"Камбрийская сноровка" - читать интересную книгу автора (Коваленко Владимир Эдуардович)

3

Англы за порог — Немайн следом. В дверях вспомнила, оглянулась:

— Эйра, идем. Хочу тебя познакомить…

Замолчала — на самом интересном месте. В голове полыхнула короткая озорная радость: тот, чью жизнь она помнит вместо своей, никогда бы так не поступил. Он предпочитал говорить точно. Немайн любит пробуждать интерес, и только потом позволять открытию свалиться в протянутую руку спелым яблоком. Человек больше ценит знание, которого хотел сам, а не то, что ему подбросили. Про насильно вколоченное — и речи нет. Вот и Эйра попалась: таблички под мышкой, шлем в руках, подошвы бойко стучат по ступенькам винтовой лестницы. Сестре уже интересно! Вот и хорошо. На площадке ее ждет выставленный навстречу палец и вопрос:

— Видела римскую императрицу?

Сестра хихикает. Совершенно по–девчоночьи, словно шелуха последних месяцев облетела. И куда грозная воительница подевалась? В том же доспехе — ребенок, радостно–громко пищит:

— Да!

В любой хорошей игре две стороны, и у каждой есть шансы. Один–один. Озадачила! Теперь наслаждается недоумением — нет, не хранительницы правды, наставницы и древней сиды — младшей сестры. Эйра бывает такой только с Немайн, только наедине, и то не всегда, лишь когда можно. Эта грань — осколок детства, прежней дружной семьи. Крохотный, но для Эйры драгоценен. Потому и следует играть в загадки: для дела только польза, и видеть сестру счастливой — Немайн в радость.

И все–таки — почему «да»? Эйра не врет. Действительно видела! Где? Может, редкая монета? Немайн попыталась припомнить — водились ли в Восточной Римской империи императрицы, удостоенные такой почести… Чужая память молчит.

Сестра улыбается. Выдает подсказку:

— Аж трех разом!

Где же… Ой!

— Ага, полиловела. Вспомнила, значит?

Не вспомнить картину, что висит на стене в твоей собственной спальне — позор. Одно извинение — купила не сама, а тот, от кого досталась память. Он же и запустил слух о британской августе: осторожный, только для того, чтобы наладить отношения между церковью и странной ушастой девицей. Только его больше нет — есть Немайн, которой и отдуваться.

— Да, совсем древняя, выжившая из ума сида, — подтвердила Немайн, — а еще глупая: совершенная память не означает способности совершенно ею распорядиться… Ладно, сестричка, я тебя тоже порадую: сейчас у тебя будет возможность увидеть сразу четырех. Вот!

Дверь в комнату — настежь. А комната у Немайн… Ей нравится, это главное. Собственно, это отдельный этаж башни. Единственная стена отделяет жилье хранительницы от площадки лифта и винтовой лестницы. Внутри — все сразу. Спальня, кабинет, личная библиотека… Места хватает, а перегородки не так уж и нужны. Немайн позволяет себе широкую улыбку, наслаждается настороженным, но не тревожным лицом сестры, что ждет незлой каверзы. До чего жалко, что у сид нет глаз на затылке, и нельзя посмотреть, как распахнутся ее глаза, когда хранительница Республики согнется в поясном поклоне и проговорит нараспев:

— Святая и вечная августа Анастасия, позволь тебя познакомить с моей сестрой Эйрой, ригдамной Республики Глентуи, легатом колесниц и очень хорошим человеком…

Анастасия как раз портрет разглядывала, обернулась.

— Агустò, а как же я? Я тебе уже не сестра?

Бывает так, что ответить правду — солгать, но и солгать нельзя. Не ей. Приходится отвечать длинно, зная, что сейчас все равно поймет не так. Потом? Не так вспомнит. Память человеческая выделывает странные штуки…

— Я, как хранительница правды, была и остаюсь твоей, августа, младшей сестрой.

Обычно такое именование — дипломатическая любезность. Равными или старшими братьями–сестрами базилевсы не признают никого кроме, разве что, персидских шахиншахов. Но где те цари царей? Кто жив, пытается где–то в Бактрии собрать остатки разбитых мусульманами войск.

— Вот ты какая… — сказала августа, — Совсем не переменилась, да? Сейчас скажешь, что тебя здесь зовут Немайн. Тогда и я не буду Анастасией! Думала, переиграла? Не выйдет, Агустò. Ты–то здесь правительница, зато меня в Константинополе уже непотребной девкой объявили. А потому…

Земной поклон отвесила. Не разгибаясь, в пол, проговорила:

— Помилуй рабу свою, великая владычица!

Немайн метнулась — поднимать, а попалась в объятия.

— Надоело! — говорила Анастасия, — Еще раньше, до Родоса. Любимая песнь Агустò: «ты рождена в Большом Дворце, в Багряной палате, а я так, прижита в походе…» Помнишь, сколько ссорились? А давний уговор? Ты старше годами, я местом рождения, потому равные — и больше не считаться! Давай так же снова… Хорошо?

Плохо. Она, похоже, не понимает, что это означает политически. Увы, приходится выбирать между политическими проблемами и самозванством. Анастасия сейчас просто не в состоянии понять, что перед ней — не сестра. Ох, а ведь еще недавно казалось — хуже нет, чем объяснять, что ты и сида, и Немайн, только не та, про которую сказки сказывают. Из двух зол…

— Хорошо… Равные! И отпусти, задушишь. Да, и второй уговор: меня зовут Немайн. Можно по–домашнему: Майни. Договорились?

Договорились. Свобода! Оглянулась на Эйру. Та привалилась к стеночке, руки на груди сложены. Смотрит сверху вниз, как взрослая на детскую возню. Поймала взгляд. Пожала плечами. Хмыкнула. Мол, Майни, думала удивить? Так я–то знаю, с кем живу! Как говорят норманны: «Много странного совершили асы…»

Сестры — хорошо, война — плохо, времени — совсем нет! Минутный диск и четверти оборота не сделал, а хранительница снова бежит по городу. Сестра–гречанка поручена сестре–камбрийке, пусть знакомятся. Немайн нужно на стройку! Не то, чтобы без нее совсем не справятся, но выйдет дороже, а теперь каждый медяк на счету. Потому, например, следует контрфорсы ставить не сплошные, а с внутренними галереями. Меньше камня уйдет! И договориться с отцом Пирром, чтобы не настаивал на наружной стене — незачем контрфорсы прятать, они отлично смотрятся, а экономия почти на треть…

Взгляд назад, на Жилую. В окне ее этажа — две фигурки. Одна другой пальцем показывает… Не что–то, кого–то. Очень занятую сестру!

Действительно очень занятую. Людей мало — а будет еще меньше. Уйдут рыцари, а рыцарь республики не только воин, но и универсальный администратор. Возьмется за любое дело, которое не сочтет бесчестным или низким. Увы, две трети этих нужных людей собираются в поход. Сама отправила. Права, но от этого не легче. И ведь это не последняя потеря для городского управления!

В Рождественской битве пала глава «ирландского» клана, Этайн О`Десси. Дети ее пешком под стол ходят… Немайн поможет их выучить. Но вместо помощи с этой стороны — новая работа.

Глава «римского» клана Монтови — жив, здоров, бодр. Регулярно шлет донесения, спрашивает совета. Полгода назад всего лишь крепкий хозяин — теперь правитель земель, не уступающих по размеру иному королевству: все приобретения Республики в зимней войне под его рукой. Пока справляется, хотя работа еще та: передел земли всегда порождает обиды, и в последних письмах Ивор ап Ител, комес Востока, жалуется на ссоры между горцами и эмигрантами–десси. Те, кто почти не воевал, самые беспокойные… И все–таки край заселяется, люди притираются друг к другу. Скоро никакой враг не прорвется к римским дорогам — просто потому, что его раньше изловит местное ополчение. Ивор уверяет, что так будет меньше, чем через год… но год это почти вечность для той, что впервые осознала себя четыре месяца назад! Для Немайн и день — долго, очень долго.

Трудней всего обходиться без Эгиля и Харальда. Два норманна, явившиеся грабить южную Камбрию, попали в плен — прочей шайке так не повезло, все полегли! Зато повезло сиде, что выкупила их из королевского застенка. Харальд заразил местных поэтов полудесятком новых размеров, ввел в моду кеннинги — в отличие от норвежцев, камбрийцы не вставляют их в скальдический стих, а украшают иносказаниями обычную речь, именуя корабль — вепрем моря, битву — пиром копий, а хранительницу… Последнее изобретение — «львица трупов». Росомаха — как и лев, хищник. Любит падаль. Ворон, птица, любящая падаль, обозначается как «чайка трупов» — вот и пожалуйста! Ну, а что сида теперь подросла, и оборачивается не в ворону, как в сказках, а в росомаху, верят все, кроме нее самой. В Рождественскую битву Харальд был телохранителем Немайн — и исполнил службу как нельзя лучше. Спас, да еще и вражеского короля уложил. Теперь уплыл на родину, к невесте — за правым плечом сиды пусто, и нет той уверенности, которую придавало присутствие могучего и верного воина.

Что до Эгиля, то он повез Харальда на родину. Заодно и сам покрасуется. Дело нужное: яхт голландского типа построено пока мало, так пусть человек, что выбрал титул, службу и дело в Кер–Сиди, защитит свой новый дом. Даст кораблю показать себя, да так, чтобы всякий понял: драться на драккаре против херрен–яхты дело безнадежное. Ни победить, ни догнать, ни уйти. Глядишь, потянутся из Норвегии вместо разбойников — заказчики! К тому же времени, как наловчатся строить сами, у республики будет хороший флот.

Все верно, все нужно… Только раньше на Эгиле висела большая часть работ по строительству города. Немайн, когда в зимний поход ходила, все на него оставила — справился. Теперь он далеко в море, между жизнью и смертью, а стройка — не единственная забота хранительницы.

Есть и другие люди. Они и по старинке бы управились! Только плати. Вот как раз с этим и проблемы… Новые методы дешевле.

Мастера разглядывают чертежи, которые здесь называют подобиями. Качают головами, чешут могучие затылки. У них там думки думаются, да. Не надо быть сидой, чтоб прочитать. Главная: «Зачем это надо? Мы и так построим прочно.» Вслух не спрашивают, приходится самой отвечать на невысказанное.

— Деньги. Камень денег стоит… а так я всем, кто над собором трудится, плату накину.

Сделано! На лицах появляется понимание главного: цели перемен. Одна из обязанностей хранительницы — обеспечивать своему народу кормление, по возможности сытое. Значит, теперь она не вносит в человеческую жизнь подозрительные холмовые хитрости, а выполняет свои обязанности. А то, что прибавку получит и казна — тоже правильно. Почему Немайн должна себя обижать?

С отцом Пирром сложней. Нынешний настоятель собора совсем не так прост, как казался месяцы назад. Простой старый священник… ехал к святым местам, но заинтересовался древними крестами, что издревле стоят в Британии, задержался. Сдружился с епископом. Спелся с приехавшими посмотреть на богиню–сиду друидами настолько, что те собираются креститься, а между делом читают классические предметы и основы медицины в Университете. Сговорился с камбрийскими монастырями, отправил весточки в Африку — и вот, пожалуйста, был в городе один священник, теперь никак не меньше десятка, и все способны читать лекции на теологическом факультете. Пирра, что характерно, слушаются неукоснительно!

Не слишком для простого священника? Достаточно, чтобы отбросить слово «простой», и поднять навостренными ушами маленькую бурю.

Глаза у Пирра плохие, приходится описывать внешний вид будущего сооружения на словах. Немайн старается… И до нее понемногу начинает доходить, что она, со своей памятью инженера–гидротехника, пытается посередине своего города возвести. Нервюры, принимающие нагрузку от купола, передающие ее на ребра контрфорсов, тонкие разгруженные стены… Все привычно, только давление идет не от воды, а от сводов. Так проще считать: не нужно определять нагрузку в каждой точке, только в ключевых. Так проще — и дешевле! — строить. Так — очень важно! — проще контролировать качество работ. Каждый камень не проверишь, а вот каждый контрфорс можно не только проверить — испытать! Навалить вместо отсутствующего купола кучу камней нужного веса. Держит? А полуторный вес? Да? Отлично!

Еще это позволяет строить собор по кусочкам — когда стена временная и дешевая, в передней части нефа под временным перекрытием и за временной, деревянной, стеной может идет служба, рабочие в это время поднимать следующую секцию. Пройдет время — секцию перенесут, и неф вырастет на ее длину. Можно строить действующий собор годами… веками…

Так строили в классическом и позднем средневековье — а достраивали и до двадцатого века…

Немайн замялась. Пирр немедленно спросил:

— Ты, великолепная, что–то вспомнила?

— Название стиля, — сказала Немайн. — Такие соборы называются готическими. Вот что, оказывается, движет вперед архитектуру! Экономия!

— Экономия… — эхом откликнулся Пирр. Слово он произнес чуть иначе, на греческий манер: «ойкономиа». Затих.

Немайн поняла — попалась! Произнесла слово, успевшее за столетия поменять смысл. Что будет? Оставалось ждать, и она ждет, только ушами прядет.

Наконец, священник заговорил.

— Обычно об ойкономии говорим мы, клир, когда рассуждаем о том, насколько Церкви нужно прислушиваться к светской власти. Что можно попустить, а где стоять до конца, до мученичества… Выходит, и у правителей такое есть, только по отношению к Церкви?

Снова вздохнул. Прибавил:

— И наверняка языческое! На основе трактата Ксенофонта…

— Есть, батюшка, — согласилась Немайн. — Например, согласиться на наружные, поверх контрфорсов, стены. Чистой воды ойкономия: мне одни убытки, гражданам убытки, зданию — лишняя нагрузка. Но ты просишь — сделаем, и все равно готический собор выйдет в два раза дешевле романского. Правда, если согласишься терпеть выставленные наружу «ребра», можно будет пораньше заказать что–нибудь из утвари, вставить витражи…

Снова договорились! Может быть, потому, что обращение «батюшка» стало понемногу превращаться в титул духовного наставника Кер–Сиди — так же, как «папа» стало титулом епископов Рима. Что ж, Пирр действительно неплохо прижился, пусть радуется признанию. Правда, святой отец проявил изрядный интерес, как он выразился, «к аварской девушке, называющей себя Анастасией». Предположил, что ей нужно пастырское утешение и предложил свои услуги. Немайн согласилась. Почему нет?

До самого полудня все спорилось. Даже сообщения о том, что в трактирах сегодня дерутся чаще обычного, не портят настроения. Ну, перебрали иные пива… особенно много влезает в горцев! Хорошее утро, но пора и поспать. Домой, в башенку — и на бочок!

Не сразу. Сначала — маленький. Круглые, почти сидовские глаза августы Анастасии.

— Твой… сын?!

— Ага. Подарили! Еще летом… Назвала Владимиром. Вовка, знакомься — это тетя Настя… Она хорошая.

Потом — привычное: лоскутный ковер под боком. Веселая возня. Если смотреть на малыша, как на ровню — играть с ним интересно. Он уже не сверток, только и умеющий дышать, сосать и пачкать пеленки. Уже знает несколько слов… скорей бы их стало побольше! Немайн счастлива, как всегда, когда с маленьким занимается — но вот ушастая голова завертелась. Сида словно из морока выскочила, вспомнила о той, что пробиралась в эту комнату через целый континент, надеялась застать здесь сестру. А нашла… Кого?

— Анастасия… Мы не слишком бузим?

Базилисса сидит на постели — с низкой мебелью еще не освоилась. Руки устало сложены на коленях, смотрит сверху вниз.

— Нет… Вот уж не думала, что ты детей любишь. Маленьких.

— Как можно не любить? Они хорошие… А этот, вообще, мой!

— Странно… А, поняла. Ты для него игрушки изобретаешь.

И это тоже. Все пришлось «изобретать» из памяти. И коника–качалку, и пирамидку, и кубики — со сточенными углами. Ничего, что не сделал бы хороший столяр после нескольких минут объяснений. Вот глиняные свистульки, глиняные, обожженные в печи, ярко раскрашенные, здесь уже есть. Немайн обещала лично запеть насмерть любого, кто подарит сыну такую: по большим ушам сиды крик свистульки бьет больней, чем плеть по задубевшей спине гребца–каторжанина. Зато птички, рыбки и лошадки без свистка — сколько угодно.

Сегодня Немайн принесла сыну любимую забаву. Мешок, да не пустой: вот кого вытянет, не угадаешь. Значит, интересно! Малыш тянется, но мама прячет в мешке руку. Озорно крутанула ушами.

— А что у нас в мешочке? Пушистенькое!

Выдернула из мешка руку — на ней меховая рукавичка, только нос–бусинка пришит и усы длинные. Стоит чуть сдвинуть пальцы — усы забавно топорщатся, да и утробное мурлыканье в исполнении матери получается ласковым… Странная штука старые легенды: рычать сиде можно сколько угодно. А петь, даже колыбельные сыну — нельзя!

Маленький рад. Хлопнул в ладоши. Попробовал игрушку схватить — не вышло, зверик увернулся. Немайн хихикнула.

— А кто это? Это зверь! Скажи: зверь.

Малыш посерьезнел, глазенки изучают шерстяную рукавичку — та и рада, крутится рядом, фыркает, нюхает воздух. Смешная!

— Ну, так кто это у нас? Зверь? Скажи: зверь!

Малыш молчит. Смотрит, внимательно. Говорит:

— Мама.

Немайн вздыхает. Выдергивает руку из игрушки, ставит пушистую перчатку на тряпичный ковер — мордочкой к сыну.

— А теперь кто?

— Звел!

Загребущие руки хватают игрушку… Обнимают. Ну любит он рукавичку–звереныша! Спать без нее отказывается. А позади — другой ребенок, постарше. Окликает:

— Сестра… Прости, не получается звать тебя чужим именем.

— Зови сестрой. Можешь и младшей: тоже будет правильно!

— Опять за свое? Не выйдет, дудочки! Ты старшая, я всегда на тебя быть похожей хотела… И хочу. Ты почему на полу лежишь?

— А как с Вовкой играть? Я и так слишком часто смотрю на сына сверху вниз. Когда в кроватке качаю, когда кормлю, когда учу ходить…

— А зачем игрушка такая страшная: зверь?

— Почему страшная? Мягкая, теплая…

— Страшная! Эйра говорила, тебя оборотнем считают. Может, поэтому?

Немайн задумалась. Мягкая игрушка — изобретение сравнительно позднее. Медведей, похожих на зайцев, и зайцев, похожих на медведей породил девятнадцатый век. Тряпичные куклы водились и раньше, и будь у нее дочь, куклу бы и получила. А так… В голове уже крутился ответ, когда в дверь постучали. Явился отец Пирр, с порога начал что–то говорить. Что — Немайн не разобрала: по ушам полоснул пронзительный вопль, мимо глаз проскочило нечто смазанное, совершенно не напоминающее робкую Анастасию. Нечто врезалось в отца Пирра и со злобным рычанием — куда там «страшному» зверику — принялось святому отцу бороду вырывать!

Немайн сама разнимать не полезла. Сунуться между — с двух сторон и получить. Зато, отдав приказ, остаешься наверху. Судьей, как хранительнице правды и положено. Кроме того, когда тебя не отпихивают и не волтузят, есть время сообразить, что именно кричала сестра, и что пытается пробулькать священник. Когда самое неприятное будет позади, можно будет уставить на «простого» священника Пирра сверлящий немигающий взгляд, и поинтересоваться:

— Извольте, ваше святейшество, объяснить свое поведение.

Пирр, оказывается, целый патриарх Константинопольский, пусть и в бегах. Не самозванец: не узнай его базилисса, борода осталась бы целой. Сейчас Анастасия ходит вокруг тигрицей, цедит:

— Предатель. Изменник. Иуда!

Снова вострит когти.

— Ворот распахнется. Тут мужчины есть…

Зажала ворот рукой. Вот они, особенности аварского платья. Все лишь запахнуто, скромность защищает платье–рубаха, так и у него ворот нараспашку, на легкой шнуровке. Пирр ее, видимо, оттолкнуть пытался, порвал. Не придержишь — случится то же, что грозило местными ткачихам, пока сида не подсказала как делать пуговички. А в комнате мужчины есть, и взгляды нет–нет, да проскочат мимо девичьей груди… Интересно им!

Тут Немайн поняла: ей тоже интересно. Мужская память? Ничего, в отличие от мужчин у сиды интерес невинный, и удовлетворить его легко. Будет сестра–по–должности мыться — заглянуть, спинку потереть…

Анастасия краснеет — хорошо. Можно добавить для верности:

— Или ты все–таки подменыш с Родоса? А то и портовая кошка — вон как царапаешься!

— Я Анастасия Аршакуни, дочь великого Ираклия. Как и ты!

— Тогда прости недостойного служителя божия Пирра… — раздался голос «простого» священника, — как сестра твоя Августина! Прости малодушного наставника твоего…

Немайн покосилась на Пирра — уже не дрожит. Голову склонил, что в хитрых глазах прячется — не понять. Сейчас скрутит девочку словами… Сам хорош! Жил тут инкогнито, молчал. Августиной считает! Получай!

— Хорош воспитатель… ученицам за пазуху лезет, а потом, пока те растеряны, словесами добивает. Молчи, пока говорить не разрешу. Иначе…

Медленно сжала кулак. Проследила — дошло. Кивнул. Хорошо, теперь другая сторона.

— И ты, святая и вечная, успокойся и изложи: за что сей человек подлежит борододранию. Просто так драться нельзя: римский император не ограничен никакой властью, кроме божественной, но ограничен процедурой. Именно для того, чтобы, вырвав кому–нибудь сгоряча бороду, не пожалеть об этом после. Ну?

Следующие полчаса она слушала историю патриарха Пирра, человека весьма одаренного умом, но, увы, не храбростью. Говорили два голоса — обвиняющий и оправдывающийся, и Немайн получала истину, проводя между ними среднее.

Пирр стал патриархом Константинопольским после Сергия. Тот тоже был соратником императора Ираклия, тоже стремился примирить расколовшихся в вопросе о количестве природ Христа христиан… Император считал, что, когда с севера идут авары, с востока персы, а на юге растет зубастый зародыш Халифата — устраивать внутренние дрязги не стоит. Сергий и Пирр разработали учение, которое должно было всех примирить, но результатом стал раскол недавно единого учения уже на три части. Монофизиты все равно сочли мусульман ближе по духу, чем иных христиан, в Сирии и Египте били императорской армии в спину… Поражения свели в могилу сперва Сергия — так Пирр и стал патриархом, а затем и Ираклия. Император просил патриарха присмотреть за семьей… а тот не справился.

Видел кричащую толпу — и заготовленные слова застревали в горле, слова, которых было бы достаточно, чтобы успокоить, убедить, перетащить на свою сторону. Смотрел на вдову Ираклия, Мартину — но та тоже превращалась в изваяние.

Пирр все умел договариваться — в покоях и залах, пока угроза оставалась словами и не могла реализоваться немедленно и страшно — но каждый следующий договор становился все тяжелей. С самого начала из перечня соправителей исчезли дочери Ираклия, потом и Мартина из коронованной императрицы оказалась всего лишь матерью императоров, потом к ее сыновьям прибавился племянник. Пирр просчитал, что дальше. Узнал, кого прочат на опустевшую кафедру. Сначала хотел добраться до дворца, предупредить — но на улицах было уже неспокойно, и он не рискнул. Корабль унес патриарха в Африку, а императорская семья осталась на расправу.

Несколько юридических «подарков», оставленных в столице, поддержка Рима и Карфагена оказались достаточны, чтобы Пирра не смогли лишить сана. Теперь в Константинополе всего лишь местоблюститель, а патриарх Константинопольский стоит, повесив голову, на третьем этаже Жилой башни Кер–Сиди. Те, кого он бросил — кто жив — стоят перед ним. На деле — одна. Он считает, что две. Действительно рад, что может просить прощения у девочек, перед которыми кругом виноват…

Немайн подводит итог.

— Измены не было. Было малодушие… Дружинника следовало бы казнить. Формулировка: «за трусость перед лицом неприятеля».

— Так его! — кричит Анастасия.

Пирр понурился. Наверное, ждал, что ему все простят и на груди возрыдают? Нетушки.

— Ополченца ждал бы позор, барды беглеца бы на всю страну ославили… Вряд ли одного, в толпе. С этим живут.

Помолчала. Вздохнула — нарочно, для Анастасии.

— Только святейший Пирр — не дружинник и не ополченец, а малодушие, увы, и на апостолов накатывает. Петр от Спасителя три раза отрекся, чтобы шкуру спасти… А потом в Риме на крест взошел, и нынешние римские папы несут имя его наместников с гордостью. Переменился, выходит. А некто Пирр — переменился?

— Не верю!

Это Анастасия.

— Переменился. Приехал сюда из Африки… Наверное, это было… Как мне — из болот наружу выйти. Страшно!

Это Луковка.

Беглый патриарх поднял голову, смотрит на нее — с надеждой, но Нион молчит. Может сказать что–то еще? Не на людях?

Немайн стало интересно — и чуточку стыдно. Мгновение назад судьба человека была предрешена лишь оттого, что он из–за больных глаз и совести признал в ней базилиссу Августину. Теперь совесть заворочалась и в сердце сиды.

— Хорошо.

Сказала, словно чужим голосом. Хрип, не то карканье, не то рычание. Откашлялась — не помогло. Продолжила:

— Если ты переменился — не испугаешься, когда я расскажу людям, что место батюшки Адриана, что при Кер–Ниде поднял в атаку резервы — трус занял. Встретишь их, объяснишь, что к чему. А?

Пирр молчит. Что ему говорить? Но этого мало.

— Или — топай в порт. Африка, Рим… православный мир все еще велик, и есть множество мест, в которых тебе не придется смотреть в глаза тем, кого ты бросил. Времени тебе — до завтра, до исхода первой стражи. Республика не может опираться на гнилую подпорку!

— Я… — сказал Пирр. Заскорузлым, старческим жестом приподнял руку, дал ей упасть. Повернулся, поплелся к лифту — дряхлый, жалкий, ноги подгибаются.

— Играет, — отрезала Немайн. — Уплывет в Африку — таким и останется.

Немайн подразумевала — в ее памяти, в истории Республики. Камбрийцы, разумеется, услышали сглаз. Стали расходиться — один из рыцарей отчетливо пробормотал:

— Так жить… Я бы прилип к полу собора!

— Ты и так от врагов не бегаешь, сэр Берен, — пропел в ответ голос Луковки, — и просто не понимаешь трусов.

— Не понимаю, — согласился рыцарь, — и, даст Бог, никогда не пойму!

Излет дня. Рядом, в постели, громко дышит Анастасия, но под этот аккомпанемент работается даже лучше. Немайн трет лоб. Несколько процентов от текущих расходов удалось сэкономить на соборе, но где взять все эти деньги?! Наверное, впервые за столетия победитель, вернувшийся после победоносной кампании, не хвастает добычей. Новомодное гусиное перо скребет по трижды выскобленному пергаменту — хранительница правды республики Глентуи не настолько бедна, чтобы перейти на навощенную дощечку и острую палочку. Вдруг заметки случайно затрутся? Что до скобления, есть специальное устройство: вкладываешь туда кожаный листок, нажимаешь педаль — жесткая влажная щетка принимается за дело. Стоит в углу кабинета: не всякую ненужную грамотку сида Немайн может отдать на переработку чужому человеку. В задыхающейся от недостатка писчих принадлежностей республике скобление рукописей стало ремеслом, и весьма почетным. Члены новенькой, месяц от роду, гильдии скоблильщиков — люди честные, приносят присягу перед Богом, родным кланом и отечеством, что ни словечка не разгласят из полученных в обработку чужих писем, и читать никому не дадут, и сотрут все до буковки! Но чужое золото и родную халатность никто не отменял. Так что некоторые грамотки в скоблилку хранительница закладывает сама, и сама на педали нажимает. Развешивают влажную кожу сушиться другие.

Чернила пятнают вытертую кожу, цифры складываются в числа, столбцы чисел — в неутешительную истину, которую рыжая и ушастая, что сидит за столом, прекрасно знает.

Война любит победу и не любит продолжительности.

Сунь Цзы прав. Как всегда, когда касается войны цивилизованной. Варвар, народ–разбойник, наемник… Эти ухитряются жить войной! Для них все навыворот: «Да дай нам Бог сто лет войны, и ни единой бойни за сто лет!» Разумеется, если бьют не их. Сами они резать побежденных мастера! Только война, что кормит сама себя, рушится, столкнувшись с организованной армией, подпитанной из внешнего ресурса. Из экономики цивилизованного народа! В том случае, если народ не экономит, и не бросает на отражение беспощадного врага три процента бюджета и полпроцента населения. Так пал перед варварами Рим. Так пала перед саксами Британия — кроме маленького кусочка, Камбрии. Этой зимой саксы попытались вторгнуться и сюда — но их встретил весь народ. В строй встали даже женщины. Кто не встал — работал на армию.

Результат — бойня! Только били варваров. Была слава, была гордость… Денег не было, но люди брали расписки хранительницы. Волосы цвета крови да треугольные, как у зверя, уши оказались лучшей гарантией. Сиды хитрые, это все знают. А не оплатить расписки бывшей богине нельзя! Хранительница — лицо священное, вроде епископа, неоплаченных долгов иметь права не имеет. Не расплатится — власть потеряет…

Немайн разглядывает листки с расчетами, хмыкает. До ярмарки, когда истекает срок погашения расписок, еще почти квартал. Если постараться, можно успеть!

Только никто не торопится. Видимо, думают, сида время растянет… Увы, она не растянет. Некуда! Все время, над которым властна — ее собственное, к нему много не прибавишь. Спать нужно, и здешний кофе клонит в сон. Нет кофеина! Цикорий, ячмень, желуди. Немного бодрит воспоминание о настоящем вкусе. Чужое. Свои у сиды только полгода, от прошлого Самайна. Остальное…

Мысли сонно путаются. Не доспала днем — свалилась ночью. Ухо подергивается, вот–вот чернильницу опрокинет. Заглянула Луковка, в белом и широком, словно привидением притворяется. Ее печальному вздоху позавидовал бы призрак — как и решительному жесту руки, обращенной широким рукавом в птичье крыло. Песочные часы перевернуты, быстрая струйка насыпает светлую пирамидку на дне нижней колбы! Мистический договор с подвластной землей не разрешает хранительнице правды спать ночью более четырех часов…

Утро город встречает фанфарами, искрами из–под копыт. По улицам проходит добрая половина дружины во главе с сэром Ллойдом. Вровень с конем вождя бежит — она. Даже за стремя не держится. Еще и последние советы дает. Просит не увлекаться, быстро ударить, все сжечь, и так же быстро — назад. Многие услышали:

— Что роща? Новую посадим. Главное — вернитесь!

А потом — ржание лошадей, непривычных к морским путешествиям, полные паруса на горизонте, машущие вслед руки.

Лучники Луковки если и ушли, то тихо. Война не оставила город в покое! По улицам ползут слухи о падении почтовой станции, от человека к человеку проходят путь от были к легенде, от легенды к мифу. Недостроенная почтовая станция превращается в цитадель, исполнившие свой долг воины — в полубогов. А бредущая домой, в башню, сида со свешенными к плечам ушами — в мученицу за народ свой! Вчера вечером была жадина, не дающая легких денег — сегодня щит и опора. Что до вчерашнего, люди вспомнили: идет война. Да за одно то, что она ухитряется воевать, не залезая в мошну граждан — поклонитесь–ка ей в пояс!

Иные, точно, кланяются. Сида шагает все тяжелей… Встала. Уши взлетают на макушку! Руки в боки, из горла… упаси Господь, не песня. Всего лишь сварливый окрик:

— Что мне поклоны бьете? Тем, кто на тракте полег — им поклонитесь. Бога молите… за тех, кто в море и походе.

Дернула ухом. Дальше поплелась, в собор, навещать рассекреченного патриарха. Вокруг — тихо, служек с патриаршими носилками не видно. Носильщиков тоже. Неужели опоздала, и патриарх уже в порту? У него еще два часа… В нефе одинокие богомольцы, редкие свечи в ящиках с песком. Некрасиво? Зато пожаробезопасно! Тренажер… После дневного сна нужно вернуться, отбыть епитимью. Срок, вообще–то, вышел, но нагрузки следует увеличить.

Служка кланяется, ведет внутрь. Вот и кабинет Пирра. Старик сидит в трехногом кресле местного производства, глаза прикрыты. Диктует письмо секретарю–камбрийцу. Глаз не открывает, голову не поворачивает, а поза становится напряженной. Заметил и узнал.

— Тяжелая у тебя походка, святая и вечная, — говорит, — понимаю, отчего язычники тебя пишут богиней… Христианину не пристало верить в неодолимую судьбу, но твоя поступь подобна шагам Рока. Уже пора? Толпа ждет Пирра? Пойдем…

Открыл глаза. Встал. Медленно.

— Что–то тихо. Или уши мне начинают отказывать так же, как и глаза?

— Нет никакой толпы, — сообщила Немайн. — Я не стала выставлять против тебя твой страх. Мне довольно и готовности выйти ему навстречу! Отныне в Кер–Сиди есть первосвященник. Только…

Она улыбнулась, свесила уши к плечам, заглянула снизу вверх свинцовыми глазищами.

— …батюшка Пирр, не называй меня святой и вечной! И Августиной тоже! Это Анастасия — базилисса. А я Немайн, хранительница…

Пирр развел руками. Мол, прости, но сама подставилась. Старый наставник укажет на ошибку — чтобы этого не сделал кто–нибудь менее доброжелательный.

— Оговорился, великолепная. Разве откажу тебе в просьбе? Но прошу тебя — подумай. Старик Пирр сумел переступить через страх… всю ночь святому Петру молился, и с его помощью сумел. Попробуй и ты, ополчись на свои страхи — глядишь, и они окажутся не большим, чем испытание, назначенное добрым правителем…