"Львы живут на пустыре" - читать интересную книгу автора (Дворкин Илья Львович)

Бедный Тим

Каждый вечер Эва и Витька ходили в цирк.

Задолго до начала представления они усаживались на самые лучшие места — в первом ряду, напротив входа за кулисы, и Эва рассказывала Витьке всякие цирковые истории.

Чего только Витька не наслушался!

Оказывается, солидная большая тётя, которая показывает собачий футбол, выступала раньше с таинственным и мрачным номером. Женщина-паук! Так он назывался. Когда-то этот номер был в моде. Народ валом валил.

Женщина висела в воздухе — голова её, а туловище паучье — и отгадывала, какие предметы передавали зрители её партнёру. И всё это с завязанными глазами. Ужасно таинственно. Прямо-таки страсти-мордасти.

А на самом деле этот фокус был проще простого. Чистое надувательство. Всё дело было в зеркалах — они так ловко ставились под углом, что казалось, будто она висит в воздухе, вернее, в центре верёвочной паутины — тряпочное паучье туловище и её голова.

А уж отгадывать предметы было и того легче. Она по вопросу партнёра уже знала, что это: портсигар, платок или авторучка.

Просто на каждый предмет, который обычно люди носят в кармане, был придуман свой вопрос.

— Что у меня в руке?

— Портсигар.

— Говорите, что это?

— Спичечный коробок.

— А это?

— Паспорт.

И так далее. Смех, да и только.

А важный высокий директор много лет был клоуном. Потешал народ.

Сейчас и не подумаешь — такой он серьёзный. Как лорд — во фраке.

Витька слушал, ахал от удивления, а Эва смеялась и говорила:

— Ты хороший зритель, Витька. Замечательный. Тебе всё интересно. Таких фокусники очень любят — тебя приятно надувать.

Витька смущался. Ему и верно всё было интересно. Даже когда его надували.

Он изумлялся и недоумевал, когда Сенечка Куров смешно кувыркался, падал, прыгал, а потом преспокойно вытаскивал из-под полы своего оранжевого пиджака большущий аквариум с золотыми рыбками.

Эва прямо-таки заходилась от хохота, глядя на Витькины вытаращенные глаза.

— Как же это он? — спрашивал Витька.

— Неужели не видишь?

— Не вижу.

— Ну, тогда не скажу, а то тебе неинтересно будет, Витька на минуточку обижался, но дуться долго не мог и снова ахал, волновался, хохотал.

Только когда объявляли номер воздушных гимнастов, он затихал и украдкой поглядывал на Эву. Она сидела печальная и какая-то виноватая. Её партнёры выступали теперь вдвоём, и это был не очень-то интересный номер. И свет не гасили, и не рокотал барабан. Витька, как мог, утешал её.

— Ну что ты, Эва? Ты же не виновата. Чего ж ты как прибитая? — говорил он.

— Я знаю, Витька. Только мне всё равно плохо. Им тяжело одним.

— Подумаешь, тяжело! Такие здоровенные дядьки. Не помрут.

— Ничего ты не понимаешь, Витька, — вздыхала Эва, — и папа не понимает. Вернее, папа-то понимает, только он радуется, что я не выступаю. И нарочно говорит, что номер без меня ещё лучше.

Ну, такого Витька не мог уж допустить. Даже если это говорил Карл Хансович.

— Ещё чего! Да на них без тебя и глядеть неохота. Ты не верь. Он просто шутит, — горячился Витька.

— Правда? — Эва смущённо улыбалась, и Витька видел, что она всерьёз, по-настоящему радуется его словам.

— Но они хорошие гимнасты, это ты зря, — спохватилась она.

В тот вечер Эва пришла только ко второму номеру, очень серьёзная и озабоченная.

— Что-то с Тимом неладно, — сказала она, — не хочет слушаться. Злится. Папе пришлось надеть ему намордник. В первый раз. Я боюсь.

Она взяла Витькину руку, и он почувствовал, что пальцы у Эвы холодные, как ледышки.

По Эвиному голосу Витька понял, что это очень серьёзно. Она ещё ни разу так не говорила.

— А Ян что? — спросил Витька.

— Ян молчит. И хмурится. Я боюсь, Витька.

— Не надо. Слышишь, Эва? Не бойся! — поспешно заговорил Витька. — Ну чего бояться? Тим ведь в наморднике. И потом, он добрый, Тим. Совсем ручной. Вы же его все из бутылочки кормили.

— Да, кормили. А теперь он стал большой. И неспокойный. Глаза у него непонятные и страшные. С зелёными огоньками.

— Подумаешь, с зелёными! У меня тоже в темноте бывают с зелёными. А я ведь не страшный.

— Ты не страшный. Ты — Витька, — Эва улыбнулась.

— Вот видишь! — обрадовался Витька. — И Тим не страшный. Просто у него плохое настроение. У всех ведь бывает иногда плохое настроение.

— Да. Только не у всех такие лапы и когти, — ответила Эва.

— Вот бы мне такие! Все бы меня боялись. Р-р-р! — зарычал Витька.

На них зашикали.

— Не хулигань, мальчик. Ты чего урчишь, как медведь? — строго спросила Витькина соседка.

Эва низко опустила голову, плечи её вздрагивали от смеха.

— Видишь, как похоже, — шепнул Витька. Ему было радостно оттого, что Эва немножко успокоилась.

Витька глядел на манеж, смеялся шуточкам Сенечки Курова, а сам всё время с тревогой думал о Тиме. Если Ян молчит и хмурится, — это нехорошо. Плохо это.

Представление шло к концу. Приближался последний номер — Кличиса.

Униформисты стали огораживать манеж решётками. Делали они это быстро и ловко.

Публика галдела, ела мороженое, громко перекликались знакомые. Эва снова заволновалась, и Витька уже не смог отвлечь её. Слишком он сам тревожился. Видно, Эва чувствовала это.

— Карл Кличис! — высоким металлическим голосом выкрикнул директор.

Громко и весело заиграл оркестр. Зрители захлопали в ладоши, и на арене появился Карл Хансович.

Он был в лакированных высоких сапогах, брюках с лампасами и короткой курточке.

Карл Хансович поднял руки — приветствовал публику. Потом громко щёлкнул бичом, где-то в глубине цирка раздался низкий глухой рёв, и на манеж выскочили львы.

Ослеплённые ярким светом, они резко остановились, взрыхляя лапами тырсу, заметались по арене, подстёгиваемые звуками музыки и щёлканьем бича, потом нехотя уселись на тумбы.

Всякий раз при выходе львов Витьке становилось жутко. Особенно в первый момент, когда они ещё не сидели паиньками на тумбах, а носились с рёвом, резко и хищно поворачиваясь, будто выбирая момент, как бы половчее наброситься на укротителя.

Но вот они уселись. Оркестр заиграл медленно и протяжно. Смешно переваливаясь, вышел Тим.

Притихшие было зрители оживились, засмеялись. Тим казался таким добродушным, домашним, что Витька сразу успокоился и подумал, что все Эвины страхи — чепуха.

Сперва он даже не увидел намордника. Только приглядевшись, можно было заметить утонувший в шерсти узкий ремешок, стягивающий пасть медведя.

Тим вразвалочку подошёл к тумбочке и неловко взобрался на неё. Казалось, что его короткие ноги утопают в широченных меховых штанах.

Он поднял лапы, поскрёб морду и затряс головой.

«Намордник не нравится», — догадался Витька и поглядел на Эву.

Она сидела подавшись вперёд, прижав к груди здоровую руку. Пальцы были так сжаты в кулак, что косточки побелели.

Тим успокоился. Только изредка тряс головой и урчал. Зрителям это нравилось. Они хихикали.

Потом звери стали работать.

Тим и Цезарь сели на концы широкой доски, положенной на шар. Получились качели. Тим был тяжелее, он перетягивал. Ада прыгнула на середину и стала их качать — ходила по доске. Веста прыгала сквозь кольцо. Кольцо было обмотано паклей. Карл Хансович зажёг её, и Веста прыгала прямо в огонь. Пролетала сквозь него как снаряд — стремительная и сильная. Это было здорово. Гремела музыка, хлопали зрители, и всё было очень хорошо.

А потом случилась беда.

Это произошло так неожиданно и быстро, что из всех зрителей, наверное, только Эва и Витька, которые были настороже, разглядели, почему это вышло.

Цезарь прыгал через Тима. Он перелетал через него легко и красиво. Карл Хансович кричал: «Опа!» и хлопал бичом.

И вдруг Витька увидел, как Цезарь, пролетая над медведем, задел его хвостом.

В тот же миг Тим с поразительным проворством ударил его лапой.

Цезарь с визгом перекувырнулся в воздухе и рухнул спиной на манеж.

И сейчас же на Тима молча бросилась Веста.

Тим отвесил ей две молниеносные плюхи по морде, и она закружилась волчком.

Через секунду Тим стоял прижавшись спиной к прутьям решётки, взъерошенный, страшный, и отбивался от беснующихся Цезаря и Весты. Одна Ада равнодушно сидела на своей тумбе. Зрители оцепенели. Карл Хансович бросился к зверям, и тогда пронзительно и страшно закричала Эва.

Карл Хансович хлестал бичом львов, но они будто ничего не чувствовали. С наружной стороны решётки появился Ян с длинным багром в руках. Он просунул багор сквозь прутья и ткнул им Цезаря.

Цезарь взревел, крутанулся; казалось, он сейчас бросится на Карла Хансовича, но лев проскочил мимо укротителя и побежал в узкий проход, ведущий с манежа. За ним, грозно рыча, медленно протрусила Веста.

Карл Хансович подошёл к Тиму, что-то крикнул ему.

И тогда Тим не спеша приблизился к Карлу Хансовичу, обхватил его лапами и повалил.

В цирке творилось что-то невообразимое. Люди вскочили. Они кричали, топали ногами. Началась давка. Пронзительно визжали женщины. Эва бросилась к решётке, попыталась открыть дверцу, но Ян отшвырнул её, сам вошёл на манеж и подскочил к Кличису.

Тим мягко и, как показалось Витьке, осторожно перекатывал по тырсе Карла Хансовича. Он обнял его и будто что-то шептал на ухо.

Ян ткнул Тима багром. Раз… другой… Тим нехотя отпустил Кличиса, постоял, будто раздумывая, потряс головой и спокойно направился к проходу. Ада ушла ещё раньше.

Ян захлопнул за ним дверцу и поднял Кличиса.

По лицу Карла Хансовича текла кровь. Ухо его было разорвано, но шёл он сам, тяжело опираясь на плечо Яна.

С трудом согнувшись, Кличис вышел из клетки. Эва прижалась к нему, обняла, и они ушли за кулисы.

А Витьку туда не пустили. Сказали: нечего глазеть, это тебе не цирк. Каково?

Но не таков человек был Витька, чтоб его можно было просто так не пустить.

Он с трудом пробился сквозь толпу, выбрался на улицу. Всё пространство вокруг цирка было запружено народом.

Витька услыхал вой сирены отъезжающей машины «Скорой помощи» и побежал к фургону Кличисов. Эвы там не было. И Яна тоже.

Витька проскользнул через служебный вход в цирк. Артисты стояли небольшими группами, возбуждённо обсуждали происшествие. Эвы среди них не было.

Витька обшарил все закоулки — она как сквозь землю провалилась. «Наверное, уехала с отцом», — подумал Витька. Он проходил мимо тёмного закутка, отгороженного канатами, где валялся старый реквизит, верёвки и прочий хлам, и вдруг услышал всхлипывание.

Витька нырнул под канаты, обогнул громадную картонную гирю и на куче брезента увидел Эву. Она лежала ничком, уткнувшись лицом в согнутую руку, и плакала.

Витька тихо присел рядом, осторожно дотронулся до её плеча. Эва вздрогнула, подняла голову и снова спрятала лицо.

Витька молчал. Ну что тут скажешь? Он думал. Потом всё-таки сказал:

— Он же живой, Эва. Он поправится. И ухо заживёт.

— Я знаю, — тихо ответила Эва, — с ним всё в порядке.

Витька снова умолк. Он сидел в полутьме, глядя, как вздрагивают острые Эвины плечи, и внезапно ярость, злость на этих зверюг, на этот чёртов цирк захлестнула его, заставила до скрипа сжать зубы.

— Эва, бросьте вы этот проклятый цирк! — почти закричал Витька. — Чтоб он сгорел!

Эва перестала плакать, приподнялась и изумлённо посмотрела на Витьку. Она долго и внимательно его разглядывала, будто видела впервые. Потом твёрдо сказала:

— Никогда. Я никогда его не брошу. И папа тоже. А ты никогда не говори так больше. Мы поссоримся.

Она это так сказала, что Витьке вдруг стало очень стыдно… И завидно. Он опустил голову и смущённо пробормотал:

— Чего ж ты плачешь?

— Мне Тима жалко. Бедный Тим, — сказала Эва.

Витька оторопел. Вот так номер!

— Ты что, с ума сошла?! Может, мне всё показалось? Может, это твой папа Тима покусал? Жалко!

— Жалко, жалко, — упрямо повторяла Эва. — Папа выздоровеет, а Тима у нас не будет. С ним нельзя больше работать. Его в зоопарк отдадут. А я его люблю.

Витька совсем запутался. Он сидел, положив подбородок на острые коленки, и молчал.

Потом он проводил Эву домой. Она уже совсем успокоилась и очень хотела спать. Видно, от всех этих переживаний она здорово устала. Глаза у неё слипались. Она просто засыпала на ходу.

Витька подождал, пока в её окошке погаснет свет. Уходить ему не хотелось. Он ещё долго сидел на ступеньках фургончика и думал.

Высоко в небе пророкотал самолёт.

Витька поднял голову, отыскал среди жёлтых звёзд две красные, убегающие вдаль точки и снова, в который раз за этот вечер, подумал, как это здорово найти себе в жизни любимое дело.

Ему показалось, что он тоже нашёл своё единственное, самое важное дело.

А может быть, и не нашёл ещё, но обязательно найдёт. Теперь он знал это точно. Только любимое. Самое важное. Самое единственное.