"Часовщик" - читать интересную книгу автора (Кортес Родриго)

Час пятый

Вернувшись в город, Мади аль-Мехмет первым делом отмылся, вознес молитву Аллаху, затем надел свой лучший камзол, новую шляпу, приторочил к поясу шпагу — взамен отнятой монахами — и потребовал у магистрата созыва Совета старейшин.

— Сегодня король переполнил чашу моего терпения, — прямо сказал городской судья оцепеневшему Совету.

— И что ты собираешься делать? — выдавил уже знающий о происшедшем глава Совета. — Мстить?

— Нет, — покачал головой Мади, — я собираюсь воспользоваться дарованными нам от наших предков конституциями фуэрос в полной мере.

Старейшины настороженно переглянулись.

— Что ты имеешь в виду?

— Я объявляю королю войну, — внятно произнес Мади. — В полном соответствии с законом, как нарушившему присягу.

— Но Папа освободил короля от присяги, — осторожно напомнил глава Совета.

Мади горько усмехнулся:

— Стыдитесь, сеньоры… Не мне вам объяснять, что король давал присягу не Папе, а кортесу, и только кортес может от нее освободить.

Уже через час весь город знал, что Мади аль-Мехмед объявил войну и ушел в горы — собирать своих сарацин для борьбы с Папой и Короной. И находились такие, кто жалел, что не может уйти вместе с ним.

Беглецы — все семеро — шли всю ночь, молча, не останавливаясь даже для короткого отдыха. Здесь никому не надо было объяснять, что их ждет в случае поимки. А поутру Кристобаль самоуверенно остановил проезжавшую тюремную карету, и они, перерезав альгуасилов, дальше уже ехали с комфортом.

— Что делать будешь, Амир? — поверив, что худшее позади, спросил Бруно.

— Отца навещу, — серьезно ответил сосед. — Мне вчера сон плохой приснился.

— А ты, Кристобаль? — повернулся Бруно к товарищу по инквизиторскому несчастью.

— Да то же самое делать и буду, — усмехнулся тот.

— Что — то же самое? — не понял Бруно.

— Да деньги собирать… что же еще, — рассмеялся Кристобаль. — Сейчас самое время. Кстати, не хочешь в товарищи?

Бруно удивился. Над этим бывшим приемщиком висела угроза релаксации, а он хотел и дальше «собирать деньги».

— Ну и как ты их собираешься собирать?

— Смотри, как все просто, — энергично взмахнул руками Кристобаль. — Подлинные бумаги инквизиторов у нас уже есть. Осталось выписать себе выездной наряд за именем Главного инквизитора Арагона — и вперед!

— Что значит «вперед»?

— Как инквизиторы! Сунули сотню мараведи королевскому гонцу, послали впереди себя письмо, приехали, наорали на всех, чтобы эти дураки хорошенько в штаны наложили, сляпали полсотни доносов на два десятка самых богатых вдов, потребовали их ареста и конфискации и — в следующий город!

Бруно обмер. По сути, Кристобаль предлагал встроить внутрь Инквизиции паразитический механизм — паразита внутри паразита, театр внутри театра.

«Потрясающе!»

— Главное, в большие города не соваться, — продолжал развивать идею Кристобаль, — туда, где Трибунал уже есть… а уж дураков на наш век…

«А как же звезды?» — напряженно думал Бруно.

Потому что если Кристобаль сумеет сделать задуманное, то никакой предопределенности нет. Хуже того, собирая деньги, предназначенные Инквизиции, Кристобаль расстраивает планы Папы, а значит, прямо вмешивается в процессы куда более масштабные, чем его собственная судьба.

— Что с тобой? — забеспокоился Кристобаль. Бруно вытер взмокший лоб.

Это означало одно: как бы низко ни находился настоящий мастер на лестнице жизни, он может все.

Томазо успел. В считанные дни отряды Христианской Лиги окрестили почти всех морисков Арагона. Пример оказался столь заразителен, что в соседней Кастилии к христианскому походу против иноверия примкнули даже некогда восставшие против Короны отряды комунерос! Само собой, не без подсказки давно внедрившихся во все их структуры агентов Томазо.

Истосковавшиеся по возмездию — хоть кому-нибудь — обнищавшие люди даже не задумывались, что с каждым окрещенным сарацином казна короля только пополняется. То же происходило и в Валенсии — да и везде, где гранды пытались опереться на своих верующих в Аллаха крестьян.

Понятно, что старейшины морисков отправили несколько десятков делегаций с протестами — и королевской чете, и Папе, и даже Главному инквизитору. Они требовали безусловной отмены церковной десятины, как оскорбительной для каждого мусульманина. Они требовали возмещения за причиненное бесчестие. И они требовали признать насильно крестивших их людей конституционными преступниками.

Будь арагонские власти так же сильны, как и прежде, это могло стать реальностью. Но Верховному судье, обвиненному в подготовке мятежа, не так давно отрубили голову, а депутатами кортеса — каждым по отдельности — занимались Трибуналы. Так что депутатам было уже не до конституции. Поэтому жалобы морисков рассматривали, в конечном счете, Церковь и Корона.

Томазо присутствовал в качестве одного из консультантов на совещании в Мадриде. И после двадцати двух напряженных заседаний Орден победил. Как было весьма осторожно записано в протоколе, крещение сарацин «признавалось достаточным». А дабы не допустить возврата к магометанству, каждая мечеть, в которой хоть раз принесли святую жертву литургии, объявлялась христианским храмом. Папа мог смело выпускать буллу и поздравлять морисков с надеждой на спасение, а христианский мир — с пополнением в несколько сотен тысяч насквозь сарацинских душ.

Амир со своими единоверцами откололся на полпути к Сарагосе — так им было намного ближе к дому. Бруно же в сопровождении неотступного Кристобаля де ла Крус вошел в город и сразу же отправился в свое поместье.

— Как он? — первым делом спросил он у дворецкого.

— Кушает хорошо, но спит мало, — начал дворецкий и сокрушенно зацокал языком. — И очень… очень много работает.

— Это хорошо, — улыбнулся Бруно, — Олафа работа всегда исцеляла.

Преодолевая нетерпение, он дождался, когда поприветствовать его выйдет вся прислуга, повелел дворецкому выдать всем жалованье на три месяца вперед и немедленно уволить.

— Но за что, сеньор? — взмолилась прислуга.

— Тот, кто хочет давать показания Трибуналу, может остаться, — улыбнулся Бруно и вдруг вспомнил сеньора Сиснероса. — Я ведь не тиран древнеримский, ваши права уважаю.

Прислуга вытаращила глаза и помчалась вслед за дворецким получать расчет. И только тогда Бруно жестом предложил Кристобалю обождать его в приемном зале и зашел в мастерскую отца. Обнял и сел напротив, так, чтобы почти глухой Олаф мог различать сказанное по губам.

— Как ты?

— Сделал, — тихо произнес Олаф и указал на лежащий в лаковой коробочке маленький, округлый, размером с крупное гусиное яйцо предмет. — Вот они.

Бруно осторожно взял предмет и сразу почувствовал его до странности приятную тяжесть. Нажал на кнопку, какая бывает у шкатулок с секретом, и «яйцо» мягко раскрылось.

Это были самые настоящие куранты.

— Колокольчик некуда прикрепить, — пожаловался Олаф, — места не хватает. А может, и ума…

— Главное, чтоб в заднице помещались, — осторожно поддержал старика Бруно и вдруг понял, что старик только что рассмеялся — тихо, осторожно.

Бруно замер, как стоял. Он даже не знал, чем восторгаться — этими немыслимо маленькими часами или тем, что старик впервые за все время начал поправляться.

— Тебе уехать бы отсюда надо, — вздохнул он. — В Беарн поедешь? Под защиту принцессы Маргариты…

— А почему бы и нет? — пожал плечами часовщик и второй раз за несколько минут засмеялся. — Они — еретики, как и я. Какая разница?

А тем же вечером, когда вещи были собраны, Олаф впервые рассказал, как так вышло, что он уехал из Магдебурга.

— Инквизиция арестовала меня за неудачную шутку в адрес Марии, — тихо произнес он, — и мне грозил костер.

Уже понимающий, как сложно вытащить еретика из Трибунала, Бруно замер.

— А потом пришел монах, и мы сторговались. Я отдал ему все права на уже изготовленные для епископата часы, а он уничтожил донос.

Олаф усмехнулся.

— Это были очень хорошие часы… я там для спуска шпиндель использовал — так никто до меня не делал.

Бруно покачал головой. Он всегда знал, что Олаф гениален.

— А что монах? — поинтересовался он.

— Монаха, как я слышал, быстро заметили и даже кличку дали Часовщик, — вздохнул Олаф. — А я… я не стал искушать судьбу второй раз.

Бруно вытер взмокший лоб.

— И где этот монах теперь?

— Не знаю, — покачал головой мастер, — его быстро в Ватикан забрали.

Через день после ухода Мади аль-Мехмеда городские рынки опустели, а через неделю есть стало нечего. Брат Агостино Куадра создал выездную комиссию Трибунала, в надежде конфисковать хоть что-нибудь посетил четырнадцать окружающих город деревень и в половине из них не обнаружил ни души. А оставшиеся христианские деревни надежно охраняли монахи Ордена.

— Разворачивай! — грубо, по-хамски орали они в лицо инквизитору. — Здесь тебе поживиться нечем.

— Но…

— Это наша земля. Понял? И люди здесь наши, — внятно объясняли монахи. — Разворачивай, тебе сказали! Пока плетей не получил…

И Комиссар каждый раз был вынужден проглотить обиду и подавать приказ ехать в следующее село. Связываться с людьми Ордена он не рисковал.

А между тем орденский монастырь все тучнел и тучнел. Все леса вокруг города теперь принадлежали Ордену, а потому дрова можно было купить лишь у них. Все оставшиеся деревни тоже принадлежали Ордену, и монахи брали за мясо и зерно столько, что в считанные недели обобрали горожан до нитки.

— Не хочешь брать, — смеялись они в лицо покупателям, — иди к сарацинам обратись. Может, подешевле уступят.

Но и у морисков дела шли неважно. Ушедшие в горы крестьяне откровенно голодали. Мужчины гонялись за королевскими обозами и считали огромной удачей отобрать предназначенное армии зерно, а женщины и дети все время искали, чем прокормить в скудной горной местности свой скот. А потому даже те, кто когда-то дружил с морисками, в горы за провизией не ходили. Знали, что бесполезно.

Чтобы хоть чем-то заняться, деятельный брат Агостино даже съездил в усадьбу сеньора Сиснероса и сжег дьявольскую клепсидру. Как ни странно, она — даже без надзора — все еще работала. А через неделю Комиссар узнал, что в город движется сеньор Франсиско Сиснерос.

— Много у него войск? — холодея от предчувствий, спросил он принесшего весть монашка.

— Я не видел, святой отец, — мотнул головой тот, — но говорят, что он в ярости и обещает повесить весь Трибунал на деревьях.

Брат Агостино метнулся в монастырь Ордена, однако настоятель сразу сказал, что, если гранд идет во главе хоть сколько-нибудь крупного отряда, они вмешиваться не станут.

— Не надо было его клепсидру трогать, — в лицо Комиссару ухмыльнулся настоятель. — Теперь сами с ним разбирайтесь.

Брат Агостино побежал в магистрат, оттуда — к Марко Саласару, но даже когда он выбил из Марко обещание выступить на защиту Инквизиции, в сердце гудела тревога. А потом кто-то принес известие, что сеньор Франсиско уже недалеко от городских стен, и Комиссара как ударили по голове.

— Распредели своих людей вокруг здания, Марко, — хрипло приказал он. — И человек сорок внутри поставь.

Можно было, конечно, выйти из города и спрятаться в горах, но у брата Агостино было четкое предчувствие, что там его ждет еще более жуткий конец. Мориски насильственного крещения не простили и мстили священникам до сих пор.

А к обеду под окнами Трибунала раздался дробный топот копыт, и брат Агостино даже не нашел в себе сил, чтобы подойти к окну.

— Где этот чертов Куадра?!

Лицо Агостино густо покрылось каплями пота. Этот голос он узнал бы из тысячи.

— Ну-ка иди сюда, мерин!

Раздался грохот сапог, дверь широко распахнулась, и на пороге появился отец и покровитель города — в запыленном потрепанном камзоле, с обветренным усталым лицом и светящимися застарелой ненавистью глазами.

Его сопровождали двое гвардейцев. Они окинули зал внимательными взглядами и тут же расположились по обе стороны от дверей.

— Ну и что мне с тобой сделать?

Брат Агостино вжался в кресло, и в следующий миг отовсюду — из-за тяжелых бархатных портьер, из-за книжных шкафов библиотеки, из ведущих в другие комнаты дверей — повалили люди Марко Саласара, десятки людей.

— Ты арестован, Сиснерос, — срывающимся голосом объявил Марко и направил на гранда старенький, бог весть где найденный арбалет. — Сдай оружие.

Через пару минут, после короткой схватки, оставившей всего двух раненых, брат Агостино приказал забаррикадироваться изнутри и лишь тогда пробрался к окну и осторожно выглянул.

Там, внизу, стоял весь отряд некогда богатого и могущественного гранда — тридцать всадников. Даже не на лошадях, на мулах.

Мади аль-Мехмед не мог оторваться от Амира долго, пока тот не спросил о матери.

— Умерла моя ханум, — выпустил сына из объятий Мади. — Простудилась, когда мы в горы уходили.

Некоторое время ждал, пока сын переживает в общем-то ожидаемую потерю, и спросил то, что беспокоило его:

— А почему с тобой только четверо?

— Всех убили, — покачал головой повзрослевший сын. — Монахи. На границе.

А затем Амир начал рассказывать: как бежал из-под ареста, как пробирался домой мимо озверевших легионеров, как искал отца в городе, а затем два дня бродил от одной пустой деревни до другой, расспрашивая всех случайных встречных. И только потом рассказал об аресте сеньора Сиснероса Святой Инквизицией.

— Как только Трибунал рискнул? — удивился Мади.

— Это другой город, — покачал головой на удивление повзрослевший сын. — Люди запуганы. Они за своих жен вступиться не могут, не говоря уже о сеньоре Франсиско. Завтра — аутодафе.

Мади вздохнул и распорядился созывать совет. А когда мужчины пришли и, поприветствовав Амира, расселись вкруг, Мади слово в слово передал все, что только что узнал от сына. И услышал то, что, в общем, и ожидал.

— Надо в город спускаться.

— Спасать сеньора Франсиско надо… Все-таки он наш господин.

Мади слушал, но сам помалкивал. Он вовсе не питал к сеньору здешних земель и крестьян нежных чувств. Гранд откровенно нарушал конституции фуэрос, а порой и вовсе вел себя как тиран и злодей. Но сеньор Франсиско был врагом короля, а главное, по сравнению с днем сегодняшним и на фоне нынешних господ сеньор Франсиско выглядел для этих людей средоточием добра и справедливости.

— Он бы такого не допустил! — постепенно «разогревались» мужчины.

— Помочь сеньору Франсиско!

— А инквизиторов перевешать!

Мали терпеливо выслушал всех и поднял руку:

— Хорошо. Прямо сейчас и выйдем.

Мужчины мгновенно собрались, быстро спустились в долину, нахлестывая лошадей, миновали несколько деревень, смели охрану у восточных ворот и ворвались на центральную улицу. И обомлели.

Отец и покровитель города и всех окрестных земель, низко опустив голову и сложив руки внизу живота, шел посредине заполненной молчащим народом улицы в направлении храма. Вот только был он совершенно голым, а вел его — словно осла, на обернутой вокруг шеи веревке — бывший мастеровой, а ныне служитель Божий с лицом записного шута.

— О, Аллах! — выдохнули мужчины, а Мади стиснул зубы.

На его памяти Инквизиция применяла столь позорящее наказание всего дважды — по самым бесчестным статьям христианского кодекса. И он уже видел, что опоздал. С честью, а значит, и властью сеньора Сиснероса было покончено.

Томазо даже не пришлось говорить с каждым — гранды сдавались один за другим. Первым делом они осознавали, что высосать из обнищавших, да в общем-то уже и не принадлежащих им земель ничего, кроме медной королевской монеты, нельзя. И это было главным. Солдатам следовало платить, лошадей — кормить, оружие и порох — покупать, а нигде, кроме Арагона да мгновенно обнищавшей Франции, медную монету Бурбона иначе как лом не принимали.

Затем они стали узнавать, что судебные исполнители Короны и Трибунал всерьез намерены изгнать их семьи из юридически не принадлежащих им домов, и дело пошло совсем легко. Гранды торопливо признавали короля законным собственником их долговых расписок евреям и, не мешкая, переходили на сторону вчерашнего врага.

Это произошло так быстро, что Каталония, казалось, еще вчера занятая противником, вдруг оказалась занятой союзниками! И, естественно, у Папы и Людовика тут же освободились руки, и мятеж евангелистских «камизаров» в Лангедоке был нещадно подавлен.

Понятно, что евангелисты сразу же пошли на переговоры и в обмен на свободу веры тут же освободили семейные земли Папы и даже ликвидировали мясника Мариуса — сами. Ну, а его зеркального антагониста — лидера «Кадетов Креста» святого отца Габриэля — распорядился убрать уже Томазо. Оставлять в живых этого так и не напившегося еретической крови досыта упыря не рисковал даже Орден.

Но, конечно же, главным следствием перехода грандов на сторону королевской четы было свертывание восстания морисков. Осознав, что гранды их предали и у них отныне нет иного сеньора, кроме короля, они постепенно — племя за племенем и род за родом — возвращались в свои деревни. Однако платить церковную десятину насильственно крещенные сарацины отказались наотрез.

— Что предлагаешь? — спросил Генерал.

— Оставить их в покое, — прямо ответил Томазо.

— Папа на это не пойдет, — покачал головой Генерал. — Церкви нужна десятина.

Знающий, что такое арагонский мориск, не понаслышке, Томазо лишь покачал головой:

— Они не будут ее платить.

— Значит, Папа натравит Инквизицию и будет сжигать их одного за другим. Как нераскаявшихся еретиков.

— Тогда ему придется сжечь всех, — уперся Томазо.

Генерал насупился. Он все чаще признавал, что Томазо обычно прав, но каждый раз это оборачивалось испорченным настроением.

— Сжечь — значит сжечь, — наконец-то выдавил он. — Невелика потеря… Все одно десятины не платят.

Томазо лишь пожал плечами. Внутренняя война в Арагоне завершилась, и у него созревал следующий этап — тот, который вместе со своими приемщиками наконец-то подготовил несуетный, надежный Гаспар.

Бруно принял предложение Кристобаля лишь потому, что не имел собственных планов. Отец, как он смел надеяться, был уже в безопасности, ибо путевые бумаги ему выправили самые настоящие. По своему городу Бруно давно уже не скучал — таких городков по Арагону не счесть. Оставалось почитывать взятые с собой еврейскую «Алгебру», греческую «Геометрию» и египетскую «Астрологию» да подыгрывать Кристобалю.

— Сеньор! — семенил за важно вышагивающим Кристобалем безвестный старейшина безвестного селения. — Не губите, сеньор!

Бруно сунул ставшую любимой «Алгебру» под мышку и глянул на Кристобаля. Тот походил на с детства выросшего в холе и роскоши племянника какого-нибудь епископа. Таких на вершине пирамиды Инквизиции было большинство.

— Ваше преосвященство! — причитал старейшина. — У нас нет еретиков!

— Так уж и нет? — не поверил Кристобаль.

— Вот вам крест! — перекрестился старейшина. — Побожиться могу.

Кристобаль споткнулся и внимательно оглядел старейшину сверху вниз.

— А вот и первый грех, — без тени жалости в глазах отметил он. — Ибо сказано: не божись, не поминай имя Господа всуе…

Старейшина позеленел и схватился за сердце.

— Сколько вы хотите, сеньор?..

— Полторы тысячи старыми, — беспощадно отрезал Кристобаль. — И скажи спасибо, что я вами занимаюсь, а не брат Руис.

Старейшина глянул на молчаливо и непреклонно замершего рядом Бруно и принялся кланяться.

— Спасибо, сеньоры! Век за вас молиться Господу будем! Всем городом.

Это была настолько привычная картина, что Бруно даже начал подумывать, не оказался ли он снова во вчерашнем или позавчерашнем дне. Если верить тому, что написано в еретической «Алгебре» об отрицательных числах, это было вполне возможно.

Теперь он понимал, почему такие книги сжигают. Точное знание позволяло увидеть обман. Евреи знали о монете все, но их изгнали из лавок и контор, и некому стало растворить мараведи в кислоте, чтобы объяснить человеку, на сколько их обманул король на этот раз. И в конце концов король вообще перестал добавлять золото в монету.

Депутаты кортеса знали все о правах и законах, но их начали хватать за ошибки в вере, и некому стало кричать, что новые законы беззаконны. И Бруно даже подумывал, что наступит миг, когда людей можно будет согнать в стадо, как баранов, и никто даже не вспомнит о своих правах.

Гранды абсолютно точно знали, как надо управлять людьми и страной, но их головы прижали к королевскому колену, и Бруно подозревал, что в Арагоне почти не осталось людей, способных заменить собой негодного короля, — только слуги и рабы.

Неведомый Часовщик выдернул из механизма самоуправления всех; кто мог отличить реальные часы от кукольного театра.

Но одного неведомый Часовщик не знал: в Арагоне уже появился мастер, видящий его ходы насквозь, а главное, способный построить свои собственные куранты.

Гаспар встретил Томазо радостным покряхтыванием.

— Ну, как там наши беглецы? Напали на след?

Томазо кивнул.

— Агенты передали приметы парочки лжеинквизиторов — Кристобаля де ла Крус и Руиса Баены. Они даже имена не стали менять, так и ездят по северу Арагона.

— Вот глупцы, — ухмыльнулся Гаспар, — жду не дождусь, когда их возьмут.

— Возьмем, — уверенно пообещал Томазо и оглядел ряды столов и скорчившихся за ними бывших приемщиков. — Ты лучше расскажи, как тут у тебя.

— Практически закончили, — широко улыбнулся Гаспар. — Я даже название придумал — «Зеленая книга Арагона».

Томазо повторил название про себя и подивился. Название откровенно интриговало.

— Не уверен, что Генерал его не изменит, но неплохо. А что со списками? Свод уже готов?

Гаспар подтянул к себе стопку исписанной бумаги, выдернул сложенный в несколько раз лист и принялся его разворачивать.

— Помогай.

Томазо начал помогать и, когда они его все-таки развернули, ахнул. На огромной склейке — в человеческий рост высотой и несколько шагов длиной — ровными рядами шли родословные всех значимых лиц Арагона. Но это не было обычное генеалогическое древо; это было нечто куда более ценное.

— Ну, Гаспар, ну, молодец! — не мог скрыть восхищения Томазо. — Мы их всех на четвереньки поставим!

Все началось, когда Томазо впервые просмотрел архив небольшой ссудной лавки. Хозяева-евреи — некогда богатейшие люди в Сарагосе — сильно погорели на войне с марокканским султаном. Война предполагалась весьма прибыльной, но вышло так, что гранд, взявший заем на флот, сложил голову, сам флот сгорел, а обеспечение займа оказалось фальшивым.

Семья так и не поднялась, а когда евреи, поддавшись общему психозу, крестили одного из детей, они потеряли и сына, и записанную на него лавку. Но вот попавшие на склады Трибунала семейные архивы оказались истинным сокровищем.

Менялы весьма тщательно вели то, что они называли кредитной историей клиентов. Сколько денег берут, на что, как быстро отдают и отдают ли вообще. Эта история с подробной переписью всей когда-либо попадавшей в залог собственности семей сеньоров и была единственной гарантией в рискованном ссудном промысле. И — Бог мой! — чего здесь только не было!

Томазо с оторопью узнал, что богатейшие семьи Сарагосы не всегда были такими и были времена, когда они закладывали даже своих детей. Эти семьи тогда еще только начинали свое победоносное движение на самый верх — с пиратства, и, случись им прогореть, детей перепродали бы монастырям. Мальчиков тогда ждала кастрация и очередная перепродажа — в Марокко в качестве евнухов или в Рим для певческой капеллы Папы. Девочки даже на такое везение, понятно, рассчитывать не могли.

Но главное, в отличие от уже давно подчищенных церковных архивов здесь значились реальные имена — с самой первой взятой семьей ссуды. И выходило так, что три четверти древних христианских родов перемешаны с маврами и морисками, четверть — с евреями и девять из десяти—с голландцами, греками и прочими еретиками.

Менялы свято хранили эти семейные тайны своих клиентов. Но теперь архивы были в руках у Церкви, и Трибуналу это давало колоссальные возможности. Ибо происходящих от морисков можно было смело обвинять в магометанской ереси, от евреев — в жидовской, а от еретиков — и вовсе в чем угодно.

Томазо оглядел свезенные со всего Арагона, аккуратно рассортированные и уже уложенные на дощатые полки вдоль стен архивы и недобро рассмеялся:

— Ну что, сеньоры, ждите!..

Когда брат Агостино получил убористо напечатанный в типографии Ордена томик «Зеленой книги», он не поверил своим глазам. Лихорадочно открыл на букве S, и по его телу пробежала сладостная волна.

— Ну вот, Франсиско, и все!

Давно уже признавший долги Короне и безвылазно сидящий в милостиво оставленном ему имении сеньор Франсиско Сиснерос каждое утро появлялся в храме Пресвятой Девы Арагонской в позорящем одеянии с большими желтыми косыми крестами на груди и спине, но Комиссару этого было мало. Слишком уж хорошо он запомнил и былое высокомерие гранда, и свой собственный страх.

— Дворецкого поместья Сиснероса — ко мне! — немедленно распорядился он, и на следующее утро перепутанный дворецкий уже стоял перед Комиссаром.

— Сеньор Сиснерос надевает чистую рубаху в субботу? — сразу приступил к допросу Комиссар Трибунала.

— Он каждый день в чистой рубахе, — моргнул дворецкий.

Брат Агостино вскочил.

— Тебя не спрашивают, скотина, о других днях! Тебя спрашивают, надевает ли он чистую рубаху в субботу! В субботу — я спросил!!!

— Да, — прошептал дворецкий, — надевает.

— А моет ли он тело в субботу?

— Да.

— А ест ли он мясо животных, которым спустили кровь?

Дворецкий на секунду растерялся, но, увидев, какими глазами смотрит на него инквизитор, заторопился.

— Конечно, святой отец. Благородный сеньор Сиснерос вообще очень разборчив с едой, а тут еще на войне желудок испортил…

Брат Агостино сел и удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

— Садись и пиши.

— Что писать, святой отец?

— Все, что только что рассказал.

Сведений, позволяющих сильно заподозрить сеньора Сиснероса в жидовской ереси, хватало. Учитывая, что его бабушка по матери была крещеной еврейкой, это было беспроигрышное дело.

Бруно и Кристобаль собрали около восьмидесяти тысяч старых мараведи на каждого, когда что-то начало меняться. Они входили в город и тут же замечали, что едва ли не каждый десятый ходит в «нарамнике»[30] с большими косыми желтыми крестами на груди и спине.

Природная отвага Кристобаля де ла Крус отнюдь не мешала его природной осмотрительности, и он каждый раз расспрашивал, что случилось, и каждый раз они узнавали, что в городе уже побывала выездная комиссия Трибунала.

— У них книга такая зеленая, — испуганно вытаращив глаза, говорили простоватые арагонцы, — там все грехи человеческие прописаны, даже семь поколений назад!

Бруно и Кристобаль переглядывались, но понять, что это за книга, не могли, тем более что показания менялись от города к городу, а однажды они даже услышали, что в книге этой, дарованной одному чистому отроку сошедшей с небес Пресвятой Девой Арагонской, записаны все грехи людские от самого прародителя Адама. А потом они эту книгу украли — в харчевне, у насмерть надравшегося писаря одного из провинциальных Трибуналов, неподалеку от родного города Бруно.

— Апокалипсис грядет, братья, — бормотал писарь, — я вам говорю, ибо такого паскудства даже я не видел, а я в Инквизиции уже четвертый год…

Кристобаль дождался, когда писарь ткнется лбом в тарелку, сунул книгу под мышку, они выскочили из харчевни и, лишь оказавшись в гостином доме, рискнули открыть где-то посредине.

— А ведь писарь прав… — впервые без обычной беззаботной усмешки произнес Кристобаль. — Апокалипсис и впрямь грядет.

Внешне благопристойная книга была самым грязным документом, какой они только видели. Ибо вся она, по сути, была полна смертельно опасных доносов — на всех, кто владел хоть чем-нибудь дороже лопаты.

— Пора завязывать с нашим промыслом, — покачал головой Кристобаль, — это уже никуда не годится…

— Ты опасаешься Бога? — удивился Бруно.

— Нет, — мотнул головой Кристобаль, — я опасаюсь тех, кто это все отыскал и поместил под одной обложкой. Я по сравнению с ними — невинное дитя. Найдут, раздавят и сожрут…

И Бруно внутренне согласился. Теперь он понимал суть аутодафе. Это была обычная переплавка. Невидимый Часовщик не был простаком и приспосабливал каждую шестерню на ее новое место, и только тех, кто никуда не помещался, пускал в переплавку. А «расплав» в виде усадеб, земель и богатства вливали в ту форму, какая была сейчас необходима.

— Ну что, разбегаемся? — поднялся Кристобаль со стула.

— Пожалуй, — согласился Бруно.

Он был Часовщиком, а не шестерней, а потому его наверняка ждало то же, что и занесенных в «Зеленую книгу» сеньоров. И как только он это признал, дверь с грохотом вылетела, а его и Кристобаля сбили с ног и швырнули на пол.

— Лежать!

Бруно осторожно глотнул. И сразу же почувствовал, как плотно, как близко к его горлу прижата беспощадная сталь.

Амир приспособился к новой жизни далеко не сразу. Нет, он еще попытался вопреки уговорам отца как-то устроиться в городе, однако довольно быстро признал: город изменился бесповоротно.

Во-первых, двадцать пять из двадцати шести мусульман города платили Церкви десятину. В селах и тем более в горах этого не было: монахи даже не рисковали там появляться — знали, что их тут же посадят на вилы, но в городе все было иначе. Живущие в разных концах городские мориски не рисковали бросать вызов самому Папе — и платили. Так что ушедший в горы отставной судья Мади аль-Мехмед был единственным исключением.

Во-вторых, сеньор Франсиско был-таки осужден Трибуналом за жидовскую ересь, и теперь у города не было иного покровителя, кроме юного Бурбона. Вот только живущего в далекой Кастилии, под крылышком Изабеллы, короля судьба этого города, похоже, совершенно не интересовала.

Наверное, поэтому возникший как бенедиктинский, а затем переданный Ордену монастырь фактически и накрыл собой весь город. Теперь монастырю принадлежали все красильни, все кожевенные и ткацкие мастерские, почти все часовые, оба гостиных двора, все четыре бани и даже, как поговаривали знающие люди, публичный дом.

Более того, поскольку половина конфискованных у Сиснероса лучших земель принадлежала монастырю, именно Орден устанавливал цены на зерно и муку, строительный камень и дрова, мясо и молоко. А вместо учителей, обвиненных в манихейской ереси, детей теперь учили монахи Ордена в здании, принадлежащем Ордену, по учебникам, изданным типографией Ордена.

Собственно, город никуда не делся, и на первый взгляд все шло, как и прежде: охранники служили, мастера трудились, а торговцы торговали. Вот только теперь они все это делали фактически за еду.

По сути, это уже не были прежние горожане. Дошло до того, что хоть сколько-нибудь богатые вдовы, понимая, что ими рано или поздно заинтересуется Трибунал, загодя отписывали свои дома, имущество и сбережения Ордену и только после этого могли спать спокойно. Тех, кто отказался в его пользу от всего, Орден берег и превозносил.

И, конечно же, когда в надежде найти хоть какую-то работу Амир отправился к местному лекарю греку Феофилу, он и здесь обнаружил двух монахов.

— А где Феофил? — поинтересовался Амир.

Монахи переглянулись.

— А ты ему кто будешь?

— Я Амир, студент-медик.

— Крещен? — заинтересовался один из монахов.

— Слава Аллаху, нет, — с вызовом ответил Амир.

Монаха перекосило:

— Тогда пошел вон, сарацин недорезанный.

И лишь когда Амир вернулся в горы, он узнал от отца, что люди Ордена прямо предложили греку прекратить переманивать пациентов у монастыря, но Феофил отказался, и тогда его нашли распятым на собственном операционном столе с перерезанным — по сарацинскому обычаю — горлом. А маленькую клинику унаследовал монастырь.

— Придется мне, видно, оставаться здесь, отец, — признал Амир.

С этого дня он только и делал, что ездил от селения к селению. Принимал роды, вскрывал нарывы, извлекал пули после каждого налета на королевские обозы, на практике постигая то, что должен был изучать в классах Гранадского университета. А однажды, приглядевшись к своему изображению в зеркале, понял, что давно уже повзрослел. Заросший черной густой бородой, с широкими плечами и пронзительным взглядом, зрелый мужчина ни в коей мере не напоминал приехавшего на каникулы к отцу недоучившегося студента.

Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра вошел в пыточную и, привыкая к полутьме подвального помещения, несколько раз моргнул.

— Эти?

— Эти, святой отец.

Оба уже раздетых догола и привязанных к свисающим из потолка крюкам лжеинквизитора были на удивление молоды.

— Вы понимаете, что вас ждет? — подошел к одному Комиссар.

Тот повернул к нему на удивление спокойное лицо.

— Брат Агостино?

— Да, это я, — улыбнулся Комиссар.

Ему уже приходилось отправлять на костер четыре партии точно таких же самозванцев. Комиссар не терпел чужаков на своей территории и делал все, чтобы даже имя его стало для лжеинквизиторов чем-то вроде пугала.

— Ты не имеешь права… — пробормотал парень.

Комиссар усмехнулся. Формально он обязан был доложить об этих двоих епископу, но он слишком хорошо знал, что тогда вскроются другие дела этой парочки, и в конце концов их отнимет столичный Трибунал. Вместе с захваченными у них набитыми старыми золотыми мараведи кошелями. А у Комиссара на это золото были совсем иные планы.

— Я вас даже на костер ставить не буду, — с удовольствием процедил брат Агостино, — вы у меня прямо здесь души сатане отдадите. Живьем зажарю.

— А ведь ты преступник, Агостино… — донеслось со второго крюка, — даже с точки зрения Святой Инквизиции…

Комиссар подошел ко второму. Этот был красавец. Глубокий взгляд, блестящие волосы, гладкая кожа…

— Жаль, — цокнул языком Агостино, — очень жаль…

Такой красоте место было в его постели, а не на дыбе.

— Этого пока не трогать, — повернулся он к палачу, — я им вечером сам займусь.

Бруно смотрел на пыточные инструменты и поражался тому, как напоминают они ему обычный набор часовщика: клещи, чтобы хватать раскаленный металл, разномерные щупы, большой молоток для клепки шестеренок, небольшой — для доводки… Вот только мастер… Бруно глянул на палача: этот умел лишь разбирать на части.

Палач по очереди перевернул уже начавшие наливаться малиновым свечением щупы, и они стали удивительно похожи на тлеющие в небесах звезды. Бруно закрыл глаза, тщетно пытаясь уйти от ощущения неизбежности, а потом где-то рядом послышался с детства любимый запах окалины, и в лицо ему плеснули теплой водой.

— Сюда смотри, еретик.

— Что? — открыл глаза Бруно и в следующий миг заорал во все горло от пронзившей все его тело боли.

— Сюда смотри, тебе сказали, — деловито отложил в сторону использованный инструмент палач и взял новый — побольше.

— У меня еще деньги спрятаны, — подал голос Кристобаль, — отпусти нас, палач.

— Нам сеньор Агостино хорошее жалованье дает, — мрачно отозвался тот, — нас этим не купишь.

Бруно с ужасом посмотрел на раскаленный щуп у своего пупка и дернулся в сторону.

— Тихо-тихо, — ласково, словно лошади, сказал ему палач и, придерживая болтающееся на крюке тело одной рукой, другой медленно-медленно погрузил щуп внутрь тела Бруно.

Бруно закричал, а потом вдруг понял, что уже не слышит своего крика, более того, что это и не крик вовсе, а естественный скрип зажатой в пазах маленькой шестеренки вселенского механизма. Но вот что странно, этот скрип, эта едва слышимая вибрация звука, передаваясь от шестерни к шестерне, доходила до самой стрелки, и прямо сейчас его отчаянный вопль, полный невыносимой боли, слышало все Мироздание.

— Я понял, — выдохнул он. — Я все понял.

— Что ты понял?

Бруно сосредоточился. Выпуклое бугристое лицо палача более всего походило на еще не очищенную от окалины отливку.

— Я могу изменить положение звезд небесных, — потрясенно произнес Бруно. — Я могу заставить их сойти со своих орбит и этим изменить весь мир.