"Шпион против майора Пронина" - читать интересную книгу автора (Замостьянов Арсений Александрович)

Если завтра — война

По дороге из краев люберецких в машине Пронина продуло. Ночью Агаша поставила ему горчичники, напоила чаем с клюквой и коньяком. За чаем он сам не заметил, как съел полбанки меда. По этой причине он принимал Железнова со товарищи в теплой байковой пижаме. Пронин возлежал на тахте, укрывшись одеялом, а Железнов, Кирий и Лифшиц в почтительных позах сидели вокруг стола.

— Ну, вот, друзья. Ковров в восторге. Раскрыта стратегическая информация. Немцы готовятся к войне. Может быть, они начнут войну на Востоке, не завершив дела на Западе. Мы не первые, кто добыл такую информацию. Но мы раскрыли немецкого агента Дитмара. Поздравляю, товарищи чекисты.

— Больно грустно поздравляете! — хмыкнул Железнов.

— Веселого мало. Нет оснований считать Дитмара организатором похищения телеграфных кодов. Нам Дитмара буквально подсунул Стерн. Задумайтесь об этом. А вот своего друга-моряка Стерн нам не показал. Если предположить, что моряк — это английский резидент Роджерс… — Кирий присвистнул. — Все становится логичным. Политика! Британия провоцирует военный конфликт между СССР и Германией. Создает атмосферу взаимного недоверия между Москвой и Берлином. Кто у нас работает в Берлине? Я убежден, что в Германии с английской подачи сейчас попадают под колпак гестапо наши агенты. Миша Лифшиц, проверь это предположение. Если я прав — с вас бутылка лимонада.

— А кто спорит? Кто спорит? — заволновался Лифшиц.

— Ладно, пейте сами свой лимонад, если коньяк вас не устраивает. Слушайте дальше. Стерн близко знаком с Левицким. Кто-то из немцев тоже обшивался у Борис Йосича. У меня как раз сегодня последняя примерка. Можете поздравить меня с обновой. Отныне буду щеголять в бостоновом костюме. Эх, мне бы денек в постельном режиме… Но придется тащиться на Огарева.

— Сегодня, кстати, к нам немчик приходил, — вставил Железнов, когда образовалась пауза. — Тот, с которым вы на балконе шептались. Мы ж его пока не арестовали. Не было такого приказа.

— И что? — Пронин приподнялся, утопая в подушках.

— Несолоно хлебавши ушел. Времени у меня не было с ним болтать. С работой — завал.

Пронин вскочил. И заговорил скороговоркой, наскоро облачаясь в галифе и мягкий полувоенный френч, под который поддел жилетку.

— Ты все-таки еще не научился работать. Но об этом после поговорим. Я должен видеть Крауза до разговора с Левицким. Найди мне его. Немедленно. Немедленно.

— Слушаюсь, Иван Николаич, — прошептал Железнов — красный, как астраханский помидор, и спешно выбежал из комнаты.

— Иван Николаич, вы хотите взять Крауза? Думаете, он сейчас деру даст?

— Это нам всем придется давать деру, если не сумеем из Крауза нужные веревки вить.

Пронин стряхнул с себя болезненную усталость и действовал по-солдатски споро. Вот он уже сидел в «эмке» с персональным Адамом.

— Давай к «Центральной».

В холле гостиницы Пронин увидел, как Железнов, обняв Крауза, ведет его к выходу.

— Стоп, друзья! Куда удобнее разговаривать здесь, в вашем номере, — сказал Пронин более чем добродушно.

— Я теперь один живу. А скоро ко мне подселят кого-нибудь. Придется мне искать одноместный номер, — жаловался Крауз.

— Это непросто. Сейчас новогодние каникулы, в столицу нашей Родины приезжают туристы со всей страны — школьники, студенты… — «Зря я сказал про студентов, у них-то сейчас сессия в разгаре», — подумал Пронин.

— И что, ваших провинциальных школьников будут селить в одноместных люксах здесь, в «Центральной»?

— Нет, конечно, нет. Но дефицит мест в гостиницах скажется и на люксе, и на общежитиях барачного типа. Таковы законы экономики, диалектики и всего остального, что придумали ваши великие соотечественники. — Пронин загадочно улыбнулся.

Ну, вот они и расположились в добротных гостиничных креслах.

— Вас, конечно, интересует судьба господина Дитмара. Как-никак, он ваш друг.

— Мы никогда не были друзьями. Не были даже единомышленниками. Просто нас одновременно командировали в СССР. В Германии я бы, пожалуй, даже руки ему не пожал. Он аристократ из старых пруссачков. Мое мнение: они нас погубят, нибелунги чертовы. Они нам устроят гибель богов…

— Так вы антифашист?

— Я состоял в гитлерюгенде в те годы, когда далеко не все дети там состояли. Мне было пятнадцать лет, я мечтал отдать жизнь за Тысячелетний рейх. Восхищался «Моей борьбой», выписывал в тетрадку мудрые мысли любимого фюрера. В нас воспитывали фанатизм. Да не в этом дело, я не то говорю…

— Я слушаю вас, дружище. Гитлерюгенд, насколько я понимаю, — кадровый резерв НСДАП.

— В университете я увидел жизнь в другом свете. Все эти расовые теории — иллюзия, наваждение какое-то. История развивалась не по расовой логике… Как можно ненавидеть людей за врожденные качества? Они же не могут их изменить! А, значит, неповинны… Я стал искать сведения о Советском Союзе.

— Непростая задача.

— Нет, я не вступил в коммунистическую партию, которая давно была запрещена. И не сдружился с коммунистами. Их сейчас в Германии непросто найти на свободе. Но я понял, что Советский Союз называет врагами настоящих врагов — тех, кто хочет уничтожить вашу страну. Не надуманных «расово неполноценных». Это показалось мне логичным, справедливым. И вот я добился поездки в СССР. После пакта это стало возможным. И что я увидел? Гитлеровские карикатуры на «еврейское иго» оказались полным пшиком. Хотя, конечно, не все у вас идеально.

— Это точно. Не одними фиалками от нас пахнет. Как и от всего человечества, впрочем.

— Да! Но у вас есть будущее. Сталин насаждает веру в просвещение. Я верю, что через двадцать лет ваше общество будет менее жестоким, более разумным — как у Вольтера. Правда, соседи, вроде нас, могут помешать…

— Надеюсь, товарищ Крауз, вы все это говорите не для микрофонов, которые, как у вас говорят, установлены в СССР повсеместно. И не для чекиста-головореза, который сейчас с вами беседует…

— Вы чекист? Все-таки не ученый…

— Чекист. С первых недель образования ВЧК. С самим Дзержинским работал. И в ваше приятное общество меня привели служебные обязанности.

— Значит, Дитмар…

— Не знаю. Сомнительно. Доказано одно: он общался с подозрительными людьми. Никаких профессиональных или человеческих причин этого общения нет. Только диверсионные мотивы. Есть еще пара косвенных доказательств, но я считал арест Дитмара преждевременным. Начальство настояло, как водится. Я не буду вас расспрашивать о личной жизни Дитмара — что ел, с кем спал. Вы же не хотите стать шпионом поневоле? — Дитмар покачал головой. — У меня к вам всего один вопрос. Новый год был недавно, еще не стерся из памяти. Для вас это первый Новый год в России. Снежок, морозец. Скажите, в ту волшебную ночь вы не теряли Дитмара из виду?

— Да нет. — Крауз нервно пожал плечами. — Мы вместе были. Вечером поужинали здесь, в ресторане. А Новый год встречали во МХАТе, с актерами. Нас пригласил Борис Ливанов — ваш замечательный артист.

— О, да! Вы смотрели кинофильм «Дубровский»? Удивительный актер, талант. И всю ночь Дитмар был рядом с вами, не отлучался?

— Я не следил за ним. Конечно, он выходил, что называется, помыть руки. Но больше пяти минут не отсутствовал. Всю ночь я его лицезрел. Утром пьяные мы вернулись в гостиницу, отсыпались вот здесь, на постелях.

Телеграф в двух шагах от МХАТа. Мог ли Дитмар отлучиться не в мужскую комнату, а на Телеграф? Маловероятно. И можно ли доверять показаниям Крауза? Не исключено, что Крауз: а) вообще не откровенен и только притворяется другом Советского Союза; б) в новогоднюю ночь был пьян, и память его подводит; в) боится Дитмара.

— Отлучался помыть руки… — эхом повторил Пронин. — Спасибо вам, товарищ Крауз. Надеюсь, что это маленькое приключение не помешает вашей научной работе в СССР…

После «Центральной» Пронин заехал во МХАТ. Можно было бы пойти туда пешком: всего-то минут восемь прогулочным шагом. Но Пронин решил передвигаться на автомобиле, чтобы не искать Адама, когда «эмка» понадобится для дальнего разъезда.

— А могу я увидеть товарища Ливанова? — спросил Пронин у строгой очкастой служительницы, которая сидела за столиком, возле телефона.

— Бориса Николаевича Ливанова? А как вас, собственно говоря, представить?

— Просто театрал, поклонник таланта. А зовут меня майор Госбезопасности Иван Николаевич Пронин. — Пронин редко представлялся с титулом, но для Художественного театра сделал исключение: уж слишком грозно посверкивала очками эта женщина с собранными в пучок темно-рыжими волосами.

Служительница торопливо написала на листке адрес гримерной Ливанова — этаж, номер комнаты.

— Вам бы лучше со служебного входа, товарищ Пронин. Вы налево пройдите и там по лесенке. Да ступайте по ковру, что ж вы бочком-то жметесь.

В узком коридоре пахло краской и пудрой. Пронин постучал в белую дверь.

— Прошу! Прошу беспокоить на здоровье! — раздался могучий, раскатистый ноздревский голос.

Пронин вошел, Ливанов во всей красе поднялся ему навстречу.

— Меня зовут Пронин. Майор Пронин Иван Николаевич. Не листайте в памяти, мы не знакомы.

— Очень приятно познакомиться. Ливанов. — Актер широким решительным жестом протянул Пронину руку.

— Ваш давний поклонник. Видел вас еще в «Федоре Иоанновиче». А «Дубровского» расхваливаю всем, кто попадается под руку.

— Князь Шаховской в «Федоре» — мой мхатовский дебют! Да вы садитесь вот сюда, в самое удобное кресло. Кресло у меня генеральское. А вы ведь из тех майоров, которые приравнены к генералам? Так? Про меня говорят — «Мощная лепка характеров! Острота идейных трактовок!». Когда хвалят — это приятно, хотя утомительно. Я вот смотрю на вас и не могу понять — вы по театральному делу или по какому-нибудь политическому?

— Боюсь, что по скучному и политическому. Вам знакомы два немца — Дитмар и Крауз?

— Среди моих друзей таких нет. Если вы о случайном знакомстве — я, пожалуй, не припомню фамилий. Профессиональная болезнь: память вся, хоть и натренирована, но вдрызг истрачена на роли!

— В этом месяце, в самом его начале, на новогоднем празднике…

— Да! — вскричал Ливанов знаменитым баритоном. — Были немцы, кажется, два-три человека. Были! До утра сидели, выпили все пиво, водкой запили — и ушли. Да я же их и пригласил! Они подошли после спектакля, проявили, как говорят журналисты, живой интерес к советскому искусству. Я подумал — почему бы не показать им, как советские актеры веселятся в праздник?

— В самом деле они сидели до утра? Оба?

— Их все-таки было двое? Ну, не поручусь, как они сидели… Вам лучше спросить у нашего администратора. Он был распорядителем на балу, церемониймейстером. А мы артисты, наше место в буфете. Так что попрошу к товарищу Неустроеву. У нас, видите ли, администратор такой — Неустроев.

Неустроев встретил Пронина настороженно. Протер круглые очки, встал, ссутулился.

— Товарищ Пронин? Слушаю, слушаю вас внимательно.

— Вы принимали на новогодних посиделках двух немцев — Крауза и Дитмара.

— Не отрицаю.

— Вы не могли бы уточнить время пребывания немцев у вас на празднике?

— В этом есть необходимость? Пожалуйста. У меня все записано. Я, знаете ли, человек дотошный. — Он достал из ящика засаленный гроссбух и принялся листать его тонкими длинными пальцами, как будто считал деньги.

— Вот! Все точно. Крауз и Дитмар. Прибыли в 23.40, убыли в 6.20.

— Ошибка исключена? Хорошо. А длительные отлучки вы отмечаете?

— Что значит — длительные? Здоровью не прикажешь, извините за прямоту.

Неустроев снял нарукавники, аккуратно скрутил их и положил в ящик стола.

— Товарищ Пронин, я готов ответить на все ваши вопросы.

— В другой раз.

Пронин спешил. На бегу он успел посочувствовать Ливанову: правильно говорят, что театр — террариум единомышленников. С такими товарищами, как Неустроев, хлебнешь дерьма.

Пронин поменял планы: визит к Левицкому он отменил. Теперь с Левицким можно было говорить только о костюмах, а эта тема Пронину порядком надоела.

Вечером Пронин ждал гостей — да каких! Два иностранных товарища, с которыми Иван Николаевич собирался обстоятельно поговорить. Со Стерном пришел Железнов.

— Валенки в подъезде отряхивать надо. Ковры из-за тебя не просыхают, ирод! — привычно ворчала на Виктора Агаша.

— Мы и сами не просыхаем! — улыбался Стерну Виктор. — Это современное русское арго. Не просыхает — значит, каждый день поддает. В смысле, квасит. Ну, закладывает за воротник. Киряет. То бишь употребляет спиртные напитки.

— Богат русский язык!

— Особенно много раскудрявых вариантов на три понятия. Деньги, выпивка и… Ну, о третьем вы и так догадываетесь.

— Делать любовь!

Стерн сегодня выглядел собранным, уверенным в себе. Куда подевался сентиментальный мечтатель, которого Пронин пытался разговорить несколько дней назад?

Для почетных гостей Агаша внесла в комнату раскаленный самовар (и где только она ухитрилась его вскипятить?). Стерн и Крауз галантно бросились ей помочь, но отшатнулись от горячих боков адской чайной машины.

— С самоваром лучше Агаши никто не управится, — сказал Пронин. — Не стоит и пытаться. Не волнуйтесь, друзья, не чаем единым я буду вас угощать. Есть бутылка отличного армянского коньяку.

— Мы в этом не сомневались, — Стерн присел на краешек тахты.

— Прошу за стол!

Гости заняли места возле стаканов и рюмок. Они посмеивались, бодрились, но Железнов чувствовал, что это показное веселье, а на душе у Стерна и Крауза скребут кошки.

— Итак, товарищи, мы все угодили в шпионское дело. Это штука липкая и отмыться от нее можно только с бензинчиком. А бензин надолго оставляет отвратительный запах. Это присказка, как у нас говорят. А сказка такая. Дитмара посадили. В общем, ему самое место за решеткой. Молодой человек вел себя в гостях, как распоследняя свинья.

— Свинья? — Стерн удивился такой резкости Пронина.

— Да-да, именно свинья. Да и вам, наши дорогие европейские друзья, опасно будет жить в Москве, да и вообще в Советском Союзе, если вы не сведете меня с матросом. С вашим знакомым матросом. В старину московские купцы, а особенно — купчихи пили чай из блюдец. Так он быстрее остывал. А мы любим суровые стаканы в подстаканниках. В стаканах чай долго остается горячим, обжигающим. Все-таки мы далеко ушли от замоскворецких купцов, этих воротил из «темного царства». А как вам коньяк?

— А я уже привык к хорошему советскому коньяку. Еще у вас меня приучили закусывать лимоном, — сказал Крауз, который в отличие от Стерна не краснел и не кусал губы, потому что угрозы Пронина вроде бы не касались его социал-демократической персоны.

— Правильно. А эта традиция пришла к нам от последнего русского царя. Царя сбросили, а лимоны к коньяку — остались. Недурно?

— Неужели от царя? — удивился Железнов, хотя Пронин на его глазах рассказывал эту байку, наверное, в пятидесятый раз.

Пронин налил себе второй стакан ароматного чаю. А вот коньяк он пил такими миниатюрными глотками, что темная жидкость в рюмочке никак не иссякала.

— Да, товарищ Стерн. Есть такая русская пословица: коготок увяз — всей птичке пропасть.

— Как? Вся птичка? — спросил Крауз, и Железнов принялся что-то объяснять ему шепотом.

— Но эта пословица слишком максималистична. Если коготок увяз в трясине шпионажа — приходите к нам, расскажите все по совести. И мы тогда с удовольствием продекламируем уже не народную пословицу, а стихи Пушкина:

— Значит, до весны птичка будет содержаться в местах заключения? — спросил Железнов.

— Весна иногда заглядывает к нам и посреди зимы. Это называется оттепель. Я вам обещаю немедленную весну, если сегодня вечером смогу увидеться с матросом.

Стерн не прикасался ни к стакану, ни к рюмке. Сидел в оцепенении.

— Хотите поговорить со мной наедине? Мы можем перейти в Агашину комнату. Там удобный диван, там пальма растет.

— Я буду говорить. Не надо пальма. Вас интересует мой советский друг, морской доктор? Вам повезло. Он сейчас в Москва.

— Что вы о нем знаете? Адрес, распорядок дня.

— Я не шпион. Я не следил за ним. Ни за кем не следил. Мы просто общался.

Железнов положил перед Стерном лист бумаги, чернильницу и перо. У него все было предусмотрено, у Железнова-то!

— Пишите адрес, товарищ Стерн.

Пронин посмотрел на Железнова одобрительно: вот сегодня все, как по нотам, а то наломали дров в начале нового года…

— И напишите, когда он бывает дома. Хотя вы за ним и не следили. Ориентировочно напишите, — не унимался Железнов.

— Адрес я помню. Большая Татарская улица, дом четырнадцать.

— Хм, помню, в начале двадцатых там работала Землячка. Поскольку больших татар я там никогда не встречал, для меня эта улица — улица Землячки.

— Землячка — это значит, такая же москвичка, как и ты? — спросил Крауз. А сокрушенный Стерн не был настроен на светскую беседу…

— Нет, Фридрих. Землячка — псевдоним одной нашей яростной революционерки. Она дочка богатого купца Залкинда, посвятила себя борьбе. Сейчас она возглавляет комиссию советского контроля при Совнаркоме. Грозная дама, знаете ли. С ней, кстати, знаком мой друг писатель Овалов. А наш поэт Демьян Бедный написал про нее остроумные стихи:

Так оно и есть. Землячка — фурия революции.

— Демьян Бедный — поэт-большевик, член ЦК? — спросил Крауз.

— В прошлом, товарищ Крауз. Бывший большевик, бывший член ЦК. Он склонен к перегибам, как и товарищ Землячка. Однажды в пьеске выставил на осмеяние русских богатырей. Самого Илью Муромца не пожалел! Ну, товарищ Сталин и подверг его товарищеской критике.

— Что же, у вас реставрируется монархия? Снова кресты и золотые погоны?

— Зачем вы так? — обиделся Пронин. — У нас власть большинства. Но не охлократия. Власть большинства в условиях просвещения. Понимаете? И русские богатыри к советской власти куда ближе, чем к царскому режиму с его ростовщиками и фабрикантами. А Демьян поднял руку на народных героев! За это — позор Демьяну. Вот ему и дали пинка из партии. Что не отменяет его заслуг перед революционной поэзией. Ибо — какой-никакой, а талант.

Как говорят в почтенных романах, Пронин встал, всем своим видом показывая, что аудиенция закончена. Крауз уходил улыбаясь, а Стерн прошмыгнул, как вороватая мышь, а на площадке, возле лифта, схватил за пуговицу Железнова и пару минут ему что-то втолковывал. Железнов проводил гостей до подъезда, а потом вернулся к Пронину.

— Что он тебе говорил?

— Вы что, в глазок подглядывали?

— Да нет, просто у меня интуиция натренированная. И железная логика. А вообще, дорогой друг, отвечать вопросом на вопрос — это просто невежливо.

— Да странный он какой-то. Просит охрану. Боится, что ему будут мстить за откровенность.

— Честный советский матрос, корабельный эскулап будет мстить. Понятно. Значит, Стерн сам не верит в басни про советского матроса. Это упрощает дело.

— Видать, мы на верном пути?

— Видать. Выйдешь в поле… Далеко тебя видать. На Татарскую поедем, как солидные люди. С Адамом. И Кирия возьмем для острастки.

Пронин, как вельможа, сел на заднее кресло. Рядом с ним — оруженосец Железнов. А Кирий — косая сажень в плечах — уселся рядом с водителем, как и положено телохранителю.

В доме на Большой Татарской со старорежимных времен оставались отдельные квартиры. Только самые вместительные апартаменты на втором этаже были разделены на коммуналки. А на третьем этаже как были тесные изолированные квартиры, так и остались. Ничего удивительного, что одинокая пожилая хозяйка временно переселилась на кухню и сдала комнату приезжему моряку.

— У них балкон. Это скверно. Надо было взять товарищей… — Пронин нахмурился. — Ладно. Семь бед — один ответ. Адам, за балконом следи в оба. И вон те два окна тоже на твоей совести. Выполняй, друже. И не серчай, что нештатную работу тебе даю.

Адам добродушно пожал плечами.

— Пустяки.

— Нет, не пустяки. Револьвер свой заряди антикварный.

Уже в парадном Пронин вполголоса командовал:

— Виктор, ты войдешь первым. Ты, Кирий, будешь перекрывать дверь. Если я свистну — войдешь в комнату и скрутишь клиента. Все это — на случай, если он дома. Если нет — будем ждать. И с хозяйкой уж тогда погутарим, и с соседями. Ну, с богом. Я на лифте, вы — пешком.

У двери они встретились. Аккуратная дверь, не обшарпанная, обитая коричневатой кожей — редкость по нашим временам. Кто у нас хозяйка? Учительница литературы и еще сдает комнату. Понятное дело, доход имеется. Одинокая женщина, все тратит на комфорт. Пронин позвонил в дверь. В ответ — мертвая тишина. Попытался открыть — разумеется, дверь была заперта. Пронин подморгнул Виктору — и ребята в два счета взломали немудреный замок. Там еще была цепочка, но она свободно болталась. Значит, в квартире никого. Что ж, будем ждать.

— Всех соседей по площадке надо опросить. Кирий, родной ты мой, остаешься в квартире. Гляди, какой диван-то удобный.

С первой же соседкой им повезло. В квартире напротив жила вдова комдива Алексеева — женщина, общительная донельзя. Вдовья пенсия позволяла поддерживать скромный достаток. Она все знала про ассортимент близлежащих магазинов и про соседей. И, разумеется, не держала антисоветских камней за пазухой.

— Ирина Петровна?

— Так точно. А вы кто будете?

— Моя фамилия Пронин. Майор Пронин.

— Вы из…

— Вот именно. Поэтому сразу предупреждаю, что разговор наш будет секретный.

— Никому ни слова, ни вздоха. Да вы в комнату проходите, что ж в коридоре-то стоять.

— А говорить мы будем про вашу соседку Макарову Елену Емельяновну.

— Это дело государственной важности?

— Другими не занимаемся. Но нас интересует не столько Елена Емельяновна, сколько…

— Ее квартирант! Жилец, по-простому. Понимаю, понимаю.

Пронин даже не смог скрыть удивления.

— Он не в первый раз у нее останавливается. Можно сказать, каждые полгода приезжает на неделю-другую. А нынче задержался. Уж целый месяц живет, хлеб жует. Хотите чаю? У меня с брусничным листом, с собственной дачи.

— С наслаждением. И товарища Железнова чайком угостим. Он у нас особенно любит с брусничным листом.

Алексеева всплеснула руками, сконфуженно покачала головой:

— Конечно, что же он в дверях-то стоит? Стыд-то какой. Приобщайтесь к столу, товарищ Железнов, приобщайтесь!

Виктор, покряхтывая, подсел к Пронину, хозяйка, широко улыбаясь, налила ему чаю, положила печенья.

— Чай у вас изумительный, Ирина Петровна. Под стать вам. — Пронин попытался смастерить комплимент. Но, кажется, первый блин вышел комом. А вдова и впрямь была хороша собой. Даже, когда ворчливо рассуждала о соседях, не теряла женственности. И глаза согревали голубоватым огнем. Пронин даже размечтался о такой вот подруге жизни — хлопотливой, простодушной. Эх!…

А расспрашивать приходилось про матроса.

— И как вам этот квартирант? Вы познакомились?

— А как же? Однажды он на Первое мая приезжал, так мне бутылочку «Массандры» занес. Уважил. Он вообще добродушный такой, улыбчивый. Как-то сумки тяжелые мне помогал донести.

— Свойский, значит, парень.

— Морской командир, — уважительно сказала вдова. — У меня муж-то красноармейцем был с 18-го года. Защищал Петроград. Немцев бил, Юденича. Потом с Климент Ефремычем служил. Инфаркта не пережил. Оставил меня одну в этой квартире. Детишек-то не было у нас… Он службе всю свою жизнь отдал, все силы — Красной Армии…

Пронин как можно ласковее перебил хозяюшку:

— Значит, понравился вам этот морской доктор. А было в его поведении хоть что-нибудь подозрительное, необычное?

— Уж и не знаю. Разве что… Не всегда он ночевал дома, часто являлся под утро. Но это, я считаю, в порядке вещей. Ему учительница-то наша, синий наш чулок, не разрешала друзей приводить. А он человек еще не старый и веселый. Товарищи у него, наверное, имеются. В Москву он после плавания приезжает, с деньгами. Моряки получают-то — чемоданами. Такие деньжищи. Военврачи — люди состоятельные. Понятное дело, хочет отдохнуть как человек. Но пьяным я его не видела. Даже по утрам возвращается прибранный, аккуратный. Настоящий краснофлотец. — Алексеева приятным голосом (и Пронин отметил эту приятственность!) пропела: «Всегда краснофлотцы готовы бороться за честь и Отчизну свою!»

— Не сомневаюсь. Я давненько с ним знаком. У него высокий лоб, мягкие русые волосы. Немного поседевшие, но это не бросается в глаза. Нос прямой, массивный. Тонкие губы. Взгляд добродушный, насмешливый. Чувствуется военная выправка. Живот не растет. Так? Правильно я описываю вашего временного соседа?

Алексеева посмотрела на Пронина с интересом, как истинная женщина. В ее глазах сверкнуло даже восхищение. Пронин это прочувствовал.

— Сразу видно, что вы с ним давно знакомы. Точно, это он, Юрий Васильич.

— Ах, он еще и Юрий Васильич! Ну-ну.

Когда они звонили в дверь третьей — последней — квартиры на площадке третьего этажа — Пронин подмигнул Железнову:

— Ну, как тебе веселая вдова? Чаек-то брусничный понравился?

— Хорошая баба.

— Она не баба. А очень и очень красивая женщина. Тебе-то небось девчонки нравятся. Скороспелки мичуринские. Ничего, дорастешь еще, — говорил Пронин мечтательно, даже певуче. — Когда-нибудь. Если не пристрелят нас.

В третьей квартире никто не отвечал. Железнов даже нанес по двери несколько гулких боксерских ударов. Безрезультатно.

— Ну, что ж. Люди не обязаны в рабочее время сидеть в квартирах на случай нашего визита. Взламывай. И не забудь потом оплатить этим людям работу плотника. У меня на это времени не будет, так что это на твоей совести.

Железнов знал, что, как бы ни был занят Пронин, он проверит это поручение. Нужно высоко держать марку ВЧК. А то можно потерять самое дорогое — доверие народа, которому мы служим.

Пронину нравилось, что Советский Союз стал страной хлипких дверей. Значит, мы хорошо работаем. И не только мы, но и ребята из Уголовного розыска. Люди не боятся воров, не боятся налетчиков. К началу сороковых годов мы переварили гнилостные жиры нэпа и создали для честных советских обывателей тихую жизнь. Не идеальную — ведь до коммунизма еще далеко. Но оптимальную. В квартире чекисты не обнаружили никого и ничего подозрительного.

Тем временем Кирий скучал, лениво прислушивался к шагам на площадке и попивал воду, которую налил в стакан прямо из крана. На кухне, прямо на столе нахально стояла бутылка водки. Но Кирий надменно от нее отвернулся: Пронин не терпел ни выпивонов на службе, ни мародерства. В эти минуты Кирий был часовым и действовал по принципу «На Шипке все спокойно». Если бы Железнов с Прониным сгинули, канули, забыли про Кирия, если бы в эту квартиру не вернулись ни таинственный матрос, ни учительница — все равно двухметровый чекист не покинул бы этого дивана. И к водке бы не притронулся. Так бы и превратился в соляной столб, сидючи на часах. Впрочем, соляной столб — это, кажется, из другой оперы. Кирий стал бы медным и превратился бы в памятник часовому. Но вот он услыхал шаги товарищей. Кирий улыбнулся: не придется ему становиться медным.

— Ну, что, часовые перепились и уснули на посту? — так Пронин окликнул Кирия.

— Никаких происшествий. Кроме ваших шагов, ни черта не слышал!

— А это что за стакан? Ты пил?

— Только воду из-под крана, — улыбнулся Кирий.

— Надеюсь, не оприходовал колбасу или хозяйский зельц? «Солдат — не мародер», — это еще Суворов говорил.

Они еще час ждали клиента, а дождались хозяйку. Она вошла в квартиру с полными авоськами, веселая. Вполголоса напевала легкомысленную песенку из репертуара Клавдии Шульженко. Она даже не обратила внимание, что дверь не была заперта. И только охнула, увидев в комнате огромного верзилу Кирия. Пронин тут же выскочил на первый план.

— Попрошу не волноваться. Моя фамилия Пронин. Майор Пронин. Мы из НКВД.

— НКВД? Как? В чем дело?

Пронин подхватил у нее булькающие и звенящие авоськи и усадил женщину на стул.

— Нас интересует ваш квартирант. Только он. Честное слово, лично к вам, Елена Емельяновна, у нас нет никаких претензий. Живите, работайте, сдавайте излишки жилплощади. Вы в своем праве.

Макарова сразу приободрилась: слова Пронина вызывали доверие.

— Я в школе работаю. Все бумаги у меня в полном порядке. А товарища я давно знаю. Он показывал мне документы, он служит на корабле «Всенародный староста». Я в школе работаю. Знаю, как вести бумаги. У нас ведь каждая запятая в журнале — это судьба школьника, судьба молодого человека.

— Ваши служебные бумаги, Елена Емельяновна, нас не касаются. Меня куда больше интересует флотская приборочка в бумагах вашего жильца. Он ведь нагрянул к вам перед Новым годом?

— Почему нагрянул? О своем приезде он предупредил телеграммой. У нас так заведено.

— Откуда телеграмма?

— Из Мурманска. С Северного флота. Я могу показать, телеграмма у меня сохранилась.

— Похвально, Елена Емельяновна, что вы храните бумаги. Это говорит о вашей бдительности.

— У меня так заведено: любую телеграмму, любой товарный чек я храню ровно три месяца, а потом уничтожаю, чтобы не захламлять архив.

— Наши архивисты с вами бы не согласились. Они трясутся над любой бумажкой даже из XVIII века. Но, как частное лицо, вы действуете вполне разумно. К вашему жильцу приходили друзья? Может быть, не в этот приезд, а в прежние годы?

— Мы с ним с самого начала условились: никаких гостей. Я живу тихо. Ко мне даже ученики никогда не заходят. Я считаю, лишние визиты вносят в нашу жизнь ненужную сумятицу. Понимаете?

— Еще как понимаю. Сам от сумятицы изнываю. И ни разу он не нарушил договоренности?

— Ни разу. Мы с ним потому и… Ох, я слишком сбивчиво говорю, да? Словом, мы… сотрудничаем уже четыре года, потому что он не дал повода усомниться в своей честности. Я не терплю необязательных людей.

— И снова наши взгляды сходятся! — Пронин радостно всплеснул руками. — Вот мои товарищи: Железнов, Кирий. Поглядите. Кирий — тот, что ростом повыше. За что я их люблю и уважаю? За обязательность. Больше им, пожалуй, и похвалиться-то нечем. О том, часто ли ваш квартирант приходил домой пьяным, я думаю, и спрашивать не стоит. С вашей системой принципов пьяница бы в жильцах не задержался. Правильно?

— Совершенно верно.

— А во сколько вы сегодня ждете товарища моряка-квартиранта? Юрия Васильича вашего?

— Я вообще его не жду. У меня свои дела, у него — свои. Знаю, что он за город к друзьям поехал. А уж когда вернется — его дело. Может быть, и заночует у друзей. Не вижу в этом ничего предосудительного.

— Вы читаете мои мысли, Елена Емельяновна. Мне даже страшно представить, как бы я вас боялся, если бы вы были моей учительницей… Я тоже считаю, что в ночевках у друзей нет ничего предосудительного! А вы не могли бы припомнить, где был. ваш квартирант в новогоднюю ночь?

— Я не люблю праздников. Шумные они какие-то.

— Понимаю. Праздники вносят в нашу жизнь ненужную сумятицу. Так?

— Именно. Я в новогоднюю ночь ложусь спать в 23.30 — как обычно. Он подарил мне бутылку «Абрау-Дюрсо» и коробку шоколадных конфет. В девять вечера мы с ним пили чай. А потом я читала в кровати, а он ушел к знакомым праздновать эту сумасшедшую ночь. Вернулся часам к шести. По крайней мере, в семь часов мы с ним пили утренний кофе. Никаких похмельных мук я не заметила. — Макарова брезгливо сжала губы.

— Значит, ночью наш друг отсутствовал? Понятно. И в этом, конечно, тоже нет ничего предосудительного. Если он действительно служит на Северном флоте, а не западнее…

Макарова выпучила глаза, но ничего не сказала. Не хватало ей только шпиона в собственном доме! Но не может быть, чтобы наш милый доктор оказался врагом… Он ведь и по медицинской части так бескорыстно и славно ей помогал…

— Вы слышите? — вскричал Кирий. — Шаги!

— Кто-то приближается к нашей двери, — сказал Пронин. — Это, несомненно, мужчина. Шаги веские, серьезные. Кирий, по местам!

Виктор встал у дверей в комнату, а Кирий — у входной двери, чтобы оказаться за спиной квартиранта, как только он войдет в квартиру.

— Ну, а мы с вами, Елена Емельяновна, подождем нашего приятеля здесь, в тепле и уюте.

Поворот ключа — и рослый русый мужчина вошел в квартиру. Когда Кирий сделал полшага, преграждая ему путь к отступлению, мужчина, недолго думая, ударил Кирия локтем в грудь, а потом попытался по-боксерски разбить двухметровому чекисту нос, но Кирий намертво скрутил его.

— А реакция-то у него что надо! — крикнул Железнов. И впрямь, будь на месте Кирия Виктор или Пронин, задержание прошло бы негладко. Бил «матрос» хлестко и точно.

Пронин неторопливо вышел навстречу квартиранту — как будто встал из-за праздничного стола с деликатесами.

— А мы уж и не надеялись вас дождаться. Говорят, вы за город уехали. А зимой дороги у нас тряские, тяжелые. Но вы молодец, что приехали ночевать домой. Ведь эта квартира для вас — хоть временный, а дом.

Моряк злобно посмотрел на Пронина. Тут-то Пронин к нему и пригляделся. Что за черт — это не Роджерс. Похож. И ростом, и статью, и цветом волос. Но… Роджерс уже лет десять назад выглядел постарше. И глаза, и линия губ… Нет, это не Роджерс. Если только господа англичане прибегли к помощи пластической хирургии? Разведчики ведь заинтересованы в развитии этой области медицины не меньше, чем Любовь Орлова и Мэри Пикфорд. Пронин вглядывался в знакомые или все-таки незнакомые черты. Нож хирурга подчас возвращает лицу молодость, но омертвляет его. У той же Орловой (Пронин не раз в этом убеждался!) напрочь пропала естественность мимики. А этот парень гримасничает вполне натурально.

— Моя фамилия Пронин. Майор Пронин.

— А мне какое дело до вашей службы? У меня своя служба. Да уймите наконец своих костоломов, он мне руку сломает!

— Отпусти его. Вечер мы проведем в приятном обществе морского волка и одного из лучших докторов Северного флота. — Пронин весело подмигнул Кирию.

— Нечего сказать, приятное общество! Я арестован?

— Не знаю, Юрий Васильич. Это выяснится через пятнадцать минут. Я слышал, вы неплохо говорите по-английски?

— А вам не с кем попрактиковаться? Или хотите взять у меня частный урок? Я знаю, в вашей конторе не любят сложных расчетов. Если говорит по-английски — значит, шпиен! И можно его повязать. Не по уликам — так заради профилактики. Правильно? Чтобы меня, Юрия Шубникова, в шпионы записать! Меня — североморца, сталинского моряка… Значит, если не глуп, как пробка, — то враг советской власти. Такое ваше мнение, товарищ Пронин? А ведь я не за это в девятнадцатом воевал, когда беляк мне кортиком спину пропорол.

Пронин не обиделся. В эти минуты моряк имел право распустить нервы. Да и вообще, на обиженных воду возят. Эту народную мудрость Иван Николаич затвердил еще в детстве, когда был крестьянским сыном Ванькой. Служба в контрразведке многократно подтвердила правоту поговорки.

— Зря вы так. Советская власть борется за всеобщее образование. В том числе — и по иностранному языку. Я вот, например, освоил немецкий. По-английски могу говорить только о погоде да читать со словарем. Но никто меня не считает немецким шпионом. Если бы мы были такими примитивными идиотами — сейчас бы в Кремле сидел какой-нибудь британский сэр.

— Или немецкий фюрер.

Пронин несколько секунд помолчал и спросил в лоб:

— А с кем вы практиковались в английском? Расскажите.

— О связях с иностранцами? — усмехнулся моряк. — Меня вроде бы и так проверяют каждые полгода. Ваши же коллеги, товарищ Пронин. Или я уже должен говорить «гражданин Пронин»?

Пронин устало повесил голову. Это был знак для Железнова.

— Товарища Пронина можно называть Иваном Николаевичем. А можно — товарищем Прониным. Мы доверяем вам, товарищ. Хотя не скрою, что проверять вас будут дотошно, и боюсь, что неоднократно. Что поделаешь, мы вместе с вами влипли в грязь. Иногда ее приходится счищать с кровью.

— Очень приятно! Грязь, кровь. Все понятно. — Морской доктор глубоко вздохнул.

Давненько Пронин — даже майор Пронин! — не слыхал столь горьких вздохов. Матрос — гроза женщин и врагов революции — причитал, как платная плакальщица на купеческих похоронах:

— Снова здорово! Вот оно, начинается… Покатился под откос, к чертовой-то матери.

Пронин уважительно отметил, что Шубников, несмотря на флотскую службу, не выстраивал грязных матерных загибов. А майор, воспитанный в староверческих традициях, не выносил матерщины.

— Мы вам искренне сочувствуем. Могу вас утешить только одним: нас с товарищем Железновым тоже будут проверять на свет, как сомнительную купюру. И даже товарища Кирия проверят и перепроверят. Такое время. Такая служба. Вы понимаете, что в учебниках истории наше время назовут предвоенным? Вы же красный офицер, флотский человек. Вы должны это понимать. Пока вы не начнете называть фамилии англичан — Наше следствие будет буксовать.

— А что их называть? Вы небось обо мне сейчас знаете больше, чем я сам про себя помню. Ну, вот, например, Дэнни Стерн. Приятный собеседник, собутыльник и прочее. Но вы же его как раз недавно допрашивали. Я могу поспорить с кем угодно на любую сумму, что именно Стерн вас привел ко мне. Только не пойму, зачем…

На кухонном столе стояла бутылка водки, нетронутая Кирием. Шубников смотрел на нее жалостно и уныло.

— Вы меня арестуете? Разрешите напоследок хлобыстнуть.

— Ареста не будет. Я просто дам вам несколько простейших указаний, которым нужно следовать с морской и медицинской точностью. А хлобыстнуть вам, пожалуй, в самый раз.

Шубников вскочил — так резко, что Кирий насторожился, как вышколенный сеттер на охоте. Тряхнул русой головой, отточенным движением придавил и оторвал смоляную пробку — и налил полный стакан. Выпил его быстро, в два затяжных глотка. Потом крякнул, кашлянул в кулак и сел на прежнее место, готовый ко всему. Голос Пронина он услыхал как во сне:

— Не верите? А я действительно не собираюсь вас арестовывать.