"Божественное дитя" - читать интересную книгу автора (Брюкнер Паскаль)

Часть третья

Глава VII РАЗВРАТНИК ЛУИ

Счастье Мыслящего Пигмея было омрачено целым рядом потрясений. Началось с того, что людей оставил Бог. Их непочтительное отношение к Нему вывело Его из Себя. Он полагал, что они будут возносить Ему хвалу во веки веков, Он вникал в мельчайшие детали их бытия, Он даже даровал им свободу не слушаться и грешить. Никакой благодарности от них Он не дождался. И Он, знавший количество чешуек каждой рыбы в море, помнивший имена всех своих созданий, равно как номера их телефонов (даже отключенных за неуплату), был до глубины души потрясен их легкомыслием. Сколько ни повторял Он: "Соедините бесконечность с вечностью, добавьте скорость света, приправьте миллиардами звезд - вам и тогда не понять Моего величия", человечество и в ус не дуло. Люди задирали голову вверх не для того, чтобы восславить Всевышнего, а чтобы поглазеть на пролетающий самолет. Одно происшествие окончательно утвердило Бога в Его решении - группа экспертов Федеральной военной разведки, которым было поручено вычислить издержки на содержание планеты, начиная с Биг Бена, в долларах по текущему курсу, представила разгромный доклад. По их мнению, происходило феноменальное разбазаривание энергии, поскольку тысячи видов исчезли с лица Земли, континенты всплывали на поверхность, а затем вновь погружались, языки, расы, этнические группы расплодились в немыслимых количествах, а о бесполезных органах и функциях человеческого тела нечего было и говорить. Зачем нужны две ноги, десять пальцев и тридцать два зуба? Зачем столько разновидностей цветов, насекомых и животных? А четыре времени года - разве не хватило бы одного? Это же так просто: когда всего слишком много, нужно отсечь лишнее и сократить расходы. Планета задолжала астрономическую сумму!

О, как разгневался Бог! Взбешенный, Он решил все бросить. Конечно, Он мог бы покарать смертных, смести с лица Земли их города, обрушить на их жилища небесный огонь. Но Он устал как внушать страх, так и расточать милосердие. Спасать мир было бессмысленно, ибо заслуживал он лишь забвения - в этом пункте Бог готов был согласиться с упрямым дезертиром Луи Кремером. Однако, прежде чем удалиться, Он бросил в борозду два семени грядущих раздоров: во-первых, послал Люсию в качестве последнего искушения маленькому лже-Мессии; во-вторых, оповестил о Своем уходе все средства массовой информации (а то еще, чего доброго, Его ухода никто бы не заметил!). Служители всех великих религий, ужаснувшись при известии об этой чудовищной разлуке, в один голос возопили: да что на Него нашло, что мы Ему сделали? И они стали поспешно устраивать молитвенные бдения, коллективные покаяния, публичные посты. Все было тщетно - небеса зияли пустотой! Бог не умер - Он просто отбыл в неизвестном направлении.

Именно тогда группа южноамериканских теологов, посетивших Израиль, совершенно случайно обнаружила в монастыре под Иерусалимом старинный манускрипт на арамейском языке, написанный еще до рождения Христа, где говорилось, что Бог, прежде чем обратиться в Слово, обладал музыкальной сущностью. Впервые Он обнаружил Себя в звуке, который и породил Вселенную из первоначального эфира. Весть об этом быстро разнеслась по всей планете, и каждый сделал напрашивающийся сам собой вывод - если Бог по природе Своей мелодичен, то лишь мелодия способна примирить Его с нами. Напрасно священники раздраженно напоминали, что только словом Божьим достигается благодать, прочее же от лукавого, а тем более музыка - обольстительное искусство для ленивых духом. Им пришлось уступить, и они призвали величайших музыкантов использовать во благо свой талант, дабы уловить Господа Нашего в тенета серенады, симфонии или концерта.

Музыкальное поветрие охватило постепенно все слои общества на всем земном шаре: министры и президенты взяли за правило встречать друг друга пением, а полицейские допрашивали задержанных речитативом. Крутые парни в кожаных куртках заливались соловьями, словно кастраты, ибо каждый считал своим долгом служить общему делу, - весь мир точно преобразился в громадные подмостки для музыкальной комедии. Любая беседа превращалась в оперный дуэт. На улицах вовсю торговали нотами двух- или трехминутных экзерсисов, предназначенных Тому, кто наверху. Великие дирижеры и исполнители денно и нощно давали незабываемые концерты, превосходившие все слышанное прежде по пышности и великолепию, - очарованная публика преклоняла колени, плакала от радости. Не может быть, чтобы Бог устоял перед таким мастерством! Вернись же, послушай, как это прекрасно. Музыканты кончали жизнь самоубийством из-за одной фальшивой ноты, из-за крохотной ошибки в темпе, из-за случайного сбоя. Просто хорошее исполнение никому было не нужно требовалось по меньшей мере виртуозное. Эти нескончаемые восторги преобразили жизнь: каждый отдавал предпочтение музыке во всем, жертвуя ей своими обязанностями супруга, отца, гражданина. И поскольку волшебство это появилось на свет благодаря нашему общему Отцу, Вселенную захлестнула волна любви к Нему.

Только атеисты и вольнодумцы возвышали голос против постоянного грохота: нам на смену идут поколения глухих и все это делается во имя самой чудовищной по обскурантизму цели - возвращения Бога на землю! Да вам следовало бы рукоплескать Его уходу. Луи из Своего убежища (не забудем, что Он тоже имел право именоваться с большой буквы!), будучи не в силах сдержать раздражения против этой невесть откуда взявшейся страстишки к божественному, равно как и избавиться от навязчивой идеи приютить у Себя Люсию, подливал масла в огонь, восклицая:

- Он ушел? Тем лучше - Я же остался! Его время прошло, Он узурпатор.

Но никакие доводы не действовали на безумцев - вынь да положъ им Бога прямо сейчас, будто шоколадку к чашечке кофе. Только Он мог быть порукой, что существование - это не мираж, что злокозненный дух не введет в обман наши чувства. Однако Всемогущий оставался глух к мольбам - казалось, легче было растрогать гору, чем Его. Напрасно неистовые фанатики бросались в кратеры действующих вулканов, чтобы их затем подбросило как можно ближе к Нему, - ничем Его было не пронять.

Один диск-жокей из Гамбурга выдвинул новую идею: а вдруг Господь, утомленный мессами, ораториями и мотетами, преклонит ухо Свое к джазу, року, рэпу? Вдруг ему захочется свежатинки? Немедленно все поп-группы, какие только существовали на земном шаре, ревностно включились в общее дело. Тут началась немыслимая какофония: поскольку во всех дискотеках двери были распахнуты настежь, чтобы Он не упустил ни единого звука, заснуть в городах стало просто невозможно. Даже в деревне уже нельзя было укрыться от шума, проникавшего в самые уединенные домишки. Планета испускала звуковые волны такой интенсивности, что не выдержала даже Солнечная система; старые звезды обратились в бегство, и многие из них в ужасе сорвались в Млечный Путь, словно жемчуг с порванной нитки. Этот гул довел до остервенения наших меньших братьев, которые и без того осиротели из-за ухода Великого Хранителя: обезумевшие куры, лягушки, ослы, коровы кудахтали, квакали, ревели, мычали, задрав головы к небу. Но хуже всего было с собаками: эти лаяли хором, не обращая внимания на побои, а когда их пристреливали, отдавали Богу душу с лаем. Хозяева же, одурев от непрестанного тявканья, начинали, в свою очередь, лаять после гибели любимого пса, и приходилось надевать на них намордник. Вслед за тем музыкальные инструменты принялись играть сами по себе, наяривая одну и ту же песню. Владельцы заставляли их умолкнуть ударами молотка, потом, обливаясь слезами при мысли о горькой утрате, заказывали новые - порой гигантских размеров.

О, какими далекими казались теперь чистые музыкальные веяния первых дней! Неумолчный гвалт переполошил даже мертвых: некоторые покойники, решив, что пришел день Страшного Суда, восстали из могил, держа в руках оболочку своей старой кожи, дабы в ней явилось новое тело, обладающее тремя свойствами вечности - красотой, неуязвимостью и грацией. Их попросили набраться терпения и вернуться в землю.

Людьми вновь овладело безумие, и Луи встревожился - не возложат ли опять ответственность на Него? В один прекрасный день молодой английский виртуоз забрался в обнимку с виолончелью на плато в Альпах на высоте трех тысяч метров. Там он принялся терзать струны, денно и нощно исполняя сюиты Баха, пока его не смело в пропасть ураганным ветром. Этот жертвенный порыв оказался заразительным, и к вершинам началось подлинное паломничество: каждый стремился обойти другого, вскарабкавшись как можно выше. Оркестры в полном составе устремлялись к горным пикам, где уже нельзя было протолкнуться, ибо тысячи и тысячи жаждали пленить своим искусством Всемогущего Отца. Рокеры в безрукавках, сапогах и шляпах в сопровождении девиц в мини-юбках или в купальниках для аэробики на каждом шагу сталкивались с мужчинами во фраках и с женщинами в бальных платьях, в шелковых перчатках до локтей на прекрасных руках. Несмотря на давнюю вражду, члены разных музыкальных семейств, равно как и их носильщики, волочившие на спине тяжелые инструменты, помогали друг другу переходить вброд через бурные потоки, преодолевать особо крутые склоны. Канатные дороги были забиты концертантами в смокингах, длинноволосыми гитаристами, ударниками, жаждущими оглушить Непостижимого и Бесконечного. Их не могли остановить ни холод, ни страх высоты, ни снежная слепота. Едва добравшись до гребня, они начинали сотрясать воздух громовыми адажио, оглашая окрестные долины звуками почти невыносимой громкости. От них не было спасения даже у подножия гор. И все - мужчины и женщины - с нетерпением вглядывались в небо, ожидая какого-нибудь знака, облаков или прояснения, которые показали бы, что Бог слышит.

Пока стояла хорошая погода, жертв было немного - в основном страдали контрабасы, кларнеты и рояли. На инструментах лопались струны, сами они трескались или разваливались на куски - но стаи вертолетов ежедневно поставляли новую партию на смену калекам. Однако с наступлением холодов - а зима была лютой - началась массовая гекатомба. Первыми испустили дух с последней руладой самые пожилые из баритонов и престарелые оперные дивы. Это не устрашило остальных: вместо того чтобы сойти вниз, фанатики крепче вцепились в скалы, бросая вызов стихиям и льду, упоенные дуэлью с Незримым. Рок-музыканты отважно лезли на самые высокие пики и, забив нос и вены кокаином, с восторженными воплями устремлялись под снежные лавины. Им удавалось извлечь только несколько нот, замерзавших на лету. В этом грандиозном белом цирке сгинули навсегда все капеллы поп-музыки, джаза, соула и рэпа; "Роллинг Стоунз", достигшие почтенного семидесятилетнего возраста, завершили свое последнее мировое турне в инвалидных колясках на вершине Аннапурны. Едва лишь прозвучал первый аккорд знаменитой "Satisfaction", как налетевший студеный вихрь обратил их в ледяные статуи. Каста музыкальной классики также погибла, ни на йоту не поступившись приличиями и безупречностью манер. Звезды бельканто, клавишных, струнных и духовых инструментов, отказавшись нацепить на себя анораки, меховые шапки и рукавицы, так и угасли в своих смокингах и в галстуках бабочкой. Некоторые исполнители, примерзнув к инструментам, падали вместе с ними на какую-нибудь кварцевую или известняковую иглу, и их протыкало насквозь под треск дерева и грохот жести. Все эти музыканты, принявшие совершенную форму айсбергов, в чьей сверкающей белизне можно было иногда различить руку или ногу, походили на обломки корабля, разбившегося о скалы высочайших гор Земли. И в Альпах, и в Андах они словно бы взывали к небу, но небо молчало. Матери с ужасом смотрели, как их дети, едва получив диплом консерватории, уходят, зажав гитару или скрипку под мышкой, чтобы принести себя в жертву Великому и Равнодушному.

Сей театрализованный холокост вконец озлобил Бога. Он видел в этом лишь легковесность народа-флюгера, который корчился от веры точно так же, как если бы речь шла о желудочных коликах. Бог не верил больше в Бога - Он построит мир где-нибудь в другом месте, рискнет бросить кости еще раз. И Господь растворился в космосе. Ханжи и святоши, со своей стороны, уже изнемогали от грохота, продолжавшегося целый год. У них опустились руки - в пренебрежении Отца небесного было что-то оскорбительное. Повсеместно распространился снобистский взгляд на все, связанное с Богом: мы-де для Него нехороши, пусть живет Сам по Себе! К тому же резко возросла аллергия на шум. Неврастеники убивали своих близких из-за звякнувшей ложки, из-за легкого покашливания. Ловкие торговцы, пользуясь конъюнктурой, стали продавать безмолвие ломтями. Был принят закон о принудительной тишине. И мир, переживший невообразимый тарарам, обрел спокойствие. Кто посмел бы теперь взывать к Богу посредством аккорда или гаммы? Люди говорили шепотом, птицы щебетали еле слышно, мухи взмахивали крыльями с опаской. Музыкальные записи транслировались при максимально приглушенном звуке или же в звуконепроницаемых помещениях. В ночных клубах воцарилась такая же тишина, как в церкви. Всевышний смылся - тем лучше, обойдемся и без Него. Луи остался, и это было самое главное.

* * *

Едва избавившись от Верховного существа, наш Чудесный Шалун столкнулся с новой опасностью, воплощенной в Люсии. Дело было не только в том, что красивая брюнетка вторглась в суровую вселенную ученого, - это было столкновение двух планет, можно сказать, двух цивилизаций. Случилось же все очень просто: каждый раз, когда балерина танцевала на ладони Луи, она кружила Ему голову и очаровывала Его, и наконец Он попросил ее приходить ежедневно. Ее ожидало блестящее будущее благодаря Ему, но об этом она узнает позднее. Люсия не выразила никакого удивления - родня всячески подталкивала ее продолжать эту связь. От дружбы с Мессией не отказываются. Кто знает? Возможно, Он поддержит ее, обеспечит работой. У такого карапуза руки длинные.

Поначалу ей льстило, что ее выделил из всех тот, кого молва уже нарекла преемником Бога. Ее не смущало, что Он младенец. Сногсшибательный Минус находился в апогее своей славы, и этого было вполне достаточно. Все было так ново, так необычно для нее: замок Кремеров, охраняемый, словно крепость, куда она каждый день отправлялась на такси; высокие решетки из кованого железа, у которых стояли на посту часовые в парадных мундирах с вышитым на груди гербом Божественного Дитяти - пустой колыбелью; толпы обожателей - некоторые пребывали здесь месяцами, - которым лакеи раздавали еду и напитки; множество слуг, бесшумно сновавших туда и сюда; агенты спецслужб в слишком узких костюмах с уоки-токи в руках; мажордом, приезжавший за ней к порталу в небольшом электромобиле и отвозивший ее к крыльцу по длинной платановой аллее; роскошный золоченый холл, а затем бесконечные анфилады комнат, до потолка заставленных книгами; последний зал, размерами чуть поменьше других, где полы были устланы старинными фолиантами в кожаных переплетах - по ним ступали босыми ногами, ибо у порога полагалось снимать обувь; двойные двери с электронным устройством, открывавшиеся автоматически; узкий коридор, где можно было идти только гуськом; наконец, предохранительный тамбур, а за ним комната Священного Гнома с наглухо закрытыми ставнями и тяжелыми занавесями на окнах - сюда она проходила одна, направляясь к стоящей на возвышении в центре кровати с балдахином, окруженной канделябрами и треножниками для курения благовоний; и вот перед ней возникала в облаках газовых и муслиновых тканей Мать, эта глыба жира всего на четыре года старше ее, утопающая в подушках, будто баржа в тине; рабы обмахивали ее опахалами, разгоняя воздух, ибо в комнате совершенно нечем было дышать. А внутри этой женщины-мастодонта сидело, как косточка в мякоти, чудо из чудес - карманный Эйнштейн, Святой Мозжечок.

Девушка опускалась в кресло, и Луи начинал созерцать ее - изображение передавалось в матку с помощью видеосистемы. Ей уже не нужно было танцевать, она могла просто сидеть напротив огромной самки (рабы удалялись, когда она входила) и разговаривать - вернее, слушать обращенные к ней монологи младенца. Ей было не по себе от того, что за ней наблюдает кто-то, кого она сама не видит, поэтому первые встречи превратились для нее в муку. Но она быстро привыкла и приложила все усилия, чтобы понравиться малышу. Покорностью и кокетством она в конце концов приобрела определенное влияние на него и добилась некоторых привилегий, чем восстановила против себя служителей Церкви, - отныне ей позволялось приходить в святилище без предварительного обыска и допроса. Только Мадлен, которая большей частью спала, не проявляла к ней никакой враждебности. Казалось, это грузное потное млекопитающее было напрочь лишено каких бы то ни было чувств. Две армии могли бы истребить друг друга на ее глазах - она не повела бы и бровью. В ее присутствии можно было беседовать, ничего не опасаясь, - она не слушала и не слышала. Люсия вскоре узнала, почему Премудрый Комар ежедневно призывал ее к Себе: Он решил "оплодотворить ее Своими познаниями", иными словами - приобщить к науке. С какой целью? Пока Он не мог ей этого сообщить. По правде говоря, Луи намеревался короновать ее, поселив вместе с Собой в матке, - возвести на престол в качестве женского подобия Мессии, преемницы не оправдавшей надежд Селины. Итак, нужно было быстро обучить ее, применив интенсивный метод, в котором Ему не было равных. Ради такого дела Он готов был даже несколько повременить с обещанным откровением.

Согласия девушки никто не спрашивал. Мальчуган объявил ей Свою волю, и она покорилась совершенно бездумно, смутно надеясь извлечь из этого какую-нибудь пользу в будущем. Каждый день, с шестнадцати до девятнадцати часов, Верховный Схоласт величественно приступал к педагогической деятельности. Он расхаживал, заложив руки за спину, и открывал Люсии бездонные кладовые Своего ума, диктуя ей даты, уравнения и теоремы отвратительно важным тоном. Ни на мгновение Он не усомнился в том, что целиком подчинил ее чарам Своего магнетизма, Своих флюидов. Он наблюдал за ней по контрольному экрану и сердито одергивал при малейших признаках невнимания. Она была обязана быстро записывать все данные в толстую тетрадь, проявляя одинаковый интерес к любой теме, будь то физика элементарных частиц, тектонические плиты, сравнительная грамматика семитских и европейских языков или этические воззрения Канта и Кьеркегора. Луи не признавал традиционных границ между науками, считая их свидетельством умственной немощи смертных, а потому просвещал Люсию во всех областях разом. Сверх того она должна была отвечать Ему уроки, заданные на дом. Каждый вечер перед ее уходом Он, облизываясь, вопрошал: "Чем побаловать вас завтра, мадемуазель, - теологией, лингвистикой, гносеологией, генетикой?" И Супер-Беби, поглаживая свой мозговой нарост, словно это был талисман, приносивший счастье, похрюкивал от удовольствия в своем противовоздушном убежище.

Люсия, преисполненная робости и почтения, поначалу беспрекословно подчинялась. В восемнадцать лет она, хоть и получила уже степень бакалавра экономических наук, хоть и преуспевала на поприще танцевального искусства, вновь очутилась в шкуре маленькой школьницы, трепещущей перед учителем учителем-младенцем. Ибо голос Луи не изменился - это было нечто среднее между писком новорожденного и старческим блеянием. Он не столько говорил, сколько квохтал - но квохтал так напыщенно и многозначительно, что она с трудом удерживалась от смеха. Зачем Он обрек ее на эту учебную каторгу? Что все это означало? В конце концов, она ни о чем Его не просила! Не понимая ни слова из Его тарабарщины, она забывала все тут же. Все Его назидания походили на укоризну, все уроки - на нагоняй. Он постоянно повторял ей: Луи оказал вам честь, мадемуазель. Она фыркала и мечтала надавать Ему пощечин. О, какой же скучной оказалась Небесная Вошь, и даже хуже, чем скучной, несносной, и хуже, чем несносной, - надоедливой, как осенний дождь. О зануда, высокопарный засранец! Хоть бы он замолчал, хоть бы заткнулся!

Он выговаривал ей, отчитывал за малейшую провинность, придирался к мелочам. А она, когда Он начинал объяснять ей разницу между несторианской и монофиситской ересью в вопросе о двойственной или единой природе Христа, подавляла в себе желание бежать из этого дома со всех ног. Какое ей дело до иконоборцев в Константинополе, до реформации и контрреформации? И зачем сдались ей всякие иностранные слова, все эти Weltanschauung и Zeitgeist, если она плевать хотела с высокой колокольни на мировоззрение или дух времени? Ах, этот Маленький Старичок не умел быть забавным, ничего не смыслил в каламбурах и был напрочь лишен остроумия. Когда Люсия выходила из Его комнаты, к ней бросались придворные льстецы, кружили вокруг нее и все норовили притронуться к избранной особе - той, что говорила со Спасителем и была Им приближена. В их глазах девушка представала живым талисманом, они целовали ей ноги и тянули к ней свои липкие лапы. Если бы они только знали, что она думает об их Божественном Дитяти!

Очень скоро Люсии осточертела вся эта отвратительная схоластика довольно с нее сладких речей комичного сосунка! И она стала приходить на занятия во все более откровенных туалетах - поверх надевала широкий пиджак или кардиган, чтобы не шокировать своим видом придворных, но перед Луи появлялась полуобнаженной. И Многоречивый Пигмей, взявший на Себя роль школьного учителя, приходил в смятение, с трудом держал Себя в руках. За последнее время с Ним произошла разительная перемена. Он мылся перед приходом девушки и каждое утро тщательно напомаживал крохотный пучок волос, торчавший у Него на макушке, - предосторожность совершенно излишняя, поскольку она никак не могла бы Его увидеть. Главное же, Ему не удавалось сосредоточиться, и Он срывал зло на верных сторонниках. Только одно - и ничего больше - имело теперь значение: послеполуденные часы с шестнадцати до девятнадцати. Малейшее опоздание Люсии причиняло Ему несказанные муки. Задолго до назначенного времени Он уже не мог усидеть на месте и был не в состоянии прочесть хотя бы строчку, ибо томился от нетерпения. Когда девушка входила в комнату, Сопляк начинал танцевать джигу, исступленно размахивая руками. Когда же она уходила - точнее сказать, убегала, - Он не мог заставить Себя приняться за работу. Перебирая в памяти проведенное занятие, Он упрекал Себя за ту или иную оплошность, и перед Его взором вновь возникала она - вот она склонила голову, покусывая ручку, вот хлопает ресницами, едва сдерживая зевоту, такая далекая при всей ее близости к Нему. Он мысленно оттачивал блестящие фразы и чеканные формулы, которые Он не сомневался в этом - должны будут ее ослепить. Чтобы произвести на нее впечатление, он готовил необыкновенно трудные темы, намереваясь разъяснить в следующий раз понятия Единства и Множества у Парменида, нет, лучше того суть Трансцендентального Эго. Перед этим она не сможет устоять, задержится хотя бы на четверть часа, жадно впитывая Его слова.

Однако, по мере того как Люсия выставляла напоказ все более вызывающие декольте, все более облегающие черные платья, позволявшие увидеть крутой изгиб мускулистых бедер, Ему становилось все труднее делиться с ней Своими познаниями. И где только она раздобыла такой головокружительный корсаж, такие серьги, звеневшие на каждом шагу? Он цепенел при виде Своей бесстыжей ученицы, вырядившейся, как шлюха, не мог оторвать глаз от ее зада, от длинных ног, которые она то вытягивала вперед, то скрещивала, умело подманивая Его. Что же это такое? У Него перехватывало дыхание: Господи, как она красива! Он пытался взять Себя в руки: красота существует лишь в форме концепции, а все остальное - это только обман чувств. Он не мог понять, отчего Люсия, поначалу столь скромная в своем темном костюме, с волосами, собранными в пучок, приходит теперь агрессивно накрашенной, с фиолетовыми веками и убийственно красными губами, с голыми плечами, в распираемой бедрами мини-юбке или в таком узком платье, что явственно проступают все детали ее анатомии, как если бы она была голой. Откуда эти лукавые взгляды, эти манеры наглой мадонны? Луи, считавший Себя неуязвимым для чувственного мира, в унынии констатировал свою слабость перед мирскими искушениями.

И вот однажды Люсия явилась одетой очень простенько - в короткой, выше пупка, маечке с глубоким вырезом, откуда выглядывали круглые груди с торчащими сосками, и в слишком широких колониальных шортах, приоткрывавших при каждом движении черные кружевные трусики. В этот роковой день Луи обнаружил вещь немыслимую и оскорбительную для такого чистого разума, как Он, - пробуждение низших частей тела. Да, пока Он пожирал глазами прелести Люсии, между ног у Него вдруг совершенно некстати зашевелился всегда пребывавший в спокойствии отросток. Как же низко Он пал - Ему не удалось укротить Свои инстинкты даже пятью годами напряженной умственной работы! Он стал ежедневно менять набедренную повязку, но сидевшая на ветке птица вес равно вспархивала, сминая и увлажняя ткань. Проклятая пичуга не давала Ему больше передышки ни на минуту.

Что делать, как помешать этому порыву? Птичка, несомненно, жаждала улететь к Люсии, а та, между прочим, все хуже учила уроки, почти не слушала, в открытую зевала. Иногда она сидела надувшись на протяжении всего занятия, сосредоточенно рассматривала свои ногти, полируя их до зеркального блеска; на вопросы отвечала односложно, а когда Луи пытался одернуть ее, только прыскала со смеху, отчего младенец испытывал такие муки, словно с него живьем сдирали кожу. Луи был совершенно сбит с толку: неужели ее совсем не интересовали проблемы Бытия у Хайдеггера, определение рассудочной деятельности как априорной данности у Канта, причины исчезновения буддизма в Индии после кончины императора Ашоки? Люсия гримасничала, ерзала на стуле, поминутно смотрела на часы. Господи, да ведь ей смертельно скучно! Нет, не может быть! Однажды она даже привела с собой миловидную барышню со вздернутым носом, свою ровесницу, и обе девчонки без конца хихикали, подталкивая друг дружку локтем, но через час подружка, у которой отвисла челюсть, стала клевать носом, и Луи потребовал, чтобы она убралась. Он выговаривал Люсии, однако та лишь пожимала плечами. Она использовала неправильные обороты речи, отвергая придаточные предложения и связывая слова как придется, с легкостью подхватывала уличный жаргон, раздражавший Его до крайности. Но порой, желая досадить Ему, она прибегала к нарочито изысканным выражениям, которые звучали просто смехотворно, когда она повторяла, словно попугай: "Соблаговолите заметить, соблаговолите оценить!" Однажды Люсия грубо ошиблась в употреблении наречия, сказав: "Если бы я обратно родилась". И Луи взорвался: как смеет она допускать подобные ляпы?! Как могут они приступить к изучению тропов - катахрезы, антономазии, оксюморона, - если она ничего не смыслит ни в синтаксисе, ни в грамматике?

* * *

Люсия не явилась ни завтра, ни послезавтра - без всякого предупреждения. Луи совершенно потерял голову. Он позвонил к ней домой. Ее мать уведомила Его, что девушка, почувствовав внезапно крайнюю усталость, уехала отдыхать. Записки для Него она не оставила. Взяла ли она с собой, по крайней мере, "Теорию Хаоса" или "Никомахову Этику"? Он поручил нескольким шпионам постоянно наблюдать за ее жилищем. Засыпал ее телеграммами, где угрозы перемежались с мольбами. Он пытался утешить Себя: кто она, в конце концов, такая? Всего лишь кокетка, жалкая вошь, от которой разит мускусом и пачулями. Да кем она себя возомнила? И понимает ли, с кем имеет дело? Но вошь неизменно преображалась в богиню. О, пустота существования без Люсии! Вся мудрость мира не могла заменить возможности ринуться следом за этим обольстительным созданием. Дамьен и его жена Улърика, смотревшие на балерину косо, умоляли Луи покончить с недостойным фарсом и целиком посвятить Себя долгу - Он гневно отсылал их прочь. Не в силах больше терпеть, Он открыл юной ученице Свои намерения в длинном письме: именно с ней собирался Он разделить миг последнего торжества, именно с ней хотел осуществить искупление человечества.

Через неделю Люсия вернулась. Проекты Эрзац-Краснобая оставили ее холоднее мрамора. Все это представлялось ей слишком напыщенным и туманным. Занятия возобновились, но она откровенно била баклуши. Крохотный Торквемада, устав запугивать ее, пошел на уступки - отныне четверть часа отводилось играм. И урок, начинавшийся многомудрой лекцией о Невидимой руке у Лейбница и его последователей, завершался партией в морской бой или триктрак. Надо признать, что сорванец, обладая большими способностями, почти всегда выигрывал, хотя и соглашался на эти тривиальные развлечения скрепя сердце. Очень быстро соотношение изменилось - четверть часа на Спинозу или квантовую механику, полтора часа на головоломки и кроссворды. Никакими силами нельзя было заставить Люсию заниматься: легкомыслие се граничило с полным равнодушием - плевать она хотела на все причины и следствия. Этот импульсивный характер приводил Луи в отчаяние. Но муки Его на том не закончились. В один прекрасный день прелестная ветреница показала, на что она способна.

Луи как раз объяснил ей - увы, слишком скомканно и поспешно философию Мани, основателя манихейства, учения о дуалистической природе мира, которое было принято павликианами в Армении, богомилами в Боснии и катарами в Лангедоке. Затем, желая развлечь ее, он предложил ей прокомментировать лютеранский хорал, положенный на музыку И.С.Бахом в кантате 161: "Приди, сладкий час смерти; мир, обольщения твои - тягота, я ненавижу твои радости, словно яд, твой веселый свет - знак погибели для меня". Люсия застыла с раскрытым ртом, потом тихонько покачала головой и произнесла бесцветным голосом:

- Луи, Вы не имеете права отлучать меня от мира, я еще так мало жила.

- Я стремлюсь просветить вас, чтобы избавить от ужаса жизни.

- Избавить от ужаса? Но жизнь мне в радость, и никакое это не бедствие.

- Радость невежд! - загремел младенец. - Когда вы подниметесь на высоту культурного уровня Луи, эти радости, как вы их называете, покажутся вам жалкими и пустыми.

- Пусть жалкие и пустые, но меня они вполне устраивают. К тому же других я просто не знаю. А Вы только утомляете меня Своими проповедями.

- Как? Луи указывает вам путь истинный, и это вас утомляет?

- Но зачем нужны все эти познания? Делают ли они Вас счастливее или лучше?

- Счастливее? - Малыш задохнулся от негодования. - Для Луи это смехотворно! Счастье доступно всем, а Луи обещает вам необыкновенную судьбу. Божество, Люсия, не имеет права разделять чувства прочих людей. Божество стремится к Истине, а не к пошлым и мелким радостям. Вот почему Луи избавит человечество от слишком тягостного существования.

- Да о чем Вы толкуете? Меня тошнит от Ваших велеречивых фраз. Я хочу смеяться, танцевать, а уж когда состарюсь, тогда и подумаю о проблемах Истины и Бытия,

- Кажется, Я выразился как нельзя более ясно... - В Своем смятении Луи вновь заговорил о Себе в первом лице единственного числа. - Конечно же, мы можем слегка притормозить, снизить темп и, если это вам так нравится, потанцевать между двумя уроками. Моя сестренка Селина познакомила Меня с рок-н-роллом, румбой и основами мамбо.

- Потанцевать? - Люсия залилась смехом, и эти звуки вонзались в мозг малыша стеклянными осколками. - Для танцев нужны двое, а Вы всего лишь младенец, Луи. Вы едва достанете мне до колен, к тому же нас разделяет непреодолимая преграда.

- С помощью науки вы уменьшитесь до Моих размеров и переедете жить ко Мне. Здесь хватит места для двоих. Когда вы почувствуете, как хорошо в мамином гнездышке, как в нем мягко и уютно, вам уже не захочется никуда уходить, поверьте Мне.

- Я не собираюсь затвориться с Вами в этом кожном мешке. Восемнадцать лет назад я рассталась со своей матерью, и чужой мне не нужно. Все это просто смешно, и мне, пожалуй, лучше не возвращаться сюда.

- Нет, останьтесь, Люсия, прошу вас, давайте еще поговорим, поговорим о чем-нибудь другом...

* * *

От себя самого устаешь быстрее, чем от всех прочих, и Луи понял, что не может больше находиться в материнской пещере. Он не знал, как понравиться Люсии. В течение пяти лет Его почитали, обожали и боялись, а те, кто осмелился восстать против Него, дорого за это поплатились. Но перед этой девочкой он был бессилен. Ни Его красноречие, ни отточенные фразы не действовали на нее, и от звания Великого Понтифика-Младенца не оставалось ровным счетом ничего. Внезапно Его покинуло желание читать. Он Сам поражался Своей вчерашней жадности, Своему восторгу - зачем Он так желал возвыситъся, овладев всеми сокровищами мировой культуры? Он часами сидел в задумчивости перед светящимся экраном. Его одолевала зевота, и едва Он начинал просматривать очередной труд, как глаза слипались от невыносимой скуки. По правде говоря, Он теперь с отвращением взирал на книги, эти хранилища безумств или жестокостей, любовно описанных на бумаге. К чему было так начитываться ими, подгоняя Себя хлыстом, словно каторжника?

В Его рассудок как бы внедрилась некая более сложная частица, изменившая разом всю систему. Это прекрасное земное создание приоткрыло Ему тайны иной, цветущей жизни. Люсия излучала свет, а Он прозябал в Своей темнице, прикованный цепями к Своей библиотеке, холодному отражению подлинного существования. И наш озябший каноник-эрудит чувствовал Себя горошиной, заточенной в стручке. Маточный Иерусалим оказался таким же унылым местом, как атолл, затерянный в Тихом океане. Робинзон-Недомерок скучал, и приближенные Ему опостылели. Он хотел, чтобы мать вышла на улицу, пошла в ресторан, - тогда Ему достался бы хоть кусочек мира, на который можно было бы смотреть сквозь щель, проделанную в пупке. Опомнившись, Он понукал Себя, взывая к мужеству, - у самых великих людей случались приступы депрессии. Он же прекрасно знал, чем занимается здесь вот уже пять лет: сзывает на Свой личный суд все мировые культуры, с тем чтобы низвергнуть их с пьедестала, покончить с заблуждениями человечества. Именно о Нем скажут: Он прочел все - даже ненаписанные книги. Но Ему еще столько предстояло сделать, и, когда Он смотрел на груду доставленных приверженцами дискет, Его охватывала тоска, ибо в каждой из этих мертвых пластинок содержалось более миллиона страниц. И это еще было безделицей в сравнении с той печатной продукцией, что ежедневно появлялась в мире. "Перестаньте писать, одолейте эту тягу, подумайте обо Мне!" - умолял Он бумагомарателей, пережевывающих одно и то же. Он чувствовал, что не выдерживает тяжести навалившегося на Него мира, - разрушать оказалось столь же тяжко, как и создавать.

Маленький затворник все знал, но ничего не пережил. Если бы Он мог незаметно улизнуть, оставив вместо Себя пухлую подушку, если бы мог на время окунуться в людскую грязь, приобщиться к их мерзким радостям, а на рассвете вернуться в уютное мамино гнездышко! Это нисколько не поколебало бы Его решимости - напротив. Как Он жаждал простора! Пока же Он украсил все стены Своего жилища изображениями Люсии, которые медленно двигались по часовой стрелке: Люсия сидит, скрестив ноги, Люсия наклоняется вперед, Люсия меняет стержень в ручке, Люсия лукавая или сердитая, томная или насупленная - и на многочисленных экранах Его убежища появлялась теперь, вместо страниц из Талмуда, Корана или Гиты, миловидная мордашка юной балерины. Она истребила все ландшафты, изгнала фальшивую библиотеку и тысячи нереальных книг, украшавших прежде маточный склеп. Люсия стала горизонтом, почвой, космосом Луи. Куда бы Он ни смотрел, видел только ее. Однако среди многих и многих Люсий, кружившихся в бесконечной сарабанде вокруг Него, недоставало одной - Люсии обнаженной. И, к великому Его смятению, едва лишь она являлась Ему в воображении без одежды, как маленький Его тростничок устремлялся вверх, сминая тщательно отглаженные складки набедренной повязки. Хотите верьте, хотите нет, но Луи обладал не мальчишеским прутиком, изогнувшимся наподобие морского конька и не превышавшим размерами краник, а увесистым посохом, подлинно мужским членом толщиной с запястье руки, под тяжестью которого Он порой падал ничком.

О, как унижали Его неподобающие выходки этой твари! Бывали дни, когда шлагбаум поднимался каждые полчаса! Ребенок-мозг ощущал, как между ног у Него вырастает необузданный альпеншток, с нечеловеческой силой тянувший Его к образу Люсии, словно палец, указывающий одно и то же направление. "Что ты хочешь сказать?" - спрашивал Луи у Своей запятой и никак не мог сосредоточиться из-за этого упрямца. Однажды Ему даже случилось отложить в сторону Фому Аквинского ради развратного романа восемнадцатого века - а ведь в былые времена Он относился к подобному чтиву с глубочайшим презрением! Игривые сцены и гривуазные речи персонажей распалили Его до такой степени, что корешок проснулся опять и стал ярко-красного цвета. Бог знает, почему Его желание, до сих пор остававшееся неутоленным, не нуждалось в дополнительных стимулах и нарастало по самому пустячному поводу. Стоило Ему, к примеру, подумать: "Пусть Люсия даст Мне свою грудь, позволит припасть к своим соскам", как из масленки изобильно изливалась смазка, а нос стручка багровел. Он одергивал себя - герою извилин не подобает так срамиться. Ну и дела!

* * *

В это время у Него появилась постыдная привычка - Он ублажал себя посредством изображений Люсии. Для этой мерзости Он использовал специальную перчатку, созданную для Него и позволявшую осязать воображаемую поверхность, меняя ее по своей воле, ощущая холод и тепло, гладкую кожу и шероховатости. Благодаря развратным возможностям перчатки, Он задирал Люсии юбку, засовывал пальцы под трусики. Его змееныш напрягался, шипел, и Он обхватывал эту штуку свободной рукой, изо всех сил приближая момент освобождения. О, о, пусть оно выйдет, невозможно больше терпеть, и, когда наступал миг плотского экстаза, это истекало само собой, а Он начинал в восторге кружиться по Своему жилищу, испуская вопли австралопитека. Затем, впадая в бешенство из-за этого псевдоизвержения, Он набрасывался на лик девушки - вырывал ей язык, таскал за волосы, выкалывал глаза, совершая сей кощунственный акт со всеми изображениями Люсии. Эти исступленные выходки не приносили Ему покоя: новообретенная похоть распоряжалась Им по своему усмотрению, взору Его являлись пышногрудые красотки, задастые и губастые шлюхи, манившие к разврату. И наш багровеющий молодец вскидывал Свой пистолетик при каждом мираже.

Он приходил в отчаяние, сознавая, что будет обладать Люсией только на картинке. А Ему страстно хотелось сжать ее в объятиях и ласкать властной рукой. Она была нужна Ему сейчас, немедленно, и плевать Он хотел на "начало всех начал", на "конечную цель". Увы, как Он ни прикидывал, пытаясь найти выход из этого положения, все было тщетно. Даже если Он покинет Свою темницу, останется непреодолимое препятствие - Его рост. У Мамы он мог держать Люсию на ладони, но в жизни Люсия могла бы взять Его на руки, поскольку была выше голов на пять и весила в три-четыре раза больше. Конечно, Луи знал наизусть все сказки о любовных похождениях гномов, об их способности проникать в любое лоно, но Ему было трудно представить Себя мужем Люсии, - мужем, которого она будет возить в колясочке или носить в рюкзачке на спине. После долгих лет заключения Ему уже не вырасти.

Люсия открыто насмехалась над Его муками и терзаниями. Она сбросила идола с пьедестала - и это всего лишь за полгода! Как приятно было помыкать тем, кого все считали гигантом. Гигантом? Да Он скорее похотливый карлик. Ибо она ощущала чувственные волны, идущие к ней из утробы Мадлен, - это ее забавляло и в то же время внушало отвращение. Теперь она соглашалась приходить к гомункулусу только на одном условии - никаких поучений! Едва Он заводил речь о Канте, Максе Вебере или астрофизике, как она начинала собирать манатки. И без всякого предупреждения перешла на "ты" с этим занудливым младенцем, слишком быстро пошедшим в семя. Большего Он не заслуживал. Луи было запротестовал:

- Нет, только не это, Я вам запрещаю, вы должны относиться ко Мне с уважением! Она оборвала его:

- Как хочешь, малявка. Или ты соглашаешься, или я ухожу!

Крохотный Вождь прикусил язык. Он разом лишился права на большие буквы и на привилегию говорить о Себе в третьем лице. Какое несчастье, какой позор! Вот куда завели его нечистые мысли! К счастью, беседы их происходили при закрытых дверях. Если бы люди узнали, что он всего лишь развратник, урчащий в своей сальной постели, и что потаскушка смеет третировать его, от его авторитета не осталось бы и воспоминания. Только бы она не проболталась! Быть может, нужно предложить ей денег за молчание? Но это наведет ее на мысль о шантаже, что ускорит катастрофу. В какую же глубокую лужу он сел!

Тиранят обычно тех, кто нас любит, - равным образом любят тех, кто нас тиранит. Чем больше измывалась над горе-воздыхателем вздорная девка, тем большую забирала власть. Обыкновенная бабенка сокрушила Мессию. Она относилась к нему без всякого почтения и вела себя по-хамски. С Мадлен она также не церемонилась, щипала ее за жирные щеки и восклицала: "Толстуха все дрыхнет?" - насвистывала в такт храпу, с омерзением обнюхивала соню, разгуливала по комнате, словно у себя дома, критикуя мебель, обои, драпировки. Ей нравилось закатывать Луи холодный душ. То безмятежная, то злобная, она привязала его к пыточному столбу и отплясывала вокруг него танец индейца, снявшего скальп. Нарочно выбирала для разговоров самые пустые темы, подкрашивалась, слушая идиотскую музыку по радио, выбирала помаду, без умолку трещала о самой себе, с громким чавканьем жевала резинку, выдувая из нее огромные пузыри, которые с треском лопались. Она с нескрываемым удовольствием коверкала язык, строила самые несуразные фразы, всячески провоцировала малыша. Приходила одетой как добропорядочная девушка, но за обличьем чопорной барышни скрывалась другая Люсия - в подвязках, в трусиках-бикини, в наглом бюстгальтере без бретелек, подпирающем налитые, словно снаряды, груди. Она начинала мерзко зубоскалить, позволяя себе игривые выражения и скабрезные шуточки. Доведя младенца до исступления, вертихвостка удалялась, чтобы пойти в ресторан или ночной клуб со своим ровесником, "красивым малым, высоким и сильным, вот такие мне и нравятся". И бросала ему с порога, одарив сладкой улыбкой: "Пока, мышиное дерьмо".

Терзаемый страстью и подозрениями, Луи не смыкал глаз всю ночь, борясь со своим инструментом и бормоча сквозь зубы весьма непристойные слова. На следующий день он засыпал Люсию вопросами,, желая узнать все подробности прошлого вечера. Почувствовав, что он дошел до точки и изнемогает от ревности, она переходила к рассказу: великолепно используя фигуру умолчания и литоты, живописала ему развитие интрижки вплоть до бесстыдных заключительных сцен и при этом так плотоядно облизывалась, так раздувала ноздри, что Маленький Поросенок совершенно терял голову. Последний удар она наносила ему какой-нибудь особо пикантной деталью - и он начинал кататься по полу, теряя остатки разума.

О, как она наслаждалась муками этой трещотки! Но самовлюбленный младенец заслуживал куда большего наказания, и она добивала его циничными выходками, безжалостными насмешками уверенной в себе красивой шлюхи. "Ты хотел бы чмокнуть меня? Разжать мне бедра, поработать своим лемешком?" спрашивала она его, томно потягиваясь. Он вскрикивал: "Да, да", а она со смехом говорила: "И не стыдно тебе, ублюдочная мошонка, птичий хрен? Ты же знаешь, что я не для тебя, потому что гожусь тебе в матери, а ты мне в дедушки. Садись на горшок, придурок!" Донельзя оскорбленный Луи попытался научиться выдувать пузыри из жевательной резинки - ему специально поставляли чуингам - или хотя бы свистеть в два пальца. Кроме того, он носил теперь светящееся ожерелье, а к набедренной повязке прикрепил множество значков, звякающих на каждом шагу. Он подумывал также, не заказать ли себе несколько пар джинсов - пора было одеваться, идти в ногу с модой. Бедняга с досадой вспоминал, как Люсия однажды в шутку потребовала, чтобы Мадлен оплачивала ей услуги няньки. Но что бы она ни делала, его дудка свиристела - и тем громче, чем грубее девица себя вела.

Но вот настал день, когда хорошенькая принцесса решила устроить торги. Она потребовала фотографию шалуна, поясной портрет - ни больше ни меньше. В самом деле, никто не знал, как выглядит Луи, - все его изображения были окутаны туманной дымкой. Подобно ' Богу, он желал оставаться безликим. Догадавшись, чем угрожает ему просьба Люсии, он отказал наотрез. Риск был слишком велик. Девушка использовала все свои чары, чтобы убедить его. Сначала она дала согласие продолжать уроки. Луи не уступал - тогда она обещала показаться ему обнаженной. Этот аргумент тоже не возымел действия. И бесстыдница перешла от посулов к угрозам: стала его высмеивать, оскорблять и, в конце концов, прибегла к самому отвратительному шантажу - или он пойдет на попятный, или она больше не вернется. А заодно расскажет всем, что тыкала ему, словно обыкновенному маленькому засранцу, каковым он и является. Целую неделю ее не было, и Луи, измученный тревожным ожиданием, капитулировал. Съемку производил дружок балерины, щеголеватый малый со слишком длинными волосами; Луи потребовал полной тайны - никоим образом нельзя было разбудить Мадлен или потревожить службу безопасности. Однако дисциплина в Замке пошатнулась: юнец преспокойно сделал дюжину снимков Астрального Карлика анфас и в профиль, заверив, что никто, кроме троих посвященных, их не увидит. Когда Люсия, специально явившаяся загодя, вскрыла конверт, доставленный через посредство привратника в спальню Мадлен таинственным посланцем, она не сумела сдержать крик. Конечно, девушка не ожидала ангельского лика - ее вполне устроила бы симпатичная детская мордашка. А смотрел на нее морщинистый недоносок, младенец-Мафусаил, с лицом, похожим на преждевременно состарившуюся маску. Его покрытая трещинами кожа блестела, серая масса, напоминающая пудинг, вылезала из черепа и свисала со щек наподобие бакенбардов. Это было нечто среднее между осьминогом и кикиморой - существо, которое никогда уже не обретет свой подлинный облик.

Люсия не просто испугалась, увидев его, - ее захлестнуло величайшее омерзение. Бросив фотографии, разлетевшиеся по полу, она кинулась прочь. Луи между тем метался, как безумный, и, задыхаясь, пищал;

- Вейнитесь, Люсия, я, мозет, и некьясивый, но я умний, озень, озень умний...

В ужасе Луи не замечал, что сюсюкает, и с такой силой забился о стены своей темницы, что вырвал Мадлен из объятий сна.