны со вкусом. Было видно, что ей самой очень уютно и комфортно в ресторанчике, нравится чувствовать себя хозяйкой, нравится заведение и разношерстная публика. Несколько раз она подзывала двух девушек-официанток, шепотом делала им какие-то наставления насчет гостей. Кроме того, один раз ей пришлось вызвать двух крепких охранников, которые выросли буквально из-под земли, чтобы вывести вон какого-то перебравшего и не в меру расшумевшегося клиента.

Судя по всему, Стива уже успел ей кое-что обо мне рассказать — только самое хорошее. В частности, что я особа интеллектуальная, весьма образованна, переводчица и поэтесса.

Агния с удовольствием угощалась сигаретками из его портсигара. Некоторые фразы или полунамеки, которыми они обменивались, показались мне довольно загадочными. Я поинтересовалась у нее, трудно ли женщине вести свой бизнес, тем более, в провинции, но она решительно заявила, что нет ничего проще — главное, правильно выбрать друзей и покровителей. В какой-то момент мне почудилось, что она рассматривает меня едва ли не с жалостью и сочувствием. Немного погодя, я шепнула об этом Стиве, предположив, что я сама, наверное, показалась Агнии нелепой, неприспособленной к практической жизни особой, несовременной, неделовой женщиной. «Вовсе нет, — рассмеялся Стива. — Просто заглянув в твои несчастные глаза, она мгновенно прочитала в них, что ты со своими проблемами уже давно забыла, что такое настоящий, добротный трах…» — «Фу, как пошло и примитивно!» — чувствуя, что краснею, рассмеялась я в ответ, чтобы скрыть смущение.

Минут через пятнадцать Агния отошла от нас, занявшись другими клиентами. Снова загремела музыка. Стива взял меня за руку.

— Мы могли бы еще потанцевать, Александра, — предложил он. — Или теперь ты предпочла бы танцевать только с Николяшей? Что ж, тебя можно понять. Впрочем, еще некоторое время он, я думаю, будет занят. Но потом ты без сомнения опять сможешь им воспользоваться…

Из вежливости я согласилась, хотя внутренне чувствовала, что, как честная женщина, отныне должна быть верна понравившемуся мне Николяше в железнодорожной фуражке. С другой стороны, мне не хотелось выглядеть старомодной, если не сказать недоразвитой. Современная женщина обязана быть раскованной и самостоятельной.

Но Стива как всегда оказался прав. То есть после Николяши, я воспринимала его несколько отвлеченно, если так можно выразиться, «абстрактно», «по-дружески». От него тоже пахло мужчиной, его танец, его объятия тоже уносили меня прочь от моих страхов и тоски. Однако в нем почти отсутствовало то разнуздано-плотское, первозданное, звериное, дурманящее, что с первого же мгновения захлестнуло меня, когда приблизилась к Николяше. Со Стивой я, конечно, никак не могла вообразить себя под ближайшим кустом. Он словно призывал меня к чему-то высокому и утонченному, что одновременно манило, но обещало новые страдания и боль. Если бы мне суждено было погибнуть — я бы предпочла погибнуть рядом с Николяшей; я бы рассталась с жизнью совершенно бездумно, в полном затмении сознания. Со Стивой все было бы наоборот: прежде чем погаснуть, мой бедный женский ум должен был бы достичь абсолютного просветления.

Когда я попыталась объяснить ему это странное раздвоение, он сказал:

— Ты уже однажды выбрала звериное, предпочла первозданное искусственному. Ты испытала, что такое быть женой, матерью. Это была твоя первая жизнь. И она навсегда останется с тобой. Теперь тебе предстоит соединить твой опыт с разумом, мыслью. Это будет твоя вторая жизнь. Иначе ты обречена на безумие; ты будешь медленно сходить с ума от сознания собственной неполноценности, чувствовать себя преступницей, убившей мечту о самопознании, отказавшейся от пути божественного совершенства.

— О, как ты, Стива, должен презирать меня! За эту мою раздвоенность, отравленность земными соками, неспособность вырваться из иллюзий прежней жизни. За то, что, я так тупо и судорожно цепляюсь за самые темные свои инстинкты. Тебя, наверное, уже тошнит, что приходится возиться со мной.

— Разве я дал тебе повод сомневаться во мне, Александра? — нахмурился он. — Разве мы уже раз и навсегда не решили, что постараемся стать друзьями, а затем и любовниками? Что тот отрезок пути, который нам суждено пройти в этой жизни, сделает нас мудрее, приблизит к истине? Ты ищешь товарища и проводника в мире чистого разума, а я вынужден искать опоры в мире инстинктов и чувств. Разве мы не нужны друг другу? Не способны помочь, дополнить друг друга?

— Как я понимаю тебя, Стива! — воскликнула я. — Только что я ощущала чисто животную страсть, а теперь во мне забрезжил огонек божественного вдохновения и поэзии. Ради него я готова пожертвовать всеми земными благами, моими прежними страстями.

— Глупая, это совсем не тот случай, когда нужно чем-то жертвовать. Ты и правда рассуждаешь, как неопытная девушка, которой необходим наставник. Ты словно застыла в той неудобной и трогательной стадии, когда, что называется, и хочется и колется. Разве твоя земная страсть не есть единственный источник твоего высокого вдохновения? Ты напоминаешь мне переростка-скворца, у которого давно выросли сильные крылья, но который еще понятия не имеет, для чего они ему. Пока его силой не вытолкнут из гнезда. Всё, что тебе требуется, — взмахнуть крыльями, и ты — свободна!

— О, какая речь!.. Послушай, Стива, неужели ты никогда не пробовал писать стихи? — благоговейно прошептала я.

— Боюсь, то, что я тебе скажу, покажется тебе смешным и нелепым. Еще в детстве, когда я раскрывал книги по теоретической физике или квантовой механике — таинственные символы и значки казались мне самыми чудесными песнями, стихами, а непостижимая логика и трансформация формул — увлекательнее любых компьютерных игр и фильмов. Книжки, игры, фильмы — лишь иллюзия движения вперед, а на самом деле — своеобразное хождение по замкнутому кругу. Вроде того, как ослу, вращающему колодезный ворот с завязанными глазами, кажется, что он свободен и путешествует по диковинным странам.

— Какой прекрасный, абсолютно поэтический образ!

— Будь по-твоему, — покладисто кивнул он. — Но вернемся к тебе… Признайся, мысленно ты уже отдалась Николяше? Я прав?

— Что? Господи, ну зачем такие резкие переходы! — лицемерно возмутилась я.

— Так и есть. Стало быть, тебе нужно с ним реально переспать.

— С какой стати?

— Ну как же, ты — бедная женщина, которая давно забыла, что такое добротный трах, — напомнил он.

— Фу, как пошло и примитивно! — снова рассмеялась я.

— Тебя можно понять. Сколько времени у тебя не было мужчины? Раз, другой ты переспала с мужем, когда он навещал сына? Не сомневаюсь, если ты и занимаешься онанизмом, то под большим секретом — для самой себя. Неудивительно, что ты готова лезть на стену, как запертая в четырех стенах кошка…

— Теперь ты будешь смеяться. У меня действительно есть кошка, которая всю зиму и весну лезла на стены. Орала так, как будто решила свести меня с ума. Я думала, соседи от злости подожгут мне дверь. Чего я не перепробовала: покупала ей самые дорогие кошачьи транквилизаторы…

— Помогло?

— Честно сказать, не очень. Успокоилась, только когда летом ее отвезли на дачу.

— Вот видишь! Обыкновенная кошка. Что ж говорить о тебе. Уверяю, для тебя сейчас самый подходящий момент заняться этим с приятным мужчиной.

— Прямо сейчас? — перепугалась я.

— Ну-ну, не пугайся так! На этот раз я тебя не тороплю. Как говорится, никакой обязаловки. Не подумай, я не проповедую сексуальную революцию. Да и глупо развращать-совращать взрослую женщину, к тому же, поэтессу… Кстати, Агния, добрая душа, исключительно дорожит такими клиентками, как ты, внимательно следит за тем, чтобы их самые заветные желания и фантазии добросовестно исполнялись.

— Гм-м! Ты хочешь сказать, — изумленно фыркнула я, — что, кроме ресторанного бизнеса, Агния еще и сводничеством промышляет?

— Между прочим, она, как и ты, — очень одинокая, несчастная женщина, — серьезно заметил Стива, открывая свой замечательный портсигар и предлагая мне сигаретку.

Со стороны, наверное, может показаться, что знакомство со Стивой тут же превратило мою жизнь в забавное, веселое приключение, а сама я, как по мановению волшебной палочки, превратилась в легкомысленную, сладострастную особу, живущую одним мгновеньем. Это совершенно не так. Не только атмосфера ресторанчика, флирт, танцы и музыка, но и каждое слово Стивы сотрясали мой внутренний мир, мое старое жилище, нору, как ураган, как стихийное бедствие. Если можно так выразиться, каждый миг блаженства был сполна оплачен мучительно болезненными спазмами и адскими страхами. Меня, несчастную, заставляли веселиться и плясать на дорогом пепелище, на развалинах собственного дома. Порой мне казалось, что ничего святого у меня уже не осталось. При одном воспоминании о поэзии, литературе, любимой музыке меня душили спазмы рвотного рефлекса. Единственное, что поддерживало, не давало удариться в истерику, не опрокинуться в коллапс, было присутствие Стивы. Пропорции, в которых он смешивал садистски жестокую критику и ангельскую нежность, всегда попадали в десятку. Сказать по правде, меня «прежней», наверное, уже вообще не существовало. Моя душа, высохшая до едва заметной тени, в панике искала убежища среди воцарившегося хаоса. И подобно бессильной тени, навсегда привязанной к предмету, с суеверным ужасом взирала на удивительные, мягко говоря, неадекватные выходки женщины, которая когда-то казалась идеальной женой и матерью. Теперь-то я отлично видела, что эта идеальная жена и мать, так западавшая на любую дешевую сентиментальность, плаксивая и прекраснодушная, на самом деле вела существование эгоистичной черной дыры, которая хищно всасывала время и пространство, принадлежавшее другим людям, не порождая ничего, кроме новых черных дыр. И все-таки я старалась оправдать прежнюю жизнь, прикрыть отвратительную суть благородством намерений, отсутствием желания навредить кому-либо. При этом я была похожа на самодовольное огородное пугало, которое возвышается посреди разоряемых вороньем полей и садов, гордится своими лохмотьями, словно это королевское одеяние. Но страшные ветры, ворвавшиеся в мои тихие владения, срывали не только полуистлевшие лохмотья, но и сметали с лица земли сами поля, сады, ограду и ворон.

Стива и не думал скрывать, что в сигаретках, которыми он щедро угощал меня из своего портсигара, содержаться легкие наркотические снадобья. Как не скрывал и того, что сие есть излюбленное развлечение здешних одиноких и состоятельных дамочек, которые давно поняли, что им нечего терять, кроме своего одиночества. Хозяйка заведения Агния отлично разбиралась в этих вещах — рецептуры, пропорции, смеси. По сути дела, не наркотики даже, а так — невинные психотропные игрушки. Маленькие пестрые таблетки, горошинки, капсулы, вреда от которых было немного, но которые, как маленькие волшебные помощники, наилучшим образом разгоняли тоску, утоляли даже самые упорные боли, а главное, навевали сладостные любовные видения. Агния доставала их у местных цыган, — по-своему, необычайно цивилизованной и продвинутой публики, имеющей прямые поставки и контакты с самим Амстердамом. И, как бы опережая мои недоуменные вопросы, Стива объяснил, что сам лично вполне допускает неизбежность использования подобных искусственных стимуляторов — в том числе в интеллектуальной сфере и, в частности, в научных целях. По его словам, популярность синтетических наркотиков в университетской среде весьма высока. Куда больше, чем в «психоделические» шестидесятые на Западе. В особенной моде экспериментальные образчики — сочетающие новейшие компьютерные технологии с измененным сознанием. Молодые ученые, химики и биологи, отлично разбираются этих штуках. Все прекрасно понимают, что соответствующие исследования, даже с небывалой интенсивностью, ведутся в специальных закрытых проектах. В этом нет ничего удивительного, поскольку человеческое сознание, как известно, в определенном смысле давно выработало свои естественные механизмы воздействия на самое себя, — остается лишь воспользоваться некими альтернативными, комбинированными и куда более эффективными вариантами.

Что касается меня, то я, увы, безусловно принадлежала к тем одиноким «дамочкам», кому уже нечего было терять, — кроме одиночества и тоски. Как все смешалось и запуталось в моей жизни, что ждет меня впереди? По крайней мере в данный конкретный вечер я не собиралась ломать свою бедную голову еще и над морально-нравственными вопросами, касающимися медико-криминальных аспектов происходящего.

Неожиданно я заметила, что публика сильно поредела. Перед закрытием заведение почти опустело. Стива взглянул на часы.

— Ого! Скоро начнет светать. Подожди меня на улице. Мне нужно сказать буквально пару слов Агнии…

Он под руку подвел меня к выходу, а сам вернулся. Я вышла на улицу и посмотрела на небо. Была глубокая, спокойная, равномерно темная ночь. Догадаться, откуда придет новый день, было еще невозможно. Несколько темных фигур, вышедших передо мной из ресторанчика, разбрелись, и теперь вокруг не было ни души. Птицы еще не не запели. Абсолютная, подзванивавшая тишина. Голубые фонари, вокруг которых вилась разнообразная мошкара, освещали улочку. Не зная, что делать и куда идти, я зашла в ближайший палисадник, отломила веточку акации с острыми листиками и крошечными серебристыми стручками и, сложив локти на забор, принялась бессмысленно ею обмахиваться. Что будет? Кто меня отыщет в этой предрассветной мгле? Казалось, мое сердце вот-вот лопнет, но что это было — боль или счастье, я понятия не имела. Только бы вовек не просыпаться!

Вдруг рядом послышался шорох. Кто-то подошел ко мне сзади и, не говоря ни слова, обнял за плечи. Большие горячие руки. Я не переменила позы, не сделала ни малейшего движения запротестовать, повернуться. Лишь механически продолжала обмахиваться веточкой. Большие горячие руки ощупали мои груди, живот, бедра и колени. Я испытала изумленье, ужас и восторг. Похожее чувство возникло однажды, когда я приложила ладонь к только что включенному электрическому чайнику и ощутила нарастающую вибрацию. Теперь все мое тело вибрировало подобным образом. Моя спина сама-собой прогнулась, а большие горячие руки уже задирали юбку и стаскивали с меня трусы. В сплетениях ветвей и листвы за оградой, как это бывает при напряженно пристальном взгляде, стали мерещиться разные лица: то насуплено язвительная физиономия господина N., то печальные черты живой легенды Джона, то глупо недоуменное лицо собственного мужа. Я выронила веточку и крепче ухватилась за штакетины. Забор слегка качался и поскрипывал. У меня было такое ощущение, как будто, расставив ножки, словно маленькая девочка, я сижу на горячей отцовской ладони, которая подбрасывает меня все выше и выше, отчего у меня захватывает дух и из груди сам собой вырывается смех. Я извивалась, как рыбина, подхваченная огромным багром, но сорваться с него уже не могла. Мне хотелось подпрыгивать в такт, подниматься на носочки, но большие руки крепко придерживали меня за бедра. Оставалось лишь крепче цепляться за штакетины. Как жаль, что нельзя было расплакаться обильными слезами. А когда он отпустил меня, я еще некоторое время продолжала двигаться и становиться на носочки. Мокрая сплошь. Не только на внутренней поверхности бедер, но и на подколенных впадинах, икрах и даже на щиколотках я была облита обильной липкой влагой. Пришлось кое-как присесть, подтянуть трусы, неловко обтереться подолом. Только теперь я оглянулась на него, не зная, что говорить, что делать дальше. Он как раз нагнулся и шарил в темноте по земле. Я с наслаждением смотрела на его широкую спину. Наконец, он отыскал и поднял свою чудесную фуражку. После всего произошедшего у меня, наверное, был до того беспомощный и растерянный вид, что он улыбнулся, элегантным движением водрузил фуражку мне на голову, а затем притянул к себе и крепко обнял.

— Какая ночь, Николяша! — прошептала я, уткнувшись носом в его мокрую от пота подмышку, и жадно вдыхала его соленый дух.

— Ты слышишь? — спросил он.

Где-то далеко простучал поезд.

— Москва-Запорожье, — мечтательно произнес Николяша.

— Как будто сразу запахло антрацитом, лимонами, дальними странами, правда, Николяша?

— Я всегда мечтал стать машинистом. Или хотя бы помощником. Так ведь нет же — полный дальтоник… Или, по крайней мере, ревизором-контролером. Так ведь нет же — проклятая застенчивость… Что мне остается — только сидеть в диспетчерской…

Я крепко-крепко обняла его и стала гладить по просторной спине, которая казалась мне такой родной. Господи, какие мы все по-своему несчастные! Потом мы в обнимку двинулись к дачному поселку. Несколько раз нам перебегали дорогу бродячие собаки, кошки и крысы. Несколько раз он останавливал меня в каком-нибудь укромном месте (между гаражами, в густых кустах Иван-чая, в кленовой рощице, на чьей-то картофельной грядке, рядом с кучей ботвы, в заброшенной теплице). Нежно сосал мои тощенькие, как сухая береста, груди, пока молочные железы не разбухали так, словно снова были готовы функционировать. Потом я нагибалась или становилась на четвереньки, всё обильнее истекая горячей любовной патокой, превращаясь в набухшие медом соты. А может быть, в размораживаемый морозильник. В общем, наши мёд и молоко, смешиваясь, растекались сладостной лавой. Потом, запыленные и в клочках травы и колючках репейника, мы снова слушали проходящие поезда. Тук-тук-тук. И короткие гудки. «Жмеринка-Сумы-Москва», «Москва-Житомир», «Одесса-Киев-Москва», «Москва-Ужгород». Даже русские березы в ночи стали казаться мне малоросскими пирамидальными тополями. «Бедная моя Родина, волшебная моя страна!» — почему-то шептала я, хотя это совершенно не соответствовало действительности. И все-таки, какие мы счастливые! Николяша рассказывал про поезда и железнодорожное расписание. Я давно решила покориться судьбе. Приложив палец к губам, сама провела его в дом, поплотней прикрыла двери на половину хозяйки, и мы поднялись в мою светелку, где наконец смогли полностью обнажиться.

— Николяша, — печально, почти торжественно произнесла я, отводя глаза от его наготы, потому что от нее у меня перехватывало дыхание, как будто я повисала над обрывом, — я знаю, что все это значит. Я понимаю, что это Стива. Он остался с Агнией, а тебя попросил, чтобы ты…

— Какое это имеет значение, Александра? Я вот только беспокоюсь, как твоя хозяйка. Не откажет от дачи, если услышит, что ты привела гостя? Может, мне лучше уйти?

— Нет, нет! Во-первых, она разрешила мне. А во-вторых, даже если она завтра бы и выгнала меня вон, я бы не отказалась от сегодняшней ночи. Мне только неловко перед тобой. Сегодня я ужасно грустная, не в состоянии быть такой легкой и волшебной, как ты…

— Что ж, не будем сильно шуметь, верно? Просто обнимемся покрепче, пожарче. Стива предупредил меня, что у тебя куча проблем…

Единственное, что я успела сделать: тихонько запустить на ноутбуке «Битлз». Впрочем, чем теперь для меня были вся музыка, поэзия, литература, высокое искусство — пустым звуком! Я снова чувствовала себя варваром и лицемеркой, предавшей вечному забвенью всю мировую культуру, которая еще недавно была для меня блаженством и спасательным кругом. Но как же было сладко, как сладко! И как я была благодарна моему чудесному другу Стиве, который так деликатно и мудро преподнес мне такой царский подарок! Жаль только, что мне не дано было просто, по-бабьи, разреветься. Я стала хищно, взасос целовать, лизать его плечи, грудь, живот. «Ох, ох! Николяша! Я уж и думать не гадала…» — хнычущим, сбивчивым шепотом лепетала я, сотрясаемая его вулканами и лавинами, переполненная до краев. «Ничего, — отзывался он, весело отдуваясь, — свято место пусто не бывает!» В короткие промежутки отдохновения я расспрашивала Николяшу о его жизни. У него была чрезвычайно простая и незамысловатая жизнь, а сам он был милым и примитивным, как полевой цветок или травинка. Как и Стива, он родился и вырос в этом городке, — но с мечтой о карьере машиниста. В отличие от Стивы, у него не было никаких особенных талантов, глубины, высшей устремленности, если не считать того, что он с юности пользовался необычайным вниманием женщин-дачниц. А тут еще абсолютный дальтонизм. Что красный семафор, что зеленый — один черт. Словом, прямая дорога на цементный завод, банду или «подай-принеси» грузчиком на привокзальный рынок. Если бы не Агния, пропал как пить дать. Она устроила его диспетчером на железнодорожную станцию. Чтобы хоть как-то поближе к мечте. Потому что без мечты мужчина спивается или совсем сходит с ума. Теперь из своей стеклянной будки он мог не только смотреть на поезда, но и вещать о них миру. К тому же, бесплатно пара обуви на год, форменная одежда на три, фуражка, да еще выслуга лет. Вот только зарплата до того мизерная, что ее не хватало даже на буханку хлеба и банку килек в сутки, не говоря уж про пиво или портвейн. Однако, взявшись однажды ему покровительствовать, Агния и тут его не оставила. Приодела, приласкала, чуть-чуть подучила манерам, танцам, секретам интимного обращения с женщинами. Откупила от бандитов, отмазала от армии. Затем в качестве одного из первых своих «сотрудников» в свободное от железнодорожной будки время стала приглашать к себе в заведение «ВСЕ СВОИ», поучаствовать в «бизнесе». Как говориться, по-честному. В ресторанчик то и дело захаживали состоятельные одинокие дамочки (и не только дамочки), готовые снабжать карманными деньгами, осыпать подарками, ссужать изрядными средствами. Словом, местная индустрия развлечений в условиях новых экономических отношений. Бывало даже, что он по месяцу-двум проживал на даче у очередной клиентки или даже сопровождал ее куда-нибудь в Турцию или Египет. Деньги, иногда немалые, не задерживались долго в кармане. К хорошему быстро привыкаешь — вкусное вино, сочное мясо, изящная одежда. Всякие мелочи, вроде мобильника, плеера, видика. Даже при желании — подержанной иномарки. Такая жизнь пришлась Николяше по душе, — по сути нежному, легкому, благодарно-любвеобильному созданию, простодушно радующемуся мгновенью, даже испытывающему гордость за свое несомненно привилегированное положение, просто не способному думать о завтрашнем дне. В конце концов, кто он такой — обыкновенный провинциальный парень, звезд с неба не хватающий, далеко не заглядывающий.

Конечно, у меня и в мыслях не было, что теперь я буду его единственной женщиной. Конечно, у него их сразу несколько. Особенно охотно, пылко и восторженно (конечно, кроме поездов) Николяша рассказывал мне об Агнии. Кем он ее считал — матерью, любовницей, благодетельницей, хозяйкой или подругой? Чем больше я узнавала о ней, тем больше, как ни странно, ей симпатизировала. Хотя, признаюсь, все-таки немножко ревновала, — причем не только его, Николяшу, но еще больше Стиву. Эту женщину, показавшуюся мне такой высокомерной и себе на уме, они, похоже, любили и уважали по-настоящему. Когда я заметила Николяше, что Агния, кажется, не очень-то красива и привлекательна — именно, как женщина, — не говоря уж о том, что по образцу современных бизнес-вуман расчетливо бездушна, Николяша почти обиделся, во всяком случае, совершенно по-детски расстроился.

— Это жестоко, несправедливо, так говорить о ней! — воскликнул он и с жаром принялся убеждать, что я еще совершенно не знаю Агнию, а когда узнаю, то, конечно, сразу изменю свое мнение. — Между прочим, — лукаво прибавил он, — она умеет, да еще как, соблазнять, очаровывать, до умопомрачения влюблять в себя весьма разборчивых дамочек!..

После очередного бешеного выброса любовной энергии Николяша трогательно отключался. Засыпал у меня на груди, как младенчик, розовый и ароматный, как сдобная булочка. Конечно, он не был моим мужем, моим небесным супругом, как тот, с которым я прожила почти двадцать лет и которому, несмотря на все передряги, была благодарна и, наверное, предана по гроб жизни. Некоторое время я просто любовалось Николяшей, как сказочным сокровищем, небывалым подарком, который преподнес мне благородный Стива, но которым, однако, могла пользоваться лишь «до рассвета и первого петушиного крика». Кстати, вспоминая о Стиве, я испытала что-то вроде сочувствия и жалости: мой строгий и мудрый товарищ, но не менее неприкаянный, чем я сама, словно канул куда-то в туман. Могла ли я надеяться на новую встречу с ним? Он превратился для меня в такую же бледную иллюзию, как и пресловутая Волчица. Он требовал (и мне самой хотелось!), чтобы я всецело доверяла ему, — но мое бедное сердце уже однажды было разбито на тысячи осколков, притом самым подлым, вероломным образом. Если по своему благородству он был не способен презирать ту, что сама безмерно себя презирала, это вовсе не значило, что вся прежняя мерзость вперемешку с самой возвышенной поэзией и истинным человеческим счастьем канули в лету. Зато, находясь рядом с Николяшей, этой прелестной женской игрушкой, я словно лишилась как прошлого, так и будущего… Николяша просыпался, тут же заключал меня в объятья, и мы снова начинали играть, погружались в молоко и мёд.

— Мне с тобой не расплатиться, Николяша, — глупо и порочно хихикая, шептала я ему на ухо.

— Нет-нет, — серьезно отвечал он. — Тебе мне вовсе не нужно платить. Во-первых, мне очень приятно быть с тобой. А во-вторых, меня попросил об этом Стива. Сказал не брать с тебя ничего… Конечно, если бы не он, это бы влетело тебе в копеечку. Ведь реальный мужской оргазм — не какая-нибудь там физиотерапия, стимуляция теплым молочком, — стоит больших денег…

Я уж и не знала, шутил он или всерьез, смеяться мне или обижаться. Одно было определенно плохо — насчет того чтобы содержать мужчин. Если бы я и захотела, что я могла? В данный момент, я и сама не успела оглянуться, как оказалась без копейки. Мало того, кругом в долгах.

Как бы там ни было, на узком жестком топчанчике Николяша воскресил во мне все естественные женские функции, увлажнил, смазал, прочистил входы и выходы так, что во мне все зазвенело, заскрипело, запело. Если бы я была полем, даже не слишком плодородным, то перепаханная вдоль и поперек и щедро засеянная отборным семенем, я была бы просто обязана сказочно уродить. Впрочем, не только это. Он не только развеял тоску женщины, изголодавшейся по земной любви, но и реально возвратил мне ощущение жизни. Это было особенно трогательно и символично: сам страдающий дальтонизмом и лишенный мечты, он вернул мне яркие краски окружающего мира.

Бог ведает, сколько это продолжалось, только в конце концов мне показалось, что за окошком засияло солнце, и я отключилась в блаженном бессилье, уткнувшись лицом в подушку.

Было уже позднее утро, когда, застонав от спазма головной боли, я потерлась лбом о подушку, приподнялась на локте и разлепила распухшие, как пельмени веки. Тем не менее, первое, что я осознала, — были стыд и адские угрызения совести, вцепившиеся и рвавшие меня, словно инквизиторские клещи. Что произошло вчера? Как я посмотрю в глаза хозяйке и т. д.?

Однако чудеса продолжались и утром. Во-первых, оказалось, что Николяша успел исчезнуть, — притом так деликатно и бесшумно (не иначе, как со сноровкой профессионального любовника), что моя хозяйка даже не успела заподозрить, что я приводила удивительного ночного гостя. Спустившись вниз, я застала ее за приготовлением оладьев с вареньем, которыми она, повадилась потчевать меня с утра до вечера, видимо, считая меня конченым человеком. Во-вторых, я обнаружила у себя в косметичке парочку вчерашних пестрых капсул, машинально проглотила обе — и тут же избавилась не только от головной боли, но и от угрызений совести. Смолотив все тетушкины оладьи, напившись крепкого кофе, я снова удалилась к себе в светелку.

Нужно было подумать. Впереди забрезжило нечто небывалое. По крайней мере, я точно знала, что минувшая ночь с милым Николяшей вывела меня на какую-то другую, совершенно новую дорогу. Странное дело, но в этих грубых словах насчет «добротного траха», как чудесное зернышко в горячем перегное, было посеяно мое нынешнее прозрение. И ведь пришло это в голову именно после того, как тебя «отымели от и до». Блестящая финансовая комбинация. Решение проблем, достойное современной деловой женщины. Наконец я изменю свою жизнь и увижу небо в алмазах. Работая за гроши, как лошадь, на износ, задыхаясь от безденежья, я между тем буквально сижу на деньгах. Со всех сторон только и слышишь, что банки, снова набившие мошну, готовы раздавать деньги направо налево, обслуживают удивительно легко и цивилизованно, кредит можно взять буквально по телефону. О нет, не такая уж я конченая, неприспособленная дура! Я устроилась на кушетке, поместив между ног ноутбук, и принялась рассуждать здраво и логически.

Итак, что же мы имеем? Прикинем… Допустим, беру на один год в банке разумную ссуду под залог родительской квартиры, которую мы так и так сдаем. Причем в рублях. Тысяч эдак сто, или даже сто пятьдесят. Огромные деньги! В валюте это выйдет около пяти тысяч долларов. Бог с ними с банковскими процентами, не такие уж большие. Деньги должны работать, вот, в чем штука! Уже через год я снова сдам квартиру, но теперь — сразу года на три. Соответственно, предоплату возьму за полгода или даже за год вперед. Вот вам те же самые пять тысяч — и долг покрыт! Тем более через год рубли, взятые в банке, относительно обесценятся, а с квартиросъемщиков я возьму в твердой валюте. Огромные, огромные деньги! Впрочем, и этот год я не собираюсь сидеть сложа руки. Даст Бог, переведу несколько фильмов и книг. Даст Бог, еще тысяч десять. Идем дальше. Дочка-то так и так выходит замуж и уезжает к своему невинно осужденному, а сын сдал вступительные экзамены и уезжает учиться в Америку. Следовательно, в целях экономии ничто не мешает нам с мамой пожить годик-другой на даче, благо вода, печка имеются, дров запасем, — а квартиру в Москве тоже сдать. Но уже существенно дороже. То есть еще плюс тысяч семь-восемь. И, соответственно, сейчас же взять под нее ссуду в банке. Огромные деньги! Просто голова идет кругом! Похоже, в моих жилах есть капля еврейской крови (ха-ха!). А если при этом еще и заложить дачу, а часть денег ссудить под проценты двоюродной сестре, которая живет на Украине и у которой свой надежный чулочно-носочный бизнес (она давно предлагала), то в результате, пожалуй, окажется, что я уже просто не буду знать, куда их девать, эти деньги!

А если серьезно?.. Непривычно, хлопотно? Но другого выхода просто нет! К тому же, как уже было сказано, все равно нужно было где-то раздобыть денег, чтобы что-то дать в дорогу отъезжающей дочке. А также в качестве свадебного подарка. И сыну нужно — на билет, приодеться. Чтобы не чувствовал себя в Америке человеком второго сорта. Я уж не говорю, что мне самой деньги нужны позарез… Но при такой комбинации денег будет столько, что хватит всем. И разделить их нужно по справедливости: то есть ровно на четыре части. То есть по пять тысяч с гаком каждому. Пять дочери. Пять сыну. Причем его долю сразу перевести в доллары и положить в банк под хорошие проценты — вплоть до совершеннолетия. Пять мне. Пожалуй, через некоторое время я и вовсе смогу бросить свою унизительную поденщину, целиком посвятить себя литературе. Сказка!.. И, наконец, пять тысяч отдам ему. Мужу. Чтобы по-честному. Он и так недавно вспылил. Когда я осторожно поинтересовалась, не думает ли он делить имущество, он воспринял это как угрозу выписать его из квартиры и оставить на улице. «Разве я даже этого не заработал?!..» Как всегда он был прав. Ведь и ушел-то он, творческий человек, главным образом, не выдержав нашей нескончаемой нужды в деньгах — это ясно. Плюс мое всегдашнее нытье: мол, нужно на то, нужно на сё. Нынешняя его подруга, судя по всему, не доканывает его подобными банальностями… В общем, денег хватит всем. Даже бабушке, то есть маме моей, вечной труженице, можно будет подкинуть кое-что на дачные расходы. Мне ли не знать, как она откладывает — копеечку к копеечке: то насос починить, то забор подлатать.

Какая я все-таки была злая и нехорошая! И сколько адской черноты скопилось в душе! Зато сейчас замечательно подобрела. Прямо физически ощущала, как продолжаю добреть, сколько во мне спокойной любви. Я чувствовала себя примитивной и жизнерадостной, как амеба, увидевшая свет и переполненная лишь одним желанием — делиться. И сразу здравые мысли. Умные мысли. Действительно забавно: нужен-то был всего лишь добротный «трах» — и вот бедная женщина сразу пришла в себя!

Следующая неделя прошла в приятных хлопотах. Днем я присматривала банки, оформляла ссуды, а вечером ноги сами несли меня ко «ВСЕМ СВОИМ». Стоило провести в ресторанчике пару вечеров, и я действительно почувствовала себя там, как дома. Через несколько дней, обзаведясь для удобства сразу несколькими кредитными карточками, я в полной мере наслаждалась всеми привилегиями независимой и состоятельной дамы. К тому же теперь у меня была своя маленькая тайна. Своего рода графиня Монтекристо. Теперь по крайней мере я вполне расковано держалась среди людей, единственным желанием которых в данный конкретный момент было получить от жизни максимум удовольствия; в частности, познакомилась с основными разновидностями современных алкогольных смесей, а уж отплясывала так, что уже через пять минут лифчик хоть выжимай, никакие антиперспиранты не помогут. После моей наивной «измены», то есть, после той ночи, когда я беззаботно смешивала «мёд и молоко» с Николяшей, Стива не только не охладел ко мне, но продолжал опекать и образовывать меня с прежней неумолимой строгостью, доходящей порой до жестокости. Между прочим рассказал, что в ту ночь, когда я была с Николяшей, он и Агния закатились в дорогой и модный столичный ночной клуб, где ему удалось познакомиться, поговорить с матерыми завсегдатаями, от которых он узнал об одной чрезвычайно важной вещи: в клуб часто захаживали особы из высшего света, а на начало осени запланировано мероприятие — что-то вроде бал-маскарада, — попасть на которое можно будет лишь по большой протекции или выложив за пригласительный билет изрядную кучу денег. А на закуску, то есть после бала, обещан какой-то бесподобно увлекательный «эксперимент». Сначала у меня в голове промелькнуло, что Стива намекает, что, мол, неплохо бы мне спонсировать поход в элитный клуб: пригласить его на это интригующее, такое важное для него мероприятие. Однако уже через секунду он радостно шепнул, что Агния уже успела заказать билеты на всех (хотя даже для нее это были весьма не малые деньги). Мне сделалось ужасно стыдно за свою мещанскую мнительность.

Со Стивой, впрочем, я виделась теперь не так уж часто (у него всегда была намечена куча свиданий; не считая многих часов, которые он отдавал своим научным занятиям), однако чувствовала: незримая связь-диалог между нами, даже с оттенком мистики, не прерывается ни на секунду. Мне ужасно хотелось побыть, поговорить с ним совершенно наедине. Лучше всего залучить в гости или напроситься к нему. Но он спокойно и твердо отвергал то и другое. Вероятно, считал, что еще не время. Я уверяла, что не стану приставать к нему с сексуальными домогательствами. Он лишь смеялся. Кстати, как только я получила первую часть денег из банка, первым делом купила Стиве мобильник, самой последней модели, — с веб-камерой, музыкой, возможностью подключаться к интернету и так далее. Положа руку на сердце, я сделала это исключительно из эгоистических соображений: я должна была знать, что могу связаться с моим удивительным другом в любую секунду. Это было жизненноважно. И, конечно, тут же ему в этом призналась. Принимая подарок, как должное, он обронил, однако, наморщив озабоченно лоб:

— Надеюсь, квартиру ты еще не заложила, Александра? Или, чего доброго, не запродала себя на органы?

Мне стоило огромного труда не выдать своего удивления. Я поспешно попросила его сфотографироваться на память и тут же отправить фотку на мой электронный адрес. К тому же, у меня промелькнула догадка, что, сделав подарок по собственному выбору, я допустила ту же ошибку, что делала, преподнося подарки сыну, читая в его глазах разочарование и недоумение: «Неужели ты не понимаешь, мама, ты абсолютно ничего не смыслишь, что мне действительно нужно, лучше бы дала деньгами!..» Впрочем, у меня значительно отлегло от сердца, когда уже через минуту-другую Стива как ни в чем ни бывало действительно попросил у меня денег — на костюм для бал-маскарада, и я без колебаний отсчитала ему требуемую сумму. Что это будет за костюм — об этом он наотрез отказался сказать. Сюрприз так сюрприз. О дате бала-маскарада он пообещал сообщить в свое время.

Зато с Николяшей я имела, что называется, весьма регулярные «сношения». Несмотря на то, что прекрасно понимала: он принадлежал не мне одной. Мы встречались, главным образом, под вечер, и на короткое время, потому что ночью, как он говорил, у него были другие встречи и договоренности, не то чтобы супер прибыльные, но которые он, тем не менее, никак не мог отменить. В отличие от Стивы, он позволял, и с удовольствием принимал от меня в подарок разные мелочи — вроде нового бритвенного станка, геля, лосьона, зажигалки, стильных трусов или носков. Подарки имели для него не столько практическое значение (потребности его были на удивление скромными), а своего рода предметами ритуального действа, призванными поддерживать в нем ощущение того, что его любят и лелеют. Словом, неопределенное время до бал-маскарада проходило как нельзя лучше. Теперь я думала: как глупо и странно промелькунла вся моя прошлая жизнь. Даже находясь среди людей, я, по сути, толком не знала, не понимала ни мужчин, ни женщин. Та неделя, тот неизмеримо короткий промежуток времени, то есть от момента моего знакомства с моим будущим мужем на литературном вечере и моментом, когда он предложил пожениться, — это время никак нельзя было считать волшебной порой ухаживаний, когда мир вокруг исполнен тайн и романтики, невесомо-воздушной влюбленности, высокой поэзии. Теперь мне казалось: как просто и пошло решилась тогда моя судьба. Как-то по-мужицки грубовато. Меня приобрели, как на рынке хитрый мужик покупает по дешевке справную кобылу, которой достаточно пару увесистых шлепков по крупу, чтобы та почувствовала хозяйскую руку и была счастлива. Конечно, Николяшу отнюдь не отличала интеллектуальная утонченность. Однако и он, как и мой муж, писал стихи. Бездонно наивные, неумелые, глупые. Но милые и трогательные. В наше следующее свидание, когда он завел меня в свою железнодорожную будку, разложил прямо поперек операторского пульта, робея и смущаясь, попросил разрешения прочесть несколько стихотворений — как действительному члену союза писателей, большому авторитету и так далее. В отличие от литературно-мессианских идей моего мужа, у него не было абсолютно никаких претензий. Просто так — кропал исключительно для себя, бережно и ревниво скрывая от людей свой слабенький огонек вдохновения. В основном, про железнодорожные пути и поезда. У него напрочь отсутствовал талант, да и образования ноль, но, слушая, как трогательно он рифмует названия железнодорожных станций, я чуть не плакала от жалости и умиления. Возможно, ему казалось, что он занимается любовью с мумией Марины Цветаевой или Ахматовой. Впрочем, от этого его мужской пыл ничуть не остывал. Наша новая близость оказалась еще более страстной и сладкой, мы пролили целые реки молока и мёда. Честное слово, в ту ночь мои представления о таланте и гениальности подверглись серьезным испытаниям. Однажды мне даже пришла в голову уморительная, полная лукавства мысль: а что если мне, седой волчице, попробовать от него родить? Какой бы был сюрприз для всех! Вот тогда бы начались чудеса! Фактически, как если бы я начала жизнь сначала!

От Николяши я также узнала немало маленьких секретов и подробностей тайной жизни ночного ресторанчика — о хозяйке Аглае, симпатичных брате с сестрой, служивших барменами, о матерых завсегдатаях, местных и заезжих дамочках, гонявшихся за иллюзией любви, — как оказалось не слишком многчисленная клиентура заведения «ВСЕ СВОИ». Они быстро успели примелькаться и стать почти родным.

Как всё переменилось! Прежде от супруга, с которым я прожила полжизни, я ожидала всего лишь непоколебимой надежности, как будто он и правда был самим Господом Богом, создавшим меня и весь этот мир. Другие мужчины для меня просто не существовали. На окружающих женщин смотрела с сочувствием, как на своего рода падших ангелов, которым, в отличие от меня, Божьей избранницы, не дано быть счастливыми. Теперь мои взгляды претерпели немалую трансформацию. Не раз я задавалась вопросом, любит ли Николяша меня, а если не меня, то способен ли вообще любить кого-нибудь, как любят исключительную избранницу. И тут же одергивала себя, напоминая себе о его почти животной наивности и простоте в любви. Как ни странно, порой мне казалось, что особое предпочтение он отдает именно Агнии. Она была не только хозяйкой, но и одной из его постоянных и уважаемых «клиенток». Мне же она по-прежнему казалась временами особой несколько высокомерной и самолюбивой. Впрочем, несмотря на ее внешнюю непривлекательность, я вполне могла допустить, что Агния обладает качествами, которые нравились некоторым мужчинам — волей и силой. Николяша уверял, что уж если она на кого положила глаз, то конечно сумеет заставить его выть от желания и страсти. Я не возражала, даже искренне старалась изжить в себе первоначальную предвзятость по отношению к ней. Тем более что сама Агния всегда была по отношению ко мне неизменно дружелюбна. Не раз, раньше меня самой, Агния замечала приближающийся, угрожающий мне приступ хандры, просто и деликатно подсовывала свои пестрые веселящие и энергетические снадобья. Никаких признаков патологического пристрастия к таблеткам я не ощущала, — зато ни мигрень, ни боли внизу живота меня больше не тревожили. В конце концов, я решила, что эти голландские штучки не вреднее патентованных аспиринов и анальгинов. Я и не заметила, как через некоторое время уже питала к Агнии что-то вроде сестринского чувства. Видя мою увлеченность Николяшей, она улыбалась странной, понимающей улыбкой, в которой мне мерещились какие-то неведомые желания и иные страсти.

Однажды Агния устроила нам дружескую вечеринку в своем ресторанном «офисе», уютной задней комнатке, которая обнаружилась за небольшой дверью, задрапированной в глубине бара. Кроме пухлого бархатного дивана, там был лишь небольшой туалетный столик и приземистый, как кабанчик, сейф. Сначала мы покурили, выпили какого-то необыкновенного ликеру, от которого я так возбудилась, что, казалось, достаточно было погладить меня по животу или по спине, и я бы впала в транс. Конечно, с одной стороны, мое воспитание добропорядочной мещанки заставляло относиться к такого рода стимуляторам с огромным принципиальным предубеждением, даже осуждением, а с другой, — учитывая мой возраст, семейное положение, вообще излет женских ресурсов — что толку было трястись над оставшейся малостью? Видя мое состояние, Агния без околичностей предложила заняться любовью втроем. Я резко и наотрез отказалась. Николяша со вздохом опустил глаза. Потом робко покосился на Агнию. Я видела, что в душе оба изрядно разочарованы моей дурацкой косностью, но в их тоне не промелькнуло ни тени насмешки или элементарной мстительности.

— Ну, как говорится, может, в следующий раз, — сказала Агния. — У меня есть запасной вариант!

Она извлекла из сейфа какое-то удивительное пузатое устройство, размером с ананас, что-то среднее между игрушечной кофеваркой, кальяном и самоваром. Набрала какие-то цифры на крошечном дисплее, несколько раз энергично пощелкала никелированным рычажком, после чего из золоченой воронки стал сочиться сладковатый дымок или пар. Мои друзья действительно называли устройство (кстати, стоящее огромных денег) смешным прозвищем «самовар». Сначала в воронку «самовара» сунул нос Николяша, затем я, а уж после нас к ней блаженно припала сама Агния. Николяша ласково и ободряюще погладил меня по руке. Потом мы сидели полулежа на бархатном диване и не шевелясь ждали, что произойдет. Перед моими глазами мелькали абстрактные, разноцветные калейдоскопические картинки, мои бедра задергались так, словно к особым нервным окончаниям подключили электроды. Не в силах совладать с концентрированной радостью, нахлынувшей на меня, я неожиданно для себя открыла рот и затянула какую-то протяжную песню. Рядом содрогались в экстазе Николяша и Агния. Сначала мне казалось, что я нахожусь в полном сознании, вижу все происходящее вокруг меня, но когда почувствовала, как кто-то взял меня за руку, горячо и продолжительно припал губами к моей раскрытой ладони, то не смогла определить, кто находился рядом со мной. Что-то смутно подсказывало мне, что это была Агния.

Но еще больше она удивила меня, когда, позвонив однажды мне на мобильник, заговорила непривычно торопливо, озабоченно. Я даже не сразу поняла, о чем она просит. Она всё повторяла, если я сделаю ей «такое одолжение», то вечером предоставит Николяшу, который должен был развлекать ее всю ночь, в полное мое распоряжение.

— Это черт знает что такое! — возмущенно и обиженно воскликнула я. — Пусть он сам решает, с кем ему быть! Я не собираюсь ему навязываться.

— Ну хорошо, хорошо, — покладисто сказала она. — Как хочешь. Мне просто позарез нужна твоя помощь…

— Да в чем дело-то?

Выяснилось, что Агния ухаживает за одной своей тяжелобольной подругой детства. Лесбиянкой. Трогательно и самоотверженно, как в кино. Оплачивает отдельную палату в местной больничке. Подруга умирает от какой-то чрезвычайно мучительной формы рака. Агния ласково звала ее Масей.

— Мы с Масей были очень, очень близки. Ты понимаешь… Кстати, я много рассказывала ей о тебе, Александра, — сказала Агния. — Ведь, знаешь, не часто попадаются такие чистые и добрые люди, как ты…

Уход и забота за больной Масей были самые тщательные, но проблема заключалась в другом. Мася уже давно «сидела» на обезболивающих препаратах. Вполчем, даже самые сильные наркотики помогали плохо. А о побочном действии и говорить не приходилось. Единственное, что помогало, и притом замечательно эффективно, чудесный «самовар». Таким образом два раза в день Агнии приходилось заезжать к подруге в больничку, чтобы облегчить ее страдания. Но сегодня у Агнии была запланирована какая-то экстренная, сверхважная встреча с партнерами-бандитами (как она выражалась «совещание»), отменить которую не было никакой возможности. Единственные люди, кому она могла доверить «самовар» — Николяша и Стива, но они были мужчины, а ее подруга-лесбиянка патологически ненавидела мужчин, ревновала ее к ним. Болезнь сделала Масю и подавно невыносимо капризной. В общем, она никогда бы не простила, если бы Агния прислала к ней мужчину. Так что доверить «самовар» кому-либо, кроме меня, Агнии просто было некому… Она даже предложила мне денег — в качестве платы за услугу. Но и от денег я с негодованием и обидой отказалась.

— Как тебе не стыдно! Я и так всё сделаю.

— Вот спасибо! Извини, что опять посягнула на твои моральные принципы. Конечно, развлекаться с Николяшей и брать деньги — тебе совсем необязательно.

— Разве люди не должны помогать друг другу? — пробормотала я, недоуменно пожав плечами.

Отправившись по указанному адресу в сопровождении одного из вышибал ресторанчика, который нес сумку с бесценным амстердамским приспособлением, я навестила умирающую подругу Агнии. Первым дело развела «самовар», дала страдалице подышать. На лице бедняжки Маси появилось блаженное выражение, и от этого сочетания — крайней изможденности, обезображенности болезнью и выражения блаженства — просто мороз драл по коже. Похоже, когда-то она была очень даже миленькой. Может быть, настоящей красавицей. Боже, что нас всех ждет!.. Быстро и нежно, как заботливая нянька и лучшая подруга, я обтерла ее влажным полотенцем, переодела, сменила белье, а затем, взяв у нянек ведро и тряпку, вымыла пол в палате и протерла окошко. Вернувшись в ресторанчик, я ожидала, что Агния бросится горячо меня благодарить, но та снова приняла вид замкнутой, почти надменной особы. Теперь, впрочем, это меня не удивило: некоторые люди, особенно поднявшиеся из низов, просто стесняются своих чувств, прячут их под маской неприступности. Должна признаться, мне было ужасно досадно, что я из ложной гордости отказалась от ее предложения насчет Николяши. Чтобы наказать себя за дурацкую гордыню, я оправилась домой и до самого утра корпела над переводами.

А однажды мне случилось встретить Агнию на привокзальном рынке. Кажется, она просто прогуливалась, коротала время и, увидев меня, даже обрадовалась. Мы купили у бабок свежепоквашеной капустки на двоих и устроились под березками в запущенном поселковом парке. Я искоса поглядывала на Агнию. Теперь рядом со мной сидела сдобная, как будто слепленная из ароматных лепешек, довольно моложавая, вполне скромная женщина. Даже застенчивая. Мне ужасно хотелось расспросить ее о важных вещах, но я понятия не имела, как к ней подступиться и завести разговор о Стиве. Я надеялась, что она сама заговорит о нем, но она, как и прежде, не отличалась разговорчивостью. Некоторое время мы молча хрупали капусту и со снисходительными улыбками наблюдали, как какие-то седые и пузатые мужички азартно гоняют по пыльной поляне пыльный мяч.

— Агния, — с энтузиазмом начала я, — ты подруга Стивы. Вот почему мне давно хотелось поговорить с тобой по душам. Дело в том, что у меня есть к тебе один очень серьезный и личный вопрос. Можешь ты мне объяснить, в чем заключается твое представление о любви?

В первое мгновение показалось, что она расхохочется мне в лицо, но она задумчиво покачала головой и, скромно потупив глаза, сказала:

— Может быть, о любви вообще не стоит болтать? Честно говоря, я о ней ничего не думаю. Ты, наверное, написала кучу стихов о любви. А прочитала и того больше… У тебя о ней свое представление. Только это и имеет для тебя значение. Разве я могу к этому что-нибудь добавить? Да и разве, в конце концов, это так уж важно — что мы о ней думаем?

— Что же тогда важно? — настаивала я.

— Важно любить как можно сильнее и безогляднее, Александра, — улыбнулась она. — Вот, в чем штука, дорогая подруга. А пропустить любовь, отвернуться, отдать ее кому-то другому — это худшее, что только может с тобой случиться. Полностью завладеть любимым человеком, наслаждаться им без границ и правил. Только для этого мы и живем. Если кто-нибудь чувствует иначе, то с любовью это не имеет, по-моему, ничего общего.

— Согласна, согласна. Но, кроме такой любви, должна быть еще любовь высокая, внутренняя! Когда ты даже в полном одиночестве носишь ее в себе, когда ты счастлива ее таинственным присутствием, ее нескончаемостью и вечностью.

— Я не понимаю этих делений — высокая любовь, низкая любовь. Самые последние твари, едва уединившись в какой-нибудь вонючей норе только для того, чтобы побыстрому трахнуться, испытывают не меньшее вдохновение, поверь. Таинственное присутствие, нескончаемость, вечность. Так же, как и для тебя, ничего другого для них, по большому счету, просто не существует. Единственное их желание, чтобы это происходило, как можно чаще, как можно слаще. Деньги, шмотки, развлечения, наркотики — всё служит только этому. И твоя литература с поэзией, я подозреваю, тоже. Убери из литературы и поэзии надежду, бешеное стремление завладеть тем, кого любишь, — что останется?

— Если так рассуждать, то чем тогда мы будем отличаться от этих последних тварей? — холодно и довольно резко сказала я.

Заметив, что во мне клокочет чуть ли не обида, Агния ласково обняла меня за талию и с неожиданной нежностью, даже страстностью прошептала на ухо:

— Милая моя подруга, любовь, как говорится, живет и в хижинах и во дворцах. О такой любви, как твоя, слагают стихи и поэмы, а о моей, пожалуй, никто вообще никогда не узнает…

Благодарно, со вздохом, хотя и довольно сдержанно, я чмокнула ее в щеку. Она снова улыбнулась. Что ж, в конечном счете, она оказалась права: мы жили в совершенно разных мирах, но нам светило одно солнце.

— Ты продолжаешь делать успехи, — хвалил меня Стива. — Наша внутренняя волчица оказалась не такой уж нелюдимой и хищной бестией.

Я и сама заметила, что в разговорах с ним больше не съезжаю (по крайней мере, то и дело, — как это было еще недавно) в тягостные, занудные рассуждения об измене мужа. Куда с большим удовольствием я спешила поговорить с ним о своем молодом любовнике. О первозданно примитивном внутреннем мире Николяши, похожим на детскую железную дорогу, его восхитительной улыбчивой наивности, милом увлечении стихосложением. Но что еще удивительнее — об эротических умениях и пристрастиях моего любовника. То есть таких интимных предметах, о которых я бы, пожалуй, не посмела, просто не была бы допущена, говорить с господином N.

— А этим вы с ним занимались? — невзначай спросил Стива и с невинной улыбкой описал одну невероятно экзотическую любовную игру. Я ужасно покраснела и, чтобы скрыть смущение, перешла в наступление и, рассмеявшись, поинтересовалась, не намекает ли он, что сам хочет поучить меня, старую дуру, этой игре. — Во-первых, — совершенно серьезно оборвал он меня, — ты знаешь, я не люблю, когда ты говоришь о себе в таком тоне, а во-вторых, еще не пришло время. Для нас с тобой это слишком серьезно. Для наивных любовных игр ты уже и без меня созрела. Ты прекрасно понимаешь, это станет возможным лишь в качестве подвига или жертвы — когда ты сама почувствуешь, что наши судьбы хотя бы на мгновение готовы пересечься между жизнью и смертью…

— О да! — рассеянно согласилась я.

Пока что я пребывала, как уже было сказано, в блаженном состоянии амебы, впервые за долгое время увидевшей солнышко.

Кстати, я поинтересовалась у Стивы, откуда он знает такие подробности — об интимных привычках и приемчиках Николяши. Неужели мужчины делятся друг с другом такими вещами?

— Обычные мужчины — конечно, нет. Но мы-то с ним друзья-приятели. И даже в некотором смысле — коллеги… — заметил он со странным смешком. На меня снова пахнуло жутким холодком, словно где-то рядом разинула пасть зловещая черная бездна. — Само собой, общие женщины, масса сексуальных эксцессов… — продолжал он уже совершенно спокойно. — Как ты понимаешь, мы устраивали вместе миллион общих оргий. Как бы там ни было, ты обзавелась завидным дружком, Александра. Прекрасным любовником. Кажется, таких, как мы, англичане называют том-боями, а?

— Значит, ты рассказал ему обо всем, что тебе обо мне известно? То, что было известно только нам двоим?

— Конечно, не обо всем. Если бы даже захотел, есть вещи, которых Николяше никогда не понять. Простая душа. Сама подумай, начнешь рассказывать ему, к примеру, про твои овраги, так, чего доброго, напугаешь до смерти!.. Но я знаю все, что ему о тебе известно. Иногда мне даже кажется, что мы с тобой частенько спали вместе.

Эти последние его слова долго не выходили у меня из головы. То, что раньше казалось мне сверхсекретным, интимным, что было непостижимой тайной двух влюбленных, теперь как будто транслировалось открытым текстом непосредственно в космос. Отдаваясь Николяше, я словно чувствовала рядом дыхание третьего. Не знаю, было ли это хорошо, желанно, постыдно, мерзко, противоестественно или божественно, — но ничего подобного я, конечно, в жизни не испытывала. Порой казалось, что мои любовные спазмы и содрогания входят в резонанс с земной корой и, усиленные в тысячи раз, возвращаются ко мне же. Не об этих ли удивительных трансформациях упоминалось в онтологии, посвященной сущности Степной Волчицы?

Между тем в счастливой и энергичной круговерти событий я не заметила, как наступил сентябрь; промелькнуло «бабье» лето. Небо сделалось пустым и стылым. Казалось, вот-вот начнутся первые заморозки. Я и не думала съезжать с дачи. Это значило бы расстаться с ресторанчиком «ВСЕ СВОИ», — а с этим сомнительным заведением я успела сродниться всей душой. Впрочем, моя добрая хозяйка терпела мои маленькие причуды, уверяя, что, благодаря мне, с удовольствием проживет на даче хоть до самых морозов. Все затруднения решались как бы сами собой. Мой «финансовый прожект» уже начал приносить обильные плоды. Дочка взяла в институте академический отпуск и, как истинная подруга декабриста, отправилась поближе к своему невинно осужденному избраннику. Сын тоже буквально сидел на чемоданах, весь в ожидании отъезда в иные края. Точнее, коротал время, за компьютером. В школу, соответственно, уже не ходил. Документы, доверенности, необходимые для выезда, были оформлены. Муж ничуть не возражал против того, чтобы мальчик, вместо того чтобы жить, по его словам, «в глупом бабьем курятнике», отправился, как Максим Горький, непосредственно в люди, — что, безусловно, должно было способствовать его развитию и возмужанию. Бабушка никак не могла оторваться от дачных дел. Кажется, копала картошку. Кстати, она единственная решительно не одобряла ни «декабристской» программы внучки, ни отъезда внука в заграничный коллеж-коммуну. Ей всё чудились какие-то подвохи — то в честных и благородных качествах жениха-арестанта внучки, то нетрадиционная ориентация или сектантская закваска учебного заведения, куда собирался внук.

Что касается меня, то теперь я жила исключительно предвкушением грядущего бала-маскарада. Мне было ужасно неудобно, что я позволила Агнии заплатить за мой билет. Но на этот раз не решилась ничего сказать, хотя бы предложить вернуть деньги. Вероятно, таким способом она просто хотела выразить свою симпатию ко мне. Однако подменять ее по уходу за Масей, больше не просила. Собственно, и просить теперь было не о чем. Однажды, неловко справившись у Агнии о здоровье подруги, я узнала, что бедняжка недавно скончалась.

Стива по-прежнему отказывался сообщить что-либо о своем маскарадном костюме. По его замыслу, я должна узнать его в нем уже на балу. Я же, со своей стороны, решила, что не стану мудрить — изобретать для себя что-то особо пышное или загадочное. Так, какой-нибудь простенький, скромный костюмчик лесной нимфы или степной волчицы. Шучу, конечно. Чтобы хоть как-то проучаствовать в мероприятии, я хотела купить билет на бал хотя бы моему Николяше. Но и тут, к моему великому разочарованию оказалось, что я опоздала. Николяшу уже успели ангажировать; он пообещал сопровождать на бал какую-то другую дамочку. Не скрою, от одной мысли, что мне придется отправиться в один из самых дорогих и знаменитых клубов, да еще без пары, самой по себе, у меня холодело в груди. Да что поделаешь…

В эти последние дни я редко виделась со Стивой. Накануне мероприятия он появился в ресторанчике, чтобы вручить мне пригласительный билет, купленный для меня Агнией. Мы посидели вдвоем не более получаса, однако наш разговор произвел на меня необычайно сильное впечатление.

— Кажется, еще и месяца не прошло, а тебя просто не узнать, Александра! — поощрительно заметил он, оглядывая меня с ног до головы, как скульптор свою любимую статую. — Ты выглядишь хоть куда. Другие дамочки с курортов не возвращаются в таком сиянии, как ты расцвела в нашем городишке.

— Я уж и не помню, когда была такой счастливой, Стива, — кивнула я. — Может быть, вообще никогда… А всё — благодаря тебе!

— Ну, я тут не при чем, — лукаво усмехнулся он. — Это всё благодаря твоему милому Николяше.

— Да ведь это ты нас с ним подружил! — смущенно воскликнула я. — Он прелесть.

— Ну, да. Милый, кудрявый. Как молочный ягненок. То, что и нужно оголодавшей Волчице. Что ж, рви его на части, наслаждайся младенческой кровью и плотью.

— Ой, как жутко ты это повернул. Это совсем, совсем не так. Впрочем, я все равно… ужасно счастлива!

— То-то и оно. Пусть наша Волчица думает, что ухватила волшебную добычу, но мы-то знаем, что это была коварная приманка.

— Ты как всегда в точности выразил то, что я сейчас чувствую! То, что сейчас со мной происходит, лишь короткая передышка, перед тем, как оказаться лицом к лицу с чем-то огромным и страшным. А с другой стороны, если бы не это мрачное предчувствие, я, может быть, не чувствовала бы себя такой счастливой.

— Отлично тебя понимаю, Александра. Даже упиваясь теперешним счастьем, ты спешишь, стремишься заглянуть в свое темное будущее. Совсем как тогда, когда, маленькой девочкой, тебя тянуло заглянуть в страшную темную комнату. Стремишься туда, и страшишься одновременно. Как будто даже вопреки себе, упорно рвешься к той черте, где так или иначе осуществится твоя судьба. Пусть даже самой высокой ценой. Может быть, ценой полного саморазрушения.

— О да! — вздохнула я. — Это так.

— И в этом мы необычайно похожи — как родные брат и сестра, — печально кивнул Стива.

Он тряхнул своими чудесными белокурыми волосами, взглянув на меня тем невыразимо теплым, дружеским взглядом, — как тогда, когда однажды я уже была на краю пропасти, а он удержал меня от падения. Какие прекрасные и страшные глаза! Но я знала также, что так не могло продолжаться вечно — то есть, чтобы кто-то решал за меня, удерживал меня на грани, к которой я сама рвалась. Когда-нибудь наступит момент, мне придется решать самой. Пусть я истеричка, дура, идиотка, но кто еще способен был заглянуть в душу истерички, дуры, идиотки, как ни этот великолепный, обладающий такой фантастической чувствительностью человек?

— Что же нас ждет, Стива? — прошептала я. — Что такое наша жизнь?

— Я тебе скажу. Теперь самое время, — едва слышно, но с бритвенно-острой внятностью начал он, наклоняясь ко мне близко-близко. — Я попробую тебе объяснить, как я понимаю нашу судьбу… Ты, Александра, всегда мечтала о простом и земном, но изо дня в день жизнь возвращала тебя к самой себе, к твоему единственному призванию и предназначению — к жерственности, страданию, может быть, даже подвигу. Ах, с какой трогательной наивностью и усердием ты оберегала мечты о своем мещанском мирочке, где все так просто и мило — еда, питье, теплая супружеская постелька, благородные, сердечные стишки, вязание фуфайки из собачьей шерсти! Однако каждое утро, открывая глаза, ты обнаруживала, что твой бедный мирок скорее напоминает сырую келью или камеру смертника, где от тебя требуется лишь одно — напряжение всех сил для жертвы и подвига. Почему? Да потому что так оно и есть: твой мир — это келья и камера. Хотя бы ты и натянула на себя и на всех окружающих милые собачьи фуфайки. В конце концов жизнь прихлопнула твои последние мечты. Твои стихи скорее стали напоминать предсмертные записки… Разве я не прав, Александра?

— Боже мой, — только и смогла выговорить я.

— Ты хотела прожить красивенькую, счастливенькую жизнь, в полной уверенности, что родилась именно для этого. Прожить ее, прирастив к ней некую скромную толику, созданных тобой красивеньких вещей, от которых и тебе, и твоим деткам, и вообще следующим поколениям таких, как ты, станет тепленько и славненько. Но не тут-то было! Ты оказалась слишком нетребовательна к жизни и жестока к самой себе. Ты зверски голодна до подвига. Ты увидела, что тебе не оставлено никаких других ролей, кроме самых героических: какой-нибудь несправедливо загнанной поэтессы-мученицы, супруги сумасшедшего, считающего себя гением, матери-одиночки, жертвующей собой и всеми своими талантами ради деточек.

— Ты как будто это испытал…

— Еще бы! Точно так же, как и ты, я жил-поживал, чувствуя себя исключительно талантливым мальчиком. Вроде пресловутого Ломоносова. Жил, чтобы вырасти, выучиться, и знай себе трудиться в тиши профессорского кабинета. Дорасти, может быть, до Эйнштейна. Доработаться до нобелевки. И что же? Жизнь в самом начале убила во мне эти глупые иллюзии. Никаких кабинетов, никаких нобелевок. Ишь, куда замахнулся! Мечты были ложью, а суровая жизнь — правдой. Не только жизнь, в первую очередь, конечно, я сам перечеркнул эти жалкие, смешные иллюзии. Еще бы! Такому человеку, каким я сам себя ощущаю, превращаться в какого-то дурака-профессора? Впрочем, я и опомниться не успел, как оказался там, где мое место — среди сонма непризнанных гениев, невидимых мессий, да просто безвестных ничтожеств. Хотим мы того или нет, осознаем или нет, но наше с тобой общее, настоящее призвание — жертвенность и мученичество… Всё правильно: когда у властей нет другой заботы, как наживаться, жиреть, скупать и перекупать, отнимать и делить, воровать и грабить, простому человеку, если он не сумасшедший, не подонок, не убийца, ничего не остается, как глушить себя водкой или еще чем. Единственная мечта, которую ему позволено иметь, — о подвигах, лишениях, самоотвержении. Грезить о Справедливости, Добре, Истине… Бывает, конечно, и так, что человек распаляет себя запретными мечтами — разбогатеть, прославиться. Бросается что-то делать, суетиться. Но лучше ему, как правило, от таких мечтаний и потуг не становится. Только хуже. В том-то и заключается наша судьба: кто рожден жить в царстве Божьем, для того Россия — не земля обетованная, а сплошной крестный путь. Вот почему, скорее всего, нам не миновать погибели. Мы до конца будем цепляться за какую-нибудь великую оправдательную мысль, за какую-то очередную спасительную идею, которую выдумали себе или которую, что скорее всего, нам лукаво подбросили те другие, находящиеся в числе немногих благополучных зрителей. О, они, словно высшие существа, заняли удобную тронную ложу и за циничными рассуждениями о «садо-мазо» взирают на громадную античную арену, сплошь заставленную крестами, на которых корчатся миллионы и миллионы…

Особенно мне понравилось, как Стива говорил о нашем неизбежном мученичестве и жертвенности. Что-то от Федора Михалыча. Как это было созвучно моей женской душе!

— И ты помог мне это понять! — воскликнула я. — Ты научил меня любить свою судьбу. Да разве не так оно всегда и было — у нас на Руси?

— Именно так, — кивнул он. — Рай земной принадлежит избранным мерзавцам, а народу — ад… И наоборот. — И, немного помолчав, продолжал: — Ты знаешь, пока я учился в университете, пока голова моя была занята одной наукой, мне даже стало грезиться, что, может быть, я тоже не народ, а какой-то избранный. Не мерзавец, конечно, но — избранный. Страшно подумать, эта иллюзия, как какая-нибудь зараза, могла въесться в меня на всю жизнь. К счастью, глядя на своего профессора, я понял, чего стоит эта избранность. Ты не поверишь, но я уже знаю всё, что он мог бы мне сказать и чему научить. Но вот я бы посмотрел на него, окажись он на моем месте. Ему-то что — всю жизнь прожил, как в тумане, думая, что, вроде какого-нибудь Циолковского, прямо из головы, у себя на коленке напишет нобелевку, откроет Абсолютную Истину. А попробовал бы он, как я, с самого начала знать, что руки коротки! Не теперь, на старости лет, а в молодости объявить себе, что здесь, в земной жизни, ему ничего не светит — а только в царствии небесном, что если кто-то и может привести его к Истине, то только Он, сам Господь Бог. Что ж, могу допустить: верующие тоже предчувствуют Истину — только с другого конца… Но я-то пока нахожусь с этого конца! Поэтому буду действовать так, как решил. Я должен узнать как можно больше женщин. Я-то знаю, сколько молодых ребят и девушек готовых продать себя тысячу раз, только чтобы добыть денег на учебу. А ведь мне нужно достичь гораздо большего…

— Стива! — воскликнула я, любуясь моим другом и грустя вместе с ним. — Я тебя прекрасно понимаю. Это совсем не смешно и не глупо — то, что ты решил. Даже в истории немало похожих случаев — когда самые светлые головы своего времени пользовались милостью и покровительством знатных особ. Вспомнить хотя бы, как дружили Вольтер и Екатерина Вторая. Как жаль, что я не член правительства, не президент, не императрица! Я не знаю, что я только готова сделать, чтобы тебе помочь! Ты такой хороший, такой умный и чуткий. Мне кажется, все, кто встретится на твоем пути, любая женщина, будут рады тебе помочь.

— Да, — печально кивнул он. — Может быть. Увидим.

— Оглянись вокруг: как мы все тебя любим и уважаем — я, Николяша, Агния!

Когда я упомянула Агнию, он странно поежился. И в этот миг совсем не был похож на того всезнающего и опытного молодого человека, каким я привыкла его видеть.

— Агния?

— Ну да, Агния. Разве она не боготворит тебя?

Все-таки удивительно: разбивая последние иллюзии, за которые сам беспомощно цеплялся, обнажая передо мной свою печальную, неприкаянную душу, он в то же время воскрешал меня почти из мертвых.

— А может, Агния — черт? — подмигнул он мне.

— Нет, она хорошая, — поспешно пробормотала я, прижимаясь к нему. — И, вообще, вокруг столько хороших, чудесных людей!

Через несколько минут Стива поднялся и стал прощаться. Я чувствовала себя немножко эгоисткой: едва он ушел, все мои мысли тут же устремились к предстоявшем свиданию с Николяшей. Вокруг бесились люди. Если между мужчиной и женщиной и была какая-то разница, то именно в этом. Мужчину ни на миг не отпускала тоска по Истине, даже если на него устремлялись любящие взгляды. А женщина могла забыть обо всем на свете, когда ее жизнь озарялась хотя бы отсветом любви. Женщина, будь она хоть трижды волчицей, превращалась в ту самую самодовольную, набухшую, готовую к делению амебу.

Николяша должен был вот-вот появиться. Боже мой, какие только мысли не мелькали у меня в голове! Вот говорят — мужчины инфантильны. Но женщины инфантильны ничуть не меньше. Вокруг сплошь «вечные девочки», хотят, чтобы их всю жизнь «на руках носили», вечно плещутся в каких-то глупых грезах. Последнее время у меня стали случаться задержки менструального цикла, появились странные боли, головокружения, дискомфорт. Анализируя свое состояние, я как будто даже обнаруживала признаки некой инородности, раздвоения (как сказал бы господин N., деперсонализации). Не говоря уж о том, что в самый неожиданный момент была рада пощекотать себя безумным подозрением: уж не беременна ли я?.. Но еще забавнее было представить, чтобы сказал по этому поводу мой (бывший?) муж. Стоило только прислушаться…

Я достала из сумочки записную книжечку и авторучку, чтобы записать стихи, которые казались мне чьим-то, может быть, моим собственным давним стоном, возвратившимся и долетевшим ко мне откуда-то из безвоздушного космического пространства, а может быть, его, мужа, безумным хохотом. Если они и существовали, безумцы, помешавшиеся на мессианстве, то муж, безусловно, к ним принадлежал. Ему и себе, нам обоим, я хотела бы посвятить эти полные горечи, обиды и едкого сарказма строки:

Как эти стихи, а точнее, гулкий дьявольский хохот, были похожи на мою жизнь! Помнится, муж на теоретическом уровне обосновывал однажды неизбежное упразднение строго очерченных поэтических образов, размеров и рифм, ставшими беспомощным атавизмом еще в прошлом веке. Кто знает, может быть, он лежит сейчас где-нибудь опустошенный, брошенный, больной и гордый, под забором?

К счастью, я увидела в дверях Николяшу и, почувствовав, как меня захлестнула горячая волна радости, поспешно сунула записную книжку со стихами обратно в сумочку.

После ужина и нескольких танцев мы оба почувствовали, что нам уже не терпится уединиться в нашей милой железнодорожной дежурке. Битловская «Because», пронзительно печальная, как неземная песнь, неожиданно зазвучавшая между дешевыми ресторанными шлягерами, послужила для нас лучшим сигналом. Если в природе и существует «лебединая песнь», то это, наверное, была именно она. И если желание отдаться способно заглушить в женщине все остальные чувства и инстинкты, то это был именно тот самый момент. В эту ночь Николяша держал в объятиях обезумевшую от страсти и похоти самку. Как я любила его! Ни Шекспир, ни Гомер ни за что не решились бы избрать подобную страсть предметом для вдохновения. Еще недавно я сама вызвала Агнию на откровенность и едва ли не с презрением морщилась, когда та попыталась объяснить мне свое стремление любить как можно сильнее и безогляднее, полностью завладев любимым человеком, наслаждаться им без границ и правил. Теперь я сама ощутила нечто в том же духе. Конечно, это не могло продолжаться бесконечно. Это не могло продолжаться даже сравнительно долгое время.

— Ах, Николяша, — как в бреду, рычала я, — я прихожу в бешенство от одной мысли, что, может быть, уже завтра на бал-маскараде ты бросишь меня ради другой, более сильной, требовательной и выгодной возлюбленной. Она отнимет у меня тебя, мою любовь, и мы больше не сможем встречаться. Если эта ночь последняя, лучше растерзай меня, возьми меня всю, мой милый, мой славный…

Николяша поднял меня на руки, как пушинку. Закружил по комнатке. Он читал мне свои глупые, беспомощные стишки про поезда, перегоны, платформы, вокзалы и железные дороги, а я хохотала так, что в экстазе едва не расколотила пяткой какой-то важный прибор-самописец.

— Ах, Александра, — воскликнул он, — скорее все произойдет наоборот. Ты увлечешься кем-нибудь более умным, чем я, и уже не вспомнишь о твоем смешном, провинциальном рифмоплете в железнодорожной фуражке. Может быть, уже завтра Стива нашепчет тебе какие-нибудь необыкновенные слова, которые действительно сведут тебя с ума, и ты забудешь обо всем, что так любишь сегодня. Поэтому давай лучше вообще не будем думать ни о чем…

Я действительно чувствовала, что лечу, словно в черном безвоздушном пространстве среди звезд и звездных туманностей навстречу чему-то неотвратимому и страшному, как «овраги», а краткие волшебные часы и минуты любовных объятий с милым Николяшей — лишь блаженное промедление в этом роковом полете. Но именно ощущение временности и сиюминутности взвинчивало мою страсть до звериной ярости. «Стареющая женщина» — теперь эти слова не вызывали во мне ни судорог протеста, ни ужаса, ни отвращения. Наоборот, с дрожью нетерпения, даже пьянящего вдохновения, всматривалась я в ожидающую меня темную бездну. Если я и прощалась с кем-либо, то с собой теперешней. Но никак не с надеждой. Как будто я предчувствовала грядущее преображение и новое рождение. Долгие годы, полные нового смысла и планов, бесконечной ясности и даже философской безмятежности. Новая иллюзия, которой я не могла, а главное, не желала противиться. Предчувствие, что в конечном счете тьма и свет есть совершенно одно и то же.

Минула прощальная ночь с Николяшей. Разбитая, истощенная, с помутившимся сознанием, я лишь под утро доплелась до своей светелки и рухнула на топчанчик. Я проспала до самого вечера — до того самого часа, когда солнце ушло за горизонт, превратив сон в мучительно-тошнотворное забытье. Я встряхнулась и села на постели и долго смотрела на тускнеющий багрово-изумрудный горизонт. На тумбочке лежал пригласительный билет, а на плечиках в углу висело мое новое вечернее платье. Кружка крепчайшего кофе с плиткой шоколада, а также парочка капсул, пестреньких «маминых помощников», вернули меня к жизни. Очень кстати, я обнаружила на кухне записку от хозяйки; она уехала в Москву и обещала вернуться только на следующий день. Мне нужно было сосредоточиться. Минут двадцать заняла прическа. Совсем недавно я выкрасилась в светлый мелированный орех, подстриглась очень коротко, — так что привести в порядок прическу — ополоснуть волосы, уложить их феном — вот и все дела. А косметикой я никогда не увлекалась. Надев вечернее платье, повертелась перед зеркалом. Ни дать, ни взять Наташа Ростова перед первым балом. До полуночи, до таинственного и пугающего бал-маскарада оставалось еще несколько часов. Чувствуя себя королевой, прошлась по главной аллее. Дачники глупо пялились. Бродячие собаки пугливо ныряли в кусты. Чтобы скоротать время, я отправилась в ресторанчик «ВСЕ СВОИ».

Для вечерних завсегдатаев час был еще слишком ранний, и зал почти пуст. Это живо напомнило мне тот первый раз, когда я случайно забежала сюда посреди ослепительно жаркого летнего дня. Всё было как прежде. Но в то же время — как невероятно много изменилось с тех пор! Ресторанчик казался таким родным. Это был спасительный клочок суши, на который меня, едва уцелевшую, выбросил разрушительный ураган. Сколько раз я спешила сюда, чтобы воспользоваться его безыскусными, даже примитивными радостями и удовольствиями! Что-то подсказывало мне, что я сюда уж больше не вернусь, что за ближайшим поворотом меня ожидает решительная перемена участи, и я должна смиренно проститься с этим гостеприимным убежищем.

Знакомый официант поставил передо мной рюмку с моим любимым кофейным ликером и блюдечко с эффектным фруктовым пирожным. Может быть, я робко рассчитывала застать здесь Стиву или Николяшу? Надеялась перехватить кого-нибудь из них, хотя бы не надолго, до бал-маскарада, навязаться в компанию? Может быть, надо мной, бедной сиротой, сжалятся и захватят с собой? Увы, на этот раз мои надежды не оправдались. Зато на несколько минут показалась Агния. Похвалила мой наряд и прическу. Я взяла ее за руку и упросила немножко посидеть со мной. Несмотря на ее будничную деловитость, внешнюю высокомерность, я уже знала, что за этой маской скрывается страстная женская душа, которая странствует в поисках любви и счастья подобно моей собственной, такой же неприкаянной. Я похвалила ее обтягивающий джемпер и прическу. Некоторое время мы просто молча смотрели друг другу в глаза, пока я не почувствовала себя неловко. Однако что-то подсказывало, что и она относится ко мне с определенной долей теплоты и симпатии. Мне так хотелось верить, что и у меня наконец появилась женщина-друг. Увы, я так и не научилась завязывать и поддерживать незамысловато-глупую женскую беседу. Хотелось поразмышлять о каких-то будущих благих делах и начинаниях.

Чтобы что-то сказать, я изобразила на лице неуверенность и озабоченность, поспешно выдохнула:

— Кстати, хотела с тобой посоветоваться. По одному деликатному вопросу… Собираюсь купить себе новый ноутбук, а старый хочу отдать Стиве. Как ты думаешь, я его этим не обижу? Ему ведь необходим ноутбук для учебы, для работы, верно? — смущенно забормотала я. — У него никакого нет. Ни старого, ни нового. А этот не такой уж и устаревший…

— Он будет на седьмом небе, — спокойно кивнула Агния и даже погладила меня по щеке.

Конечно, она шутила. Несомненно, я могла считать ее своей настоящей подругой. К сожалению, в отличие от меня, у нее до бал-маскарада была еще куча дел. Извинившись, она была вынуждена меня покинуть.

Боже мой, как уютно и хорошо мне было в ресторанчике! Время здесь словно замедлялось. Так бы никуда и не уходить. Просидеть здесь вечность. Я успела выпить несколько рюмок кофейного ликера и съесть несколько пирожных. Постепенно зал заполнялся публикой, зазвучала музыка, всё громче, веселее. Окна были наглухо зашторены, но я чувствовала, что последние отблески заката давно погасли, и наступил вечер. Может быть, я все еще надеялась подстеречь Стиву, Николяшу или Агнию. Моя робость перед балом не только не уменьшилась, но, наоборот, стала вызывать весьма неприятные спазмы внизу живота. Если бы не дорогой пригласительный билет в сумочке, не дружеские обязательства перед Стивой, перед Агнией, просто элементарная вежливость, я, пожалуй, предпочла бы вообще никуда не ходить. Иногда ужасно трудно перебороть себя.

Однако незадолго до полуночи какая-то фантастическая сила вдруг сорвала меня с места и потащила навстречу судьбе. Не успев опомниться, я вылезла из такси прямо перед сверкающими и вращающимися зеркальными колоннами ночного клуба, кажется, одного из самых модных и престижных в Москве. У широкого и высокого парадного крыльца волновалась стайка желающих попасть внутрь, но, судя по всему, не имевших для этого ни пригласительных билетов, ни связей. Несколько нешуточно-грозного вида охранников, облаченных в черную камуфляжную форму, дежурили у дверей, встречая гостей, выходящих из крутых лимузинов. С билетом в руке я остановилась в растерянности, не зная, как пробиться внутрь и что делать. Мне показалось, что еще секунда, и у меня просто вырвут мой счастливый билет, и я, как дура, останусь ни с чем. В следующее мгновенье передо мной действительно возник какой-то молодой, но чрезвычайно самоуверенный парень, который подхватил меня под руку. Я уже была готова возмущенно запротестовать, но мальчишка оказался одним из распорядителей, специально дежурившим у входа, и, дружески подмигнув мне, увлек к дверям. «Прошу вас!» Как по мановению волшебной палочки перед нами образовался свободный проход, расчищенный черными охранниками, и через секунду, оплапанная, обнюханная и просвеченная дамочкой из службы безопасности, я была в фойе.

В клубе уже вовсю кипело веселье. Фойе плавно перетекало в другие помещения: танцполы, буфеты, бары, казино. В первый момент я в крайнем изумлении замерла у входа. Мне показалось, что я брежу или попала на другую планету. Передо мной дефилировали в высшей степени фантастические существа-мутанты: полулюди, полуживотные. То есть головы на плечах у них были нормальные, человечьи, а вот внизу, в паху, торчали звериные морды: щерились, скалились. Более того, случайно взглянув в зеркало, я и подавно обомлела: я и сама превратилась в чудовище. Прямо между ног у меня выросла свирепая волчья морда. Только немного присмотревшись и придя в себя, я поняла, в чем дело. На каждом из гостей были надеты маски на «липучках». Только прикрывали они не лицо как обычно, а пах. Причем представляли они собой не то искусно сделанные муляжи, не то самые настоящие чучела, вроде тех, что развешивают по стенам в качестве охотничьих трофеев: кабаньи, рысьи, песьи, медвежьи, газельи, жеребячьи, кошачьи, черепашьи и даже крокодильи морды. Что касается моей маски (волчьей морды, которую, как я поняла, мне успели незаметно нацепить, когда обыскивали, при входе), то она была до того натуральной, что только спустя несколько минут у меня хватило духу прикоснуться, потрогать ее кончиком пальца. Оскаленная пасть приоткрыта, жесткая седая шерсть вздыблена, желтые глаза бешено сверкают, на языке пена. Теперь мне казалось, что я попала на показ диковинной коллекции масок и мод, и, неловко озираясь вокруг, сама чувствовала себя моделью. К счастью, в отличии от демонстрации мод, здесь никто не обращал ни на кого особого внимания.

Освоившись с обстановкой, я бросилась разыскивать Стиву, Николяшу и Агнию. То тут, то там как бы сами собой случались разные удивительные вещи. Причем до меня, тундры чукотской, не сразу дошло, что это вовсе не случайные происшествия, а не что иное, как специальные развлекательные номера. То прямо посреди зала какая-нибудь страстная парочка начинала заниматься любовью. То вспыхивала яростная потасовка. То выросший, словно из-под земли, факир пугал публику живыми змеями, плевался огнем или жонглировал бутылками с шампанским, умудряясь не останавливаясь открывать одну за другой, разливая шипучий напиток по бокалам. Толчея повсюду была изрядная, но у меня возникло впечатление, что все присутствующие между собой были более или менее знакомы. То и дело образовывались дружеские пары и компании, которые, впрочем, так же быстро распадались. Фальшивая приветливость, улыбчивая чопорность. Что ж, не исключено, что именно так происходили самые важные встречи, завязывание деловых и личных контактов. Кстати, мелькала масса знакомых по телеэкрану лиц. А может быть, так только казалось. Наверное, только я одна чувствовала здесь себя абсолютно чужой и лишней. Несколько раз девушки разносчицы (с кошечками на передках) предлагали коктейли, но я как взяла бокал с шампанским, так и ходила с ним, едва отпив, как неприкаянная. Атмосфера была так густо заправлена матерком, что ее можно было резать ножом. Вскоре я снова ощутила себя старой, одинокой, несчастной волчицей. Сколько я ни кружила по клубу, ни Стивы, ни Николяши, ни Агнии видно не было. Зайдя в дамскую комнату, я прислонилась плечом к зеркалу и, стараясь сосредоточиться и понять, что со мной происходит, долго курила. Но это мало помогло. Какая-то дама великодушно поднесла к моему носу длинный ноготь, прошитый бриллантиком. На кончике ногтя виднелся неизвестный белый порошок. Неужели и здесь, можно сказать, в высшем свете, несмотря на охрану, службу безопасности и так далее, публику искушают теми же адскими зельями?! Именно так. Только куда более изысканными и качественными зельями, еще в больших количествах, бесконтрольно, безнаказанно, цинично. Перепугавшись, я, как дура, дико вытаращила глаза и отпрянула. Казалось, меня, дикое издерганное существо, нарочно заманили сюда, где градус бесстыдства и разнузданности каждую минуту неуклонно повышался, — чтобы посмеяться надо мной. Я пришла сюда в глупой надежде на какой-то мистический катарсис и чудесное преображение, а вместо этого все мои старые раны вдруг воспалились, набухли и готовы были вот-вот закровоточить. По залу туда-сюда катали огромную золоченую кровать, застеленную вместо простыни государственным флагом, на которой несколько голеньких подростков, едва ли возраста моего собственного сына, занимались запредельной содомией. Ужас. В противоположном направлении гуськом двигалась стайка юных девочек-босоножек в прозрачных пеньюарах, время от времени разом останавливавшихся, одна из них, присев, чуть-чуть брызгала прямо на мраморный пол. Жуткое, жалкое зрелище. Натужное, извращенное веселье. Бесчисленное количество раз, плюнув на гордость и приличия, я пыталась дозвониться Стиве или хотя бы Агнии. Всё безрезультатно. Их телефоны молчали. После босоножек я решила, что с меня довольно, и бросилась на поиски выхода.

К несчастью, я всегда плохо ориентировалась в пространстве. Переходя из зала в зал, спускаясь и поднимаясь по лестницам, я слепо, на последнем издыхании металась по клубу среди праздничной толпы, спотыкаясь, наступая людям на ноги. На меня уже бросали недоуменные возмущенные взгляды. «Сидела бы дома, старая б…» — прошипел какой-то позолоченный козлище, которого я неловко толкнула в спину, отчего он расплескал коктейль, и его можно было понять. Но я чуть не расплакалась от обиды. В конце концов я снова оказалась в фойе и мысленно прочертила траекторию по направлению к выходу. Самые мрачные предчувствия уже скребли мое сердце. Мне оставалось лишь пробиться сквозь стайку посыльных, уродцев-лилипутов, которые толпились у дверей, вытягивая вверх таблички с информацией для прибывающих гостей: кто, с кем, где встречается и так далее. Странно, что я не обратила на них внимания, когда входила. И первое, что попалось мне сейчас на глаза, была табличка, на которой алым фломастером, явно второпях, было выведено удивительное сообщение-пирамида:

Что произошло? Мой висок словно пронзила невидимая игла, и в мозг впрыснули сноп ослепительных, разноцветных бликов. С огромным трудом я сдержала себя, чтобы не подхватить на руки уродца-лилипута вместе с его табличкой и не закружить его в экстазе в воздухе. Меня ждали. На меня рассчитывали. Еще мгновение назад вся обстановка казалась мне неприятно-наигранной и враждебной. Теперь я распрямилась, расправила крылья и, легко вальсируя, устремилась в противоположном направлении. Даже мальчики-содомиты и приседающие девушки-босоножки представлялись верхом юмора, любви и праздника жизни. Отовсюду лились бурлящие весельем потоки света и тьмы, музыки и нежности. Какой-то плюшевый медвежонок прижался к моей седой волчице, теперь уже не маске, а самой что ни на есть настоящей, степной зверюге. Я захохотала, вырываясь из его объятий. «Не могу, не могу! Я должна лететь в Рай! Меня ждет Стива!» — «Тогда хоть поцелуй меня на прощанье!» Я увидела перед собой улыбающееся лицо Николяши, который стремительно и смачно припал к моим губам. На минуту или две мы закружились в танце. Я задыхалась. Он выпустил меня из объятий, когда я уже была готова плюхнуться в обморок, и навсегда исчез в толпе. «Пожалуйста, не забывай меня!» — крикнула я ему вслед.

Я оказалась перед дверьми лифта. Шагнула в зеркальную кабину. Не раздумывая, надавила на верхнюю кнопку, сиявшую золотым светом: «Эдем». Кабина с такой силой взмыла вверх, что меня обдало горячей волной, а из пасти моей волчицы вырвался страстный рык. Я хотела рассмотреть себя в зеркалах, но смогла увидеть лишь свои воспаленные, сверкающие глаза с неправдоподобно расширенными зрачками.

Верхние помещения представляли собой вереницу альковов, слабо подсвеченных золотистым светом, со стеклянными потолками, наподобие оранжерей, сквозь рамы которых виднелось полное звезд ночное осеннее небо. Едва я приблизилась к первому закутку, мне навстречу шагнула белокурая девушка, скорее, молодая женщина, с лицом, набеленным, как у Пьеро. Несмотря на ее неземной, отрешенный вид, я сразу догадалась, кто она такая. Это, конечно же, была я сама, только давным-давно минувшая, — молодая, печальная и полная иллюзий. А между ног выглядывает — милый, нежный волчонок с розовым, влажным язычком.

— Ты?! — задохнулась от изумления я, испытывая почти неодолимое желание заключить ее, как во сне, в объятия, чтобы снова стать самой собой.

Девушка взглянула на меня почти строго.

— Александра. Наконец-то.

Слава Богу, я была в своем уме. Передо мной стоял переодетый девушкой Стива. Все женское необычайно шло ему. Расшитые золотистыми блестками туфли, черные чулки, просвечивавший сквозь цвета морской волны блузку черный лифчик, сиреневая косынка, перехватывавшая талию, серьги, кольца на красивых руках, необыкновенного изумрудного оттенка лак на ногтях. Грудь выглядела такой соблазнительно настоящей, рельефной, что ее действительно хотелось пощупать. (Боже мой, неужели я такая извращенка?) Я ни секунды не сомневалась в том, что он способен покорить, соблазнить любого человека на этом сумасшедшем бал-маскараде, будь то мужчина, юноша, женщина или молодая девушка.

— Стёпушка! — вырвалось у меня расслабленно-нежное, но я тут же поправилась: — Извини, Стива… Значит вот как ты решил нарядиться! Это что же, новый раздел науки отношений между мужчиной и женщиной — наших особых отношений? А может быть, в таком очаровательном наряде ты решил испытать пределы моей дружбы и преданности?

Неопределенно, но по-прежнему серьезно он поднял на меня глаза.

— Может быть, и так, — загадочно сказал он. — Испытание нашей дружбы впереди. Ты должна, наконец, постичь, как ничтожно мало значат наши чувства и мысли, мнения и пристрастия, настроение и опыт. И как много значит знание. Во всяком случае, у тебя будет возможность испытать всесилье своей свободной воли: принять Истину или отвернуться от Нее…

— Я готова, — поспешно заверила я его. — Я согласна. Разве у меня есть другой выбор? А что, собственно, в программе? Кроме голубых мальчиков и писающих девушек. Хотелось бы знать, что меня ожидает.

Моя болтовня никогда не могла поколебать его сосредоточенности. Между тем я заметила, что с его глазами, цвета синего пороха, происходило что-то невероятное. Как будто в них вращалась какая-то другая, совершенно новая вселенная. Непомерно расширенные зрачки отсвечивали каким-то потусторонним сиянием. Может быть, именно так должно было отсвечивать сияние Истины.

— Честно говоря, я еще и сам толком не знаю, — спокойно отозвался он. — Своего рода эксперимент. Вот, что в программе. Что-то наподобие психофизического катарсиса. Мне лишь известно, что перед этим мероприятием желательно определенным образом подготовиться, настроиться. Ничего особенного. Просто постараться оставаться самим собой. Впрочем, и это необязательно. Слухи самые фантастические. Не исключено, что это очередное надувательство. Скоро узнаем!

— Сгораю от нетерпения приобщиться. У меня — что в голове, что в душе — свободно и привольно как никогда.

— В любом случае, у нас еще есть немного времени. Дождемся Агнии. А пока еще немного побудем существами темными, непосвященными. В общем, безответственными.

— С удовольствием!

Вокруг нас по-прежнему бурлило веселье. В лице Стивы, представшего передо мной в облике молоденькой женщины, я обрела если не саму себя, то милую и желанную сестру и подругу. Мы выпили еще по бокалу-другому шампанского и, взявшись за руки, бросились в самую гущу веселой кутерьмы. Кажется, из нас получилась прекрасная парочка — две сестрицы или подруги, заглянувшие на бал-маскараде в поисках приключений. Не знаю, в чем дело, но, объединившись, мы, без сомнения, стали излучать эротическую энергию самого высокого накала. Мужчины (и не только) так и вились вокруг нас. Как бы не относился ко мне Стива, какой бы глупой и неприспособленной не считал до этого, я была уверена, что отныне моя дружба и преданность по отношению к нему вообще не имеет границ. К тому же, нет-нет, я бросала на него торжествующие улыбки, смысл которых был ему неведом. И у меня могли быть свои маленькие женские тайны и секретные, далеко идущие планы. Мои маленькие коммерческие «махинации». Неужели я лукавила даже перед самой собой, когда еще совсем недавно воображала себя загнанной на край пропасти, — в то время как в глубине души прятала и лелеяла честолюбивые надежды?

Однако сегодня и впрямь была особенная ночь. Я восхищалась и любила моего наряженного девушкой Стиву так страстно, волшебно и бездумно, как маленькая девочка может любить свою роскошную, только что подаренную ей куклу. Я без умолку болтала с ней о самых сокровенных глупостях, и совсем не понарошку слышала ее воображаемые ответы… Да, да, я любила именно той невозможной любовью, какой любят куклу. В такой любви счастливое взаимное обладание рано или поздно должно обернуться роковой развязкой, крушением иллюзии, — в тот самый момент, когда душа замрет перед непреодолимой гранью между воображаемым и реальным мирами… Но пока этого не произошло, я могла наслаждаться лучшей, величайшей из иллюзий.

О, эта кукла очаровывала не только меня! Как две бесшабашные подружки или сестры, впервые вырвавшиеся на просторы светской разнузданности и готовые к любым подвигам, мы забыли обо всем, чему нас учили строгие учителя и дуэньи, и с восторгом повели счет любовным победам. Как будто не знали, и знать не хотели, что бушующая вокруг вакханалия соблазнов и пороков не воображаемая, а самая что ни на есть настоящая. Здесь мужчины флиртовали с женщинами, женщины с мужчинами, мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, — ведать не ведая ни о каких грехах и заповедях. Это было вечное путешествие в запретное, на которое прямо намекали все без исключения поэтические кумиры. Я и Стива охотно давали массу самых фривольных обещаний, назначали кучу свиданий, но и не думали на них идти, а, заманив жертву в свои сети, в самый последний момент исчезали. Перехлестывающее через край ощущение жизни. Странное дело, иногда мне даже чудилось, что в этой девушке есть что-то от Маси, умершей любовницы Агнии. Ни разу в жизни я не испытывала ничего подобного, хотя грезила об этом с тех пор, как заподозрила, что за чистым, рациональным и нравственным мирком, распорядком и правилами которого была обложена, словно ватой, существует безумная, грязная вселенная. Теперь, в огне, в поту, меня носила алчущая толпа, с которой я была единой плотью. Первичной материей. Протоплазмой. Если бы кто-то вдруг шепнул мне, что я когда-то была дочерью, женой, матерью, я бы, наверное, не поверила. Словно после долгих странствий и мытарств отыскав родное пристанище, я была безумной среди безумцев, нищей среди нищих, дебилкой среди дебилов. Да будет так! Зато я ничуть не удивилась, когда какой-то сумасшедший вперемешку с вопиющими пошлостями, пуская слюни, страстно хрипел мне в ухо, что умирает от любви ко мне и заплатит любые деньги, чтобы… Я расхохоталась ему в физиономию. Дорогая победа. Это был тот самый позолоченный козлище, который обругал меня «старой б…» Не прошло и часа! Я запустила руку ему между ног и как следует сжала. Ах ты, козлище! Жалобно и обиженно заблеяв, он пустился наутек. Поделом ему. Мне не терпелось сообщить об этом Стиве.

Увы, в какой-то момент я потеряла из виду мою фантастическую сестрицу и подругу. Я остановилась. Вокруг яростно вертелась карусель масок. Переход от восторга к отчаянию был стремителен, как лопнувшая струна. И тут же в дальнем углу я узрела черного ангела. Он двигался плавно по границе света и мрака, как по лезвию кривого ножа, взмахивая руками в такт музыке, которая вдруг сделалась грустной, как на похоронах. Между светом и мраком. Мое сердце перевернулось, как голубь в воздухе. Черный ангел поманил меня к себе, безошибочно разглядев меня среди других женщин. Покорно и бесчувственно, словно зомби, я прошла, пересекла полосу света и шагнула в полосу мрака. Он подхватил мою ладонь на свою ладонь, другая его рука легла на мою талию, и он повел меня в танце с такой уверенностью, как будто я была его нареченной. Конечно, я узнала и эти руки, и эти плечи, и эту призрачную улыбку. Я всегда знала, что мой внутренний возраст — четырнадцать лет. Закрыв глаза, я приподняла подбородок и подставила ему чуть раскрытые дрожащие губы, которые, казалось, вот-вот лопнут от прилившей к ним крови. Поцелуй начался, как взаимопроникновение двух облаков. Любовь высокая и низкая, как сообщающиеся сосуды. Два ручья слились вместе, два моря. Это было объятие, состоящее из одних губ. Теперь я знала, что вечность — это не аллегория.

— Только для брошенных жен, — раздался рядом с нами проникновенный и грудной женский голос.

Прямо перед нами возник светлый ангел. Продолжая обнимать меня за талию, Стива чуть-чуть отстанился, пристально посмотрел мне в глаза, потом, медленно переведя взгляд на Агнию, наряженную в простое, прямое серебристое платье, промолвил:

— Теперь мы, кажется, достаточно подготовились и настроились для эксперимента.

— О, совершенно, — подтвердила я.

Залы почти опустели. Несколько пьяных масок, засыпанных конфетти, дремало на диванах. Несколько влюбленных парочек, не обращая внимания на музыку, обнимались в закутках.

— Тогда прошу за мной, — полунасмешливо-полусерьезно предложила Агния и решительно шагнула в одну из боковых комнаток. Мы поспешили за ней.

Что-то вроде «комнаты отдыха». А может быть, номера в изысканном борделе: тусклый как жемчужистая взвесь свет, бархатные стены, пушистый ковер, многочисленные зеркала, задрапированная кисеей плюшевая тахта в форме огромного сердца.

На крошечном туалетном столике нас уже дожидалось знакомое мне пузатенькое устройство: «самовар». Но не тот, который принадлежал Агнии, не амстердамский, а наш, отечественный. Конверсионный, что ли. Какой смысл являться сюда со своим самоваром. Устройство, готовое к употреблению, было заряжено каким-то супермодным, особым новым зельем, еще недоступным простым смертным. Куда круче, чем высокой очистки порошок на прошитом бриллиантиком ногте. Это, видимо, входило в число утонченных развлечений на бал-маскараде, обещанных лишь избранным гостям, готовым выложить за него кругленькую сумму.

Наша маленькая компания — Стива, Агния и я — расположилась на тахте-сердце. Агния руководила процедурой. Обнимая ладонями устройство, мы по два раза вдыхали приторный белый дымок из воронки и передавали «самовар» другому. Необычайно уютно. Если бы кто-то сказал мне сейчас, что где-то существует какая-то другая жизнь, я бы, пожалуй, просто не поверила.

— Ну и что? — как бы про себя, пробормотала я. — А что, собственно, должно произойти?

Задрав подбородок, я туповато уставилась в прозрачный стеклянный потолок-крышу. Куда подевались звезды, которые еще недавно, щедро рассыпанные, блистали в черноте ночного осеннего неба? Вдруг я увидела луну. Она висела посреди неба, тяжелая, как гиря, ничего не освещая, лишь чуть-чуть отсвечивая мертвенной синевой.

— Что-нибудь да произойдет, — усмехнулась Агния. — Это вам ни какая-то манная кашка. Новейший рецепт. Реальный наркотик.

— Какой еще реальный наркотик?

Я поежилась: мне показалось, что эта гиря-луна вот-вот сорвется и, проломив хрупкие рамы и разбрызгав зазубренные осколки стекла, обрушится прямо нам на головы.

— Кое-какие слухи о том, что какие-то очень способные студенты-химики, мои коллеги, вопреки всем запретам и репрессивным санкциям, вот-вот синтезируют вещество с небывалыми свойствами, упорно циркулируют в университете, — сказал Стива. — Реальный наркотик — то, о чем мечтали еще шаманы и алхимики. Скорее, объективная магия, чем субъективная психоделика. Расщепляет не только сознание, но реально изменяет человеческое тело и окружающую среду. Поэтому и называется «реальным».

— Супер! — согласилась я.

— Ради моего Стёпушки, — заявила Агния, — я готова еще и не на такое.

Я с изумлением взглянула на нее, а затем на Стиву. Но Стива, кажется, просто пропустил такую странную экзальтированность и панибратство мимо ушей.

— Никто не знает, что может произойти, — повторил он.

Некоторое время, сосредоточенные, подобно ученым-экспериментаторам, которые ставят опыт на самих себе, мы сидели молча, с любопытством следя друг за другом и за своими внутренними ощущениями. Но с особенной подозрительностью и животным суеверием мы косились на окружающие нас зеркала. Как будто ждали, что именно в них появятся первые признаки обещанной «волшебной сказки». Что-то наподобие: «ты мне зеркальце скажи, да всю правду доложи». Но, кажется, ничего не изменилось. Разве прежний хмель от шампанского заметно выдохся.

— Лично я вообще ничего не чувствую, Стёпушка, — сказала Агния. — По-моему, тут что-то не так. Может быть, это розыгрыш?

— Никакого познания Истины, Стёпушка, — пожаловалась я. — Я, конечно, не ожидала, что откроется третий глаз, и все-таки…

— Это даже остроумно! — встрепенулся Стива, весело подмигивая нам. — И притом весьма… Потому что, может быть, настоящая Истина — это и есть то, что есть.

— А по-моему, если ничего, а то, что есть, это просто глупо, — продолжала Агния. — Это свинство и жлобство. Уж лучше бы мы обошлись своим зельем.

— Давайте еще немного подождем.

— Ну, давайте подождем.

Мы подождали еще чуть-чуть. Как и было предписано, старалась погрузиться в себя. Больше всего я опасалась, чтобы снова не почувствовать себя третьей лишней. Жаль, все-таки, что они исключили из нашей компании моего трогательного, страстного Николяшу. Рядом с ним я бы чувствовала себя куда уютнее. По крайней мере я могла влиять на него, он был страстным, но, одновременно, простым и податливым существом. Я могла бы сделать с ним, что захочу. К тому же, мне казалось, что, несмотря на свои железнодорожные иллюзии, он жил именно той жизнью, для которой был создан. За него я могла быть спокойна. Совсем другое дело Стива. Он, словно пришелец из другого мира, искал каких-то особых путей и оболочек. В его руках я сама превращалась в податливый и пластичный материал. Между тем, я испытывала за него серьезное беспокойство. Во-первых, эта его связь с Агнией. Конечно, Агния милая женщина и всё такое, но разве она могла его понять, сделаться ему настоящим другом, парой. К тому же, кажется, в ее отношении к нему проскальзывало какое-то повелительное наклонение, словно он был ее собственностью. Хозяйка сомнительного заведения, бизнесменша, лесбиянка. Явно странные, темные, настораживающие закоулки души. Если в двух словах, разве она не была содержательницей притона, своего рода мужского публичного дома для состоятельных дам? Но ведь и она заслуживала любви, была готова любить. Я даже испытывала к ней определенное влечение. Но я была в здравом уме, и с самого начала считала, что путь, который избрал для себя Стива — поиск женщин-спонсоров — чересчур двусмысленный и опасный. Выпрашивать у любовниц деньги на некие гипотетические научные изыскания? Где гарантия, что, вместо продолжения научной карьеры, он не скатится до положения дешевого альфонса или шлюхи мужского пола?.. Во-вторых, баловство с наркотиками. Мы же взрослые люди, это не шутки. Кто поручится, что через некоторое время, не успев глазом моргнуть, Стива не превратится в заурядного грязного наркомана?.. В определенном смысле я ощущала себя ответственной за его судьбу. Благие намерения. К тому имеющие некоторую материальную базу. Я могла бы предостеречь его, наставить на путь истинный, удалить от наркотиков, от безнравственного образа жизни и так далее. В конце концов, даже при моих относительно скромных финансовых возможностях я уже сейчас могла бы поддержать деньгами молодого ученого, светлую голову…

«Ты хочешь осчастливить его своими жалкими подачками — вроде того чтобы всучить ему свой старый ноутбук?..»

Я вздрогнула и испуганно оглянулась: мне показалось, что я только что говорила об этом вслух. Я встревожено посмотрела на Стиву, потом на Агнию. Но оба сидели, словно статуи, ничего не слышащие и не видящие. Надеюсь, в минутном забытье я не разболталась, как сомнамбула.

— Вот тебе хваленый реальный наркотик, Стёпушка, — повторила Агния. — Абсолютно никакого эффекта.

— А мне даже нравится, — снова усмехнулся Стива. — На редкость ясная, рассудительная голова.

— Совершенно верно, — радостно поддакнула я. — Это гораздо лучше. Я как раз только что подумала об этом. Наркотики это совсем не шутки. Вот только что-то душновато становится. Вы не находите?..

Действительно, сделалось как-то ощутимо душно. Кажется, даже зеркала слегка помутнели. Или все-таки, наконец, начало слегка мутиться сознание? Я усмехнулась своей же шутке.

— Давай лучше сыграем, Александра, — предложила мне Агния.

— Во что? — удивилась я.

— Да вот в это.

— Это же рулетка!

— Естественно.

— Тогда нужно купить фишки, — спохватилась я и оглянулась в поисках сумочки.

— Не на деньги, — сказала Агния.

— На что же?

— На него.

— На него?

— Пусть игра будет называться: выбери себе мужа. Эксперимент… Ну, крути волчок!

Я вопросительно взглянула на Стиву. Но там, где только что сидел Стива, теперь сидел какой-то незнакомый человек. Странное лицо. Мне сделалось немного не по себе. Сначала я подумала, что человек, может быть, натянул на себя какую-то абстрактную маску. Но это, пожалуй, было все-таки лицо, а не маска, — только в этом лице практически отсутствовали какие-либо признаки индивидуальности. Поскольку комнатка была освещена довольно тускло, я даже наклонилась поближе, чтобы рассмотреть получше. Но это, конечно, ничуть не помогло.

А как только я крутанула барабан, по лицу незнакомца вдруг, словно спицы велосипеда, замелькали стремительные тени, побежали волны. Черты лица неуловимо менялись. На несколько мгновений я буквально онемела от ужаса. Едва не лопаясь, сердце заколотилось с невероятной скоростью: синхронно с мелькавшими спицами. Но стоило мне перевести дыхание, хотя бы чуть-чуть успокоиться, как проклятое колесо стало заметно притормаживать. Еще немного, и я уже могла различать мелькавшие, как в страпоскопе, физиономии. Это была какая-то невообразимая картотека лиц-картинок. Несмотря на сумасшедшее мелькание, я как будто стала замечать среди них знакомые. Отец! Дядя! Двоюродные братья! Пожилой историк! Художник! Мой собственный сын! Зигмунд Фрейд, похожий не то на брюзгливого доктора-гинеколога, не то на затюканного оголодавшего интеллигента! Даже пухленький красавчик Илюша Берёзин… Мое сердце тревожно затрепыхалось, и спицы снова замелькали быстрее. Какие-то картинки выпадали. Тут была какая-то связь. Мне хотелось зажмуриться, но я не могла отвести глаз. Наконец мне кое-как удалось побороть волнение, и барабан стал плавно сбавлять ход. Теперь я видела, что осталось всего лишь несколько лиц-картинок последнего времени: Николяша, Стива, господин N., муж… А также некто, отдаленно напоминающий Джона. Весь фокус заключался лишь в том, кого выбрать. Хотя умом я понимала, что это ни что иное, как невинная детская игра, однако никак не могла ни на ком остановиться.

— Выбирай! Скорее! — крикнула мне на ухо Агния. Только что под локоть не толкая. — Не то сейчас выпадет «зеро»!

Почему «зеро» было так страшно? С испугу я ткнула пальцем в какую-то мелькнувшую картинку, и барабан остановился. Неудачница. Только теперь я увидела, какую сделала глупость: я выбрала сама не знаю кого. Если он и был похож на Джона, то не более чем все китайцы друг на друга. С равным успехом его можно было принять за Николяшу, Стиву, господина N. или моего бывшего мужа. В то же время он не был ни одним из них.

— Какая удача, — тем не менее порадовалась за меня Агния, — теперь он твой.

— Но я его не знаю! — жалобно всхлипнула я. — Кто он такой?

У меня было такое чувство, что, даже не успев понять, что произошло, я умудрилась проиграть всё на свете.

— Никто. Вероятно, он будет таким, каким ты сможешь его себе представить.

По-детски всплеснув руками, я пристально взглянула на моего избранника и с замиранием сердца поняла, что он действительно Никто. Мелкие, знакомые черточки, едва наметившись, тут же исчезали. У меня не хватит ни силы, ни воображения представить его иным. Кем-то. Более того, если я отводила глаза в сторону, у меня было такое чувство, что он вообще исчезал. Так — как будто рядом просто пустое место.

— А можно переиграть? — взмолилась я.

Агния презрительно поморщилась:

— Конечно, можно. Сколько хочешь. Только разве от этого что-нибудь изменится?

Меня больно укололи ее слова. Кстати, теперь она удивительно напомнила мне мою детскую подружку из пионерского лагеря — некрасивую и глупую, хотя и чрезвычайно ядовитую, Катьку Шумейкер.

Тем не менее, я снова, с жадностью бросилась раскручивать барабан. Но, в самом деле, сколько я не переигрывала, результат выходил один и тот же. Агния-Катька лишь качала головой, морщилась. Позевывала как бы от скуки, лицемерно улыбалась, прикрываясь ладонью. Даже когда я попыталась схитрить, попытавшись незаметно притормаживать колесо, мне снова выпадал Никто. Никто был моим вечным спутником. От обиды и стыда я не знала, куда девать глаза.

— Ну, хорошо, — сказала я, кивнув Агнии-Катьке. — А теперь ты!

— Тише! — вдруг поднесла она палец к губам. — Слышишь?

— Что?

— Пока мы здесь развлекаемся-экспериментируем, может быть, здание захвачено террористами, может быть, его вообще подожгли… Смотри! — воскликнула она, показывая пальцем на стеклянный потолок.

На потолке, точнее, за стеклом на крыше ползала какая-то страшная фигура человека в черной маске, опоясанная пулеметными лентами. Человек молотил кулаком по толстому стеклу, угрожающе размахивал руками, что-то кричал. А вокруг плясали изумительно красивые, наподобие радуги, языки пламени.

Мы ахнули и бросились друг другу в объятья. Однако вместо того чтобы испугаться, мы расхохотались. Наверное, решили, что всё это — что-то вроде той фантастической галлюцинации, которая в свое время пригрезилась Джону, когда шутник-приятель подсыпал ему в кофе ЛСД, и вокруг заплясали эти чудесно-разноцветные огненные всполохи, ставшие впоследствии символической гаммой для целого поколения «детей-цветов».

— Нам весело, мы пьяны, а ситуация, может быть, действительно критическая, — промолвила Агния таким тоном, словно это была не она, а мой внутренний голос.

Странно, теперь я ничуть не находила в ней сходства с Катькой Шумейкер.

— О, я знаю! У меня сын постоянно играет на компьютере в такие игрушки. Очень самостоятельный и добрый мальчик. Он выведет нас отсюда… Сыночек! Сыночек! — принялась звать я, встрепенувшись. — Покажи нам, пожалуйста, как это делается!

— Чего вам показать? — недовольно пробурчал сын, с нарочитой ленью потирая кулаком сонные глаза.

— Ну-ну, сыночек, — заискивающе, дрожащим голосом сказала я. Когда он так упрямо набычивался и становился копией своего отца, я была готова взбеситься с полуоборота, — ты знаешь, ты знаешь, о чем я тебя прошу!..

(Как будто я просила его Бог весть о чем.)

На туалетном столике вместо «самовара» лежал отливающий вороненой сталью пистолет.

— Ну, — сказал сын, — берете эту штуку в правую руку и …

Нехотя взяв пистолет и почти не глядя, он оглушительно пальнул вверх. Потолок лопнул, полетели брызги стекла. Фигура в черной маске рухнула вниз, метнулась в сторону. Но несколькими выстрелами сын сразил злоумышленника наповал. С презрительной усмешкой взглянул на нас. Затем, подобрав с пола тяжелую полуавтоматическую винтовку, навел на дверь и снова нажал на спусковой крючок. Дверь разлетелась в щепки. Сын решительно шагнул в темный извилистый коридор, где уже маячили другие устрашающие фигуры. Почти безостановочно паля во все стороны, он побежал вниз по лестнице. Нарочно как можно быстрее. Чтобы нам пришлось потруднее.

Я схватила за руку Агнию, и мы бросились вслед за ним. До слез удушливо пахло жженой пластмассой. Абсолютный мрак разрывали разноцветные огненные всплески, наподобие извивающихся протуберанцев. В коридорах за исключением периодически выскакивающих, как из иного измерения, зеленоватых силуэтов, которые тут же разрывало градом пуль, который выпускал из винтовки сын, не было ни души. Когда перед нами разъехались двери лифта, мы скакнули в него и тут же, среди сверкающих электрических молний и снопов искр, стали падать с такой скоростью, как будто нас угораздило шагнуть не в кабину, а прямо в шахту лифта. Но падение продолжалось всего несколько мгновений. Еще секунда — и, оказавшись на первом этаже, мы выбежали через распахнутые стеклянные двери прямо на улицу.

Огонь, дым, грохот выстрелов, оцепление спецназа — остались позади. Всё стихло — как отрезало.

— Я же говорила! — с гордостью вырвалось у меня. — Он очень самостоятельный и добрый мальчик.

— Однако он ужасно распустился. Ест и спит, буквально не отходя от компьютера, — строго заметила Агния. — Прогуливает школу. Торчит на каких-то подозрительных, опасных сайтах. Прав был господин N. — того и гляди, натворит бед, попадет под влияние каких-нибудь извращенцев…

В самом деле. Я с содроганием припомнила, до чего договаривался господин N., замечая, что сын практически бесконтрольно пользуется интернетом. Он предупреждал, какие гадости, черти, монстры подстерегают ребенка в киберпространстве — это всё равно что виртуальная беспризорщина. Разве я мать?.. Честно говоря, я даже думать об этом боялась. Да и что толку? Что я могла сделать — бедная одинокая женщина, брошенная жена. Видимо, я оказалась не только плохой супругой, но и никудышней воспитательницей. Но что мне оставалось? Визжать, драться, кусаться, травиться, на стену лезть? Однако и сам господин N. часто повторял, что даже обыкновенное доброе слово обладает великой магической силой, способно перевернуть всю нашу жизнь… Что ж, вот я и буду твердить, как «Отче наш», что мои дети — прекрасные, хорошие, добрые дети!

— …ни мать, ни бабушка уже не в состоянии справиться с мальчиком, — продолжала Агния. — Чуть что, грозит, что убежит к отцу. Не представляю, что с ним будет, когда я уеду…

Я быстро оглянулась и обнаружила, что на этот раз Агния сделалась как две капли воды похожа на мою дочь, которая действительно должна была вот-вот уезжать. Строгая, правильная, очень волевая девушка — моя дочь. Правдой было и то, что только она могла еще сладить с младшим братом. Заставить. Приказать, как мог приказать отец. Я тайно восхищалась ею…

А ведь в свое время и насчет нее, моей прекрасной девочки, язвительный и придирчивый господин N. пытался предостеречь меня, — когда я упомянула при нем, что наш любимый писатель Стивен Кинг и что дочка по несколько раз перечитала все его книжки. О, сказал господин N., он отлично знает, что такое Стивен Кинг. Якобы, как-то нарочно открыл наугад пару его книжек, ужаснувшись тому, чем именно зачитывается девочка. Тогда ей не было еще тринадцати лет. Взять хоть сцены, где обстоятельно, детально описывается, как ее ровесницу соблазняет урод-папка в шортах, как та потом изучает, нюхает папкину сперму у себя на трусиках, как потом какой-то урод-маньяк отгрызает уроду-папке яички, а затем занимается с двухнедельным трупом оральным сексом…

Может быть. Может быть… Между прочим, муж не считал, что подобные эксцессы, такие характерные для всей атмосферы современного мира, действуют на молодую психику фатально разрушительно. Наоборот, стимулируют волю и интеллект, открывают какие-то новые горизонты. Миллионы детей и подростков, не считая женщин и стариков, это, однако, читают и перечитывают… Как бы там ни было, разве у меня выросла плохая дочь? Моя дочь выросла душевной, отзывчивой, а главное, чрезвычайно серьезной девушкой. Сначала записалась в движение «зеленых», в самое его радикальное крыло. Носила на рукаве шеврон «сейвера», то есть спасителя и защитника бабочек, голубей, морских свинок. Участвовала в благотворительных компаниях по сбору средств на создание приютов для бродячих собачек, кошек, и так далее. Потом стала грезить о еще более возвышенной миссии — вроде пути матери Терезы. Лечить сифилис, СПИД, проказу. А вот теперь, девочка моя, отправляется разделить судьбу невинно осужденного. Может быть, станет подругой современному декабристу.

— Вот прекрасно, доченька! — с энтузиазмом воскликнула я, обращаясь к дочери-Агнии. — Я как раз хотела поговорить с тобой до отъезда…

На улице едва светало. Ни машин, ни прохожих. Насколько мне помнилось, последний раз так было лет двадцать тому назад. Мы пересекли Смоленскую площадь. Пошли пешком по Плющихе.

— Сейчас я покажу тебе наш старый дом, — обрадовалась я, — где я родилась и жила до свадьбы, в прабабушкиной квартире, пока не разменялись. Там во дворе стояли гипсовые пионеры, гипсовый Ленин, на углу железная бочка с вкусненьким квасом, а за домом какие-то сараи, гаражи, сады, пустыри, черная, как нефть, Москва-река…

— Знаю, знаю, — решительно оборвала меня Агния. — Можешь не рассказывать. Уже тысячу раз слышала. Солнышко, оттепель, воробушки. Милая чепуха. Что толку хныкать о минувшем? Посмотри, что от него осталось! — усмехнулась она.

— Боже мой!

Страшный, пустой дом. Его, оказывается, выселили, обнесли забором, назначили к сносу. Заколоченные подъезды. Исковерканные рамы и изломанные водосточные трубы. Зияющие угрюмо-черные окна, из которых, как из подпола, несло холодной земляной сыростью, молочной паучьей плесенью. Странное дело, я смотрела на свой старый дом и, словно в умственном затмении, даже не могла припомнить, где находятся окна нашей квартиры.

Как под гипнозом, я не отрываясь смотрела на развалины, и, наверное, могла бы смотреть бесконечно долго, если бы меня не одернула Агния.

— Естественная трансформация настоящего в прошлое, — сказала она. — Сначала живое превращается в мертвое, а потом мертвое — в черное-пречерное, непроглядное, как черная смола, неразличимое ничто. Бессмысленно искать Истину в этом ничто…

Я с недоумением взглянула на Агнию. Я бы не удивилась, если бы услышала что-то подобное от Стивы. Она говорит точь в точь как он. Это могло означать лишь одно. Когда мужчина и женщина становятся близки… Когда женщина настолько проникается мужчиной, что… Несомненно, к настоящему моменту они уже были куда более близки, чем я даже могла предполагать.

Взявшись под руки, мы прошли еще чуть-чуть дальше, уселись на скамейке перед мрачными пустырями. Прижались друг к другу, как два щеночка. До чего, оказывается, здесь всё сделалось запущено, печально. Вот — погруженная в серый утренний туман одичалая рощица, бурых осенних тонов, целый лесок. Картина никак не похожая на городской пейзаж, да еще в центре столицы. Не пейзаж, а местность. Может быть, где-то там таится, скрывается моя затравленная седая волчица. А еще немного подальше, под горкой — бок масляно-черной Москва-реки.

— Послушай, а куда, собственно, подевался Стива? — встрепенулась я.

— Я здесь, я здесь, — тут же откликнулся Стива, появляясь из-за деревьев, словно выглядывая из-за занавеса. — Кстати, не забывайте, что мы находимся внутри эксперимента — под действием реального наркотика. Мы находимся в волшебной сказке. И обязаны использовать эту уникальную возможность, чтобы, наконец, приблизиться к Истине!

— Ну, конечно, Стёпушка, — ласково, а главное, с проникновенно интимной интонацией промолвила Агния. — Не беспокойся, пожалуйста, дорогой мой.

Тон Агнии смутил меня до невообразимости. Может быть, они уже давно сделались одно и то же. Чужая любовь обожгла меня, как черный адский огонь. До вспенивающихся пузырей.

— Очень хорошо, — кивнул Стива, довольный, как ребенок, и снова скрылся в рощице.

У меня промелькнула странная мысль: «…как ребенок, заблудившийся в лесу, где рыщет голодная волчица…»

— Ах, как бы я хотела, чтобы мы с ним были одно и то же! — словно прочитав мои мысли, шепнула мне Агния. — Ты знаешь мои взгляды: если уж я решила, если уж мы будем вместе, то он должен принадлежать только мне. Понимаешь? Только мне!

Что-то еще сквозило в ее интонации. Неужто неуверенность в своем возлюбленном? Ревновала ли она его ко мне?

— Конечно, я бесконечно ему благодарна, обязана, — поспешно сказала я. — Он ведь, можно сказать, просто спас меня от гибели… — На самом деле не она, а пожалуй, именно я безумно ревновала ее (и притом не имея на то, вообще говоря, никакого права и основания). Меня со Стивой связывало очень многое. Однако мы так и не стали близки. — Но, в конечном счете, не стали близки, — стыдливо повторила я вслух.

— О, это не так-то просто! — усмехнулась она. — Он ведь своего рода импотент, наш Стёпушка. Помешан на своих научных идеях. У мужчин это бывает, не так ли? Большой интеллектуал. Считает, что всякий посторонний расход энергии исключительно вреден — так как неизбежно ослабляет умственную деятельность. Закон сохранения. Категорически противится тому, чтобы в любовных играх дойти до оргазма. Это бесконечно мило. Это необычайно приятно. Но это ненормально, не так ли?

— Может быть… — растерянно кивнула я.

— А мне ужасно хочется его попробовать. Я мечтаю выдоить его до капельки. Ты меня понимаешь?

— Не знаю…

— Поэтому он такой мастер по женским ласкам. Лесбийский секс — его специализация. Когда клиентке требуется простая, рабоче-крестьянская любовь, у него всегда наготове задушевный приятель Николяша. Просто переспать с ним — это как великая милость и чудо… Его необходимо вылечить, а? Не так ли? И я его вылечу!

— Извини, — пробормотала я. — Мне нужно… немного побыть одной…

Я быстро поднялась со скамейки и, оставив Агнию, пошла сквозь рощицу. Пустоши, проплешины, луга. Крапива в человеческий рост. Серая, пересохшая, занозистая. Лесок, где рыщет старая волчица. Свалявшаяся седая шерсть висит комками. На боках проплешины, короста, колючки репейника.

Я остановилась около груды полуистлевшего валежника, поросшего густыми и пышными сиреневыми цветами Иван-чая (по латыни, спермацет). Стива дремал среди прекрасных цветов, свернувшись калачиком, подложив сложенные ладони под белокурую голову. И правда, беспечное дитя, которое заблудилось в дремучем лесу. В первый момент мне даже показалось, что цветы прорастают сквозь него. Я присела на корточки и ласково, как собственного ребенка, погладила ладонью по щеке. Сладкий, чудный. Если бы была волчицей, я бы облизнула ему лицо.

— Всё совсем не так, как говорит Агния, — сказал он, распахнув и взглянув на меня своими синими, как порох, глазами. — Ты сама прекрасно знаешь, что милый ресторанчик, который она содержит, лишь прикрытие для криминального борделя. Она отлично управляется, хвалится, что заведение, не хуже, чем на Рублевке, бандитка, такая же, как прикрывающие ее разбойники-кавказцы. Хуже всего, вбила в голову, что я у нее, вроде Николяши, тоже в «штате». Не думал же ты, говорит, что у нас кому-нибудь позволено вести бизнес без крыши? Какой такой бизнес? Считай, у нас с тобой общий нежный бизнес — на дамочках. Если ты, к примеру, деньги навариваешь, хотя бы и трахом, должен знать, кто твоя хозяйка… В общем, более циничную тварь еще поискать.

— Неужели? — поежилась я. — Но ведь еще недавно вы, кажется, чудесно ладили?

— О да, ладили. Пока я не познакомился с одной удивительной особой. Ее покровительство открыло бы для меня все двери. Мимолетная знакомство, но новая женщина бросила мне ниточку — надежду на следующую встречу. У меня, наконец, появился настоящий шанс вырваться из нашего убожества, из этого подлого станционного борделя. Ничего не подозревая, я рассказал Агнии о моей новой знакомой. Мне казалось, она порадуется вместе со мной… А она вдруг заявила, что сама любит меня, и я должен принадлежать только ей. Конечно, я сказал, чтобы она даже не мечтала об этом. Но она почему-то вбила себе в голову, что может командовать мной, как шлюхой из своего заведения.

«Я у тебя шлюхой не работал», — сказал я ей.

«Что же ты делал в моем заведении, когда одну за другой дамочек клеил?» — зашипела она.

«Может, я себе невесту присматривал, жениться решил», — усмехнулся я.

«Тогда женись на мне, Стёпушка!» — предложила она.

«На тебе?!» Мне даже смешно сделалось. «Нет, на тебе не могу жениться. Ты мне неприятна. Даже отвратительна».

«А мне это безразлично!»

«Нет, на тебе я теперь из принципа не женюсь. Ты предала наши добрые отношения».

Тогда Агния заявила, что я задолжал ей кучу денег. Один билет на бал-маскарад, чтобы я мог встретиться с особой, стоил столько, сколько, наверное, стоит пригласительный билет на президентский банкет в Кремль.

«Ты же всегда уверяла, что помогаешь мне исключительно по дружбе, по большой и чистой любви, — удивился я, — что мы с тобой, как родные люди».

«Ничего подобного, чисто деловые отношения. Брал — изволь отдать. Или отрабатывай…»

Такая у нее оказалась любовь. Вцепилась мертвой хваткой.

«Отдам я тебе твои поганые деньги», — говорю.

«Конечно, отдашь. Попробуй не отдать!» И на своих дуболомов кивает. «А пока не отдашь, принадлежишь мне, как собственность. Я тебя, пока ты не упорхнул в заоблачные выси, теперь у себя на фазенде на цепочку в бункер посажу. На наркотики. Станешь моим верным псом… У тебя, — повторяет, — только два выхода: либо жениться на мне, либо просто так обслуживать, как обслуживал своих дамочек. А может, и то и другое, ха-ха!..» — И погрозила кулаком.

— Вот бы никогда не подумала! — изумилась я.

— Да, да! Настоящая волчица! Вцепилась в горло, тащит в свою нору, — грустно, даже устало вздохнул Стива и снова показался мне заблудившимся в лесу ребенком.

— Теперь я понимаю, — сказала я и облизала его.

— А давай, Александра, — вдруг предложил мне Стива, — мы с тобой возьмем — и поженимся. Распишемся ей назло. Тогда ей меня не достать. Натянем Агнии нос!

— Глупенький, — нежно промурлыкала я, — нельзя.

— Ты, наверное, хочешь продолжать встречаться с Николяшей? Я не буду возражать. Только давай поженимся-распишемся!

— Глупенький, — повторила я еще нежней, — как же мы с тобой можем расписаться, если я еще с мужем не разведена?

— Разведешься.

— Не могу.

— Тогда она засадит меня в погреб, в каменный мешок.

— Нет, я не могу, — вздохнула я. — У меня детки. А вдруг муж вернется? В один прекрасный день, когда я буду сидеть и ждать его на солнечном крылечке… Что я ему скажу?

— Ну да, помню, — печально согласился Стива, — ведь это твоя главная мечта. И чтобы потом вы с ним оба умерли в один день, улегшись в одном гробу…

— Разве это не чудесно? — восторженно подхватила я.

— Еще бы!

— Послушай, Стёпушка, — горячо зашептала я, — что я придумала!..

И я выложила ему всё о моих маленьких финансовых «махинациях» — с кредитами под квартиры и дачу. Я придумала еще лучше! Разжившись деньгами, решила издать наши с мужем книги. Ведь пока мы были в разлуке, он успел написать гениальную книгу. Уверял, что заработает ею миллион долларов! Я дам ему денег на издание книги. Во-первых, назло его теперешней подруге-поэтессе. А во-вторых, пусть узнает, оценит мою любовь и благородство. Я издам его роман, раскручу книгу, сделаю мужа, как он мечтает, всемирно знаменитым писателем. Кстати, вот и господин N. не раз уверял меня, что при нынешних безнравственных и подлых временах, всем правят деньги. При соответствующей рекламе, при достаточной раскрутке и обыкновенной водопроводной водой можно успешно торговать, как чудодейственным эликсиром. А уж книгами-то и подавно… Словом, муж получит нобелевскую премию, и тогда… Тогда, может быть, поймет, что потерял в моем лице, и, может быть, вернется ко мне…

— В общем, мы фантастически разбогатеем, Стёпушка! Сбудутся все наши мечты! — пробормотала я, улыбаясь, словно пьяная, этим прекрасным грезам. — Я дам денег мужу, дам денег тебе, ты отдашь долг Агнии, сможешь встречаться, с кем пожелаешь!

— Она посадит на цепочку, накачает наркотиками…

— Она просто женщина. Ей адски не хватает любви. Ты взгляни на нее без предубеждения, — дружески поучала я.

— …Будет насиловать двадцать раз на дню, пока не сойду с ума или коньки не откину.

— Мне даже кажется, — убежденно провозгласила я, — что вы с Агнией, в конце концов, помиритесь и…

Стива заплакал. Может быть, он плакал от умиления? Удивительно: еще недавно он казался мне таким сильным, мудрым, всезнающим. Слезы катились по его щекам, сладенькие слезки, я слизывала их языком. Мне очень хотелось как-то помочь ему, утешить. Но я не знала, как.

— Ты подожди, полежи здесь чуть-чуть, — сказала я. — Я очень скоро вернусь!

Я оставила Стиву на охапке валежника среди волшебных цветов Иван-чая и поспешила на поиски Агнии.

Но я немного заблудилась. Я даже запыхалась. Это была странная, какая-то сказочно запутанная местность. Когда мне наконец удалось выбраться из рощи, я увидела под холмом совершенно сусальную деревеньку. Мне сразу припомнилось, как однажды муж мечтал, что хорошо бы снести, срыть Москву бульдозерами подчистую, а на ее месте распахать поля, настроить таких вот одухотворенных русских деревенек. Чтобы светило летнее солнышко, чтобы потягивало навозцем. Хорошо-о! Хорошо!.. И нигде не будет так славно, как на Родине.

«А вдруг, — подумала я, — его фантазия счастливо сбылась хотя бы на этом малом клочке земли?»

Одна из избушек показалась мне чрезвычайно знакомой. То есть я сразу подумала, что она похожа на дом моей свекрови. У меня упало сердце. Мамочка мужа была психически не совсем нормальным человеком. Слегка дегенераткой. Не в ругательном смысле, а сугубо медицинском. Я хотела развернуться и поскорее уйти, даже убежать, но из раскрытого окошка уже манила меня пальцем какая-то женщина. Я вежливо поздоровалась и, близоруко щурясь, подошла. Что-то неладное творилось со зрением. И не удивительно: был предрассветный час, солнышко только-только собиралось взойти, и глаза еще пощипывал густой туман. А может быть, это был не туман, а повисшая в воздухе дымка от сжигаемых листьев…

Но ведь я искала Агнию!

Это и была Агния. Возбужденная, я еще чувствовала во рту вкус сладких слез бедного Стёпушки. В то же время лицо Агнии расплывалось в дымке и продолжало смахивать на физиономию свекрови. Вряд ли я бы спутала мою свекровь с кем-нибудь еще. О, она первая обрадовалась, когда муж ушел от меня — запела, заплясала. А чему, собственно, было радоваться? Видно, постарев, лишилась последнего ума. Ее можно было только пожалеть.

— Подумать только, — как бы в сторону проворчала Агния-свекровь, — на какое ничтожество, на какую шляющуюся дрянь польстился мой сыночек!

— Мы прожили с вашим сыном почти двадцать лет, — обиженно напомнила я. — Я родила ему двух чудесных детей. А вы, словно дьявольское заклинание, повторяете обо мне одни и те же гадости. Вы ведь прекрасно знаете, какой он слабенький, внушаемый, и всё-таки вливаете ему в уши этот яд: что я прижила детей на стороне. Полная ерунда, но подозрение гложет его всю жизнь!

— Во-первых, — с презрительным спокойствием усмехнулась она, — ты, ведьма, ты разбила его первую любовь. Да будет тебе известно, бессовестная, что у него до тебя в родной деревне была крепкая любовь. Вот послушай…

— Да я уж слышала, — поморщилась я. — Он мне и сам рассказывал миллион раз.

— Слышала, — как ни в чем не бывало снова усмехнулась она, — так послушай еще, уважь! Бог ведь приказал уважать родителей… Видишь, вот тот аккуратный домик, что под кленами? На окнах гераньки, на крыше петушок! Ах, как она была мила и приятна его душе!..

Мне захотелось заткнуть уши. Муж действительно много раз пересказывал историю своей первой любви. С какой-то маниакальной, толстокожей бестактностью, словно смакуя, рассказывал одно и то же. При этом ссылался на авторитет великого русского писателя Льва Николаевича Толстого, который тоже не отставал от супруги, пока не заставил от корки до корки прочесть свои скабрезные дневники. Муж пошел дальше Льва Николаевича. Когда мы приезжали навещать его мать, всякий раз тащил меня к известному дому, словно это была великая местная достопримечательность, вроде дома-музея. Одно облегченье: его возлюбленная давным-давно переехала бог весть куда, а в ее доме жили какие-то другие люди. Однажды он завел разговор с новыми хозяевами, а затем потащил меня прямо в дом.

Обычная история. Они полюбили друг друга, когда он еще учился в школе. Она была старше чуть не на десять лет, преподавала у них в классе химию, математику и музыку. И, кажется, рукоделие для девочек. Да еще мать троих собственных детей. Да еще замужем за директором школы. Каждый год сообщает статистика: столько-то учениц забеременевает от учителей, столько-то учительниц забеременевает от учеников. Вначале способный мальчик ходил к ней заниматься дополнительно, а затем в обоих проснулось неукротимое половое влечение. Не только его родители, ее супруг, директор школы, но и односельчане были до такой степени возмущены этой связью, что от стыда и позора учительница несколько раз пыталась наложить на себя руки. Видя ее страдания, юноша совершенно потерял голову, и однажды тоже ходил в лес вешаться на березе. Насилу уследили.

— До того меня довели, — откровенно признавался муж, — что только чудом никого не убил: себя, ее, родную мать, директора школы. На худой конец — агронома.

— А агронома-то за что? — удивлялась я.

— Не знаю. Просто от тоски.

Его счастье — забрали в армию. От подобных любовных фантазий армия лечит радикально. (Увы, одно лечит, другое калечит.) Тем более что угодил на глухую степную РЛС: ни тебе бани, ни клуба, ни медпункта. Одни радары и тушканчики. Зато «Голос Америки» совершенно без помех. Полтора года не мылся, следил за показаниями секретных приборов и слушал этот вражий голос. А через полтора года густо пошел от грязи прыщами и чирьями — от шеи до пяток. Особенно, воспалились ягодицы. Большое удовольствие — день и ночь давить чирьи. Это бы еще ничего, но случилась и другая напасть: воспалилась десна, раздуло громадный флюс. Не отправлять же солдата из-за какого-то флюса за триста км в лазарет. Тем более, что до дебмеля и так осталось всего ничего. Старшина, когда-то недоучившийся в медицинском училище, решил провести за операцию собственноручно. Благо необходимые медикаменты, в том числе спирт, а также кое-какие инструменты (пассатижи, отвертки, стамески) имелись. Примерявшись, недоучившийся медик-старшина стукнул стамеской под десну, вскрыл вредный флюс, но немного не рассчитал, стамеска соскочила и пробила дыру в носовой перегородке. Вышло небольшое осложнение. В результате всё-таки пришлось отправляться в лазарет, своим ходом, то есть на лыжах. Зато прямо из лазарета, едва залечив воспаление легких, его досрочно уволили в запас — по состоянию здоровья.

— В родную деревню сыночек вернулся, — с придыханием рассказывала Агния-свекровь, — едва волоча ноги: весь в прыщах и чирьях, а как начнет кашу кушать, так она (гречка, пшенка или перловка) у него из носа, прыг-прыг, — через дырку в носовой перегородке свободно выскакивает. А начнет щи хлебать или кисель, так и всё у него через ту же дырку течет. Ужасно намучился, бедный. А тут еще учительница опять стала его к себе заманивать-зазывать. Супруга-то директора как раз на ответственную конференцию в район вызвали, — так она сыночка-то сразу — на супружеский диван, бессовестная. Такая уж ведьма, кривобокая, кривоногая, опять захотела раздуть в нем безграничную половую страсть… — В этот момент, одолеваемая злобой и слабоумием, свекровь начинала немного путаться, и было совсем уж непонятно, кого она теперь именовала «ведьмой» — учительницу или меня, или нас обоих… — …Захотелось ведьме молодого баловства. Но куда моему, бедняжке, — во-первых, ослаб после армейской службы. Во-вторых, из носа перловка прыгает или щи текут. В-третьих, весь зад в прыщах и чирьях…

— Не знаю, — со своей стороны повествовал муж, — но чувствую: куда-то любовь испарилась. Лежу, как дурак, у нее на диване в полутьме — никакого полового влечения. Только от скуки потихоньку сковыриваю под одеялом подсохшие головки чирьев, скатываю гной в аккуратные катушки и засовываю подальше между диванными подушками. Она же, интеллигентная душа, никаких упреков или ревности себе не позволяет, но с досады снимает со стены гитару и поет мне дрожащим голосом элегию Массне «Грёзы любви», все громче и страстнее, пока детей не перебудит. Тогда я одеваюсь и иду домой. В общем, пока супруг с совещания не вернулся, я этих гнойных катушков ей в диван бог знает сколько успел насовать… Потом взял да уехал в Москву — поступать в институт. После армии меня ведь везде с распростертыми объятиями ждали. Существенно укрепил здоровье и потенцию, а потом и женился. Моя же первая любовь переехала с супругом куда-то на Дальний восток, адреса не оставила… Кто знает, наверное, мои катушки в ихнем диване до сих пор натыканы…

— А ты пойди, погляди! — подстрекала меня Агния-свекровь. — Этот диван казенный, школьный, после них новым хозяевам достался. Когда любишь, каждый чирик поцелуешь. «Грёзы любви-и-и!..» — Ернически затянула она.

— Нет и нет, — твердо сказала я, — меня это абсолютно не интересует!

Но все-таки пошла. Дело в том, что меня интересовал не столько диван, набитый дурацкими катушками, сколько сам дом, его атмосфера и аура. Мне хотелось понять, проникнуть в тайну его первой любви, к несчастью, так и не разгаданную мной. Если бы в свое время я разгадала ее, может быть, всё пошло бы иначе. Может быть, и сейчас еще не поздно?.. Я остановилась перед домом с гераньками на окнах и петушком на крыше.

Нет, я заклялась делать ту же ошибку: путать реальность с литературой, а жизнь с поэзией. Поэтому прежде всего одернула себя, напомнила, что это не мог быть тот самый дом. Что гораздо важнее, меня осенила догадка: этот домишко был потрясающе похож на ту хибарку, которую в пику тестю, моему отцу, муж купил в степной деревеньке, перестроил, чтобы основать там собственное «родовое гнездо» — нашим детям, внукам и правнукам. Вот, значит, что бессознательно им двигало!..

Слезы навернулись мне на глаза, а сердце больно защемило. Еще бы: ведь усевшись на крылечке этого дома, я мечтала дождаться возвращения моего любимого мужчины и супруга. Чтобы светило солнышко, в доме все полы были выскоблены, вымыты, а на столе, застеленном новой клеенкой, приготовлены порезанная крупными кусками селедочка пожирнее, с молоками, дольки луковицы, дымилась картошечка, а также стояла бутылка (нет, не мексиканской текилы!) простой русской водки…

Но осенний утренний туман был густым и едким. Небо нависало всё ниже. Скорее всего, теплое солнышко было лишь красивой, несуществующей сказкой, как красивые, но несуществующие боги в древнегреческой мифологии. Да и сам наш милый домик безнадежно канул в холодно-ртутной мути.

Агния догнала меня только на перекрестье двух проселочных дорог. На этот раз в ней было что-то от учительницы, первой любви мужа. Я сделала жест ладонью, как протирают глаза. Позади быльем поросшее прошлое. Впереди окутанное неясной дымкой будущее. Как советовал Стива, я максимально сосредоточилась и постаралась вернуться к своему первоначальному естеству. Иначе познание Истины было невозможно. Теперь, остановившись на перекрестке (несомненная символичность происходящего), я реально ощутила ответственность за свои дальнейшие решения. Две женщины взялись за руки. Опасный союз. Наши судьбы никак не пересекались. Ее внешнее сходство с первой любовью моего мужа было, конечно же, мнимым. Ее интересовал исключительно Стива. Впрочем, если бы она и оказалась первой любовью мужа, то я заранее отказывалась за него бороться, признавая за ней исключительное право владеть и распоряжаться тем, кто так любил ее, тем, кого именно она сделала мужчиной. Любовь — это святое. Если мне не суждено быть счастливой, пусть хотя бы эти двое будут счастливы.

— Послушай, — поинтересовалась Агния, — в самом деле, куда подевался Стёпушка? Ведь я его давно ищу!

От ее мрачного тона у меня прошел по коже мороз. Я вспомнила про погреб-зендан и железную цепь. Видно, не зря он так упрашивал, чтобы мы поженились. От такой всего можно ожидать.

К счастью, на этот раз Стива не вышел нам навстречу из туманной рощи. Я была готова поспорить, что он, наоборот, решил скрываться.

— Я его люблю, я за него беспокоюсь, — решительным тоном продолжала Агния. — Только мне известно, какой Стёпушка беспомощный, какие опасные мечты его терзают. Ты только подумай, — зашептала она, склонившись ко мне, словно к своей лучшей подруге, — он встретил какую-то новую женщину. Ему кажется, что эта особа — то, что ему нужно. Якобы опять танцевал с ней на этом сумасшедшем бал-маскараде, и она даже дала ему ниточку, дала надежду на новую встречу. И уж строит планы, подходы…

— Кто же она?

— О, конечно, выпорхнула оттуда — из-за кремлевских стен, спустилась к нему прямо с небес! Ни больше, ни меньше, как императорских или королевских кровей. Президенты, олигархи, банкиры, генералиссимусы — лучшие ее друзья. Неудивительно, что он совершенно потерял голову. Уже видит ее своей новой, всесильной покровительницей. Глупый мальчишка, не замечает, что и теперь ведет себя, как примитивный альфонсишка. Просто умом тронулся. Выпрашивает у меня денег на клубы, надеется еще раз с ней пересечься. Я его хозяйка, любовница, подруга, а он ведет себя так, словно я его усыновила, словно я его мамочка. А ведь я вовсе не его мамочка. По крайней мере, не в этом смысле… — Агния усмехнулась — Ты меня понимаешь?

— Кажется, да, — кивнула я.

— А ты знаешь, кто его мамочка? — вдруг спросила она, страшно прищурив глаза.

— Кто? — испуганно пробормотала я.

— Да ты ведь с ней была знакома! — как безумная расхохоталась Агния. — Ты ее, мою любимую подругу, лесбиянку, нимфоманку, извращенку, скотоложницу, кровосмесительницу, еще в больнице с «самоваром» навещала!

— Ты хочешь сказать, что покойная Мася — его мать?! — в страхе прошептала я.

— Ну, сам-то он ее и за мать не считал. Больше того, смертельно ненавидел. У них были ужасные отношения. Он ей при всех в лицо бросал: «Ты мне не мать, а б…. Ты с младенчества меня испортила. Тебя убить мало!..» Она от него шарахалась. Больше своей болезни боялась, как бы родной сынок не пробрался к ней в больницу и не перерезал горло … Ах, бедная моя Мася действительно была великая грешница! Впрочем, как все мы. Об этом он тебе, постороннему человеку, конечно никогда не расскажет, не признается. А я ему — самая близкая женщина…

Как ни странно, но, узнав тайну Стивы, я ощутила к нему лишь безграничную жалость. Я представила, как он, несчастный, неприкаянный, дергаясь во сне, как обреченный на смерть ягненок, спит там, где я его оставила — в холодном тумане на груде валежника, затаившись среди пышных зарослей отцветающего Иван-чая.

— В общем, он без меня — беспомощный дурачок, юродивый, воображающий себя великим ученым, гением. Даже мои бандиты считают его ничтожным шизиком. Еще бы, при такой мамочке. Удивляются, что я вообще с ним нянчусь. Одно мое слово, и они его живого на куски порвут.

— А может быть, вопреки всем несчастьям и трудностям, из него действительно выйдет большой ученый? — в отчаянии воскликнула я. — Ему лишь нужна поддержка, чтобы проявить себя. Как всей нашей науке. И не только науке. Искусству. Литературе… Если бы ты знала, как без такой поддержки мучился и страдал мой муж!

— Ты ведь знаешь, где он, — горячо зашептала она мне на ухо. — Ты мне скажешь? Скажешь?

Это было произнесено в такой странный, двусмысленный момент, что я испугалась еще больше. Оттого, что она застала меня врасплох. Оттого, что я растерялась и не понимала, о ком она у меня допытывается — не то о Стиве, не то о моем муже… А точнее, я почти не сомневалась, кто ей нужен. Краем глаза косясь на нее, я видела, что она определенно напоминает нынешнюю подругу и любовницу мужа. Она подавляла меня своим черным взглядом. Где-то в глубине сознания мелькнула спасительная мысль: ничего страшного не случится, если я расскажу ей, где искать Стиву. Кто знает, может быть, окажется, что они действительно созданы друг для друга. Агния любит его, помогает деньгами, желает добра. Она поможет ему сделаться нормальным мужчиной. По сравнению со мной, у нее куда больше возможностей обеспечить ему прекрасные условия для работы и творчества. Может быть, они создадут семью. Может быть, он сам не понимает своего счастья.

В крайнем случае, она просто в нем разочаруется, и они расстанутся друзьями…

— Если ты пойдешь по этой тропинке, — немеющими губами выговорила я, — то найдешь его в ближайшей роще среди отцветающих, но все еще чудесных цветов Иван-чая…

Мы расстались. Я развернулась и, не оглядываясь, отправилась назад.

У меня в голове вертелись обрывки мыслей — о том, что всё, что я делала, я делала из самых добрых побуждений. Если я лучше него знаю, что ему нужно, я просто была обязана решить за него.

Вспомнились мудрые рассуждения господина N., который полагал, что поступать «по-христиански» — не значит отстраняться от всякого решительно поступка, а наоборот — значит уметь брать на себя ответственность. Вплоть до парадоксальной крайности: ради спасения чужой души, поступиться своей собственной.

Но, с другой стороны, не на этом ли держится философия всякого мерзкого лицемерия и предательства, вплоть до убийства? Не так ли рассуждал Иуда?..

Я всматривалась в туман. Не зря говорят: надежда умирает последней. Почти на ощупь я отыскала свое крылечко и уселась на ступеньки, прислонившись плечом к перилам. Я видела лишь очертания крыльца. По причине тумана казалось, что, кроме крыльца, вообще ничего нет. Я решила не двигаться с места, пока что-нибудь не произойдет.

Усталость, бессонная ночь, взяли свое. Едва я закрыла глаза, как тут же провалилась в сон. Мое сердце радостно заколотилось. По крайней мере хотя бы во сне я ощутила, как меня пронизывают горячие солнечные лучи. Я оглянулась вокруг и с удовольствием обнаружила, что нахожусь в деревне. В той самой, которую так любил муж, где так славно потягивало навозцем и парным молочком… К сожалению, на этом приятная часть сна закончилась, и началась неприятная. Я узнала, что муж и в самом деле, недавно приехал сюда, чтобы побыть в одиночестве, собраться с мыслями, поработать над книгой. Два дня он нюхал родные запахи, угощал соседей-мужиков водкой, надрался сам, завел с местными бесконечно-глубокомысленный разговор о коммунизме и христианской идее, а на третий день у него вышла драка с пьяными философами и деревенские пырнули его ножиком в живот. Абсолютная патриархальность: ни обычного телефона, ни мобильного. Кое-как отвезли на телеге в ближайший городишко в местную больничку, но был поздний вечер, больничка оказалась на замке, а местный доктор тоже валялся неизвестно где пьяный. Временно раненого поместили в полуподвальную пристройку-мертвецкую и, за неимением коек, уложили на один из двух столов. На соседнем столе лежало нагое тело какой-то старушки, которую местный санитар добросовестно прихорашивал для завтрашних похорон. Сначала санитар и раненый вели осмысленный разговор на ту же важную философскую тему, но к утру раненому, который периодически пытался поправить поврежденные внутренности, сделалось гораздо хуже, он стал кричать, потом впал в забытье и через два часа скончался…

Тогда я проснулась. Меня по-прежнему окружала сизая муть.

Я стала кружить по смирной, чахлой местности. Как голодную волчицу, меня тянуло к невидимому в тумане жилью, где можно было хоть чем-нибудь поживиться, и в то же время враждебные запахи заставляли настороженно принюхиваться, шерсть становилась дыбом, обнажались желтые клыки.

До чуткого волчьего уха доносились обрывки разговоров людей — то ли живых голосов, то ли звучащие из радиоприемников или телевизоров. Бессмысленные звуки заполняли пустое пространство. Волчица воспринимала их в виде совершенной невнятицы, только на эмоциональном уровне.

Вполне возможно, это были обрывки слухов. Например, о том, что в местных рощах всё чаще обнаруживают неопознанные трупы, кое-как закиданные валежником. В пышных зарослях Иван-чая. Может, месть. Может, ревность. Может, передел собственности. Собственно, и опознавать, как правило, бывает нечего. Кости, клочки ткани, изъеденные кислотой. Ничего индивидуального. Проведение генетических экспертиз всё еще чересчур дорогое удовольствие.

Можно сказать, я в очередной раз проснулась и попыталась восстановить связи. Какое пробуждение считать истинным, а какое ложным? Пожалуй, это уже не имело значения.

Нет-нет, я ни на минуту не забывала, что все мы находимся под воздействием необычайно сильного реального наркотика. Реальность как наркотик. Этот тезис был похож на кончик Истины, который торчит, словно кончик платка из сумочки.

Солнце по-прежнему не всходило…

Так бывает: прекрасно знаешь, что твое подозрение насквозь ложное и даже глупое, а все равно продолжаешь задыхаться в нем, как в единственной реальности. В данном случае, я серьезно подозревала, что сизая муть окончательно поглотила мир. Ночь прошла, а утро не наступит никогда.

Я сидела на крылечке, привалившись плечом к перилам.

Но что я должна была почувствовать, когда из мути показался мой давешний безлицый и жуткий избранник — Никто. Я обмерла от страха, а он поднялся по ступенькам и, не останавливаясь, медленно прошествовал мимо меня, устремив невидящий взгляд в никуда.

Я ждала, пока он не исчез в дверном проеме, а потом, словно загипнотизированная, продолжая обмирать от ужаса, я поднялась вслед за ним по ступенькам. По логике я должна была оказаться в избе, в комнате. Но никакой комнаты внутри не оказалось. Точнее, в этот момент я уже не могла определить, где я нахожусь — внутри или снаружи. Что же касается, моего безлицего Никто, то теперь он смотрел на меня отовсюду, а мне, чтобы увидеть его, нужно было заглянуть в собственную душу.

Я присела на корточки. Такое кровотечение зловещий симптом. Как больно! Я обнюхала место. А затем побежала. Пробегу немного, посижу — оглянусь вокруг. Пробегу, присяду — снова оглянусь. Повсюду пусто. Как-то тускло, серо. Пустое поле, вроде степи. Вечное пространство-поле. Бесконечно пустое и плоское. Мне бежать по нему вечно.