"Исповедь моего сердца" - читать интересную книгу автора (Оутс Джойс Кэрол)Часть первая«Полуночное Солнце»«Сомневаюсь ли я? Он улыбается своему румяному отражению в зеркале — образец мужественности, джентльмен в расцвете сил, его глубоко посаженные глаза — словно кусочки слюды, в них таится много секретов, они светятся пылающим внутри его огнем; он улыбается — и это особая улыбка, он доволен собой, хотя румяные упругие щеки его яростно напряжены и разомкнувшиеся в улыбке губы обнажают слишком много крепких влажных белых зубов. Да, слишком много крепких влажных белых зубов. «Вызываю ли я доверие? Его взгляд скользит по пышущей здоровьем коже лица, он осматривает себя в полупрофиль (слева его лицо выглядит особенно значительно), мурлычет несколько тактов из Моцарта (Дон Жуан под маской дона Оттавио), снова изучает свою улыбку — сдержанную, строго отмеренную; чуть-чуть притушить блеск глаз, сделать взгляд скромнее, а также чуть опустить подбородок — джентльмен, непринужденно несущий свое достоинство, никогда нарочито не привлекающий к себе внимания, джентльмен-самец (отнюдь не кастрированный), в меру расточающий свои чары, — такова суть «А. Уошберна Фрелихта, доктора философии». «Таков ли я, как другие мужчины? Завершив туалет, он широким жестом отбрасывает полотенце, с удовольствием отмечает легкий румянец на гладко выбритых щеках — следствие постоянно горящего внутри огня, с благоговением — твердую, очень твердую линию скул, свое наследственное достояние, прочные кости, подпирающие плоть — его плоть. Конечно, его, чью же еще? Это все — его. «Сомневаюсь ли я? То был легендарный день, или день вселенского позора. День, о котором будут говорить, писать, размышлять, вспоминать и бесконечно спорить, день, который и в XXI веке будет входить в анналы истории американских скачек (и скаковых ставок): дерби, состоявшееся 11 мая 1909 года на великолепном ипподроме Чатокуа-Даунз, одной из первых «игровых площадок для богатых». В тот день в клубной раздевалке Чатокуа все разговоры вертелись либо вокруг таинственного игрока, некоего «игрока-астролога» по фамилии Фрелихт, точнее, «доктор Фрелихт» — на таком именовании настаивали он сам и его сподвижники, — либо на том, какая из двух знаменитых лошадей — Мощеная Улица или Ксалапа — завоюет приз. В дни, предшествовавшие скачкам, эти слухи, в сущности являвшиеся злобной клеветой, открыто циркулировали в Чатокуа-Фоллз. Люди, никогда в глаза не видевшие А. Уошберна Фрелихта, высказывали о нем вполне определенные суждения, среди них был и сам владелец ипподрома полковник Джеймсон Фэрли, который осмелился заговорить о Фрелихте даже с Уорвиками (братом и сестрой, престарелым холостяком Эдгаром и вдовой Серафиной, бывшей женой Исаака Доува, банкира из Олбани), которые были друзьями Фрелихта и его решительными сторонниками. С привычной прямотой полковник предостерег Серафину: как бы ей не влипнуть в аферу, которая обесчестит имя бедного покойного Исаака. На это вдова, резким движением сложив свой черный лакированный японский веер и одарив полковника ледяным взглядом, ответила тоном, обычно предназначавшимся для особо тупых слуг: «Поскольку мистер Доув мертв, он едва ли может стать „бедным“, каковым, впрочем, он никогда не был и при жизни; а к моим нынешним делам он имеет не более отношения, чем вы, полковник». Этот обмен репликами также вскоре вошел в летопись того легендарного дня, или дня вселенского позора. Мощеная Улица, Ксалапа, Сладенькая, Шотландская Шапочка, Полуночное Солнце, Колдун, Красавица Джерси, Метеор, Свободный Час — эти девять великолепных чистокровных лошадей (в порядке убывания их вероятных шансов) принимали участие в Двадцать третьем дерби на ипподроме Чатокуа-Фоллз; они и девять жокеев-негров в ярких шелковых костюмах, с маленькими хлыстами в руках, при шпорах и прочих жокейских атрибутах: самый легкий из жокеев весил восемьдесят восемь, самый тяжелый — сто двенадцать фунтов. Победитель получал приз в шесть тысяч долларов («самый высокий призовой фонд в Америке») и весьма ценный гравированный серебряный кубок; за второе место причиталась тысяча долларов, за третье — семьсот. Однако, как всегда, по-настоящему серьезные деньги вращались там, где заключались пари, ибо что такое лошадиные скачки, особенно (Хотя полковник уверял себя, что эти жокеи и это дерби будут безупречно честными.) Принадлежал ли Уошберн Фрелихт, сидевший в собственной ложе своих хозяев Уорвиков, к той породе игроков, которые по мере приближения начала забегов становятся все более беспокойными, нервно жуют свои сигары, без конца поглядывают на золотые брегеты и лишь вежливо делают вид, что слушают, как оркестр вдохновенно исполняет «Голубой Дунай»? Сторонний наблюдатель не смог бы отличить едва заметные признаки, время от времени выдававшие особое знание ситуации, которым располагал этот благообразный господин в щегольской соломенной шляпе, с черной шелковой повязкой на левом глазу и тщательно подстриженной пегой бородкой, имевший вид самоуверенного патриция, от вполне понятного в ожидании начала соревнований волнения, которое испытывали остальные зрители. Сторонний наблюдатель мог бы предположить, что столь азартный игрок, как этот джентльмен с непроницаемой улыбкой, застывшей в серо-стальных глазах, с влажными белыми зубами и ярко-красными губами, поставил крупную сумму, вполне вероятно, на какую-нибудь «темную лошадку», но ему ни за что бы не догадаться, что на самом деле джентльмен этот тайно поставил 44 000 долларов из своих денег и денег своих клиентов на поджарого черного жеребца по имени Полуночное Солнце, чьи шансы должны были, по его подсчетам, составить соотношение девять к одному. (То есть: если Полуночное Солнце выиграет дерби, а доктор Фрелихт надеялся, что так оно и будет, он, Фрелихт, получит от дюжины букмекеров и частных лиц, принимавших ставки, беспрецедентный выигрыш в 400 000 долларов, каковой будет в неравных долях поделен между ним самим и Уорвиками; доля Фрелихта, соответственно его скромному вкладу в 1000 долларов, будет наименьшей. А если Полуночное Солнце не оправдает астрологического прогноза доктора Фрелихта, если знаки зодиака подведут предсказателя, тогда доктор Фрелихт потеряет всего 1000 долларов, в то время как остальные 43 000 долларов составят потери Уорвиков — для них перспектива оказывалась куда более рискованной, поэтому Фрелихт о ней и думать не хотел.) В тот безумный день дул порывистый холодный ветер, и высокие облака, словно парусные шхуны, стремительно неслись по синевато-серому, очень, очень высокому небу. А здесь, внизу, на далекой от вечности суетной земле, царило радостное столпотворение великолепных экипажей, сверкающих краской новеньких автомобилей, пеших зрителей, заполонивших узкие улицы и переулки, ведущие к беговым дорожкам полковничьего ипподрома. Вся клубная территория — террасы, газоны лужаек, тщательно подстриженные, словно крикетные поля, и окантованные кустиками рододендронов и красных гераней, и частные ложи, обшитые светлым деревом и украшенные искусной лепниной, — была забита разодетыми в пух и прах дамами и джентльменами. На главной трибуне, заново выкрашенной темно-зеленой краской, сидело шумное большинство зрителей-горожан. Так называемый же «простой люд» обеих рас устроился прямо на земле у кромки поля, на низких крышах строений и на склонах холмов, обрамлявших ипподром. Потому что в Чатокуа в день дерби все были страстными поклонниками скачек, и, сколь бы бедны ни были люди, как бы ни погрязли они в долгах, никто не мог отказать себе в удовольствии поставить последний доллар на одну из этих восхитительных чистокровных лошадок; даже детей захлестывала лихорадка азарта Оркестр грянул бурную польку, запряженные мулами тележки, развозившие прохладительные напитки, тронулись в свой неторопливый путь вдоль лож и трибун. По гордым подсчетам полковника Фэрли, на Двадцать третьем дерби присутствовало около сорока пяти тысяч зрителей, съехавшихся в Чатокуа-Фоллз из таких мест, как Нью-Йорк, Чикаго, Сент-Луис, Канзас-Сити и, разумеется, из Кентукки, а также Техаса, Калифорнии и даже из-за границы по наземным дорогам, по воде и по рельсам. С тех пор как слава Кентуккийских дерби пошла на убыль, скачки в Чатокуа стали самыми престижными в Америке соревнованиями чистопородных рысаков. Из начального списка, включавшего сто восемьдесят четыре лошади, девять лучших, принадлежавших к самым знаменитым в стране конюшням, должны были вот-вот вступить в соперничество на заключительном этапе. Все гостиницы в городе были переполнены, в том числе и роскошный отель «Чатокуа армз», в котором целый этаж занимал лорд Гленкрейн из Шотландии (страстный любитель скачек, намеревавшийся, по слухам, приобрести гнедую красавицу Ксалапу); «Пенденнис-клаб» был сдан представителям Восточной ассоциации по разведению улучшенных пород. Специалисты по разведению прибыли с женами и компаньонами. Такие знаменитые любители, как Джеймс Бен Али Хейгин из Кентукки, Блэкберн Шоу с Лонг-Айленда и Элиас Шриксдейл из Филадельфии, приехали в сопровождении своих свит в персонально арендованных пульмановских вагонах. У букмекеров, к их вящей радости, работы было по горло (хотя полковник по такому поводу и поднял клубный взнос до 140 долларов), не простаивали и автоматы для заключения пари. За полчаса до начала скачек у конюшен собралась толпа газетных репортеров, «экспертов-любителей», конновладельцев и специалистов по разведению лошадей, тренеров, жокеев, грумов и ветеринаров. Предоставленные самим себе мальчишки, белые и цветные, устроили дикую беготню по кромке поля и под трибунами, за ними гонялись охранники. Хотя «списки „жучков“» на респектабельных скачках были запрещены, судя по всему, они все же имелись у некоторых зрителей, которые из-под полы ими торговали; шла также бойкая торговля календарями скачек, невесомой розовой сладкой «ватой», лимонадом в бумажных стаканчиках и разноцветным мороженым. Украшенные лентами зонтики и тенты, мужские соломенные шляпы-канотье, туфли, начищенные до ослепительного сияния, накрахмаленные белые накладные воротники, цепочки брегетов, прогулочные трости, перчатки, дамские шляпы с вуалями, белые фланелевые костюмы мужчин… А. Уошберн Фрелихт, или доктор Фрелихт, как он предпочитал именоваться, взирал на всю эту толпу своим единственным здоровым глазом Нервный, словно чистопородный жеребец, доктор Фрелихт предпочел бы отхлебнуть глоток из плоской серебряной фляжки, спрятанной во внутреннем кармане сюртука, но вместо этого он с благодарной улыбкой кладет в рот английскую ириску из жестяной коробочки, которую любезно протягивает ему миссис Доув; Уорвики обожают сласти, как, по правде сказать, и доктор Фрелихт, хотя конфеты губят зубы, а от этого портится улыбка. Частокол крепких зубов, обнаженных в широкой улыбке Тедди Рузвельта, воспроизведенной на тысячах портретов, породил среди простонародья моду на крепкие зубы, упругие щеки и взволнованно сжатые кулаки, однако леди и джентльменам столь энергичный стиль не по душе. Они считают, что Тедди Р. похож на мальчишку, эдакого мальчика-мужчину, который может вызывать разве что насмешку и презрение. Нет, куда предпочтительнее грубого частокола крепких зубов небрежная, сдержанная улыбка мужского достоинства, думает доктор Фрелихт Исполнение оркестром бравого марша времен Гражданской войны прерывается объявлением, что заезды начнутся не в 16.30, как ожидалось, а в 16.50. Но почему? Никаких объяснений предложено не было. Над ипподромом взмывает гулкая волна разочарования, удивления и высказываемых опасений. Доктор Фрелихт поглаживает свою пегую аккуратную бородку, к которой лишь недавно начал привыкать, и небрежно промокает лоб белоснежным носовым платком из ирландского льна с монограммой АУФ. Благородный профиль, подбородок слегка вздернут, мерцание золотой цепочки брегета. Доктор Фрелихт не имел намерения прослыть в здешних кругах остроумцем, он предпочитал, чтобы его считали астрологом-мистиком, однако сейчас он не видит особого вреда в том, чтобы невзначай, самым обыденным тоном заметить так, чтобы это услышали не только его хозяева Уорвики, но и остальные члены клуба, — ах какое нервное напряжение требуется, чтобы точно выразить сиюминутное настроение: «О, будь конец всему концом, все кончить / Могли б мы И все дамы и джентльмены откликаются на эту реплику радостным смехом, давая понять, что узнали цитату: «Это из Шекспира, да? Кажется, из „Гамлета“». Тучная немолодая миссис Доув хохочет до слез, словно легкомысленная девчонка, потому что и богатым свойственно волноваться, когда на карту поставлены деньги, а выигрыш зависит от случая. Эдгар И., получивший в наследство состояние, вложенное в асбестовую промышленность, производство типографской краски и плантации сахарного тростника (на Гавайях), и его сестра Серафина, владеющая не меньшим наследством, да еще и ценными банковскими бумагами своего покойного мужа, — не самые богатые, однако вполне состоятельные жители Чатокуа-Фоллз. Джентльмену всего шестьдесят, но выглядит он явно старше: лысый череп, запавшие глаза, плоский нос с ноздрями-пещерами, тревожно темнеющими на лице, в отличие от тонущих в жирных складках кожи невыразительных глаз. Дама, вдова, туго затянутая в корсет, пышет здоровьем, взгляд ее бесцветных глаз холоден, маленькие губки поджаты. Эдгар И. Уорвик славится своим лютеранским рвением (это он успешно провел в восемьдесят восьмом году кампанию за лишение духовного сана контракэуерского пастора). Серафина Уорвик-Доув известна своим сутяжничеством (не далее как в июне прошлого года она подала в суд на свою только что овдовевшую невестку, чтобы оспорить «позорное» завещание собственного сына)… Как скупые Уорвики познакомились с А. Уошберном Фрелихтом, человеком, совершенно неизвестным в долине Чатокуа и весьма сомнительным, никто в их социальном кругу не ведал; почему они стали его в своем роде учениками, яростными приверженцами и с какой стати ринулись финансировать «военные хитрости» доктора Фрелихта, было более понятно: они учуяли выгоду, жирный и столь желанный куш. Ибо доктор Фрелихт убедительно заверил их, что проиграть они не могут. Его метод — строго научный — не подведет. Имя победителя Дерби — 1909 было ясно начертано знаками зодиака, как это неоднократно случалось и в предшествующие годы, надо только уметь прочесть небесные иероглифы. «На небесах нет ни „будущего“, ни „прошлого“, — горячо убеждал Фрелихт, — там все — единая сущность Услышав подобное утверждение, Эдгар И. и Серафина обменялись взглядами. Едва заметно искривившиеся губы означали улыбку братско-сестринского соучастия. Поскольку Уорвики сурово осуждали азартные игры, их следовало убедить, что, по сути дела, это — вовсе не азартная игра, более того, как утверждал доктор Фрелихт, они получат восхитительную возможность посрамить игроков на их собственном поле. А что может быть приятнее, чем… Куда бы ни были званы Уорвики весной 1909-го, считалось само собой разумеющимся, что «игрок-астролог» тоже должен получить приглашение. Иначе они, особенно Серафина, сочли бы себя оскорбленными. Полковник Фэрли, нехотя включая Фрелихта в число приглашенных на клубный ужин, который должен был почтить своим присутствием лорд Гленкрейн, жаловался, что Фрелихт невыносимо действует ему на нервы. Кто такой этот Фрелихт, откуда он взялся и есть ли у него какое-нибудь более пристойное занятие, чем самоприсвоенная миссия игрока-мистика? Действительно ли он так простодушен, как прикидывается? Или, напротив, слишком хитер? Эдгар И. и Серафина нарочно разжигали любопытство знакомых, намекая на везение, сопутствовавшее Фрелихту на предыдущих скачках, но деталей не раскрывали, так как успех метода Фрелихта зависел от умения держать его в секрете; а будучи всего лишь простыми смертными, брат с сестрой желали сохранить свою находку только для себя. Тем не менее по отдельным оговоркам и иносказаниям можно было предположить, что некогда Фрелихт был актером, выступавшим в шекспировских пьесах, а может быть, певцом (в пользу этой догадки говорил его сильный, красивого тембра голос), что он сделал кое-какую карьеру в науке (отсюда и докторское звание); в юности он, вполне вероятно, был семинаристом; музыкантом; земледельцем; железнодорожным агентом; путешественником-первопроходцем; журналистом. (Журналистом-то он был наверняка, потому что на ужине у полковника Фэрли, когда мужчины уединились, чтобы выпить бренди и выкурить по сигаре, Фрелихт, вступив в доверительную беседу с Блэкберном Шоу, поведал ему в порыве откровенности, что потерей глаза обязан «врагу-испанцу» и случилось это во время взрыва на «Мэне»… «Нью-Йорк джорнэл» заказал ему серию статей о кубинской революции — в русле американских интересов, разумеется, — и он в качестве особого друга и советника капитана Чарлза Сигсби находился на борту «Мэна», когда корабль бросил якорь в пользовавшейся дурной славой гаванской бухте. Представьте только: там было загублено двести шестьдесят шесть американских жизней! По сей день, сообщил Фрелихт, он вынужден опасаться за собственную жизнь, поскольку некие испанские агенты поклялись убить его.) Есть ли у него жена? Нет. Ее нет в живых. Есть ли у него дети? Живых — нет. А где же его дом? «Там, где меня уважают и чтут, — ответил он, прямо глядя собеседнику в глаза, — и где я могу оказаться полезным». Беседка, увитая спускающимися с потолка тропическими цветами, орхидеями — пурпурными, бледно-лиловыми, жемчужно-белыми, черными. Столы, покрытые льняными скатертями с орнаментом из подков, развернуты к пруду, в котором плещутся маленькие золотистые рыбки, и молодые лебеди, черные и белые, плавают, быстро и взволнованно перебирая лапками. Молодая арфистка из Дублина… Розоватые тени над свечами в старинных канделябрах… Официанты-негры в красных форменных куртках с золотыми галунами, красных фесках с черными кисточками и безукоризненно белых перчатках обслуживают шестьдесят с лишним гостей полковника с семи вечера до полуночи… Лорд Гленкрейн с супругой — почетные гости; очаровательная польская актриса Алисия Зелински со своим спутником; чета Вандербильтов; супруги Джеймс Бен Али Хейгины; супруги Блэкберн Шоу; сенатор Гарднер Симм с женой; Элиас Шриксдейл; чета Коун-Петти; Эдгар Уорвик с сестрой Серафиной, вдовой Исаака Доува, и множество других гостей, в том числе и «А. Уошберн Фрелихт» в белом фраке и при белом галстуке. Догадываясь, к его чести, о том, что он не слишком желанный гость в полковничьем клубе (он здесь единственный мужчина, не являющийся членом Жокейского клуба, и единственный, у кого в петлице не красуется бриллиантовая булавка — дар полковника), ест и пьет весьма умеренно и, склонив набок свою красивую голову, больше слушает, чем говорит. Осознает ли он в промежутках между многочисленными тостами, провозглашаемыми с бокалами шампанского в руках, между сменами целой вереницы блюд: от свежих моллюсков, лукового супа, лосося, молодых голубей, ростбифа и запеченной в тесте виргинской ветчины до — в самом конце — разноцветного мороженого, из которого лошадиные фигурки (Мощеной Улицы, Ксалапы, Сладенькой, Шотландской Шапочки, Полуночного Солнца, Колдуна, Красавицы Джерси, Метеора и Свободного Часа) вылеплены так искусно, что всем жалко их есть, — осознает ли он, как снобистски игнорируют его остальные гости, как самодовольно-насмешливо звучат обращенные к нему вопросы, касающиеся его «астрологической науки»?.. Отнюдь. Потому что в лице А. Уошберна Фрелихта мы имеем джентльмена. Обаятельного. Дружелюбного. Хорошо информированного. Исповедующего умеренные взгляды как в политике, так и в остальных сферах жизни. Он не поклонник ни Тафта, ни снижения тарифов. Разумеется, он не является поклонником сенатора Ла Фоллетта — висконсинского бунтаря, которого республиканская пресса обливала грязью за поднятую им кампанию против железных дорог. Доктор Фрелихт учтив и остроумен с дамами; у него изощренный ум, но он никогда не позволит себе никого оскорбить; с мужчинами он безупречно почтителен. Он делает вид, что не замечает колкостей, презрения, едва сдерживаемых смешков у себя за спиной. И если его мускулистые плечи напряжены под красивой тканью фрака, если подбородок порой чуть приподнимается и выдается вперед, словно бы для того, чтобы предупредить неосторожное слово, если его единственный здоровый глаз излучает ледяной холод, несмотря на румянец, свидетельствующий о бушующем внутри огне, то разве кто-нибудь в этой компании способен это увидеть? Постепенно за столом полковника Фэрли все убеждаются, что Фрелихт свято верит в свою теорию ставок — «в непогрешимость зодиака», как он несколько раз повторяет с важным видом. Этот человек глуп — но он джентльмен. И в некотором роде мистик. Детали, касающиеся пари, заключенного им вместе с Уорвиками, вложенная ими сумма, имя лошади, которой суждено выиграть скачки, разумеется, не разглашаются; но Фрелихт говорит открыто, даже восторженно, о небесах, астральной плоскости, о «самосознании звезд, в котором прошлое, будущее и настоящее сливаются, словно огонь, поглощающий огонь, или вода, поглощающая воду». Речи этого человека волнуют, они красивы, хоть и бессмысленны, иллюзорны, но так поэтичны, что многие дамы (по правде сказать, даже Белинда, жена полковника) невольно увлекаются ими. Великая Туманность Ориона… Королева Плеяд… Как Андромеда соотносится с Рыбами и самой отважной и яркой звездой Овна… Как кольца Сатурна содрогаются от электрических зарядов… Как Луна исподволь влияет на человеческую психику… В заключение Фрелихт с почтительной улыбкой говорит, что ему жаль тех, кто сомневается в изложенных им теориях, так же, как он сам до недавнего времени в них сомневался; они подобны родственнику шекспировского Кассио, который с воодушевлением утверждал, будто судьба человека заключена не в звездах, а в нем самом. «Но теперь мне совершенно очевидно, что любой мужчина и любая женщина, — здесь он бросает взгляд на сияющую Серафину, сидящую напротив, — в достаточной мере посвященные в науку неба, одновременно постигают и науку Земли. „Что на небе, то и на земле“ — это очень древняя мудрость». К счастью, полковнику удается перевести разговор на другую тему прежде, чем один из сидящих за столом сердитых господ успевает задать Фрелихту какой-нибудь грубый вопрос — например: почему это небеса избрали именно его, Фрелихта, своим «переводчиком», — чем непременно нанес бы оскорбление Серафине. Тем не менее, когда мужчины собираются в обшитой дубовыми панелями курительной комнате полковника, потягивая бренди и попыхивая кубинскими сигарами, шансы Фрелихта неожиданно повышаются, да, повышаются. Ибо девяностолетний Блэкберн Шоу, владелец знаменитой фермы Шоу, всеми уважаемый в скаковых кругах патриарх, покровительственно положив руку на плечо молодого Фрелихта, начинает сердито жаловаться на упадок, начавшийся после войны в деле разведения и соревнований чистокровных лошадей. Нет уже таких знаменитых лошадей, какие были во времена его деда. Диомед, Аристид, Тен Броек, Лексингтон, Индус. («О, Индус! Вот это был конь! Знаете, доктор Фрелихт, ведь эта Мощеная Улица — из потомства Индуса, величайшего производителя всех времен!») Теперь все не так, даже джентльмены разводят лошадей не ради красоты и спорта, а на продажу, да, в сущности, и джентльменов-то в Америке становится все меньше и меньше. Знает ли мистер Фрелихт, что в старые времена в чистопородной лошади выше всего ценились резвость, выносливость, кураж, истинное упорство характера — если лошадь не была способна проскакать три четырехмильных забега меньше чем за восемь минут, ее отправляли обратно на выгон вместе с ее тренером. А теперь, после войны, с началом нового века… Теперь ценится только умение совершить «рывок». Скачки заканчиваются, едва успев начаться. В былые времена и производители были куда как мощнее, чем нынешние: например, Индус до двадцати лет покрывал кобылиц, был так неутомим и так похотлив, что срывался из конюшни, как рысак от стартового столба! И обслуживал всех кобыл, бывших в его распоряжении, с неослабным рвением, производя победителей одного за другим. «А теперь, — с сожалением констатировал Шоу, — похоже, у кобыл в пятидесяти процентах случаев получаются выкидыши; а жеребцы утрачивают свою мужскую силу так же быстро, как резвость ног». При этом Фрелихт сокрушенно хмурился, соглашаясь с собеседником. Поглаживая бородку, он печально бормотал, что и не знал, насколько плохо обстоят дела. А еще хуже то, что больше нельзя доверять жокеям: ах, где теперь те шустрые легкие цветные юноши, которые так виртуозно делали свое дело?! И грумам нельзя доверять, ни белым, ни черным. И тренерам. Всем известно, что призовые места на скачках повсеместно покупаются и продаются, что лошадей, этих несчастных бессловесных тварей, пичкают лекарствами, чтобы замедлить или стимулировать их сердцебиение, прибегают к самым грязным трюкам, чтобы спутать шансы на ставках, теперь ставки — всему голова! Жокеи умышленно придерживают лошадей, и чем ловчее жокей, тем больше вероятность, что его трюк останется незамеченным. Или они безжалостно гонят своих лошадей, угрожая друг другу, порой оскорбляя друг друга, появляются в конюшне пьяными или накачанными наркотиками. Но самое ужасное то (в этом месте старик притягивает Фрелихта к себе и яростно шепчет ему в ухо), что больше нельзя доверять владельцам лошадей, даже тем, которые кичатся своим благородством. «Даже некоторым „уважаемым“ членам Жокейского клуба». Подобное обвинение, впрочем, Фрелихт мягко и уважительно отвергает; хотя сам он не принадлежит к числу любителей лошадей и не является членом этого престижного клуба, тем не менее он не может и мысли допустить, что… (Он говорит серьезно, спокойно, задумчиво поглаживая свою бородку и делая вид, что не замечает, как большинство присутствующих джентльменов прислушиваются к их разговору.) Туговатый на ухо патриарх предпочитает пропустить это замечание мимо ушей и продолжает свои ламентации еще в течение нескольких минут, ностальгически вспоминая старые времена, стабильность Союза, существовавшую до того, как демагог Линкольн развязал войну, и людей, хотели они того или нет, заставили верить, что они произошли от обезьяны! В заключение, однако, дымя сильно ароматизированной сигарой, предложенной ему хозяином, и довольный почтительным вниманием А. Уошберна Фрелихта, мистер Шоу протягивает молодому человеку свою визитную карточку и заручается его обещанием погостить на лонг-айлендской ферме Шоу сколь угодно долго в ближайший же раз, когда дела приведут Фрелихта в Нью-Йорк. Благодарю вас, мистер Шоу, сердечно благодарю, я постараюсь. Теперь события развиваются быстро, словно и впрямь были предопределены. На земле, привязанной ко времени, смертным только и остается, что Оркестр заканчивает по-военному торжественное исполнение «Звездно-полосатого флага»; у финишной ленточки подвешивают тяжелые белые шелковые кошельки с призовыми деньгами, которые жокеи-победители должны будут сорвать в конце скачки; сразу же после 16.50 горнист возвещает начало забега. И вот они, лошади — девять участниц дерби! — наконец-то рысцой выбегают из загона на скаковые дорожки ипподрома, церемониальным парадным шагом проходят направо, затем, у здания клуба, поворачивают и направляются к стартовому столбу; уши подняты, хвосты подергиваются от нервного возбуждения; жокеи в ярких шелковых костюмах стоят в стременах. Вот Шеп Тэтлок на высоком гнедом жеребце Мощеная Улица. Вот Бо Тенни на прекрасной гнедой Ксалапе. Вот Пармели на Полуночном Солнце — и ездок, и лошадь черны как смоль. Вот Малыш Дженк Уэбб на Шотландской Шапочке, а Малыш Мозес Уайт — на Сладенькой… Жокеям сообщают, кто по какой дорожке бежит, лошади топчутся у стартовой линии, кружа и толкаясь. Мощеная Улица явно нервничает, Полуночное Солнце месит копытами грязь, вопреки всем правилам приходится придержать его за хвост, Свободный Час ведет себя неприлично, мотая головой из стороны в сторону… (Компаньоны Фрелихта кажутся такими же невозмутимыми, как он сам, хотя, несомненно, сердца у них колотятся так же быстро, как у него: действительно ли исход скачек предрешен? Действительно ли на небесах начертано, что вложенные 44 000 долларов через какие-нибудь пять минут земного времени обернутся 400 000 долларов?) Нестерпимо ярко сверкающее, словно преломляющееся сквозь алмазную призму солнце. Холодный майский ветер, дующий с обрамляющих ипподром гор Чатокуа. Сухие, идеально утрамбованные беговые дорожки. Теперь лошадей выстроили за натянутой стартовой сеткой. Полуночное Солнце вдруг нервно вскидывается на дыбы, прорывается сквозь заграждение, и его приходится отводить назад, а также успокаивать остальных лошадей. Но вот поднят красный флажок, стартовая сетка резко взлетает вверх, и скачки начинаются. Бегущий по одной из центральных дорожек Мощеная Улица мгновенно рвет с места, Ксалапа почти не отстает от него, Сладенькая наступает им на пятки, остальные на миг замешкались, столпившись и мешая друг другу. Хитрый маленький Пармели дает полную свободу своему Полуночному Солнцу (это показалось или Пармели действительно движением, таким молниеносным, что никто и заметить не успел, дернул чепрак Шотландской Шапочки, чтобы сбить ее с шага?), Колдуна прижимают к ограде, Красавица Джерси, Метеор и Свободный Час уже на корпус отстают, они больше не соперники фаворитам. Вот лидеры скачки проходят мимо трибуны, вот они поравнялись со зданием клуба, но что это с Мощеной Улицей? Какой странно петляющий стал у него шаг… Ксалапа и Сладенькая быстро догоняют и перегоняют его… Полуночное Солнце скачет по крайней дорожке, Пармели подгоняет его хлыстом, между Пармели и наездником Сладенькой возникает какая-то перебранка. Теперь фавориткой зрителей становится Ксалапа, когда они завершают первый круг, она обгоняет Мощеную Улицу и выходит в лидеры; вдруг становится совершенно очевидно, что Шеп Тэтлок то ли пьян, то ли одурманен наркотиками, то ли болен, потому что он начинает дергать уздечку, заставляя лошадь вертеть головой из стороны в сторону, и, отставая, мотаясь поперек дорожек, перемещается на третье место, потом на четвертое, на пятое… Полдистанции пройдено, пройдено три четверти дистанции, гнедая Ксалапа лидирует, Шотландская Шапочка отстает от нее на полкорпуса, за ней идет шелковисто-черный Полуночное Солнце, длинноногий, с широкой грудью конь, его резвые с белой перевязью ноги словно бы летят над землей… Вот он минует стартовый столб, а вот мощным шагом боевого коня уже несется мимо восторженно приветствующих его трибун… Вдруг неожиданно… нет, этого не может быть! Ксалапа внезапно словно бы спотыкается, она продолжает бежать, но видно, что у нее какая-то травма… С громким топотом ее обгоняет Шотландская Шапочка, за ней — Полуночное Солнце, Пармели пригнулся к самой шее коня, подгоняя его хлыстом и шпорами, он резко бросает его в сторону, чтобы обойти падающую Ксалапу; теперь — обогнать Шотландскую Шапочку, сделать бурный рывок, чтобы оторваться от нее, и пересечь финишную прямую с преимуществом в полтора корпуса! Итак: Полуночное Солнце, Шотландская Шапочка, Сладенькая… (Мощеная Улица на последнем этапе, рыская из стороны в сторону, словно пьяный, перебегает дорогу Метеору, кони сталкиваются, Шеп Тэтлок — то ли пьяный, то ли под кайфом, то ли больной? — выпадает из седла и лежит на дорожке недвижим, отныне дорога на какой бы то ни было ипподром ему будет заказана. А что же с гнедой красавицей Ксалапой? Зрители стоя в немом ужасе наблюдают за ней. Раздается объявление, что она сломала переднюю левую ногу в щиколотке; ветеринарная «скорая» увозит ее на свалку позади конюшни, где ее пристреливают единственным точным выстрелом между глаз. Все это занимает времени меньше, чем требуется, чтобы осмыслить это печальное событие.) Негоже демонстрировать свой безудержный восторг, в то время как многие тысячи зрителей переживают горечь поражения, только дурно воспитанный человек может торжествовать, когда остальные зрители охвачены единой волной разочарования. Будучи исключительно хорошо воспитанны, Эдгар Уорвик и его сестра Серафина прячут ликующие улыбки, но, словно дети, не могут удержаться и, дергая Уошберна Фрелихта за рукав, шепотом повторяют снова и снова: Фрелихт сдержанно улыбается, Фрелихт изящно промокает лоб чистым носовым платком, Фрелихт тихо отвечает: ну, разумеется. О Полуночном Солнце и этих безумных, безумных скачках будут спорить еще много недель и даже месяцев. Будут вспоминать прекрасную Ксалапу, у которой, оказывается (так объявили впоследствии), была трещина в переднем левом копыте. Ее хозяин знал об этом, но не придал значения. Будут судачить об опозорившемся Шепе Тэтлоке, тридцати двух лет от роду, которому до конца жизни возбранялось отныне выступать на скачках в Америке, поскольку он вышел на соревнования пьяным (именно такое обвинение против него выдвинули) или одурманенным каким-то зельем без его ведома (такова была собственная версия жокея). И конечно же, еще много месяцев, даже лет, будут говорить о таинственном игроке «А. Уошберне Фрелихте», который выиграл для себя и своих клиентов рекордную сумму в 400 000 долларов 11 мая 1909 года; а потом, в тот же вечер, во время празднования победы в отдельном кабинете ресторана гостиницы «Чатокуа армз»… Грабителем был молодой чернокожий. Грабителем был молодой чернокожий мужчина в черной маске-домино, с длинноствольным пистолетом в руке. Грабитель тихо вошел в кабинет через балкон, открыв дверь и впустив внутрь прохладный ночной воздух. Один прыжок — и он уже в нескольких ярдах от стола, за которым сидят Уорвики и Фрелихт… Он стоит, слегка согнув ноги в коленях, его темная кожа лоснится от пота, сквозь прорези в маске сверкают белки глаз: Чернокожий молодой человек строен, он целится прямо в грудь доктора Фрелихта. Он точно знает, зачем пришел, знает, что лежит в душистой шкатулке из тропического дерева. Ничто не выдает его волнения, презрительная улыбка — мгновенный проблеск золотого зуба впереди слева: Черная маска-домино, широкополая соломенная шляпа с лентой в горошек вокруг тульи, кремовая куртка, кремовые брюки, накрахмаленная белая рубашка, галстук в красно-белую полосу… В долине Чатокуа сроду не видывали таких цветных. Щегольские маленькие усики над дерзко очерченной верхней губой (как вспоминал впоследствии Эдгар Уорвик), тонкий кривой шрам на правой щеке — печать дьявола (как вспоминала впоследствии Серафина Уорвик), ужасное оружие в твердой руке, направленное на вздымающуюся грудь доктора Фрелихта И пяти минут не прошло с тех пор, как, отмечая победу шампанским, Фрелихт, подняв бокал над благоухающей шкатулкой Серафины, своим глубоким красивым баритоном начал произносить тост: «Бог правду видит!..» — и вот чернокожий юноша в ослепительных бело-кремовых одеждах целится смертельным оружием прямо ему в сердце, в его бедное, выпрыгивающее из груди сердце; и куда подевалась его способность говорить, дышать, протестовать? Фрелихт пытается что-то сказать, но у него ничего не выходит: побелевшие губы отказываются повиноваться. Эдгар И. Уорвик тоже пытается что-то сказать, но и у него ничего не получается: откуда-то изнутри поднимается волна острого животного страха, ему кажется, что он умирает. Несчастная Серафина, взволнованная гораздо больше, чем она была взволнована у смертного одра мистера Доува, пытается что-то сказать, но безуспешно: слова гневного протеста, которые она намеревается произнести, превращаются в бессмысленные звуки, мычание, всхлипы, потому что она видит перед собой черного молодого человека, который не является слугой, который не обязан повиноваться ей, но которому обязана повиноваться она. Тем не менее именно это, видимо, было предначертано небесами: отчаянный черный мужчина в маске-домино и щегольской соломенной шляпе шоколадно-коричневыми пальцами ловко перекладывают 400 000 долларов в ассигнациях в элегантный чемоданчик из крокодиловой кожи на глазах у съежившихся от страха жертв ограбления… Ни жертвы, ни три свидетеля из ресторанной обслуги — два официанта (черных) и стюард-официант по винам (французского происхождения, белый) — не решаются оказать сопротивление. Чудом обретенные деньги — самый большой выигрыш в истории чатокуаских скачек, пачки преимущественно стодолларовых купюр, хотя было там и несколько пятисот- и пятидесятидолларовых банкнот — были украдены нечестивой рукой 11 мая 1909 года в 9 часов 25 минут вечера в Кристальном кабинете ресторана шикарного старинного отеля «Чатокуа армз» у застигнутых врасплох счастливцев, праздновавших победу (устрицы в половинках раковин, фазан в винном соусе, трюфели, французское шампанское), у Эдгара И. Уорвика, шестидесяти лет, коренного жителя Чатокуа-Фоллз, миссис Серафины Уорвик-Доув, пятидесяти восьми лет, коренной жительницы Чатокуа-Фоллз, и у А. Уошберна Фрелихта, приблизительно сорока восьми лет, сообщившего полиции несколько своих адресов (в том числе последний — резиденция миссис Доув) Компания выслушала эту речь, не шелохнувшись, словно окаменев, после чего проворный, как танцор с большим сценическим опытом, грабитель повернулся и, последний раз нацелив (злобно? насмешливо?) в грудь Уошберна Фрелихта свой пистолет с длинным стволом Серафина потеряла сознание и грузно рухнула лицом в розетку с растаявшим розовым шербетом. Эдгар И. попытался встать, но ему не хватило сил. Посеревший лицом доктор Фрелихт, от которого можно было ожидать большего, просто сидел, словно внезапно постаревший и сломленный человек, в его остекленевшем «здоровом» глазу застыло выражение недоумения, будто он все еще не мог поверить, что какой-то неизвестный грабитель лишил его выигрыша, предназначенного ему самими знаками зодиака и ставшего кульминацией всех его астрологических расчетов, а быть может, и кульминацией всей его жизни, — так описывали эту сцену впоследствии свидетели. Застывшим взглядом он смотрел в пустой проем открытых дверей, словно — несчастный глупец! несчастный трус! — надеялся, что судьба передумает и вернет ему с таким трудом доставшиеся деньги руками того же грабителя, который унес их в ночь. Теперь все это стало достоянием истории и кажется столь же невероятным, сколь и вероятным. Малыш Шеп Тэтлок до конца жизни (наступившего вскоре, в 1914 году) утверждал, что утром в день дерби кто-то «отравил» его. Прекрасный труп Ксалапы был отправлен на корабле ее безутешному хозяину на ферму в Эйлсбери, штат Пенсильвания, где и был погребен с большими почестями, включая салют из пяти орудий. Полуночное Солнце, заработавший своему сомнительному хозяину значительную сумму денег, больше ни разу в жизни не проявлял себя на скачках столь вдохновенно; а равно и его наезднику Пармели никогда больше не довелось праздновать столь впечатляющей победы. Уорвики, Эдгар И. и Серафина, публично униженные их лютеранским Богом, в качестве наказания (так утверждала раскаявшаяся в содеянном Серафина) за участие в азартных играх в одночасье отошли от какой бы то ни было светской жизни. А «игрок-астролог» А. Уошберн Фрелихт, навсегда сломленный, к разочарованию местных дам, исчез из Чатокуа-Фоллз через день или два после того, как дал показания полиции, и имени его в кругах любителей скачек больше никто никогда не слышал. Ну а что же с Черным Призраком, как величали его склонные к словесным красотам журналисты, или Негритянским Дьяволом, как с особой ненавистью называли его в газетах мистера Уильяма Рэндолфа Херста? Эта загадочная личность, похоже, тоже исчезла, несмотря на широкую огласку, которую приобрело дело, усилия полиции, искавшей преступника в пяти штатах, и всеобщую бдительность. 400 000 долларов так никогда и не были возвращены законным владельцам. |
||
|