Мухаммед Диб КТО ПОМНИТ О МОРЕ

— Мир вам и приятного аппетита.

Мужчина остановился в дверях. Пока мы слышали только голос. Зато каким тоном были сказаны эти слова!.. Я оторвался от своей тарелки и поднял голову; он все еще стоял в дверях, зажав окурок между большим и указательным пальцами и разглядывая нас с едва заметной усмешкой, словно добрый знакомый.

Узнать его? Вот это было бы по справедливости, но у меня не хватило духа. Притвориться слепым, глухим, немым и ждать, чтобы снова появилась надежда, пусть даже ценой крови. Он хотел втянуть нас в свою игру, но что он такое затевал? Его почти не было видно. Дверь не слишком широкая, а в ее проеме — тень, застывшая на полуслове; тень эта глядела, курила и при этом была лишена противоречий, присущих видимым телесным предметам. Где-то вверху, над ней, мелькали чьи-то бледные, туманные силуэты.

Наконец он решился переступить две ступеньки, ведущие вниз. В кофейне стало чуть светлее.

Я снова было уткнулся носом в свою тарелку, но взъерошенный мальчуган, размахивавший неподалеку от двери картонкой над жаровней, застыл вдруг с поднятой вверх рукой.

Мужчина решительно направился к посетителю средних лет, закутанному в накидку землистого цвета. Хлопнув его по плечу, он, не раздумывая, тут же поцеловал его в лоб.

Хозяин, выглянув из-за стойки, снова вернулся к своим жаровням. Я заканчивал трапезу, и лично мне здесь нечего было больше делать.

Вошли еще несколько посетителей, один или два вышли.

Шум теперь доносился со всех сторон, жизнь в городе шла своим чередом. Очнувшись, мальчуган у двери снова принялся раздувать огонь картонкой, его окутывал сноп искр. А этот тип, что он собой представлял? Жир попал на угли и зашипел, зал наполнился чадом.

Один из посетителей встал. Он опустил руку в карман своей куртки, подошел к стойке; отсрочка была дарована городу (который не понимал своего счастья). Крот бродил под землей, под покровом улиц, топал не стесняясь. И тот, кто хотел воистину слушать, мог услышать другое — не только поступь крови, прокладывающей себе путь; иные шаги раздавались под землей, сотрясали ее, словно грохот грома. А мы тем временем мирно болтали.

— Десять дуро, — сказал хозяин.

Крот мог топать сколько угодно: в момент, когда содрогалась земля, мы попросту переступали с ноги на ногу, и только. Земля могла содрогаться, а крот — топать.

Посетитель наклонился над стойкой, сосчитал монеты, помахал на прощанье рукой — неведомо кому или чему, главное, сделал жест.

Едва он успел выйти, как у входа появился серый силуэт огнедышащего минотавра, который прошествовал со свистом и исчез, на его месте тут же возник второй минотавр и тоже исчез с таким же точно свистом. Потом третий… Крот. Опрокинутый, он все так же пробирался под асфальтом. Я сосчитал до пяти или шести. Минотавр растворился, вновь проглянуло утро, что-то неуловимое витало в воздухе, жизнь как бы замерла в отдалении. Я прислушался: ничего, на улице по-прежнему было тихо.

Между тем типом и крестьянином завязалась беседа. Из глубин горизонта донеслось дыхание полей, оно пахнуло нам прямо в лицо. Слова, слова… а что толку-то? Судьбу нашу решают пустые, бесцветные слова и жесты, которые не запечатлевает даже глина, они нигде не находят отражения. С нами или без нас. Я слушал, слушать-то всегда можно. Мир иной — это тоже мы, всегда и везде мы. После того как прошли минотавры, мне стало легче держаться посредине реки, жизнь любовно ласкала меня, увлекала, несла куда-то, ибо ее предназначение — давать новую жизнь, производить на свет, пока еще это ей по силам. По улице шел народ, много народа.

— Как дела, брат? Какие новости?

Это спрашивал тот тип, он по-прежнему стоял. Роста он был невысокого, да выше быть ему и не требовалось. Рабочая блуза защитного цвета обтягивала его грудь, на ногах топорщились узенькие брючки. Через плечо перекинута сумка. Медлительность во всех движениях. А куда ему торопиться? Он и так уже со многим распрощался.

— Новости-то? Да никаких, все в порядке.

— Как здоровье?

— Ничего, — сказал крестьянин.

Он обернулся. Самый обыкновенный феллах, такой, как все в наших краях: черная как смоль борода, прокаленное солнцем лицо, вздернутые скулы, мохнатые брови, выражение достоинства на лице — словом, он был похож на хлеб деревенской выпечки. Тамтам, которого никто не слышал, отбивал во чреве города ритм в две и три четверти одновременно; услыхав слова того типа, крестьянин вдруг повеселел и счел нужным добавить:

— Извини, но я тебя вроде не знаю.

— Неужели ты меня не помнишь?

Никому не придет в голову, я полагаю, усомниться в подлинности описания их встречи. Так что же в таком случае прикажете думать об этом феллахе? Ну а тип, он-то каким образом мог узнать человека, которого в глаза раньше не видел? И что самое удивительное — окурок по-прежнему торчал у него в зубах. Каким чудом ему удавалось так долго сосать его? Я выскребал дно тарелки.

Мне вспомнилась моя жизнь в деревне в былые времена, когда я был ребенком: каждый день я встречался с такими вот мужчинами, как он. В них было нечто такое, чему дивилась сама земля; всюду, где бы они ни появлялись, они умели исторгать звук, похожий на крик, смысл которого был недоступен нам, горожанам, живущим в окружении стен. Напоенные запахом сена, дикой мяты, дни тогда сливались воедино и казались одним нескончаемым сладостным днем. И если с той поры время обезумело, если на глаза нам попадаются одни лишь незрячие щиты-указатели, остается все-таки песок, тот самый песок, что стирает ступени, по которым мы спускаемся вниз.

Я делал вид, будто все еще жую, ведь у меня не было денег, чтобы заказать что-то еще. А уходить мне не хотелось, вернее, я уже не мог уйти. Слишком поздно. Денег же у меня ровно столько, чтобы расплатиться за съеденную тарелку.

— На прошлой неделе. В Ремши.

Тип умолк; посасывая свой окурок, он вертел головой во все стороны, с любопытством поглядывая на нас. Неизбежное надвигалось, все предначертано заранее, несколько поколений людей готовились к этому. Посетители входили, отодвигали скамьи, это было в порядке вещей, жизнь шла своим чередом — все как обычно. Они обсуждали с хозяином, что будут есть, а он, как и следовало ожидать, отшучивался:

— Все, чем я располагаю, — к вашим услугам, надеюсь, вам понравится, иначе и быть не может, так что выбора у вас нет.

После этого они обычно усаживались. Тип уставился на меня. Он втягивал меня в свою игру. Но какую? Он один знал ее правила, а все остальные должны были подыгрывать ему, хотя никто из нас не был по-настоящему готов к этому.

И в самом деле похоже на игру — никакой разницы. Причем игра велась одновременно и в кофейне с низким, прокопченным потолком, со стенами в жирных пятнах, и вообще в мире — место действия тут не имело никакого значения. Все равно как город, тот самый другой город, который знал обо всем и все-таки пел; на первый взгляд это могло показаться неожиданным, но никто еще не подозревал о его существовании, никто не слышал пока ни его песен, ни его криков. Я продолжал следить за тем типом — все как в игре, только мы не знали, что это за игра.

Ну а феллах снова принялся за обед и даже пригласил того мужчину к себе за стол.

— Я и в самом деле заезжал как-то в Ремши, только между тем днем, когда я там был, и сегодняшним прошло ровно пятнадцать лет.

Он обстоятельно жевал, отчего азиатская борода его подрагивала. Дрожал чисто выбритый, жирный низ подбородка. Молчание, словно под покровом простыни.

— Не расстраивайся, так часто бывает: одного принимают за другого.

Ириасы, воинственные птицы, из тех, что любят полакомиться оливками, обрушивались крикливыми стаями на отроги Лалла-Сети: октябрь. Они ведали, что творится в стенах города. Но им-то какое до этого дело. Октябрь.

— Так, стало быть, ты приехал из Уахрана?..

— Нет, не из Уахрана.

Мужчина сел на стул боком, опершись о спинку рукой. Время спелого винограда. Октябрь. Октябрь. По-прежнему словно улыбаясь, мужчина оглядывался по сторонам.

— Не бери в голову, — не унимался феллах.

Он преспокойно жевал. День как бы застыл недвижно, исполненный огненного света, позаимствованного у голубого пламени. Феллах взял оставшуюся у него половину лепешки и помахал ею перед мужчиной.

— Да вот послушай. Однажды я был проездом в Марнии. И вижу — подходит ко мне какой-то человек, здоровается со мной и приглашает в кофейню. Я не отказываюсь, не говорю, что он принял меня не за того. В конце концов он сам признает свою ошибку. Угощает меня кофе и просит на прощанье извинения.

Феллах расхохотался. Но тип едва ответил ему, криво усмехнувшись. Он уже не слушал его, пускай он находился тут, рядом, — какое это имело значение? — но душой он уже был там, куда призывал его долг. Теперь это дело каких-то минут, отдельных деталей, последних уточнений, которых судьба, этот дотошный инженер, требовала от всех — и от него тоже. Это было выше моих сил, я сам искал теперь его взгляда, сам хотел подписать договор, хотя только что отказывался это сделать за отсутствием мужества. Слишком поздно. Он уже был далеко, не с нами.

Крестьянин разломил на две части остаток лепешки и протянул ему половину.

— Не бери в голову, — повторил он со смехом.

Слишком поздно, слишком поздно.

— Нет, — прошептал тип.

Он оттолкнул руку, протягивавшую ему хлеб. Даже от хлеба ему приходилось отказываться. И я его понимал: как можно делить с другим хлеб, когда виноградники истекают кровью, когда ириасы выплевывают не оливковые косточки, а изрыгают злые насмешки, бросая вызов городу.

Крестьянин, надо полагать, ничего этого не понимал. Он положил кусок лепешки рядом — иначе и не скажешь, — да, рядом со своим собеседником: захочет — возьмет, не захочет — нет.

— Поешь, брат, — не выдержал в конце концов феллах. — Поешь.

Ну да, как же! Заставлять его есть хлеб, называть его братом теперь, когда все было кончено, кончено бесповоротно? Нам вдруг захотелось встать и разоблачить самозванца. Но что мы сами-то делали, да-да, что мы делали сами до сих пор? Притворялись, будто одобряем этого человека. Недостойное занятие! Впрочем, он не искал нашего одобрения и был прав. День как будто нахмурился, потемнело, но лицо его не дрогнуло. Казалось, он шествует где-то далеко, глаза его были широко открыты, но нас он не видел, хотя и сидел лицом к залу. Феллах спокойно продолжал есть, из ноздри его торчали листики мяты.

Песня прильнула к решеткам окна, но светлее не стало. Пыльный, промасленный воздух обступал нас со всех сторон. Только из города порою доносилось свежее дуновение кислорода.

И тогда, сжав зубы, тип встал со своего места. Махнув неопределенно рукой и пробормотав несколько невнятных слов, он перешагнул через две ступеньки и очутился у двери. Но в последний момент, прежде чем окончательно исчезнуть, он имел слабость окинуть зал взглядом.

Люди подняли головы.

Этого и следовало ожидать. Что же мне теперь делать? Неужели я пришел в эту кофейню для того лишь, чтоб съесть свое сердце? Никогда более мне не почувствовать себя свободным, ириасы оплакивали не только октябрь, они оплакивали и меня вместе с ним. Не знаю, что на меня нашло. Но если бы вы видели эти глаза, устремленные на нас, глаза, которые так и остались с нами…

Я поспешил уйти из кофейни.

Что-то невероятное — все это мельтешение. Дурманящие запахи весеннего равноденствия кружат, колобродят в недрах моря; никто этого не замечает. Октябрьский день, созревший для сбора винограда, освещенный кровавыми полосами, обвивает своими руками город. Из Суиквы в Бейлик я иду напрямик, через самое сердце города. Что за манера у людей так суетиться! Это противоречит раз и навсегда установленному порядку смены времен года, классам и расам, самой жизни и смерти. Но никто об этом не подозревает. Каждый новый цикл зарождается в частице воздуха, которая не в силах погасить тлеющую искру. Всякому живому существу — вплоть до платанов, которые крутятся, вертятся на ветру, изъедены внутри, но ощущают себя такими же молодыми и певучими, с густой кроной, словно весной, — хочется участвовать в круговерти жизни, гореть в ее пламени. Весенний взор, сиреневый средиземноморский пыл весны с ее грозами — вот что отражается в это утро в глубине глаз осени.

К жизни меня возвращают тени собак, выпущенных на улицы. Тревожное чувство не покидает меня, я иду, непрестанно оглядываясь по сторонам; всего можно ожидать, любых кровавых неожиданностей. Я уже не пожимаю, как раньше, плечами по всякому поводу, хотя и пытаюсь иногда не обращать внимания на гомон птичьего двора, заглушающий порой мычание спящих быков. И для меня теперь утро занимается, а вечер опускается над пустотой.

А ведь эта история только-только начинается. Сначала решена была участь мужчин. Жены, дети стучались во все двери, вымаливая истину, стараясь разузнать о судьбе своих близких. И все-таки какая-то песенка, невнятное щебетанье слышалось в порывах ветра. Потом надумали отправиться к господину и повелителю, они заливались слезами, молили, а песенка тем временем ухитрялась путаться у них под ногами; женщины падали на колени перед минотаврами, стоявшими на часах. Целовали им длань. Протягивали им малышей, которых несли на руках. А мелодия свирели не унималась: то хватала за ноги, то бодала в живот, едва слышная, но настойчивая. Минотавры отталкивали их, ни слова не понимая в их тарабарском языке. Тогда прерывистая мелодия свирели метнулась куда-то вдаль, растворилась средь запахов тмина и лантиска, и во всех домах, во всех лавчонках под покровом слов, словно под покровом базальта, воцарилось непроницаемое молчание. Базальт всюду, нигде ни единой трещинки. Стоило произнести хоть слово, и это сразу чувствовалось, ощущалось почти осязаемо. Затем вдруг раздвинулись стены, потом снова сомкнулись вокруг нас, но уже в ином порядке, не соблюдая прежних линий, хотя общий рисунок — другого слова и не подберешь — проступал весьма четко, и цель его была вполне ясна — полная изоляция, как внутри, так и снаружи. Город погрузился в базальт, вернее, базальт накрыл его. И в результате слова перестали быть речью, они превратились в нечто, напоминающее гальку; мы попробовали ткнуться туда, сюда, пытаясь определить глубину пласта, Тогда-то и зазвучала музыка, не лишенная некой сладости, но, если не обладать изощренным слухом, ее легко было спутать с поступью крота и даже с глухим рокотом моря, которое находилось еще глубже.

Голос стал лишним, ненужным атрибутом; заметив это, некоторые из нас пришли в ярость, но оставалось только скрипеть зубами от сознания своего бессилия. А стены тем временем вязали новые мертвые петли, сплетали узлы, нисколько не заботясь о своих пленниках. И в конце концов гнев сник, утих, заблудившись в этих узких лабиринтах, показался вовсе бесполезным. А между тем самое поразительное заключалось в том, что мы не желали верить в подобную жестокость. Признаюсь, и я был из числа таких.

Когда после нескончаемых, непредвиденных странствий по лабиринтам города я возвращался в те дни домой, меня тут же осаждали вопросами Нафиса и другие женщины. Я хранил молчание или бормотал невесть что, утратив власть над словами. Глотка моя волей-неволей отучилась произносить членораздельные звуки, из нее вылетали камни. Но женщины не давали мне покоя, как не давали покоя другим мужчинам, не ведая, на что обрекают себя: я готов был изрыгать потоки камней.

Вчера впервые мы услышали самую настоящую стрельбу. Это Лкармони, не выдержав, набросился на свою жену. Приступ был таким сильным, что камешки, которые он выбрасывал, взрывались, дав волю заключенным в них крикам. Все соседи, собравшись, слушали. Но вскоре мы поняли, что жена его ни при чем, она оказалась козлом отпущения, вот и все. Нам было страшно, мы опасались, как бы Лкармони не задушило то, что рвалось из его горла, а голос его звучал все громче, содрогаясь от гнева. В каком-то смысле мы все почувствовали облегчение. Обеспокоенная раскиданными вокруг камнями, жена, конечно, пыталась успокоить его. Так море некогда ласкало ступни человека, вспоминая о том времени, когда носило его в своем чреве.

Но Лкармони, не в силах успокоиться, вопил:

— Продажная тварь! Шлюха!

Что касается меня, то я готов был замкнуться в камень, я бы сам охотно превратился в камень, пожалуй, это был наилучший способ победить такого рода смерть. А где-то там море едва различимым шепотом посылало человеку проблеск надежды!

— Вот увидишь, все образуется, — говорила Нафиса.

Мне казалось, что она хотела утешить, успокоить меня. У меня не было ни малейшего желания дробить камни, и я не стал с ней спорить.

— И так уже столько народа против них. Что же будет, если они и остальных восстановят против себя?

Спокойная мудрость моря в конце концов всегда побеждает людскую суету, и я готов был поверить ей. Кроме того, мне нравился привкус соли в ее словах, хотя я и не отдавал себе в этом отчета.

— Сынок, — слышался голос старой Адры, обращавшейся к своему сыну Исмаилу, женатому человеку, который сам уже был отцом семейства, — не тревожься за людей, которых мы не знаем, что они тебе? Там, наверху, есть всевышний, он все видит. Он позаботится о них. А ты ведь ничего не можешь для них сделать.

В глубине души она не верила ни единому своему слову, но предпочитала хранить свою тревогу про себя. А потом, в минуты праздного безделья, которые выпадают на долю всех старух, она будет жевать горький тмин, напевая тихую песню.

И хотя Исмаил, подобно всем нам, с трудом выносил тяжесть обрушившегося на нас удара, он не возвышал голоса и ни в кого не швырял камнями. Наверное, мать облегчала бремя его забот. Была у него и другая женщина, которая тоже напевала, прогоняя страх, — его жена. Если бы не было моря, не было женщин, мы ощущали бы себя сиротами: к счастью, они пестуют нас, лелеют, и привкус соли, который умеет хранить их язык, многим из нас несет избавление! Когда-нибудь надо будет заявить об этом во всеуслышание.

Но тут жена сапожника Аббаса, маленькая Зулейха со смеющимися глазами, вдруг заговорила, ни к кому как будто не обращаясь:

— Бедняги мужчины. Что они будут делать? Что с ними станется?

И сразу же прежняя жизнь, и так уже затерявшаяся где-то, как вода в песке, стала покидать наш дом, и ласковая свежесть моря не могла коснуться нас, усмирить нашу боль. Теперь море было непроницаемее, чем базальт, и приоткрывало глаза лишь для того, чтобы увидеть свое смеющееся дитя, собственную свою тайну.

А Нафиса остерегалась что-либо говорить. Сочувствуя страданиям мужчин? Нет, просто терпеливо ждала. Она была уверена, что рано или поздно ее час придет, что ей еще предстоит выхаживать, лечить, успокаивать. Море вовсе не испытывает печали, как принято думать, когда ждет наступления ночи: в пучине его уже оживают звезды.

Лкармони вернулся домой около двух часов дня, он едва дышал. Жена, решив, что ему плохо, позвала на помощь соседей. Войдя к ним, мы увидели его сидящим в углу, — мертвенно-бледный, окаменевший, он обхватил голову руками, а она, упершись рукой в пол, опустилась на одно колено рядом с ним и была похожа на мать, которая собирается поднять ребенка себе на спину — обычай этот все еще бытует у нас. Ей не удалось добиться от мужчины ни единого слова, ничего — это было ясно. Тогда к нему подошла старая Ямна и, хотя она была всего лишь соседкой, попросила его сказать что-нибудь.

Мы часто забываем, что у моря вообще нет возраста, в этом и заключается его сила.

Камень словно ожил, он превратился в мужчину, который шевелил руками, головой, губами, словом, был живым человеком.

— Они убили их, — с трудом выдавил из себя Лкармони, не оправившись еще от недавнего своего оцепенения.

Подбородок его задрожал, и он вдруг разразился рыданиями. Значит, и вправду был живой.

— Они убили их, они убили их, — повторял он сквозь слезы, не в силах вымолвить ничего другого.

Он как бы заново учился говорить, но пока что ему удавалось это с трудом.

Старая Ямна выполнила свою роль: она освободила мужчину от тяжкого бремени и теперь вернулась к нам, стала рядом с нами. Пришла очередь жены Лкармони выполнить предназначенную ей роль.

— Кто они? О ком ты?

Ей хотелось, чтобы он научился новым словам, только таким путем боль могла уйти окончательно. Ибо что касается нас, то мы сразу поняли, о ком идет речь. Да и она, верно, тоже. Но для нее важно было другое. Однако Лкармони тяжело дышал и не в силах был ничего объяснить, даже просто вымолвить слово. Да и нам это было уже ни к чему. Мы стояли недвижно, потому что для нас не было предусмотрено никакой роли, разве что присутствовать при этой сцене, и только.

За стеной ребенок звал маму, которая, верно, находилась среди нас.

Внезапно успокоившись, Лкармони поднял горящий взгляд на жену, на дочь, на всех нас.

— Если бы был хоть проблеск надежды, — сказал он вдруг, нисколько не запинаясь, — если бы хоть какая-то цель после всего этого, если когда-нибудь можно было бы их…

Теперь он лгал. Вот почему дар слова вернулся к нему, вот почему он так свободно изъяснялся.

С высоко поднятой головой и ясным взором он продолжал тем же тоном:

— А все, на что мы способны, — это сопротивляться. Сопротивлением победы не добьешься, никогда. Они намного сильнее нас.

Трескотня слов не нашла у нас отклика, Лкармони это так поразило, что у него пропала всякая охота продолжать. На нас надвинулась тень моря, оно светилось и пахло лавандой, само море ласкало нам руки и плечи, омывая от всех скверных мыслей и угрызений совести, и мы снова были готовы противостоять ползучим стенам. Нафиса ушла раньше меня, ее все еще мучил вопрос, с чего следовало начинать. Она окликнула меня с порога; я в свою очередь приподнял занавеску и последовал за ней.

Этим утром море, такое ласковое, не знает, с какой стороны подступиться к сердцу берега, который оно омывает. Едва проснувшись, я уже ощущал усталость и тяжесть в голове от этой бессмысленной качки. Люди разгуливают с башкой, изъеденной дырами, разукрашенной дикой травой; целые геологические пласты бессонницы, морщин, сдвигов, катастроф; у меня самого, должно быть, точно такая же голова. Я ощущаю закоулки и подземные туннели, проложенные внутри моей черепной коробки. Время от времени по ним пробегают нервные разряды. Самый малейший из них способен пошатнуть всю систему — надо признать, ладно скроенную, хотя и по чистой случайности, — и в считанные доли секунды закончиться взрывом.

Только что, выйдя из кофейни, я уловил неясный гул на грани ультразвука. Гул этот, заключавший в себе песнь, не подвластную законам гармонии, вполне соответствовал тому, что меня окружало. Расположение города, то есть переплетение туннелей, проложенных в базальте на разной высоте, и всего несколько щелей, чтобы дать доступ свежему воздуху, которые почти невозможно заметить, — само это расположение облегчает установление связи. И в самом деле, что мы теперь такое: лабиринт внутри другого лабиринта, абстракция, сотканная из нашей способности перемещаться? Разумеется, самый отдаленный из этих извилистых закоулков и есть самый оживленный, идей там наверняка больше, чем в самом активном мозгу самого изобретательного из его жителей. Каждый из таких закоулков, каждый из таких подземных проходов заключает в себе собственную жизнь, связанную тем не менее невидимыми нитями со всем остальным, и в частности с нервным центром, который мы именуем Медресе, впрочем, это не ограничивается только Медресе, а распространяется на все близлежащие извилины, где ютится ущемленный люд.

Я живу здесь с самого, или почти с самого, рождения, поэтому мне только усилием воли удается представить себе структуру в целом, да и то ненадолго, ибо погружаться на длительный срок в непривычный для меня мир мне не по силам. Мой старый город — все равно что мое тело — привычен мне.

Нетрудно догадаться, что кое-кто наверняка подумает: нужно мужество, чтобы жить здесь. Для тех, кому довелось побывать в других городах, — возможно. Но нам! Я бы солгал, если бы сказал, что все мы в той или иной мере несчастны. И если видение другого града является нам порой по ночам, то оно сродни тем сказочным снам, когда человек грезит о море, когда ему чудится, будто волна ласкает его на песке. Привкус соли быстро улетучивается, а камень на душе остается.

И вот, как напоминание о буйной силе моря, — несмолкаемый рокот, последовавший за взрывом: и минотавры, и все другие прохожие рухнули наземь в тридцати метрах от меня. Не знаю почему, но сам я уже лежал, уткнувшись лицом в землю. Над нами взвилась стая ириасов, да с таким шумом, словно посыпалась галька. Тип из кофейни. Я вспомнил о нем: значит, он сделал свое дело. Дотошный инженер, он выверил до мелочи все детали машины, прежде чем пустить ее в ход, и теперь она работала с безукоризненной точностью циклотрона, испуская едва заметное дуновение ветерка. Я ничего не чувствовал. Встал. Бросился бежать. Нафиса, ребятишки? Где-то на другом конце света. Последняя мысль: быть может, я не исчезну бесследно. Вихрь набирал силу с невероятной быстротой, светящаяся звезда сметала на своем пути все прилавки, выставленный товар, тележки с овощами, лотки и прохожих, образуя вокруг мертвых пустоту. Опрокинутая повозка вместе с лошадью, повалившейся набок, оказалась сплющена до такой степени, что на земле видны были только ее очертания. Уничтожалось все живое.

Через сотню метров я остановился, в горле пересохло, окаменелость — вот что грозило мне. А впереди продолжалась скачка, несчастные старики, обезумев, теряли на ходу туфли. Женщины, сбросив покрывала, не стыдясь, бежали с открытыми лицами. Звезда протягивала свои лучи все дальше и дальше, а голос мертвого бога вопрошал, откуда она взялась. Со мной все было кончено: кожа моя прилипла к камню. Вот так попадают в ловушку. Все, готово. Потом как-то так получилось, что опустошенный воздух запел вдруг. Если бы мать-земля, добрая и ласковая, и море, приникшее к ней, поглядели на свое дитя…

Они придут несметной силой, обязательно придут, они уже идут. И увидят только мои глаза, широко открытые глаза, закованные в камень. Через несколько минут весь город, уже наполовину разрушенный, рухнет с адским грохотом.

Я сделал шаг, тонна камня сдавила мои плечи. Бессильная ярость и чувство унижения. Я всегда презирал эту неподвижную материю, которая подстерегает минутную оплошность, дабы завладеть вашей формой. Еще один шаг. Я задыхался от бешенства. Казалось, мне никогда не добраться до моря с такой тяжестью на плечах. Пускай ему нет больше доступа в наш город, но все равно именно к нему толкали меня оставшиеся еще силы.

На Национальном бульваре — заграждения. Все перекрыто. Этого следовало ожидать.

Я был не один, меня окружала толпа каменных изваяний. Я отошел подальше от колючей проволоки, ибо кое-где на мне еще оставались клочья мяса. Минотавры не спускали с нас глаз. Ждать пришлось недолго: со всех сторон послышался вой спировир, словно завыли сирены. Нам велели повернуться лицом к стене, и каменные изваяния, потрескивая, выполнили это приказание. Вдалеке, где-то в стороне Суиквы, послышались крики других спировир. Попались, словно крысы. Настоящее помрачение. Я разглядывал стену, пытаясь определить, в каком направлении она идет. Порою в той стороне взрывом расщепляло пустоту, и в ответ раздавался рокот моря.

Потом все стихло, если не считать спировир, которые, казалось, не умолкали ни на минуту, просто до сих пор их вой заглушался грохотом обвала. Эта внезапная тишина, думалось мне, объясняется перемещением стен. Я весь отяжелел, стал почти бесчувственным. В голове по-прежнему шумело, виной тому была все та же неуловимая, немыслимая мелодия. Пятнистый горизонт заполнял собой пространство, по мере того как отступали небо и земля; в стене открылся глаз, он улыбался мне.

Заграждения сняли. Толпа покорно разошлась, каменные изваяния тоже. Но почему, однако, мы шли, не поднимая от земли глаз, словно провинились в чем, это было более чем странно, особенно если принять во внимание каменные изваяния. Удача непредсказуема. Я шагал вместе со всеми вперед. Шумели веселые ручейки, сбегая от моих ушей к глазам, а потом к носу, попадали в рот, в горло, затем снова бежали к ушам, ни разу не повторив пройденный путь. На улицах все оставалось как было: кафе, магазины, посетители, движение — словом, все. Кого-то звали, кто-то кричал, раздавались гудки. А позади меня?.. Органические отбросы чернели, смешиваясь с пылью и грязью улиц.

И в эту секунду я понял, что дыхание машины, которое можно было сравнить со сварочным пламенем, уничтожило меня в мгновение ока и, прежде чем я успел заметить это, вновь вернуло мне прежнюю форму, но на основе иной, неведомой материи. Я с легкостью парил в воздухе, хотя боль еще ощущалась.

Улицы, все до единой, гудели, жители горячо обсуждали случившееся. Потрясенные, исполненные энтузиазма, они кричали, шутили, плясали, содрогались. Их возбуждение обожгло меня, словно на меня вылили кипяток. Я был единственным, кто не разделял их радость, и не потому, что не в силах был понять ее, а потому, что для меня было немыслимо настроиться на их лад, ведь я собственными глазами видел, как все это началось, как свершилось.

Утешь меня, раствори мою тень в свете дня, ты не спишь, чтобы мог я уснуть на груди у тебя. Я непрестанно повторял эти слова, понятия не имея, откуда они взялись, и вдруг узнал мелодию той самой песенки. Этот вновь обретенный голос блуждал неустанно, носимый ветром той, исчезнувшей страны. Я бродил, вглядываясь то в одних, то в других, в надежде отыскать на лицах людей следы того, что творилось в душе у каждого. Напрасный труд: эти люди несли свои набитые известкой, увенчанные пучком иссохшей травы головы, не испытывая ни печали, ни радости.

Утешь меня, раствори мою тень… В воздухе все еще ощущалась некоторая сухость; теперь уже никто не смотрел в мою сторону, похоже, я внушал страх прохожим. Почему? Я не мог причинить им ни малейшего зла. Если бы они только знали! И все-таки воздух, которым они дышали, был чересчур сухой и горячий, возможно, отчасти из-за меня. Какой-то наэлектризованный. А ведь он питал нас.

Торговцы фруктами разложили свои лотки и возбужденно обсуждали что-то, никогда прежде я не видел народ в таком волнении. Я почти физически ощущал, как меня, словно крюками, неумолимо тащит к расщелине, отливающей голубизной. Я упирался изо всех сил, словно и в самом деле был каменным, однако пламя вокруг меня и во мне все разгоралось, Если бы у меня была возможность коснуться лица моей жены, которое светилось в самой глубине этого сияния! Но этому препятствовали пространство и время и еще, конечно, страх. Я снова и снова возвращался к кофейням, где люди искали утешения в беседе, и в конце концов так и не понял, как мне быть. Не зная, на что решиться, не находя себе места, я отправился домой; и тут меня внезапно осенило: мне вдруг открылась природа власти, подчинившей меня себе.

Когда я пришел, собравшиеся во дворе женщины обсуждали случившееся. Тогда-то все и началось: маленькая Зулейха со смеющимися глазами набросилась на меня с вопросами. До этой минуты в течение долгих лет соседства она была для меня всего лишь женой сапожника Аббаса, и если иногда, а случалось это довольно редко, какое-то неясное предчувствие настораживало меня, настоящих причин для беспокойства все-таки не было, мимолетная тревога тут же улетучивалась. И вот теперь именно Зулейха оказалась орудием судьбы, только что явившей свой лик там, в кофейне! Стоило ей только раз глянуть на меня своими зелеными глазами, как я словно оцепенел. А как другие женщины, успели они что-нибудь заметить? Во всяком случае, они сразу умолкли и, окружив меня, все как одна держались настороже, проявляя крайнюю сдержанность. И вдруг среди них я увидел Нафису. Как, и она тоже!.. Не может быть, она тут, конечно, совсем по другим причинам. И в самом деле, когда мои глаза встретились с ее глазами, мне показалось, они говорили: «Потерпи…»

А Зулейха, оказывается, была в курсе всего. Она говорила о том типе, о взрыве, о машине, убивающей время. Обо всем, только не о моей тайне. Хотя и о ней все знала: достаточно мне было встретиться с Зулейхой взглядом, чтобы удостовериться в этом. Как раз к ней-то она и подбиралась. На мое счастье, в ту пору я знал об этом не больше, чем она. Зулейха не сводила с меня своих смеющихся, искрящихся глаз, ловила каждое мое слово, точно так же, как все остальные женщины, в том числе и моя жена, но она-то ни о чем меня не спрашивала, казалось, она напрягала все силы, посылая мне взглядом все ту же мольбу: «Потерпи, прошу тебя, потерпи до самого конца».

Нафиса наверняка знала об опасности, которой подвергала меня эта потаскуха.

— Я очутился в самой гуще, — вымолвил я наконец. — Но меня не задело. Чего же мне бояться теперь?

И тут все заговорили разом. Я чувствовал себя спасенным, опасность отступила, старания Зулейхи оказались напрасными, она потерпела неудачу. Я слышал, как она снова сказала:

— Знаем мы их, хотят навязать нам свою волю, на своем настоять!

Затем обратилась к другим женщинам:

— А по какому праву? Мы не…

В ослепительных лучах полуденного солнца слова расщепились, улетучились. Я вошел в нашу комнату, тень, прижавшись грудью к стенам, отодвинула их далеко-далеко. Я был свободен благодаря щели, сквозь которую проглядывало море, и смог услышать такие слова:

— Я здесь, здесь.

Это были даже и не слова, а едва уловимый шепот, вместе с ним проник и долго не исчезал запах морских водорослей и соли.

Нафиса осталась с соседками во дворе, я же ходил из угла в угол, сам не зная, что толкает меня на это. Избыток света, который я все еще носил в себе, дурманил меня, и я никак не мог привыкнуть к морской глубине этой комнаты. Ребятишки, верно, играли на улице. Я весь дрожал, горел как в лихорадке, и это мешало мне думать.

В комнату вошла Нафиса, лицо ее сияло.

— Ты был там в момент взрыва?

Я не сумею выразить чувства, охватившего меня, когда она спросила об этом. Что она надеялась услышать в ответ? И снова зазвучала мелодия, едва уловимая, вроде запаха морских водорослей и соли, который я вдыхал. Утешь меня, раствори мою тень…

— Это произошло в двух шагах от меня. Я был в Суикве.

Дрогнувший голос выдал меня. Как объяснить ей, дать понять, что испытываешь в такие вот минуты?

— И что же?

— Как видишь, я здесь.

А во дворе тем временем небо, великолепное небо начало рваться в клочья, слышалась болтовня соседок. Еще не пришло время вернуться к древнему обычаю выражения страстей. Меня раздражало то, что я не в силах был поведать о муках, которые мне довелось пережить. А перепуганная Нафиса с интересом спрашивала:

— Как это произошло?

— Ступай спроси у жены сапожника. Чего тебе еще надо?

Я тут же раскаялся в своих словах: каким тоном я их произнес? Нафиса потупила голову.

Я коротко рассказал ей о событиях, свидетелем которых был. Видно, любая женщина и впрямь предпочитает все узнавать от мужа, даже то, что ей и без него известно. Вот и Нафиса — делала вид, будто ничего не знает. Такое поведение вполне понятно, и все-таки тяжесть легла мне на сердце. В ожидании обеда я попробовал прилечь на баранью шкуру, брошенную на пол. Глаза я прикрыл рукой, а Нафиса, замотав волосы вокруг талии, ходила босая по гроту, не нарушая покоя воды, тайком явившей свой лик. Я представлял ее себе укутанной в эти длинные черные волосы, пропитанные морской влагой и оттенявшие ее белизну. Исходившее от нее сияние — утешь меня, раствори мою тень… — казалось еще ярче в исступленном полуденном свете. Земля, лишенная тени, гудела, раскачивалась. Откуда-то издалека доносился рокот моря, просыпались оливковые деревья. Земля вновь погружалась в извечное молчание.

А день шагал вперед меж небесных колонн.

Терпкие запахи с их жгучей горечью наполнили воздух, которым я дышал, мне снились смоковницы, разбрасывающие свои семена в дальней дали. Забыв обо всем, я погрузился в неодолимую дремоту. Никогда еще мной не овладевала такая полная отрешенность; я не испытывал ничего; страдание, стихнув, стало неуловимой мелодией, растворившейся в ослепительной вспышке.

«Я умер».

Слова эти были подобны шепоту бегущей воды: вот она, моя тайна. Кто займет мое место, когда меня не будет, кто оросит землю, когда ей останется уповать лишь на безысходный мрак опустошения?

Резкое хлопанье крыльев, крики напомнили о существовании ириасов, и я увидел свое лицо: кровь и пот, смешавшись, стекали по нему блестящей струйкой. С трудом приоткрыв один глаз, я моргнул. Попробовал открыть другой: мне почудилось, будто огненный дождь обрушился на меня. Из глазницы, свертываясь, сочилась кровь, веки слипались, глаз был вырван. Протяжный вздох вырвался из моей груди, и я погрузился в сон.

Послышался пронзительный щебет, я очнулся. Взглянув на вершины скал, я увидел все то же волнующееся море оливковых деревьев, сбегающих по склонам и затопляющих долину. Щебет становился все громче. Из последних, сил я попытался открыть единственный оставшийся у меня глаз и стал вглядываться вдаль. Стая ириасов трепыхалась средь языков пламени, почти сливаясь с ними, так что их трудно было отличить. В эту минуту крылья, пришпиленные к какой-то точке в пространстве, оторвались, сделали большой круг и, вернувшись на прежнее место, застыли недвижно. Ириасы внезапно присмирели, и большинство из них, как только угасло пламя, исчезло совсем.

Чудовищная усталость навалилась на меня, и я снова погрузился в сон. Однако песня, пронзая меня насквозь, не давала мне покоя. Я хотел было приподняться, встать на колени, позвать на помощь, но так и остался пригвожденным к полу, без сил и почти бездыханный. Из век моих все еще сочилась кровь, на губах застыли ее сгустки, сплошные раны, гнилостно вздувшись, покрывали мое тело, и мухи, а может, ириасы, которых я принимал за мух, с жадностью кружили надо мной. В полях, в раскаленном воздухе, танцевала одинокая женщина, ее пылкий танец завораживал меня. Я чувствовал себя беззащитным пред исходившим от нее сиянием.

Потом я куда-то плыл, взбирался ввысь, весь во власти пламени. Обретаясь между небом и землей, женщина манила меня все выше и выше, дальше я ничего не помнил. Я скатился вниз, влекомый неземными силами.

— Я принесу мейду[1] и позову ребятишек, — молвила Нафиса.

Мне чудились голоса, доносившиеся с разных сторон, чьи-то разговоры, восклицания — речь шла обо мне. И снова воцарилось глубокое молчание. Но было ясно, что и молчат тоже обо мне. Неуверенность, тревога овладели мной. Что же я такого сделал?

Я попросил Нафису открыть мне глаза, она сделала это с присущей ей нежностью.

— А дети?

— Они играют на улице.

Тишину комнаты, пробитой в толще базальта, нарушало лишь шарканье ее босых ног. Я вспомнил о взрыве, о том типе, о бегущих мужчинах и женщинах, о спировирах. Да полно, было ли все это?

— Обедать скоро будем?

Есть мне не очень хотелось.

— Через несколько минут.

Голос Нафисы обладал даром утешать меня, успокаивать, словно прозрачная гладь воды.

— Я принесу мейду и позову ребятишек, — пропела она.

Вода колыхалась в гроте тихо и ласково.

Когда-нибудь я поведаю об истинной роли моря, все, что я говорил до сих пор, — это такая малость. Самое главное еще предстоит сказать! Если бы наш мир возник из застывшего потока бетона, он не сотворил бы себе такого хрупкого заслона, как эта вода, не сотворил бы нас. В свое время я ощущал благоволение моря, но когда оно накатывало, глухо рокоча, я предчувствовал, что в глубине его таится и нечто другое, чего я не понимал. Ах, если бы не эта кровавая заноза, застрявшая в моем мозгу! Главное — любить море, в нем столько доброты… Вся моя жизнь была сплошной ошибкой или несчастьем, впрочем, по сути это одно и то же: я никогда не умел любить того, кто любит меня. Еще когда я жил в родительском доме, мы привыкли говорить друг другу лишь те слова, которые были необходимы в нашем повседневном обиходе. (Будь мы друг другу чужие, мы наверняка употребляли бы гораздо больше слов.) Мы все время боялись выдать себя, открыть душу. И чтобы не подвергать себя такому испытанию, мы держались несколько отчужденно, не вмешиваясь в жизнь близких нам людей. Один лишь отец составлял, разумеется, исключение, верша над нами свой ежедневный суд. Я так и вижу его сидящим с веером в руках на террасе, выходившей во двор, оттуда он управлял всеми домашними. Места на террасе было много, хватило бы для большой компании, но он один царил там. Я играл неподалеку от него, то есть, иными словами, не сходя с места и не привлекая к себе внимания, играл в дружбу с приятелями. Наигравшись вдоволь, я мог присоединиться к женщинам. Иногда мне разрешалось подниматься на верхнюю террасу. Там мне дышалось привольнее всего. Вид полей, залитых солнцем и убегавших куда-то в бесконечность, приводил меня в неистовый восторг. От соприкосновения с неведомой далью небо как будто струилось. Дикие каштаны отбрасывали тень на зубчатые стены с башенками и амбразурами, на окружную дорогу и наш дом, выстроенный на развалинах полуразрушенного замка. В неподвижно застывшем воздухе благоухало зеленью. Непрестанно сновали работники фермы. Я подолгу следил за каждым их движением, стараясь не думать о битвах, которые разыгрывались в свое время возле этих стен. Затем надо было спускаться вниз. И тогда мне открывался ночной мир просторных залов. Если бы они вели в подводные гроты! Но нет, по старинным коридорам я углублялся в какое-то подземелье. Там дремала тишина, казалось, она сочится отовсюду. В первый раз, как я это заметил, у меня было такое чувство, будто жилище наше покрыто огромным слоем черной, застывшей нефти. Одному ли мне это было известно? Особенно это чувствовалось по вечерам, когда весь дом погружался в молчание. Укрывшись в свою комнату, я запирался и пел без конца. Песня, которая как бы сама собой неизменно слетала с моих губ, напоминала старинную колыбельную, там были такие слова: Утешь меня, раствори мою тень… Дальше я слов не помню, помню только, что мне хотелось от этого плакать, но я не плакал.

Если бы я испытал только этот гнев, я наверняка сохранил бы в душе неутешную обиду, неприятное воспоминание о нашем доме со всеми его владениями, однако жизнь моей семьи ассоциировалась у меня со светом, струившимся на землю, и потому любая мелочь становилась неотъемлемой частью сияющего мироздания. Тем не менее геологический битум, в который мы себя замуровали, и сегодня представляется мне неизбывным кошмаром. Как он разрушался, мы не замечали, только ощущали последствия этого.

Отодвинув дверную занавеску, вошла Нафиса, а с ней и сияние дня. Она несла мейду, я снова закрыл глаза. Подойдя ко мне на цыпочках, она осторожно поставила мейду. Потревоженная ступнями ее ног, вода ушла с тихим плеском. Что-то невыразимо детское проскользнуло в этот момент в облике Нафисы; мне всегда хотелось увидеть ее обнаженной, но она ни разу не раздевалась в моем присутствии. И ни за что на свете не согласилась бы предстать передо мной в таком виде.

— Вставай, дорогой.

Я поспешно встал и в задумчивости посмотрел на нее, испытывая смертную муку. Стол был накрыт, ребятишки сидели вокруг. Нафиса тоже села напротив меня на баранью шкуру, скрестив обнаженные до колен ноги.

— Что ты сказала?

— Ешь, дорогой.

Она улыбалась.

И сегодня опять та же песня. Как обычно по вечерам, Баруди включили радио. Только сегодня эта звезда впервые показалась мне несколько странной; и в самом деле, не странно ли, что она как ни в чем не бывало обволакивает меня, усыпляя своей воркотней, словно ничего не случилось. Диву даешься, откуда у нее что берется. Стоит чуть-чуть забыться, и можно подумать, что вернулись прежние времена. Звезда летит сквозь тьму, она поет или смеется, не разберешь, и мне чудится, будто жизнь возрождается из пепла. Что должны думать те, кто слушает этой ночью ее песнь? Она взмывает выше кипариса, раскачивающегося как в былые времена; такая одинокая и такая прекрасная, она стремится ввысь, сверкая все ярче. Сама того не ведая, она своим светом дарует сочувствие нашим печалям, нашим надеждам, нашей тоске.

Никогда я с таким вниманием не прислушивался к звезде; на какое-то мгновение мне даже показалось, будто она собирается рассказать мне что-то обо мне. Дети спят, а я слушаю. Жена не говорит ни слова, только время от времени бросает в мою сторону взгляд с таким счастливым видом, что все слова становятся лишними.

Внезапно прекрасная звезда гаснет, но песнь ее не умолкает, ее явственно слышно:

Я слушаю, пытаясь заглушить свою тревогу, и чувствую, как душа моя расстается с телом. Нафиса смотрит на меня. Ее влажные глаза широко открыты, брови четко очерчены, губы плотно сжаты, словно сдерживают готовые вырваться слова; крепкая и молчаливая, она преодолевает время. Это необычный момент, момент откровения: как далеко от меня она в эту минуту, вопреки видимому присутствию я могу лишь догадываться о том, где она сейчас и куда влечет меня стихия волн, едва ли не равнозначная любви. Любовь и волны тянут меня в разные стороны, а мне хотелось бы подумать о чем-нибудь другом, прислушаться к угасшей звезде, к тому, что происходит в другом городе. Это раздвоение, к чему оно ведет? Я разрываюсь. В какую сторону склониться? Звезда безмолвствует; камень с легкостью расступается и тоже безмолвствует; эти руки, эти глаза, эти губы и другой город — все безмолвствует. Только звезда, спасенная от забвения, нарушает эту тишину, которой неведомо, как подступиться к сердцу.

Нафиса возвращается со двора, там совсем темно. Уже очень поздно, город, ставший бездной, живет немыслимой жизнью. Разгуливать в такой час! Если бы еще было светло… Неужели Нафиса уходит тайком, предает меня? Не могу понять ее, она исчезает, потом, слышу, тихонько возвращается. Может, уже вернулась. Говорю себе: «Вздор. Что за глупости, сущий бред. Она моя заступница». И все-таки я не понимаю ее. Крики, опять крики. Я так и знал, я ждал этого. Откуда они доносятся, кто может так кричать? Нафиса наверняка знает, она сказала бы мне. Если бы была здесь… А вдруг это она зовет?

Звезда рассыпается в прах, который разъедает ночь, оставляя нетронутыми только наши биологические функции. Так мы и живем в ее тени, мы в ее власти, в ее жестокой власти. Итак, волны, качка, свист ветра — все это она. С каких же пор? И словно боль в собственном теле, я ощущаю, как напрягается, каменеет город, пытаясь устоять под ее натиском, а стены тем временем то поминутно меняют свои позиции — либо ползком, либо резким рывком, — то застывают в немом ожидании. И еще взрывы, все более частые взрывы — да взрывы ли это? Скорее уж поверженные каменные боги, сброшенные со своего пьедестала. Крики, погоня, и вот все кончено, ропот смолкает, тишина. Тишина, которая длится целую вечность. Один лишь отшельник и его тень бродят по миру в поисках моря.

Снова залп, и то, что я слышу потом, выматывает все нервы, ведь я понятия не имею, что за этим последует. Внезапно слышится хор и звуки оркестра, они звучат так громко, что заставляют меня забыть обо всем на свете. Что означает этот лай? Но тут же где-то вверху начинают грохотать литавры, лай собак смолкает. Вдалеке раздается хор мужских голосов, их пение в конце концов перекрывает ударные инструменты, которые стихают лишь после того, как медные тарелки достигают самых пронзительных нот, вызывая дрожь. И вдруг обрушивается такая тишина, что дух захватывает, и снова раздается лай, на этот раз его заглушают песнопения угасшей звезды, с этого момента они звучат все громче и громче. Теперь уже только она одна надрывается в красном тумане, возвещая смерть своей погребальной песней.

Рядом со мной, где-то на уровне моей головы, слышится торопливый старческий голос:

— Они завлекают кого-то.

Стоило Зерджебу сказать эти слова — я сразу узнал его голос, — как жена его зашептала:

— Смилуйтесь над нами. Хранители, заступники…

— Что за ночь, что за ночь! Слушай!

Каждое слово старика доносится совершенно отчетливо, дом сам становится проводником звуков, словно кусок жести. Но и вой звезды достигает такой силы, что весь мир, кажется, вот-вот потеряет власть над собой.

— Заступники, властители земли и небес… — шепчет жена, не унимаясь.

Звезда, сама теперь преследуемая воплями, надвигается на нас. Страшная в своей дикости, она заслоняет небо, делает его незрячим, и снова слышатся удары медных тарелок, переливаясь, они то приближаются, то удаляются.

— Кончай свою болтовню, старая. Слушай! — прозвучал в наступившей тишине голос.

— Входная дверь, — молвила жена.

— Что входная дверь?

— Ее не заперли на задвижку.

— Что?

— Я говорю, ее не заперли на задвижку.

— А зачем это?

— Кто знает, они могут явиться сюда, околдовать нас… эти демоны.

— Ты говоришь, запереть дверь, а надо бы наоборот — пойти туда.

— Куда пойти?

— Пойти посмотреть, что они там творят! — отрывисто говорит Зерджеб.

— Кому, тебе? Да ты с ума сошел. Ты понятия не имеешь, во что они могут тебя превратить. В какое-нибудь чудовище…

Затаив дыхание, я слушаю. И вот, заглушая медь, медленно вздымается волна женских голосов, вскоре их затопляют, накатывая одна на другую, волны мужских голосов, а над ними — неумолчный, низкий — нависает голос звезды. Звезда пролетела. Страшась даже подумать об этом, я ощущаю смертный холод камня.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Разве… Что ты делаешь?

Неясный, приглушенный шум. Чего еще ждать? Собравшись с духом, я бегу и стучу во все стены.

— Люди добрые, нас хотят околдовать, опутать чарами. Это надвигается со всех сторон. Слышите, мужчины, женщины, дети! Это…

У меня закружилась голова, я останавливаюсь и, каменея, с трудом продолжаю:

— Они уничтожают людей… своими чарами…

Голос мой осекся, и я умолк. С разинутым ртом и широко открытыми глазами я замираю.

Постепенно темный двор наполняется каким-то движением: это жильцы, услыхав мой крик, крадучись вышли из своих комнат. Они молча кружили — точь-в-точь как я только что, — натыкались на стены и снова кружили, и так без конца. Снаружи поднялась новая волна криков, они звучали все громче.

— Смилуйся над нами, яви свое милосердие… — громко молилась старуха, остерегаясь принимать участие во всей этой беготне.

И вдруг в тот момент, когда никто этого не ожидал, одна из женщин издала долгий, пронзительный вопль, ее примеру тут же последовали другие, и теперь голоса их ничуть не отличались от тех, что доносились снаружи. Они подхватывают одну и ту же песню, а вдалеке ночь раскалывает дробь литавров, мне кажется, и у соседей тоже кричат. Охваченный ужасом, я чувствую, как мурашки бегают у меня по спине, и слушаю — а что мне остается делать?

Сколько времени это продолжалось: полчаса, час, всю ночь? Наутро, как ни странно, я уже ничего в точности не помнил. Самым невыносимым оказалось слушать тишину, воцарившуюся потом. Зловещий концерт окончился бурным неистовством медных тарелок и труб, которым вторил вой собак. Пророчество сбылось: феникс, исподволь готовивший это преступление и вырвавшийся на волю из мрачных подземелий, упивался своим торжеством.

Приглушенный голос старухи, той самой, снова шепчет мне в ухо:

— Заступники, смилуйтесь над нами, я буду служить вам верой и правдой…

— Слушай, — прервал ее муж.

— Ничего больше не слышно. Ты даже не заметил, что они ушли. Во имя чего творят они такое зло?

После того, что произошло, слова их вонзались в меня, словно длинные иглы. Мне хотелось сказать им: «Замолчите!», но я не мог вымолвить ни слова.

— Теперь так будет каждую ночь.

— Бывают злые духи, которых ничем не проймешь.

— На то он и злой дух, от его злобы никуда не денешься.

— Люди как люди, ничего плохого не делали, я в этом уверена, а с ними вон как.

— Не беспокойся, тебе расскажут, что все это на благо человечества.

— Будь они прокляты. Идешь спать, старый?

— Да.

— Все, что натворили эти окаянные, зачтется им.

— Еще бы.

— А нам остается…

Зевнув, старуха со вздохом продолжала:

— Нам остается молиться, не то не знаю, что с нами станется.

— Против дьявола…

— Не богохульствуй.

В эту минуту я подумал о жене, о детях: они спали и ничего не слышали. Странная мысль, одна из тех, что иногда посещают нас, пришла мне на ум: «Они спят, как будто уже умерли».

Утром, едва проснувшись, я не мог удержаться и сказал об этом Нафисе, которая, должно быть, почуяла упрек в моих словах.

— Я не спала, я все слышала, просто мне не хотелось присоединяться к стаду блеющих овец, — нисколько не смутившись, ответила она.

Я невольно подумал: «О ты, феникс, петух с собачьим рылом, ты, что красовался сегодня ночью, посмотри, как светло вокруг, оставь открытой дверь, схоронись до срока».

В глазах ее мне чудился вызов, но ее улыбка была, как всегда, ясной и простодушной. Я счел себя отчасти побежденным, но не униженным, у меня не было сил сердиться на нее.

В глубине души я по-прежнему был неутешен, словно осиротелый ребенок. Если быть честным, то наедине с самим собой я признаю, что и в самом деле веду себя как ребенок. И не просто ребенок, а избалованный ребенок. А то, что теперь мне приходится жить средь немых и слепых, ничего не меняет, факт остается фактом: у меня не было другого выбора. Усталый от бессонной ночи, с тяжелой головой, я тем не менее сразу же ухожу, едва успев проглотить кофе. Я не мог усидеть дома. На улице меня охватывает радость, которую несет с собою утро, и я готов все забыть. На первый взгляд, люди озабочены только своими делами: лавки открыты, улицы политы водой — а может быть, это следы ночного прилива? — толпа спешит куда-то. Минотавры на своем посту, на перекрестках: настоящие мумии, которых оживили и поставили нести эту службу. После тысячелетнего сна многие из них никак не могут избавиться от неподвижности, скованности движений. А если к этому еще прибавить их крокодилий взгляд, то становится понятно, почему они внушают спасительный ужас, который выражается в глубочайшем почтении.

Когда я пришел в лавку Аль-Хаджи, там уже было полно народа. Еще у входа я услышал слова Хаму, тяжело дышавшего по обыкновению:

— …Закона больше нет, вот оно что!

Ища сочувствия, он обводит взглядом присутствующих, но все безмолвствуют. Лицо Хаму, в густой щетине, изрезано глубокими морщинами.

— Никто не думает больше о достоинстве, моральных устоев больше нет, вот оно что, — ворчит он.

Вид у Хаму подавленный. Я присмотрелся к нему внимательней: лицо как будто плесенью подернуто или мхом заросло, под глазами серые мешки — как он постарел! Он поймал мой взгляд.

— Откуда в них столько зла берется, как ты думаешь?

Я вслушиваюсь в его голос, и хотя в душе моей бушует буря, разобраться в своих чувствах я не могу и не знаю, что ему ответить. Внезапно я вспоминаю ужасную ночь и начинаю понимать: что-то и в самом деле случилось.

— Что, что такое произошло? — кричу я, потеряв над собой власть.

Хаму смотрит на меня с удивлением и, как мне кажется, даже враждебно, что делает его рыхлое лицо еще более морщинистым. На городские берега возвращаются злобные демоны.

— Сегодня на рассвете, как только начался отлив, обнаружили мертвые тела. Первыми их увидели зеленщики, приехавшие на рынок с овощами, и молочники, которые везли на ослах свои бидоны. Их было двадцать. Это бы еще ничего, по нынешним временам такое не в диковинку, все дело в том, что на телах были следы, отметины, каких еще никто никогда не видывал, причем на всех одинаковые. Над ними такое вытворяли… Их опознали: все до одного жители нашего города.

Вот оно! Ценой крови. Крик отчаяния, обращенный в грядущие времена.

— Отец семерых детей… Торговец табаком, — молвил Зелям.

— Преступление, не знающее себе равных, — подхватили хором остальные.

— Дай им волю…

— Они бы еще подумали, если бы…

— Да что там говорить, они уверены, феникс защитит их, что бы они ни творили.

— Значит, все дозволено?

— Конечно.

Потребовав тишины, я громогласно заявил:

— Все средства хороши, когда дело касается нас.

— Верно сказано, — одобрил Селаджи.

— Но они за это поплатятся, — продолжал я.

— Еще как! — с готовностью подхватил Селаджи.

Один Аль-Хаджи оставался невозмутим; без пиджака, в одной рубашке, он, сгорбившись, преспокойно смотрит на улицу. Судя по всему, его нисколько не интересует наша беседа, можно подумать, что такие события ему и впрямь не в диковинку, что он видит их каждый божий день.

Я слежу за его взглядом. В конце улочки, как раз напротив, на маленькой площади танцуют саламандры, цветы или сирены, не могу точно сказать, танцуют средь языков пламени, которые желтеют, рдеют и рыжеют, ни на минуту не теряя своей силы и живости. Я смотрю на них не отрываясь, и в конце концов они вспыхивают, взметнувшись вверх золотым огненным снопом. В торжественном молчании я созерцаю этот спектакль, эту огненную стихию — и буйную, и ласковую, — и минувшая ночь кажется мне такой далекой, забытой, истлевшей.

Остальные все еще здесь, о чем-то спорят, и тут входит девчушка с черными как смоль, вьющимися волосами. Увидев ее, мужчины смолкли. Она сразу же положила свой крохотный кулачок на ладонь Аль-Хаджи, потом звонко рассмеялась, смерив презрительным взглядом всех этих старикашек. Что за дерзость!

Аль-Хаджи с присущей ему любезностью спросил:

— Чего ты хочешь, дитя мое?

— Дай мне два взрывателя, — не дрогнув, ответила она и, не сводя с нас глаз, засмеялась пуще прежнего.

Опустив голову, насупившись, мужчины один за другим отправились каждый по своим делам. Голову готов дать на отсечение, эта девчушка явилась с какой-нибудь шахты. И вдруг жалобный стон срывается с моих губ, несколько секунд я стою, закрыв лицо руками. Подобно всем жителям нашего города, я вижу только мятежный огонь, который пылает, а вовсе не тот огонек, что тихонько дожидается своего часа у кромки моря и наполняет пространство, ставшее прахом, невинным потрескиванием.

Я отнимаю руки от лица лишь после того, как девочка уходит. В то же мгновение я вижу, как она присоединяется к тем — саламандрам или сиренам, что танцуют в огне на маленькой площади.

Аль-Хаджи с улыбкой смотрит на меня.

— Для вас это слишком тяжело?

— Мне тяжело сознавать, что нам негде достать радиопередатчики, — неожиданно говорю я.

Что это на меня нашло, почему я вдруг заговорил о радиопередатчиках?

— Радиопередатчики? Для начала неплохо было бы дать их тем, кому есть что сказать.

И то правда. Он снова смотрит рассеянным взглядом на улицу, как бы вопрошая ее. Толпа неустанно течет по ней, и шум людских шагов сливается с шумом продвижения крота под землей. Меня захлестывает непонятное отчаяние, чувство, лишающее смысла все, что я собирался сказать или сделать. Это, верно, от усталости. В узком проходе то же скопление народа, но почему-то вдруг все заторопились, началась давка. Женщины в чадре, старцы, которых ребятишки ведут за руку… Чтобы избежать толкотни, кое-кто порой останавливается у входа в лавку, прислонясь к двери. Тюки, узлы, корзинки, которые они несут, наводят на мысль о каком-то спешном переселении.

Я вздрагиваю, взгляд мой падает на старого нищего, вынырнувшего из этой толпы. Он приближается к лавке, прокладывая себе путь на ощупь своей длинной палкой. Вот он входит и останавливается посреди магазина; несколько секунд я не могу прийти в себя от изумления. Почему он не стал дожидаться у двери, пока ему подадут милостыню? Мной овладевает тревога, я догадываюсь, что привело его сюда. Еще мальчишкой, слоняясь по улицам, я с ватагой сорванцов часто бегал за ним по пятам; тогда еще не старый, он уже носил эту бороду, курчавую и длинную; взмокшая, густая и темная шевелюра падала ему на плечи. Но тогда он еще не был слепым, блаженная улыбка светилась в его глазах. Все, и богачи, и бедный люд, полагали, что он приносит счастье, и почитали его. Салах — его имя тотчас всплыло в моей памяти — собирал всевозможные тряпки, обрывки бумаг, куски дерева, пустые банки, которые находил во время своих странствий по городу. С добычей в руках, с догоревшей сигарой во рту, он неутомимо шастал по улицам, с неизменной улыбкой на лице.

Мальчишки, которых издалека влекла его развевающаяся туника, ниспадавшая на его босые ступни, сопровождали его гурьбой. Он не просил милостыню, как другие нищие, за исключением тех случаев, когда хотел позабавить нас. Тогда, с дерзким видом остановившись возле торговца или ремесленника, он взывал к нему сладчайшим голосом:

— А ты, да-да, ты, который смотришь на меня, ты ничего мне не дашь? Как поживает твоя матушка, братишка? Вместо того чтобы стоять да зевать, поищи-ка лучше в карманах, не найдется ли у тебя мелких монеток для меня: надо же накормить небесных пташек!

И его зеленые глаза смеялись. Ни единого раза я не видел, чтобы он хоть грошик из этих денег оставил себе, разве не был он отцом города? Он тут же подзывал следовавших за ним ребятишек.

— Держите, ягнятки, — говорил он им. — На-ка вот, купи себе мармелада. А это тебе, купишь миндаля.

Несколько раз случалось мне неотступно следовать за ним вместе с другими ребятишками, но ни разу не хватило у меня духа попросить у него монеток. Не то чтобы я боялся нищего, напротив, я испытывал к нему своего рода влечение, которое трудно было объяснить одной лишь раздачей монет. Обычно я оставался в стороне и следил за другими, теми, кто посмелее, а они приставали к нему до тех пор, пока нечего уже было просить.

Хотя они и тогда не унимались, просто так, ради забавы. Забавы, которой он отдавался всей душой. Нет, я до сих пор не понимаю, что мешало мне выпрашивать свою долю манны небесной. Может, это объяснялось тем, что сам я был сыном именитого горожанина и опасался, как бы отец не перестал кормить меня? Не знаю, во всяком случае, это вызывало у меня чувство странной досады, которое долго не покидало меня.

Я смотрю на слепого нищего, усевшегося посреди лавки: Аль-Хаджи приносит ему поесть, прислуживает, словно высочайшей особе. А ведь теперь это всего лишь злобный, жалкий нищий. Но для Аль-Хаджи, казалось, это не имеет никакого значения, он и впредь будет относиться к нему с величайшим почтением.

Словно к праведнику, словно действительно к высочайшей особе, каковой тот продолжает оставаться, о чем свидетельствует каждый его жест и все его поведение. Салах ничем не заслужил немилость, и его падение можно объяснить лишь потрясениями этих страшных дней.

Да, да, он был и остается высочайшей особой… Сердце мое переполняет раскаяние, во мне просыпаются голоса, они твердят о море. Только море с его милосердием может помочь нам разобраться в собственных чувствах. Не поднимая глаз и не видя, что творится снаружи, я слушаю: вот оно, все ближе прерывистый шепот его волн.

Я был уверен, что между этим прошлым и моей нынешней жизнью не существует никакой связи, что все нити порваны, у меня не было ни малейшего желания увидеть призрак того, что кануло в вечность.

Так чем же объяснить это поднявшееся из глубин видение? Почему передо мной внезапно возникла тень былого? Может, это первородная зыбь, та самая, что была когда-то мной? Или эти волны несут мне избавление? Жертвы и тени той скорбной весны, что кружила меня в своем вихре, не плененные и не свободные, эти руки, эти глаза, эти губы, их обагренная кровью жизнь навечно вошли в нашу память и унесли с собой память о нас. Так, с недавних пор я часто вижу во сне свою мать… Даже в собственном доме она всегда держалась в тени, и потому память моя хранит неверный, расплывчатый образ. Ее черты подернуты легкой дымкой, весь ее облик плавает в густой пелене тумана и кажется мне таким далеким, что истинное ее лицо утрачено для меня навсегда. Огромные черные глаза освещают мои ночи, а все остальное тонет во мгле. Утром я беру ее фотографии: ни одна из них не соответствует тому образу, что живет во мне. Я не могу отыскать на них созданные моим воображением материнские глаза, которые устремлены к дальним горизонтам, уж конечно, нездешних миров.

Мать никогда не бывала печальной в собственном смысле этого слова, но и веселой тоже не была. Пожалуй, больше всего она боялась показаться веселой и все время сдерживала себя, стараясь предотвратить легкой улыбкой волнение, которое она могла вызвать у окружающих проявлением своего настроения. Нисколько не принуждая себя, она таким образом незаметно ускользала от всех: и от родных, и от собственных ребятишек.

Отец же сознательно избегал всякого проявления близости в наших отношениях. К тому же один вид его отнимал у нас всякую охоту к этому. Наверное, он был хорошим человеком… Однако в детстве у меня недоставало ни силы, ни отваги, необходимых для того, чтобы сорвать жесткую кору, под которой он прятал свою любовь к нам: я не заметил ни единого знака поощрения, который помог бы мне найти путь к этому сердцу, да и лучше бы ему вообще быть подобрее. Отвергая любой порыв, который мог бы приблизить нас к нему, отец особую строгость проявлял именно ко мне, потому что хотел сделать меня своим подобием и душой, и телом; но независимо от обстоятельств я в гораздо большей степени стал огнем, камнем и водой, чем просто человеком.

Море успокоилось, слышно только его убаюкивающую тишину.

Вся улочка оказалась забитой встревоженной толпой. Люди теснятся, кружат, натыкаясь на всевозможные препятствия, прежде чем добраться до ее конца и выйти наконец на простор, к морю. Я разглядываю старого нищего: в моих глазах он являет собой олицетворение этой шумной толпы. Лица не видно. Стряхнув посреди лавки крошки со своих лохмотьев, он встает и величественным жестом протягивает руку. Руку фараона: почти черную, иссохшую, мускулистую. Вопреки неясному страху, который охватывает меня от соприкосновения с ней, я решаюсь все-таки взять ее и приложить к своим губам. Затем я провожаю его до двери и оставляю там, ибо он предпочитает сохранять в тайне свое высокое происхождение.

Люди бегут торопливо, пряча нос в колючей шерсти своих накидок. Кое-кто, совсем выбившись из сил и бросив свою ношу, садится прямо на землю, чтобы хоть немного передохнуть, в глазах их безысходная тоска.

Слепой — так мы будем называть того, кто решил укрыться, избрав себе эту личину, — тут же растворился в толпе, не знающей передышки. Целый отряд ребятишек встречает его криками восторга! Неужели они будут преследовать его в такой толчее? Неужели они узнали в нем нищего — принца моих детских лет? Стоило мне подумать об этом, как волна несказанной радости затопила меня. С незапамятных времен мы давали своим детям волю делать все, что им вздумается, и теперь могли поздравить себя с этим! Их веселое возбуждение как нельзя более кстати оживило унылую атмосферу улицы.

— Вам следовало бы уехать из города, — посоветовал мне Аль-Хаджи, когда я поделился с ним своими опасениями.

С того памятного дня каждый сам в ответе за свою судьбу. Даже от потерпевших, которых каждое утро находили на берегу во время отлива, требовалось признание своей вины.

— Если бы вы уехали отсюда куда-нибудь, риск был бы не так велик!

Я только рукой махнул. Уехать! Легко сказать, а куда, хотел бы я знать! Но он был прав, я подвергал бы себя гораздо меньшей опасности, а тут — бегать все время по улицам…

— Друг, — горестно сказал я, — даже те, у кого был город, потеряли его. Беда их велика, им ничем не поможешь. А они все-таки надеются, вроде нас… Они бродят где-то по одну сторону, а мы вздыхаем по другую, и никто из нас ничего не может поделать. У нас по крайней мере есть наш город, и кто нас за это осудит?

— Нет, в этом нет ничего плохого. Хотя, кто знает, может, по сравнению с нашей и их судьба покажется завидной.

Теперь я уверен, что Аль-Хаджи дал мне этот совет с целью испытать меня. Вероятнее всего, это именно так. Тем более что в тот день он понятия не имел о неотвратимости надвигающихся событий.

— Никому не дано знать, что нас ждет, если только вообще есть чего ждать.

— Не может быть, чтобы вы этого не знали, уж вы-то должны знать.

Он бросил на меня испытующий взгляд. В глазах его не было упрека, и все-таки в них сквозило тревожное недоумение. Чего он опасался? Какую тайну хотел вырвать у меня?

Сделав вид, что ничего не заметил, я уклончиво сказал:

— Это верно. Я многого жду от всего этого, мы все очень многого ждем.

И в этот самый момент новый город возник в сердце старого, взметнув свои этажи в полной ожидания тишине, и в окнах его сверху донизу тут же вспыхнул несказанный свет.

Махнув рукой, Аль-Хаджи отмел это новое видение.

— Да, многого.

— Вот именно! Я совершенно согласен с вами, но и с этим тоже — нельзя не считаться. Есть люди, которые всей душой отдаются строительству, есть, есть такие; все работают, все заодно. Даже новорожденные.

Он нервно рассмеялся. Я не мог не заметить в нем внезапной перемены. Можно сказать, разительной перемены: борода преждевременно поседела, лицо сморщилось, увяло, зато молодой задор его просто удивлял.

Меж тем появление строителей не могло заглушить вой собак, доносившийся издалека.

Скверный знак. Я нашел в себе силы улыбнуться.

— Даже новорожденные.

Лицо его слегка раскраснелось, глаза блестели.

— Мы на пороге жизни, мы тоже как будто вновь родились на свет — новорожденные.

Он расхохотался; опустив голову, я тоже засмеялся.

— Вы согласны со мной?

— Да, да, конечно.

Я не мог надивиться на старого друга: он смеялся от души, а глаза его разгорались все ярче.

— Так неужели вы и теперь станете утверждать, что ничего уже не ждете от жизни?

— Нет, не жду.

— Это в нашем-то возрасте!

Вокруг нас разлилась приятная свежесть, словно после дождя; утро было солнечным, а на улице по-прежнему царило возбуждение. Бродили тусклые, медлительные метеоры. Неподалеку слышался шум стройки: новый город все рос, ширился. И по мере того как он поднимался, старые строения по контрасту с ним казались невыразимо нищенскими.

Лихорадочное возбуждение овладело мной. Не выдержав, я поднялся и стал расхаживать по лавке взад-вперед, не отрывая при этом глаз от Аль-Хаджи. Он не говорил ни слова и все время следил за движением на улочке. Жизнь есть жизнь, и надо уметь предугадывать ее хитрости, но для этого вовсе не обязательно хитрить самому. Колдуны, и те это понимают.

Пренебрегая опасностью, я поддался искушению вступить в беседу.

— Вы что-то нервничаете, — заметил он.

— Я… возможно.

И в самом деле, какое великолепное утро, откуда же взялся этот таинственный ужас, разлившийся в воздухе? Те, кто видит, как возводятся эти новые здания, не очень-то расположены сейчас к разговорам.

Я остановился как вкопанный перед Аль-Хаджи.

— Неужели это возможно?

— А почему бы и нет? Все возможно.

— Разве мы этого ждали?

А он все твердил, напевая:

— Все возможно.

Как же я сразу-то не догадался, почему не заметил слишком частого появления новых лиц? Приезжие, гости, вот что я думал, а ведь их было так много, и откуда они брались — неизвестно. Странные гости. А может, оно и к лучшему, что я ничего не знал тогда. Нет, я и не подозревал о том, что затевается.

Собачий вой по-прежнему звучал протестом против вздымающихся сооружений.

В таком возбужденном состоянии я и ушел. И все-таки повсюду ощущалась свежесть, которую подарили этому утру глаза Аль-Хаджи, воздух казался чистым, омытым.

Плотная толпа набилась в Медресе, где стены, сложившись сами собой, образовали нечто вроде карманов. Приезжих я там не заметил и двинулся дальше, в надежде повстречаться с ними. Отпечатки следов надежно сохраняются временем; я шел по морю, не замечая этого, настолько поверхность его была гладкой и незыблемой. Если бы не этот протяжный вой и не эти глухие равномерные удары, сотрясавшие основы города через определенные промежутки времени и похожие на чьи-то шаги…

Тут мои размышления были прерваны появлением Хамди. Он передвигался на ходулях и направлялся в Кесарию, я тоже шел туда. Сначала я не мог понять, зачем ему понадобилось взбираться на эти палки, ведь он всегда гордился своими крепкими ногами, а тут едва передвигался. Надо ли говорить, что мне не без труда удалось вступить в разговор с человеком, взгромоздившимся так высоко. После того как он поведал мне, что ему поручено следить за продвижением строительных работ, удивление мое сразу сменилось любопытством. В ту пору не нашлось бы ни одного человека, которого не интересовал бы этот новый город, рождавшийся у нас на глазах, и сегодня еще он не перестает удивлять нас. Я решил не отпускать Хамди, пока не вытяну из него кое-каких сведений.

Но он опередил меня: казалось, он только и ждал случая, чтобы довериться надежному человеку.

— Я счастлив, что время от времени могу сказать им: привет!

Чтобы я расслышал его с такой верхотуры, ему приходилось довольно громко кричать, и вместе со мной вся Кесария жадно ловила каждое его слово.

Я не понял, на кого он намекал.

— Зато когда я сталкиваюсь с ними в городе… — продолжал он, с опаской оглядываясь по сторонам, но потом, забыв, видно, обо всем на свете, выпалил: — Они не узнают меня! Вернее, я не узнаю их. Не знаю, что с ними происходит, только они совсем не похожи на тех, кого я вижу из-за наших старых стен. Отличить их можно только во время работы, а стоит им войти в город, и я уже не могу сказать, они ли это или кто другой. Я могу узнать их, только когда они на той стороне.

Он вглядывался в меня с высоты своих ходулей. Ему, конечно, хотелось бы узнать, какое впечатление произвели на меня его откровения.

— Стоит им одеться как все, и никто здесь не сможет отличить их. Да и они тоже не замечают меня, когда встречаются со мной на улице. И вовсе не из-за этого. — Он показал на свои ходули. — Есть, должно быть, другая причина. Я нарочно смотрю на них, а они проходят — и хоть бы что: ни один головы не повернет в мою сторону. Зато там, на другой стороне, я здороваюсь с ними, и они мне кажутся симпатичными.

Я понял: речь идет о приезжих. Дикая трава упала ему на глаза, но не смогла скрыть всех шероховатостей его лица, а он задумчиво повторил:

— Я счастлив, что могу сказать им: привет…

Он удалился, громыхая ходулями, даже не простившись со мной и не ответив на мое дружеское приветствие. Я смотрел ему вслед и думал: уж не этот ли грохот слышал я раньше? Нет, тот был гораздо более мощным и походил скорее на подземный взрыв. Не может быть, чтобы ходули Хамди даже издалека громыхали так громко. Хотя все это уже не имело никакого значения. После этой встречи с Хамди и его откровений я чувствовал себя опустошенным, ненужным. Известно ли кому-нибудь, что там такое затевается? Нам то и депо кажется, что вот-вот все уладится, а через минуту, глядишь, опять вес под вопросом. Можно ли и в самом деле что-либо уладить в таких случаях? Я тихонько посылал проклятия Хамди, городу, всему свету и даже себе: мои ужасные предчувствия начинали сбываться.

Погруженный в свои думы, я не заметил, как торговцы Кесарии стали разбегаться, закрыв свои лавки. «Тем лучше», — подумал я, когда, оглянувшись вокруг, увидел, что остался один в старом городе. Почему же лучше? Поразмыслив хорошенько, я решил вернуться домой и вдруг обнаружил, что не могу найти дорогу, все входы и выходы исчезли. Куда ни глянь — всюду гладкие стены, правда, вполне миролюбивые. Потом вдруг они распрямили свои изгибы, образовав совершенно прямую, узкую линию — всего для одного человека, которая вела прямо к моему дому.

Добравшись к себе, я, по обыкновению, застал во дворе женщин, которые были уже в курсе и начали беспокоиться, видя, что я не возвращаюсь. Одна из них заявила, что не годится строить где попало и как попало: расплачиваться за это придется безответным жителям города, женщинам, детям.

— Почему, спрашивается, расплачиваются всегда одни и те же?

Я не мог не согласиться с ней.

— А что им остается делать? — подхватила другая. — У них нет выбора.

Той, которой я опасался больше всего, Зулейхи, жены сапожника, не было среди них.

— Слыханное ли дело! — откликнулась жена Зерджеба. — Пора оставить город в покое!

Мысленно я ответил ей:

«Этот город не похож ни на какой другой, все должны это знать!» И тут на память мне пришли слова Аль-Хаджи: даже новорожденные.

Если бы в это мгновение я лег на землю, я услышал бы, что море начинает волноваться, поднимаются волны. Они приближались в пенном кипении, разъедая камень. Были на то свои причины. И я снова подумал: «Все, даже новорожденные».

Прибежали мои дети, игравшие во дворе, наполнив комнату своим криком. Может, они видели, как поднимается уровень воды? Вряд ли, их этим не запугаешь, просто пора было возвращаться домой. Они не понимали, что происходит на улице. Я пытался успокоить их, тогда они с яростью набросились на меня и даже попробовали повалить. Мать смотрела на них, не вмешиваясь, а они тискали меня, не давая вздохнуть. События вынуждают нас вести существование, к которому мы не были готовы. Раньше мужчины жили сами по себе, а женщины — сами по себе вместе с ребятишками. Зато теперь!

— Говорят, что строительство новых сооружений закончится сегодня, — заявила одна из соседок; несмотря на свалку, я явственно слышал ее слова. — Об этом сообщили по радио.

Освободившись от жарких объятий Мамии и Дидена, я прислушивался к словам женщины и не мог не заметить настороженные глаза малышей.

Кто это, госпожа Баруди пророчествует? Наверняка она. Дальше я ничего не расслышал из-за возни с ребятишками. «Строительство закончится сегодня? Посмотрим. Пока еще оно не закончено…»

— Что это?

Ребятишки снова насторожились. Я с беззаботным видом стал успокаивать их, жена сказала:

— Кто-то поет.

Так, значит, и она тоже! Она тоже заметила, что я прислушиваюсь к тому, что происходит на улице.

— Ну и веселый народ.

— Сумасшедшие.

Вдруг я почувствовал себя невыразимо счастливым. Меж тем меня не оставляло беспокойство: эти пустынные улицы за моей спиной… Однако я тут же забыл об опасности и в свою очередь принялся напевать старинную песенку, колыбельную моих детских лет. Это чрезвычайно развеселило Мамию и Дидена, они хохотали до слез, а тут еще мать решила сказать свое слово.

— Это еще что за песенка времен моих бабушки с дедушкой? — возмутилась она с притворно-серьезным видом.

Продолжая петь, я пристально смотрел Нафисе в глаза, в глубине души мне было не до смеха, уверяю вас. Мне хотелось, чтобы она поняла меня, и в то же время я боялся, как бы она и в самом деле не поняла всего.

Но она только сказала:

— Соседи услышат — что подумают? — и пошла накрывать на стол.

Ребятишки хлопотали вместе с ней: один нес кувшин с водой, другая — блюдо со свежим инжиром для шорбы[3]. Меня оставили в покое. Я не сердился на нее. Ее вместе с детьми окружал ореол сияния. Любопытное наблюдение: она как будто не переменилась — и все-таки была уже не той, что прежде. Она ходила взад-вперед, поглощенная своими делами, и меня осенила горькая мысль: «Я ничего о ней не знаю».

Мне захотелось расспросить ее. К счастью, я вовремя одумался, испугавшись того, что собирался совершить. Если бы я лег на влажный песок, я услышал бы песню грядущей бури, ощутил бы черный базальт, и корни, и ветер, и дождь, расшатывающие устои земли. И так уже лицо мое покрыто пеной и водорослями. Невозможно, невозможно, невозможно, Я не мог задать ей вопросы, которые уже готовы были сорваться с моих губ. Песнь моря так и останется в плену у камня.

Новые сооружения вонзаются в наши стены днем, но по ночам особенно явственно слышно, как они растут, набирая силу. Мы уже опасаемся, как бы их свет не проник в нашу единственную комнату: пока эти безумные высотные этажи нагромождаются в хаотическом беспорядке, на лестничные площадки неустанно льется ослепительный, неиссякающий свет. И долго они будут так шириться? Сегодня вечером радио у соседей непрерывно урчит, добавляя ко всем этим шумам свою музыку. Сначала я думал, что со временем тех, кто будет слушать радио, сочтут предателями, но этого не произошло.

Склонившись над собственной тенью, жена шьет, прислушиваясь, наверное, к мощной пульсации стройки, вонзающей свои щупальца в камень. И все-таки даже злобным насмешкам ириасов не под силу отнять у нас надежду.

Тени чужды расчеты и ложные притязания, она так устроена, что проникает в самую суть вещей. Не подавая вида, жена пользуется этим с завидным старанием. Дети спят, город объят безмятежным спокойствием. Как глухо и сиротливо!

Повсюду люди, должно быть, тоже прислушиваются.

Коварным новым сооружениям удалось проникнуть в самый центр нашего города, хотя они вроде бы остаются снаружи. Интересно, что думает об этом Нафиса? Несколько раз я собирался было поговорить с ней, но так и не решился. Почему-то мне кажется, что она довольна: ужасная мысль, если принять во внимание обстоятельства, в которых мы очутились. Быть может, она рада этим чужеземцам, явившимся в нужный момент, дабы вывести мужчин из привычного равновесия? Не исключено, А если мне бежать, все бросить? Помнит ли она еще о моей нерешительности в самом начале? И что думает теперь? Я слышу, как разбиваются волны, слышу их яростную пляску, тревожащую ночной сумрак. Рядом, совсем близко, и там — вдалеке. Теперь уже нет смысла уезжать. Куда? Да и зачем? Понять не могу, почему в то утро Аль-Хаджи посоветовал мне это. Новые сооружения и так уже перевернули все в городе, какой же смысл выбираться наружу: ведь и там все то же самое. Под их натиском, случается, проваливаются целые улицы, и тогда все бегут, пытаясь спасти свое имущество, лавки закрываются. То тут, то там на стенах появляются следы страшных когтей. Что же касается времени… Оно превращается в лужи, стоит лужами на асфальте и чернеет. Вот до чего мы дожили. К счастью, в нашем квартале, расположенном в верхней части города, довольно спокойно; эти уродливые наросты, которые почему-то все еще никто не принимает всерьез, сосредоточены в центре. Хотя кое-кто уже покидает центр!

Нам есть над чем подумать этими долгими ночами — голова идет кругом! Некоторые пытаются укрыться в толще стен, особенно когда попадают в опасную зону. Я тоже стараюсь держаться к ним поближе. Есть кое-что и пострашнее: поговаривают о необходимости открыть в будущем фронт… Такое обилие серьезных проблем ни к чему хорошему не ведет — опускаются руки, делать ничего не хочется. Праздная, пустая жизнь. А ведь никто ее не хотел, никто к ней не стремился. К тому же столько людей исчезло! Но когда впоследствии в книгах записи гражданского состояния будут вычеркнуты целые страницы, на нас это уже не произведет должного впечатления. Пустая жизнь.

В определенный момент город углубился в слой осадочных пород, и многие воспользовались этим, чтобы укрыться там. Отсюда и шорох, который часто слышится по ночам. Теперь каждый день кто-нибудь бежит, пополняя их ряды. Новый город закладывается у нас под ногами, о его существования свидетельствует активная деятельность, пока еще, правда, мало кому понятная. А несколькими этажами выше, в кафе, где народа всегда полным-полно, передают из уст в уста самые ужасные новости, Со всех сторон доносится как бы шум нарастающего паводка. Я почти не сомневаюсь, что город в конце концов не выдержит всех этих напастей — ведь каждый тянет в свою сторону.

Нельзя не вспомнить и о странниках, которые все чаще встречаются на улицах, Они проникают всюду — в лавки, в жилища — и, не говоря худого слова, захватывают приглянувшиеся им места, ничуть не заботясь о тех, кому они принадлежат. И мы позволяем им это, остерегаясь слово молвить. Впрочем, мы не понимаем их языка, так же как они не понимают нашего. Это они принесли нам мрачные вести. Каким образом население могло проведать об этом, если всякое общение между ними и нами исключено? Признаюсь, это для меня загадка. Обычно происходит это так: кто-нибудь из нас заходит узнать, не надо ли им чего; слушая их монотонное бормотанье, перемежающееся долгими паузами, некоторые из нас впадают вдруг в задумчивость, глядя в одну точку невидящим взглядом. А через некоторое время мы узнаем, что один из тех, кто был в тот день с нами, исчез. Совпадение? Возможно, но говорить об этом не принято.

Море успокоилось, но держится настороже. Потемневшее, хотя и теплое, умиротворенное, оно заслоняет, охраняет нас. Когда оно тут, рядом, я как бы вновь обретаю первозданную чистоту. По ночам его волны без устали сотрясают дома, проникая через Восточные ворота, затем, пересекая весь-город, уходят через Западные ворота. Этими нескончаемыми ночами я научился лучше понимать море, и то хорошо.

Нафиса об этом знает, ее необъяснимая веселость, которой она и не скрывает, почему-то внушает мне тревогу. Выражение ее глаз, ее лица, то, каким тоном она разговаривает со мной, каждое ее движение говорят о сдержанной радости. Почему это должно внушать мне опасения? Мне хочется, чтобы она все время была рядом со мной, чтобы кольцо нерасторжимых уз сомкнулось вокруг меня там, средь прохлады холмов. Да и она сама, вопреки моим ожиданиям, проявляет странную снисходительность. Так откуда же этот страх, эти сомнения? Я не могу найти им оправдания, Вслушиваясь со страстным вниманием в ее слова, я не различаю их смысла, стараясь уловить только интонации, отыскивая знаки, которые могли бы хоть что-то прояснить для меня.

Она поднимает глаза, давая понять, что скоро собирается ложиться. Горло мое сжимается от волнения, мне с ужасающей ясностью открывается вдруг шаткость того, что нас связывает. Наши жесты, наши взгляды, движение мысли — все это так хрупко, зыбко, особенно во мраке этой душной, подстерегающей нас ночи, довольно любого пустяка, чтобы она поглотила нас. А снаружи море затаило дыхание, город распластался на нем, спит звериным сном.

Прежде чем лечь в постель, Нафиса снует туда-сюда. И этот легкий шорох напоминает мне о другом, всякий раз, как ее нет со мной, возникает то, другое. Другое ли? Может, это единое целое, взаимно заменяемо и дополняемое? Разобраться в этом очень трудно, вернее, просто невозможно. И все-таки я продолжаю гоняться за призраком, чье существование нельзя не признать, но еще более влечет меня мерцающая суть Нафисы, единственная и неповторимая. Реальная жизнь ускользает от меня, но бывают мгновения, когда я ощущаю чье-то присутствие, касание, слышу чей-то шепот, от меня требуется то безропотное повиновение, то неусыпная бдительность. Существует еще и другое, недоступное моему пониманию, и, глядя на нее, я, в сущности, не знаю, кто передо мной…

Ночь, не дарующая успокоения, ночь белая и черная, надежда, без конца возрождающаяся и исчезающая, изнуряющая… Заря никогда не встает над нами, и спастись мы можем, только потерпев полное поражение.

Я украдкой поглядываю на Нафису. Она ничего не говорит мне, и я ей ничего не говорю. Мне чудится, будто я вижу ее как бы на расстоянии, хотя на самом деле мог бы коснуться ее — стоит только руку протянуть. Я испытываю невыразимую муку. Но тут, как это иногда бывает с ней, она подходит ко мне — ибо она-то может приближаться ко мне, когда ей вздумается, а мне запрещено подходить к ней, — подходит и гладит меня по голове.

— Почему ты такой нелюдимый, ты нас не любишь?

Ничего не ответив, я закрываю глаза.

— Разве ты не любишь свою мать?

Она говорит со мной дружеским, ласковым тоном. Я открываю глаза и вижу, что она улыбается. В эту минуту я невыразимо счастлив, тревога отступает, чистая радость переполняет меня. Однако очарование, излучаемое ее лицом, проливает свет лишь на краткий миг, и я снова погружаюсь в ночь.

— Не следует поступать необдуманно. Надо знать, надо сначала понять. Ты молод. А это значит…

— Это не имеет значения.

— Не имеет значения? Для тебя!.. А для нас это имеет огромное значение. Ты еще молод.

— По нынешним временам этим никого не испугаешь, страшно другое.

Я стою, не двигаясь, сжав челюсти, и думаю про себя: «Самое ужасное не в этом. Почему это я молод?»

Я жду.

И вот наступает ночь, и мы идем за ними туда, где они их бросили. Матери, братья, сыновья — все помогают, заворачивают их в простыни; но когда понадобилось нести их, рук не хватило. Останавливаясь и непрестанно меняясь местами, мы шли целыми часами, шли, следуя за духами тьмы. Затем, продвигаясь постепенно от часового к часовому, я наконец прибыл.

— Твой отец…

— Что мой отец?

— Он не хотел. Он говорил: никакого шума.

— Но…

— Сейчас посмотрим, подожди немного.

— Чего ждать? Мне никто не нужен!

— А мать?

— Она сказала: «Почему ты нас не любишь?»

— Она? Ясно.

— Так чего же ждать?

Помолчав немного, я продолжаю:

— Поймите меня. Она сказала: «Почему ты нас не любишь?»

— Ладно, ступай.

Я вышел на волю из закопченной пещеры, и с небес спустились земля и уснувшие поля. Эти забытые вершины, где я вновь очутился, вдруг оживают: они движутся, раскачиваются, распрямляются, следуя бесхитростному, свободному ритму, и вряд ли можно испытать где-то еще такое ощущение полнейшего покоя. Я догадываюсь: это море связывает невидимой нитью Нафису со мной.

Я ухожу, вопрошая ночной сумрак, потревоженный шумом моих шагов. И чем дальше я иду навстречу невидимым просторам, тем явственнее проступает образ Нафисы. Последний мой шанс.

Огорченная моей замкнутостью, мать вздыхала:

— Печальный ребенок.

Потом забывала обо мне. В каком-то смысле ее нельзя было за это винить: жизнь наша протекала привольно среди полей, без всякого принуждения; должно быть, и я был довольно беззаботным ребенком, раз не тяготился окружающей меня пустотой. Живя в постоянном, пускай и невысказанном, страхе увидеть в один прекрасный день мир шиворот-навыворот, я никогда не играл. Один на один выдержать битву — вот что было для меня самым главным. Я упрямо сторонился мирного течения семейной жизни и, отвергая любое общество, скрывался в трудно доступных местах. Исследовав наш полуразрушенный замок, таивший множество укромных уголков, и смирившись с тем, что открывать больше нечего, я понял: столкновения с другими мне все равно не избежать… Вокруг меня в хаотическом беспорядке громоздились неодушевленные предметы, вещи, оказывавшие отчаянное сопротивление при малейшей попытке подчинить их своей воле, но мало того: те, другие, таившие еще большую опасность, преображались в них, не переставая при этом действовать; мне противостояли слова и жесты людей и застывшие, неподвижные лики вещей. Одного желания оказаться вне пределов их досягаемости было явно недостаточно, поэтому я хотел научиться умело прятаться, это стало первейшей моей заботой. Хотя, надо сказать, удовольствия мне это не доставляло: приходилось вести полную превратностей жизнь ради того лишь, чтобы организовать надежную оборону.

Родители предоставляли мне полную свободу распоряжаться своим временем, только бы я им не мешал. И им не приходилось жаловаться: покой их редко нарушался по моей вине. Я и сам был слишком занят собой. Всюду подозревая подвох, я неустанно держался настороже, неослабевающее недоверие стало для меня основным жизненным правилом. И порою я приближался к истине, природа которой была мне неведома, — она, как глубокая рана в сердце, причиняла боль, но вскоре ощущение это прошло.

Как-то вечером я вел нескончаемый бой со своими недругами, мысли мои порхали, вторя шелесту бесчисленных крыльев в небе. Я вслушивался в этот трепет, в это неясное волнение, со всех сторон подступавшее к нашему жилищу. Вдруг совсем близко послышался чей-то голос, кто-то звал меня. Я встал, дрожа всем телом. А тот подождал, прислушиваясь, и снова стал звать. В моей комнатке было окно, я подбежал к нему, стал вглядываться в гущу расстилающихся внизу садов, в даль небес. В доме нашем было много окон и дверей, он возвышался над сумрачными долинами, бескрайними просторами, куда ходить мне строго запрещалось; где-то там, прячась за линией зеленых холмов, находился город. А вокруг — никого и ничего.

Я решил подняться на террасу.

Взобравшись по бесконечной лестнице, зажатой между двух стен узкого прохода, я увидел бескрайний горизонт. Летний ясный вечер дышал покоем, в воздухе слышалось шуршание крыл, откуда-то доносились неясные отзвуки. Заскрипели ворота, я услыхал топот скотины, потом какое-то металлическое позвякиванье. Внутри дома царила обычная суматоха. И нигде ничего подозрительного. С какой поразительной быстротой земля вдруг начала погружаться во мрак, а звуки затихать! Я медлил на террасе, не зная, что делать, какое принять решение.

Тут-то и появился тот, кого я ждал. Случилось это внезапно, как будто он давно уже был здесь, как будто до этой минуты я просто не замечал его присутствия. А между тем, чтобы добраться сюда, ему надо было миновать сады, двор, комнаты, лестницу. Слегка запыхавшись, он стоял полуоткрыв рот, его черные блестящие глаза улыбались. Пылающие лучи закатного солнца заставляли гореть его щеки, освещая несколько капель пота, сверкавших над верхней губой, — ведь было еще довольно жарко. Ноги его, как и мои, были босы.

Пронизанный светом, он стоял неподвижно, не понимая, видимо, как очутился здесь; я же, повернувшись спиной к солнцу, с изумлением разглядывал его. Он тоже смотрел на меня с другого конца террасы, но, казалось, не видел. Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. А он постоял так несколько секунд, не шевелясь, потом последний луч солнца скользнул по его лицу, и глаза его вспыхнули светом, Я запомнил только это сияние глаз.

Когда я пришел в себя, небо превратилось в иссиня-черный кратер вулкана. Неужели он приходил ко мне? Я ни разу не видел у нас этого мальчика. Неужели он и в самом деле хотел поговорить именно со мной, ко мне обращал свой зов: ко мне, страждущей душе, что бродит в руинах этого замка? А может быть, он заблудился и в поисках выхода из нашего огромного жилища набрел на эту террасу? Но я ничем не помог ему. Зачем сошел он с большой дороги и свернул сюда, проникнув в эти развалины?

У черты горизонта все еще догорал мрачный костер, не нарушая волшебства; однако леса, холмы, источники — все исчезло, растворилось во тьме. Я глядел в ту сторону, куда рухнуло солнце: там разливалось теперь море, страшное подвешенное море. Я не смел шелохнуться. Бросив взгляд вниз, я увидел сигнальный огонь, мелькавший в ночном мраке, — это мой отец возвращался из города. Я спустился с террасы.

Я не хотел мириться со своим поражением и стал копить силы, готовясь к новой встрече. Но прежде мне надлежало разомкнуть сжимавшее меня кольцо насилия и коварного лицемерия, да, прежде надо разомкнуть кольцо. Даже воздух, которым я дышал, казался враждебным, в нем ощущалось дыхание смерти, и виной тому были лики вещей. Однако родители мои считали все это нормальным. «В чем дело, что случилось? — читал я на их лицах. — Что-нибудь не так?» Но эта ложь не могла обмануть меня, они сами в нее не верили, и порою я замечал в глазах матери невыразимую печаль. Моя встреча с незнакомцем лишь усилила мою ненависть к такой жизни, к этому дому и атмосфере, которая в нем царила.

С тех пор я каждый день ждал, что он появится вновь. Это упрямое нетерпение, вонзившееся мне в сердце, наверняка надломило бы меня, но я всеми силами старался держаться, притворяясь равнодушным. Ибо борьба не утихала ни на минуту, и в самом ее разгаре я научился распознавать его, угадывать его мысли, намерения. И словно пронизанный насквозь этим беспощадным светом, он маячил передо мной, образ его повелевал миром. Временами я не мог сдержать волнения, и слезы навертывались мне на глаза…

И вот однажды я не утерпел, заговорил о нем. Это доказывает, насколько воздвигнутый мной оборонительный щит был ненадежен, насколько мир вещей и других держал меня в подчинении. А я ничего этого не подозревал, и если бы не случайное стечение обстоятельств, то, верно, так и не узнал бы!

Мы сидели вокруг мейды, как вдруг, вопреки строгому запрету разговаривать за столом, я заговорил о нем. Сначала я сам был сбит с толку своей смелостью, потом оправился и продолжал, словно подстрекаемый злым духом. Родители очень удивились. Мама сидела немного в стороне перед большим подносом на ножках и разливала чай: одной рукой она держала чайник, а другой придвигала стаканы, разрисованные золотыми с эмалью цветами. Услышав мои слова, она подняла глаза и взглянула на меня с невыразимой жалостью. И пока я рассказывал свою историю, чай из стакана, который она наполняла, полился через край, а она этого даже не заметила.

Ни она, ни отец не сказали ни слова. Вскоре я, пожелав им спокойной ночи, отправился к себе в комнату. Их реакция нисколько не удивила меня, первым их движением в таких случаях было замкнуться, оградив себя высокомерным безразличием. Но на этот раз мне показалось, что я поколебал их спокойствие. Я вложил в свой рассказ гораздо больше воодушевления, чем обычно, так что кровь не раз бросалась мне в лицо, и в конце концов обратил против них самих их собственные слова, жесты, их мысли. Потом вдруг я почувствовал страшное раздражение. Родители мои не любили открытых сражений. Мне стало ясно, что говорить о нем больше не следует, что надо постараться исправить то прискорбное впечатление, которое произвели мои слова. Не подав и вида, я на другой же день приложил к этому все старания.

Мне это удалось. Я открыл в себе чудесный, незаменимый дар, который заключался в умении мгновенно преображаться, принимая другое обличье для отвода глаз. Сразу же после случившегося я, испытывая злорадное удовольствие, притворился веселым, милым, всем своим видом показывая, что я и думать забыл о своем друге. Но вот как быть с химерами, с вещами, такими требовательными и неумолимыми, не спускающими с меня глаз? Предоставят ли и они мне такую же свободу действий, позволив с легкостью провести их? Нет, избранный мною метод самозащиты заставил их, напротив, окружить меня еще более прочным, неприступным барьером, я бросил тень на себя, хотя вовсе не был уверен, что мне удастся отвести всякое подозрение о двурушничестве, которое станет теперь неотступно преследовать меня. К тому же я и не заметил, что родители использовали против меня оружие еще более тонкое, чем позаимствованное мной у них.

Было ли то сдержанностью или суровостью? Не знаю. Несомненно одно: в их отношении ко мне и к моей сестре не было милосердия. Отец, насколько я понимаю, хотел подавить меня силой своей рассудительности и своих мускулов, подчиняясь вполне естественному эгоистическому чувству и несгибаемости своего характера. Конечно, то была ловушка: поступая так, он имел в виду совсем иное. И все-таки ловушка была расставлена, мне во что бы то ни стало надо было избежать ее, но, избегая ее, я должен был постараться не попасть в другую. С моей стороны требовалась крайняя осторожность! Поэтому, очутившись с ним наедине, я всегда испытывал волнение. Я был беззащитен перед охватывавшей меня паникой и не мог сообразить, как следует вести себя: любая оплошность, так же как и самый строгий контроль, в любой момент могли смешать все мои расчеты. А если я, расслабившись на минуту, пытался улыбнуться ему, все было кончено, меня преспокойно можно было заменить пуделем, гвоздем или еще чем-нибудь в таком же роде, столь же абсурдным…

Возможно, все так бы и шло, несмотря на беспрерывную, тайную враждебность окружавших меня вещей, под неусыпным оком которых существование наше неосознанно приняло бы такую безликую форму, которая в конечном счете могла бы обойтись и без нашего вмешательства, и мы выжили бы, если бы… Если бы события, над которыми мы были не властны, не опрокинули устоявшийся порядок: возникла новая, непредвиденная ситуация. Но даже в канун этих событий мы продолжали жить все в том же замкнутом кругу, для нас не было выхода — никакого. Давнишняя безмолвная катастрофа оторвала нас от мира и от самих себя, и теперь только новая катастрофа могла водворить нас на место. А до тех пор жизнь наша будет протекать согласно раз и навсегда заведенному порядку, судьба наша никому не интересна, она лишена всякого смысла, в душе каждого из нас — холод и пустота. Да, до тех пор время будет идти своим чередом, и, что бы там ни случилось, все равно ничего не произойдет. Был дом, угодья, бремя забот, но все это — одна видимость. Прозябая в этой псевдореальности, мы постоянно наталкивались на сопротивление вещей, неодушевленных предметов, гораздо более живых, чем мы, причем сами не оказывали им ни малейшего сопротивления.

Число новых сооружений растет, работы продолжаются даже по ночам и — можно ли сказать об этом вслух? — наносят ущерб городу. А уж что творится днем — и говорить нечего! Все вокруг трещит, гремит, грохочет, тянется ввысь, потом вдруг рушится и вновь растет. Ни минуты покоя. Сколько помнят наши мужчины и женщины, такого устрашающего громыханья никто никогда не слыхивал, да и такого чудовищного зрелища тоже никто никогда не видывал. Время от времени оттуда доносится грохот взрывов, потрясающих основы города. История не знает примеров, даже отдаленно напоминающих то, что творится здесь, у нас на глазах. Бомбардировка, пальба, шипение, свист, вспышки — вот что такое новый город, и если все это почему-то вдруг прекращается, то наверняка ненадолго: нам только кажется, что вернулась тишина, а на самом деле слышится какая-то неясная, глухая возня — мычание, вздохи, позвякиванье. Тишина, покой навсегда ушли из нашей жизни.

Оказавшись в плену у собственных стен, мы и представить себе не можем, чем все это кончится. Те из наших, кто укрылся в подземных туннелях, пробитых в самом основании города, устраивают теперь по ночам внезапные вылазки, наносят удар стройке и сразу исчезают. Но те, другие, торопятся тут же все привести в порядок, стараются скрыть свои потери, если таковые имеются, и наутро жизнь идет как ни в чем не бывало, без всяких видимых изменений. Однако информация в конце концов просачивается и доходит до нас: есть люди, которые сидят на нужных местах, они рассказывают то, что им удается узнать, потом новость распространяется дальше. Правда, рассказам этим недостает некоторой доли конкретности, но это нам ничуть не мешает, напротив, их выслушивают с большой охотой: еще бы, какие широкие возможности у нас открываются! Расследование, сопоставление полученных сведений, их изучение, обмен мнениями — тут есть наконец чем заняться!

А те, другие, используют каждую такую вылазку в своих целях: казнят пленников, которых только что взяли или взяли давно — неважно. «Нет, это в основном заложники», — говорят в городе. Их вешают над строительными лесами, на самом верху самых высоких сооружений, поэтому с первыми проблесками зари мы обращаем теперь свой взор туда, дабы знать, что нас сегодня ждет. Трудно представить себе то возбужденное состояние, в котором мы пребываем каждое утро: ярость, проклятия, вызов — все это нам уже не по силам. Редко случается, чтобы к концу дня мы не чувствовали себя совершенно вымотанными, наверняка они добьются своего: мы просто перестанем существовать. И вот мы бродим, кружа меж стен, которые плетут вокруг нас замысловатые петли, и цепенеем от ужаса, теперь уже никто не в силах стряхнуть его с себя.

Пожалуй, самый большой урожай новостей удается собирать в конечном счете молочникам. Их корпорации дарована особая милость, им предоставлена свобода передвижения — ну или, скажем, последним из них, а иными словами, тем, кто не успел уйти к мятежникам либо пока еще не казнен.

— Там, — говорят они, — следует идти по открытому месту (и показывают нам пальцем, где именно). — Иначе они притягивают все, что двигается поблизости. Они используют что-то вроде магнитного тока.

— Я видел, как они сжигают людей.

— Каждый день.

— Каждый день!

— Это в наказание. А однажды ночью…

Мы слушаем, они просят у нас закурить — немного табака или сигарету, потом продолжают свой рассказ. Но все истории, как правило, заканчиваются раскачиванием трупов на самом верху самых высоких сооружений.

— Нехорошо, — вздыхает под конец рассказчик или кто-то из нас, — нехорошо подкрашивать их так, как они это делают.

— Это самое скверное.

Теперь, когда я выхожу из дому, я выбираю самые отдаленные пути и иду быстро, причем в одиночестве, стараясь не задерживаться на улице и не стоять на одном месте. Иногда я захожу в какую-нибудь лавчонку навестить друга, но всегда ненадолго — пять, десять минут, не больше, даже это — присесть на минутку в лавке — и то не очень осмотрительно, — затем я снова пускаюсь в путь по городу. Но порою из-за всего, что творится вокруг, у меня вдруг появляется сильное искушение углубиться в какой-нибудь затерянный переход, куда никто не заглядывает и откуда нет выхода. Сложившиеся обстоятельства послужили бы мне оправданием: столько мужчин исчезает. А кружить без конца по улицам — какой в этом смысл? Глупость, да и только. Всюду шушуканье об одном и том же. Началось нечто такое, что превосходит наши силы и понимание.

Вот Исмаил решил этот вопрос раз и навсегда: он больше никуда не выходит. Я часто составляю ему компанию, чтобы не слоняться без толку по улицам. Но мне редко случается побыть с ним наедине, что уж тут говорить! К нему постоянно кто-нибудь заходит, возможно, из тех же соображений, что и я, так что там не соскучишься. Семейство его уж и не знает, что делать: подумайте, принимать столько гостей!

Более всего меня интригует блаженное выражение его лица. Счастливый человек. По нынешним временам такой беспечный вид — истинная милость, крупицы которой перепадают и на мою долю. Он всякий раз встречает меня словами:

— Представляете, за каждым из нас следили. Просто невероятно…

Чтобы не нарушать его покой и не тревожить его, я, разумеется, не говорю ему, что за нами и сейчас следят.

— На каждого отдельная карточка, — продолжал он, ни о чем не подозревая. — На каждую семью в доме — своя, да и сами дома тоже, оказывается, были под надзором. Если родные или друзья приглашали вас погостить на денек, вы обязаны были сначала сообщить об этом в Вышестоящие Организации. Как я об этом узнал? Тсс…

Вот так история! Он продолжает принимать посетителей — а их число все не убывает — в неизменно прекрасном расположении духа, что никак не вяжется с его словами.

— Бежать? Но куда, спрашивается? А еще лучше — спрятаться, тайком съесть кусок чего-либо и лечь спать, так, что ли? Хотя были у нас в городе и такие, кому удалось схорониться. Сам я их не видел, но знать об этом знаю. Может, даже и в нашем доме такие имеются. Как им это удалось, что они этим выиграли, понятия не имею, да и никто вам этого не скажет: те, кто спрятался, так и не вернулись и никогда уже, видимо, не вернутся. Как подумаешь обо всем этом… особенно ночью, когда целыми часами ждешь неведомо чего…

Дойдя до этого места, он обычно становился вдруг рассеянным и как бы отключался; я и не пытался вывести его из этого состояния, только молча ждал.

— А тут как-то, — продолжал он, придя в себя, — собрался я идти на работу, — (он служил в дорожном ведомстве), — но в дверях остановился. И хорошо сделал. Вспомнил об указе, который запрещает населению появляться в новом городе. С тех пор я там и не появляюсь и вообще не выхожу из дому.

При этих словах его сотрясает беззвучный хохот.

— Отныне я обрел покой. И знать больше ничего не желаю.

Он снова становится самым обыкновенным человеком, таким, каким был всегда. Он еще что-то неутомимо рассказывает и, надо отдать ему должное, говорит интересные вещи, хотя никого этим теперь не удивишь.

Воспоминания о прежней жизни постепенно стираются в нашей памяти. Мы все чего-то ждем.

И все-таки мы никак не ожидали пышной, торжественной церемонии, которая развернулась минувшей ночью на строительстве новых сооружений. Какой праздник или какой ритуал затеяли они отметить гам? У нас нет никакой надежды разузнать об этом; город, во всяком случае, та его часть, которая нам видна, пылает огнем на всех этажах, сверкает, излучая смертельную пустоту. Несметные стаи ириасов кружат надстройкой в багровом небе. Соседи включили радио на полную громкость, пытаясь вырвать у ночи хоть какие-то сведения, у них собралось много жильцов. Жена моя тоже туда пошла, но вскоре вернулась: ничего серьезного поймать не удалось, если не считать сигналов, напоминающих морзянку, которые порой превращаются в тявканье, понять их никто не может. Однако радиоприемник у Баруди трещит по-прежнему. (А там все продолжается празднество.) Даже у себя в комнате я слышу голос радио и невольно замираю, надеясь уловить какой-нибудь смысл. Особенно упорствуют женщины. Я догадываюсь, как это происходит: они сгрудились у динамика, одна из них прижимает к приемнику ухо и долго слушает, делая нетерпеливые знаки другим, чтоб молчали, и окружающие думают, будто ей удается что-то разобрать. Затем, наконец порядком устав, она неохотно признается, что понять ничего нельзя, и отходит в сторону, тотчас же ее место занимает другая, и все начинается сначала. Они способны часами сидеть так по очереди и слушать.

Совсем одурев, мы с Нафисой внимаем невнятному голосу, и нас охватывает страх перед жизнью — это главное, что мы сейчас испытываем. Словно ни ей, ни мне некого больше любить, нечего защищать. Нафиса снова берется за шитье и, не поднимая головы, начинает работать. Взглянув на нее через несколько минут, я прихожу в ужас: глаза ее блестят, кажутся прозрачными, в них явственно читается каждая мысль. Весь во власти тревоги, я тем не менее опасаюсь вывести ее из этого состояния. Мне чудится — она вот-вот уйдет, исчезнет в ночи. С виду такая спокойная, она все никак не может решиться. Застыв на месте, она с отсутствующим видом смотрит по сторонам, от страха я не могу пошевелиться, но вот наконец она шагнула вперед, а я остался где-то далеко позади. Движения ее едва уловимы. Что это — предвосхищение грядущего или сострадание к настоящему? Она ли это или кто другой в ночи, исполненной тревоги? Она и здесь и там, невидимая и неведомая.

Вдалеке раздается взрыв. Нафиса вздрагивает, поднимает голову, бросает на меня быстрый взгляд и откладывает работу. В ту же минуту мы чувствуем, как центр города проваливается, а мы, видимо, сползаем еще глубже в землю. И тогда меня охватывает неведомое дотоле чувство полной отчужденности: Нафиса исчезла, ушла незаметно, не оставив следа. Больше всего я боялся именно этого, нельзя было этого допускать, ни в коем случае нельзя, это непоправимо… В доме все смолкло, ни единого звука. Я откладываю газету, которую рассеянно проглядывал, и иду спать. Но едва я лег под одеяло, как в мои объятия бросается другая женщина, исступленно добиваясь близости со мной, пронзая меня жгучим огнем.

Снова оставшись один, я вижу себя в пустом и темном безграничном пространстве. Все стены рухнули, время остановилось; обезумевшие каменные изваяния неумолчно взывают друг к другу, стоя на разных берегах. И в этот самый момент я слышу рядом легкое ровное дыхание, перемежающееся долгими паузами. Море. Оно поднимается. Его покой преодолевает ночь, наполняя собой пространство. Тревоги мои утихают, старые обиды на весь мир отступают сами собой, и огонь — вырвавшийся со стройки? — так долго терзавший меня своими цепкими когтями, растворяется во мраке.

Медные тарелки, вой собак, оркестр, взрывы — все снова обрушилось на нас в эту ночь. Сжав зубы, я слушал сумасшедшую музыку, начавшуюся неведомо когда и неведомо как. Потом какофония смолкла, завершившись пронзительной нотой, которая вонзилась во тьму, онемевшую, словно измученное тело больного. И снова тишина, колдовская операция подошла к концу; должно быть, разрушено немало домов.

Вопреки всякому здравому смыслу город принимает наутро свой самый обычный вид. И даже озабоченных лиц на улицах едва ли больше, чем вчера. Однако режущий свет, измельченное стекло, попадающее на веки, — все это ранит глаза. Но люди идут на работу, жизнь продолжается, вода все уносит.

И все-таки мир постепенно меняет кожу, становится другим. Да и сам я с каждым днем что-то теряю. До сих пор для любой вещи у меня была предназначена определенная, вполне конкретная роль: так, например, на дне пепельницы, которая вот она, передо мной, я непременно оставлял хоть крошку пепла от сигареты. Это было необходимо, дабы доказать самому себе, что это и в самом деле пепельница, а не что-нибудь другое, дабы она не стала — как бы это получше сказать? — инструментом чего-то неотвратимого, прибежищем некой пагубной силы. Что заставляло меня опасаться таинственного превращения, которое — я предчувствовал это — неизбежно наступит, почему я хотел воспрепятствовать тому, чтобы вещи предстали в другом обличье? (Быть может, более верном, чем то, заведомо неверное, к которому я привык.) И вот теперь вдруг мир, погрязший в страданиях, сам освобождает их. Стало быть, я вовсе не ошибался, даже когда не доверял никому и ничему, и вовсе не случайно это выдумал. Но чем оправдать мое упрямство? Дознание, пытки, кляпы, колесо, костер — все это испокон веку служило врагу, и можно только догадываться, какая опасность таится в этих страшных вещах. К несчастью, тень их неотступно преследует нас, сливаясь с нашей собственной…

Почему-то сегодня утром меня особенно тревожат эти вопросы, и я жду ответа на них от самого себя, от города, от толпы, от каждого встречного человека. Но ответа не было и нет, его не может дать никто. Идея исчезнуть, самому изменить свой облик не вызывает во мне прежнего возмущения, я готов принять ее чуть ли не с благодарностью. Улицы забиты подрезанным буком, наверняка привлеченным иллюзией мнимой безопасности здесь, в городе; я бесцельно слоняюсь меж влажных и липких стен. Квартал этот утратил все, чем некогда славился, остался бесплотный дух, а наполнявшие его кровь и мысли превратились в отвратительное грязное месиво; его улицы, олицетворявшие раньше дорогу мечты, тоже стали прахом. Подобно тем останкам — каменным изваяниям, что стоят на часах у каждого перекрестка. Проходя мимо, я поглядываю на них искоса, их присутствие не кажется мне теперь таким неуместным, их вторжение не возбуждает во мне больше негодования. Что они делают, почему остаются стоять здесь? Они нашли общий язык с теми, за кем ведут слежку, вот вам и разгадка. Как выбраться из этой клоаки? Только изменив свой лик, другой возможности нет.

По длинной аллее, окаймленной апельсиновыми, тутовыми и каменными деревьями, пересекавшей угодья, мы с моей тетушкой вышли на большую широкую дорогу, вымощенную гладким черным камнем. С каждой стороны через равные промежутки стояли платаны, сплетавшие свои ветви у нас над головой, образуя высокий свод. В первый раз в жизни я шел в город. Такая возможность представилась мне совершенно неожиданно, я даже и не мечтал об этом. К нам, как это нередко случалось, пришла в гости наша родственница, тетя Амарилья. Однако в этот день она, против своего обыкновения, осталась у нас обедать. Это был тот редкий случай, когда она приняла приглашение, потому что обычно тетя не поддавалась на уговоры матери, хотя мама всякий раз старалась удержать ее всеми возможными способами. После таких настоятельных просьб даже чужие и те, казалось, согласились бы, но тетя по неизвестной нам причине постоянно отклоняла приглашения. Ее сдержанность я понял лишь много времени спустя: наша родственница не решалась остаться у нас даже на обед, потому что мои родители занимали видное положение, жили во дворце. То, что они занимали видное положение, — с этим еще можно было согласиться. Но дворец? Какой это дворец — одни руины. В общем, своим поведением тетя Амарилья давала понять, что одалживаться можно только у равных себе.

Однако на этот раз она согласилась остаться, и потому это было целое событие. Зато потом, когда она предложила взять меня с собой в город, мать не смогла ей отказать. После обеда отец, как всегда, ушел к себе в комнату отдохнуть. А тетушка стала собираться, закутываясь в свое покрывало. Я тоже встал, так как должен был идти вместе с ней, хотя мать, всегда и во всем советовавшаяся с отцом, ничего не сказала ему об этом. Быть может, она боялась его привычно сухого отказа, а ведь она уже пообещала своей сестре. Во всяком случае, Хамади, наш управляющий, должен был привезти меня на своей двуколке до того, как проснется отец.

И мы ушли. Наконец-то я увижу наш город, в котором никогда еще не был. Сколько раз воображению моему рисовалось место без конца и без края, где живет столько народа; наверняка, думал я, не найдется ни одного жителя, который знал бы все улицы, все площади и переулки. Один я, конечно, заблудился бы среди такого скопища домов. Стараясь не отставать от тети Амарильи, я не мог избавиться от некоторого страха. И только когда она напомнила мне, что родом мы из этого города, я несколько успокоился и зашагал более уверенно. Сердце мое преисполнилось гордости, и это легко понять.

Я догнал тетушку и засеменил рядом с ней, голова у меня кружилась, будто хмельная. До меня доносились пронзительные крики ребятишек, которые гонялись друг за другом, увлеченные какой-то игрой, и бегали по утоптанной площадке, поднимая облако светящейся на солнце пыли.

Внезапно я почувствовал, как что-то острое вонзилось мне в левую ступню и глубоко ушло под кожу. Мне опять забыли дать башмаки! Обхватив ступню обеими руками, я со стоном запрыгал на одной ноге: кровь струилась из множества ранок. Боли я не испытывал, но при виде крови страшно испугался. Я попробовал вытащить осколки стекла, вонзившиеся глубоко в тело. И тут острая боль пронзила мне ногу, отдаваясь во всем теле. Я стал звать тетю Амарилью, которая ушла уже далеко. Она прибежала, стала громко кричать…

Усадив меня на обочину мостовой, тетя принялась вытаскивать осколки стекла. Увидев, что кровь потекла ручьем, она взяла горсть земли и приложила к ранам. Это не помогло, кровь лилась вовсю, капая с ноги на дорогу. Я не решался пошевелиться и не открывал больше рта. Родители пускали меня босиком, но не запрещали ходить, куда мне вздумается: что это, одна из их хитростей, дабы лишить меня свободы? Я смутно помню, что было потом. Временами мне казалось, что боль отпускает меня, а она затаивалась в глубине. В полусознательном состоянии я почувствовал, как кто-то несет меня. Открыв глаза, я увидел широкое лицо незнакомца, заросшее рыжей щетиной.

Он проворчал:

— Надо учиться терпеть.

Очнулся я на столе в ярко освещенной комнате, где чем-то крепко пахло, и хотя ничего неприятного в этих запахах не было, меня от них мутило. Кровь все еще текла, но уже не так сильно. Меня это как будто не касалось, и я ни на что не обращал внимания. Сколько времени прошло с той минуты, как я поранился? Мужчина в белом кружил вокруг меня с важным видом. Иногда он отходил, чтобы сказать несколько слов моему отцу, который стоял в углу комнаты, неизвестно как попав сюда и наблюдая за мной издалека. Но его присутствия было недостаточно, чтобы очеловечить или сделать более близкими окружавшие меня вещи. Мужчина в белом халате принялся копаться во мне с помощью остро отточенных лезвий.

Когда же я снова пришел в себя, на этот раз дома, то обнаружил, что запахи помещения, где меня истязали, въелись в мою кожу и теперь сопутствовали мне. Положили меня в маминой комнате. Однако я совсем не интересовался тем, что со мной происходит, и хранил упорное молчание: между мной и всеми остальными — родными и близкими, ставшими мне теперь чужими, выросла непреодолимая стена. Нога моя с наложенной на нее повязкой казалась огромной; ее я не чувствовал, чувствовал только странную живую тяжесть вместо нее. А стоило мне закрыть глаза, и она непомерно раздувалась, как бы отделяясь от моего тела. Несколько дней спустя боль в ноге стала острее: у меня обнаружили гнойник, и снова появился тот самый мужчина в белом, такой безжалостный, несмотря на неизменно добродушную маску на толстом лице. Родителям не надо было уговаривать меня лежать спокойно, один его вид буквально парализовал меня.

Когда пытка становилась нестерпимой, я начинал умолять его перестать мучить меня. А через некоторое время я увидел, как он вскрыл нарыв, образовавшийся у меня на лодыжке. Он разрезал мне кожу чем-то вроде тонкого, блестящего ножа.

Потом появились другие нарывы — один под копенкой, другой в паху; нога распухала все больше, с каждым ударом крови вспыхивала боль, которая волнами расходилась по всему телу. Я совсем не вставал, но и лежа не мог найти положение, при котором рана болела бы не так сильно. Бывали минуты, когда я вообще переставал понимать, что со мной происходит, я приподнимался, обводил взглядом все вокруг, смутно узнавая лица и окружающие меня вещи, потом без сил падал на постель.

Мужчина в белом больше не появлялся — вместо него стал приходить другой; он навещал нас ближе к вечеру, часов в шесть. Был он высоким и тощим и всегда пребывал в глубокой задумчивости, поэтому всякий раз, как к нему обращались, его, по словам мамы, словно извлекали «со дна колодца». Говорил он мало и позже, как нам стало известно, сошел с ума. Все лицо его покрывала борода, так что оставались одни глаза, они были серые и, поблескивая за овальными стеклами, никого не видели. Каждый вечер он втыкал мне в ляжку длинную иглу, бормоча при этом магическое заклинание.

В конце концов я понял, каким образом он возвещал о себе: у входа раздавались три сильных удара дверного молотка. Мать, которая видела, как я бледнел, услышав этот нетерпеливый сигнал, говорила мне:

— Не пугайся. Это не он.

Ей никогда не удавался этот обман, почему же она с таким упорством изо дня в день пыталась ввести меня в заблуждение? Прошли годы, но я до сих пор вздрагиваю, если вдруг слышу похожие на эти удары, и тут же готов отказаться от всего — и от радости, и от счастья. Мамина ложь не могла обмануть меня, потому что с приближением страшного часа ставили греть воду, в которую мужчина, являвшийся вскоре после этого, тотчас же погружал свою иглу.

Боль не покидала меня уже ни днем, ни ночью, она терзала весь левый бок, от нее пылала голова. Чтобы обмануть свою муку, я пытался убаюкать ногу, раскачиваясь всем телом, и не переставая тихонько стонал. Любое прикосновение, любое присутствие внушало мне в эти дни ужас, раздражало меня, любое слово, произнесенное рядом со мной, заставляло меня трепетать. Если мне предстояло покинуть этот мир, справедливо ли было отвлекать мое внимание в столь трудный, решающий момент?

А между тем я замечал, какое благотворное влияние оказывало на меня присутствие матери — ее голос, ласковый и немного монотонный, облегчал мое страдание, в особенности с наступлением ночи, когда в сгущавшихся сумерках я слышал его у изголовья. Мама приходила из освещенных комнат, чтобы бодрствовать вместе со мной, чтобы помочь больному без страха встретить ночь. Чего бы я не отдал, только бы вновь обрести эту терпеливую, ни с чем не сравнимую, добрую заботу.

Однажды вечером она, как обычно, вошла в комнату, где я лежал. Следом за ней тут же вошел отец и спросил, что она делает тут, возле меня.

— Мальчик еще не выздоровел. Я боюсь за него.

— Ты всегда всего боишься. Тот, кто боится зла — для себя или для другого, тот не верит в провидение. Будь покойна. Всевышний все видит. Будем ждать конца.

— Он страдает. Мы одни можем хоть немного облегчить его мучения.

— Оставь, жена.

На этот раз матери пришлось уйти.

Болел я около года, потом стал выздоравливать. По утрам, едва проснувшись, я сразу же бежал к зеркалу большого, высокого шкафа, стоявшего в маминой комнате, чтобы только увидеть себя. Затем начинал разговаривать вслух, чтобы услышать свой голос, еще не окрепший после всего пережитого. Гладкая поверхность зеркала отражала пронизанный неясными бликами сумрак комнаты, единственной во всем доме носившей отпечаток чего-то личного. Увижу ли я себя таким, каким помню? Сердце мое замирало от страха. Я видел отражение собственного лица с застывшими чертами, неподвижный, словно завороженный взгляд чужих глаз, плотно сжатые губы. Я глядел на свое отражение, и жизнь, казалось, обретала для меня новый смысл, я чувствовал в груди неумолчный шум прибоя. А между тем подозрительность моя не исчезала, ее поддерживало опасение столкнуться с чем-то грозным; несчастье, таившееся во всем, что окружало меня, не давало мне покоя. И все-таки дверь, открывшаяся было в ту смертоносную зону, что подстерегает каждого из нас, потихоньку закрывалась, давая простор новым ощущениям, радостно пробуждавшимся в моем сознании. Я не мог определить их истоки. Помню только, что окружающий мир стал мне казаться более благосклонным, вот и все. Меня захлестывали предчувствия, мысли, впечатления, я не знал, как справиться с ними. Шли дни, и я стал замечать, что страдание отступает, взамен требовалось что-то другое.

И я выздоровел.

Потом наступил день, когда я должен был выйти на улицу. Встал я спозаранку, весь дом еще спал, и я не встретил ни души на своем пути. Шел я без особых трудностей, хотя и прихрамывал немного, и вскоре очутился в саду. Природа дышала покоем и казалась немного таинственной в бледном свете зари, подернутой дымкой тумана, благоухающего ароматами земли. Пронизывающая свежесть поднималась с влажных полей. Солнце еще не вставало, небо только начинало розоветь. Одинокая птица распевала на старом кипарисе. Очарование этого раннего часа, множество впечатлений, нахлынувших на меня, мешали мне разобраться в том, что творилось в моей душе; но, похоже, какая-то пелена спала с моих глаз, и мне как бы открылся просвет, я увидел необозримую даль земли, напоенной росой…

Я редко хожу в новую часть города — по разным причинам, но, пожалуй, главная из них — страх перед ириасами, которые довольно часто обрушиваются на любопытных, хватают и утаскивают их. Кроме того, оказаться лицом к лицу с множеством нацеленных на тебя окон — в этом нет ничего хорошего. Раза четыре или пять я уже попадал в ловушку и стоял на краю гибели. А бывают дни, когда сами стены смыкаются вокруг зевак, стараясь захватить их побольше, без всяких церемоний оттесняют их в тупик, где они встречаются со своими собратьями, уже покрывшимися плесенью и дожидающимися, сбившись в кучу, своей очереди пробраться к единственному доступному им выходу — к щели, через которую человек с трудом может протиснуться; после тяжкой и долгой борьбы он в конце концов выбирается, потратив на это недели, а то и месяцы. Остальным же приходится ждать, вооружившись терпением. Но даже если, отважившись на такой риск, вы все-таки идете туда, темные отверстия всех этих окон, готовых в любую минуту изрыгнуть смерть, поражающую вас в грудь, источают тяжелые испарения, которыми вы вынуждены дышать… Это можно позволить себе раз, другой, а потом… У меня, честно говоря, пропало желание слишком часто ходить туда. Слишком часто — нет, но иногда… Вот сейчас, например, я как раз возвращаюсь оттуда. Надо полагать, в нас завелась теперь червоточина, порок у нас, можно сказать, в крови. Хотя, должен признать, в последнее время я задерживаюсь там ненадолго. Всего на несколько минут, когда начинает темнеть, но, прежде чем совсем стемнеет — ибо едва спускаются сумерки, как улицы тут же пустеют, — я возвращаюсь домой. Обычно в этот час новые сооружения уже начинают искриться. Я смотрю на них каких-нибудь несколько минут, но этого вполне достаточно, чтобы покой мой был нарушен, а я в нем так нуждаюсь. Чем дольше вы глядите на эти неприступные крепости, тем большее воздействие оказывает на вас излучаемое ими сияние, и все ваши муки словно бы растворяются. Быть может, в этом и кроется секрет их притягательной силы, за что многие жители поплатились своею жизнью. Внушает ужас само чувство, которое испытываешь, очутившись там: нервы расслабляются и дышится удивительно легко, вы уже не вспоминаете о подстерегающих вас на каждом шагу опасностях и жизнь как будто начинает улыбаться вам. Зато как тягостно бывает потом осознавать обманчивость этого чувства раскрепощения…

Нависшая угроза, ничем конкретно, однако, себя не проявлявшая, заставила меня отказаться от удовольствия, которое еще сегодня вечером я себе позволил было, предавшись созерцанию этого зрелища в полном одиночестве, поэтому я присоединился к группе, собравшейся неподалеку от меня вокруг мужчины в зеленом. Мне понадобилось какое-то время, чтобы оторвать взгляд от этого изумительного цвета, и только потом уже я узнал облаченного в столь сказочное одеяние Аль-Хаджи. Не сразу заметил я и то, что все, кроме моего старого друга, безмолвствовали. Его-то низкий, немного глуховатый, но приятный голос, удивительно соответствующий взгляду его лучистых глаз, который я тут же узнал, и вывел меня из задумчивости. Аль-Хаджи здесь? Странно. Да к тому же еще в таком одеянии! Я пристально смотрел на него, но он делал вид, будто не узнает меня. Я не сказал ни слова, поняв, что это, видимо, мера предосторожности, пускай и необъяснимая, и снова углубился в созерцание новых сооружений. Остальные слушали его с большим вниманием и даже почтением. Вид у Аль-Хаджи был такой же оживленный, как в тот памятный день, он горел юношеским задором, что вовсе не соответствовало его истинному характеру, хотя теперь, казалось, это стало его второй натурой. И сейчас он рассказывал о том, что совсем недавно новый город похитил двадцать одного лицеиста. Я вздрогнул. Двадцать одного! Возможно ли это? Говорил он довольно спокойно, только голос его немного дрожал и звучал глуше обычного. Мне и в голову не пришло подвергать сомнению его слова, Я не знал, что столько лицеистов исчезло, но не сомневался, что это вполне допустимо. Еще понизив голос, так что до меня доносился теперь лишь едва различимый шепот, Аль-Хаджи, по-моему, объяснял — хоть я и не могу ручаться за точность приводимых здесь слов, — план, согласно которому мальчиков застигли врасплох и уничтожили таким способом, что и следов не осталось. Я не слышал самих слов, а скорее угадывал их смысл, однако уверен, что говорил он примерно это. Сердце мое бешено колотилось, и я решил: пора возвращаться домой. Но в этот самый момент Аль-Хаджи поклонился своим слушателям и — пфф! — куда-то исчез. Те сразу тоже растворились, и, пока я соображал, что происходит, вокруг не осталось ни души. Я был один, вернее, один на один с каким-то зверем, по виду хищником, который обнюхивал меня со всех сторон. Этого только не хватало! Я испытывал отвращение, а зверь тем временем пустился в пляс, словно угрожая мне или, во всяком случае, бросая мне вызов, и почему-то я был уверен, что если ему вдруг вздумается, то он может прикончить меня одним ударом лапы. Шаг за шагом, потихоньку-полегоньку, все еще продолжая прыгать передо мной, хотя я даже глаза закрыл, зверь понемногу оттеснял меня назад, все время назад; сколько это длилось, не знаю, но когда я открыл глаза, то увидел себя в самом центре нашего милого, старого города. А зверь между тем незаметно улизнул, оставив за собой едва уловимый запах.

Только я успел очнуться, как редкой мощи взрыв — а мы наслушались их немало — потряс город. Я и сейчас, по прошествии нескольких часов, все еще чувствую, как земля будто уходит у меня из-под ног. Я сразу же понял, что взорвалось одно из новых сооружений. Было ли это подготовлено Аль-Хаджи и его друзьями — или намеренно сделано самими оккупантами? А может, просто несчастный случай? Гадать можно сколько угодно.

Однако мне не пришлось ломать голову, перебирая всевозможные гипотезы и отыскивая истинную причину катастрофы: город сразу же превратился в сущее пекло, на него обрушился необычайной силы, всесокрушающий ветер. Правда, ветер этот тут же стих. И тогда средь воцарившегося мертвого молчания до нас донесся грохот еще одного обвала, похожий на исполинский взрыв хохота; на улицах стоял стон. Я уже не знал, иду я или бегу, хотя каждым своим шагом отмерял несколько метров. То мне казалось, будто я подпрыгиваю на месте, а то вдруг чудилось, будто я болтаю ногами в подвешенном состоянии в застывшем над городом воздухе. Свет странным образом померк над площадью, в потоках вулканических лучей, извергавшихся из всех отверстий, кружили неистовые ириасы, их черные силуэты, наслаиваясь друг на друга, смешивались в кучу, потом разлетались в разные стороны.

Я пошел по улице, ведущей прочь с площади, там тоже крики, вопли. Сама улица невелика, в обычное время ее можно пробежать за несколько минут, а мне, чтобы дойти до конца, понадобилось не меньше часа. Расстояния в этом таившем гибель пространстве и само время тянулись бесконечно, хотя и были лишены жизни, подобно трупам, они непомерно раздувались, потом исчезали совсем, а вещи, утратившие свою материальную сущность, от вынужденной бездеятельности превратились в жалкое свое подобие. На углу я заметил две мумии, стоявшие на посту. Глаза у них были закрыты, но на лицах застыла странная улыбка. Тут как раз начался обстрел улицы. Что делать? Я подошел поближе к мумиям, и они, не открывая глаз, подвинулись, освобождая мне место. Они молчали. Меня словно парализовало, я стоял, прижавшись, как и они, к фасаду здания, тень которого вырисовывалась в самой глубине площади, падая на этот заледенелый, бесплодный, опустошенный мир. И тут я понял: то, что я принял за автоматные очереди, — да это же были спировиры. Они кишели в воздухе, носились беспрестанно со скоростью метеоров, резко тормозили и тотчас же снова с диким воем трогались в путь.

— Уходите, — не открывая глаз, сказала мне в этот момент одна из мумий. — Сейчас очистим этот квартал и перекроем.

На лице ее по-прежнему витала бессмертная улыбка; я машинально пошел прочь. Однако идти мне пришлось недолго. На прилегающей улице дорогу преграждали другие мумии, всем своим видом они предписывали мне остановиться. Я сделал шаг вперед, а на втором выдохся, превратившись в камень. Я ждал, не в силах ничего предпринять, стараясь уловить хоть какой-нибудь знак. Но знаков они никаких не подавали, потому что сами окаменели, вроде меня. «Я окажусь во власти их жестокости», — подумалось мне.

Они подались вперед, потом медленно, тяжеловесно двинулись ко мне и доставили меня на площадь. На мостовой скопилось множество неподвижных изваяний, здесь были также искалеченные бюсты, руки, ноги, застывшие в самых разнообразных позах. Меня толкнули на большую кучу, откуда торчало немало раскрытых ладоней, казалось, взывавших о помощи, но ни одна из них не шевелилась. Лица некоторых из этих изваяний были мне знакомы, да и сами они как будто узнали меня, я так и ждал, что кто-нибудь из них того и гляди обратится ко мне со словами: «Мне столько всего еще нужно сделать. Неужели для того, чтобы кончить вот так, я старательно брился сегодня утром, повязывал галстук…» Все эти изваяния, окружавшие меня, живого и такого жалкого, походили на мертвецов, гордившихся своим могуществом и своей исключительностью. Словно загипнотизированный, я был не в силах оторвать взгляд от их глаз, избавиться от их молчания. Исчезло обманчивое впечатление, будто черты их знакомы мне, исчезло, растворилось без следа.

Неодолимая сила, которой они были наделены, защитила и спасла меня, заставив отступить врагов и уничтожив их оружие. Когда я пришел в себя, я в самом деле, как оказалось, лежал посреди площади, лежал в полном одиночестве и был невредим. Вдалеке мелькали тени бегущих, и, глядя на них, я понял, что жизнь имеет цену только в том случае, если ее на что-то употребить… на что-то небывалое. «Если мне удастся спастись, — подумал я, — то и я тоже…»

Через несколько мгновений я смог уйти. Спировиры все еще летали, причем довольно низко — на уровне человеческого роста. Но я понял, что они совершенно безобидны, что они слетаются просто из любопытства. На улицах было пусто и свободно. Я ускорил шаг, подобно другим редким прохожим, которые скорее плыли в воздухе, чем шагали. И только тогда я ощутил, каким легким стал сам город. Почти невесомым. Здания, их стены и фасады, памятники вырисовывались в тумане и не оказывали ни малейшего сопротивления, если мне случалось пройти сквозь них. Они уже не были препятствием, и я шел куда хотел. Время от времени на них со свистом обрушивались сильные порывы ветра либо с молниеносной скоростью проносились мимо безобидные спировиры, оставляя за собой в воздухе длинный огненный след. Порою один из них снижался и начинал кружить надо мной, как бы изучая, потом тут же исчезал в ночи, она словно проглатывала его, смыкалась над ним, как тяжелый, плотный слой воды, более тяжелый и плотный, чем сами стены, которые, видимо, не испытывали более желания перемещаться, с тех пор как стали совсем невесомыми. Добравшись до перекрестка, я, сам не зная как, очутился в самой гуще толпы, состоявшей из плоских, бесплотных силуэтов, которые двигались куда-то быстрым шагом. И вдруг я ощутил страшную слабость, ноги у меня дрожали от долгой ходьбы. Я отдался на волю несущей меня волны, закрыл глаза и заснул. И вот во сне, мне казалось, я тоже шел, преодолевая многие километры, увлекаемый порывом этой молчаливой и почти невидимой массы, послушно выполнявшей бесконечные, торопливые предписания некоего голоса, сама невыразительность которого вызывала почему-то дрожь.

Долго не умолкал этот голос, рассекавший тьму. Потом стих, рассыпался металлическими опилками, и каждая вещь снова обрела устойчивость и прочность, Я осторожно прислонился к стене: она выдержала. Тогда я навалился на нее всей своей тяжестью, совсем выбившись из сил после этого бесконечного шествия, которое, как выяснилось, не увело меня дальше собственной улицы. Оказывается, мы ни на минуту не покидали центр города. Пошарив в карманах, я нашел смятую сигарету и сунул ее в рот, хотел чиркнуть спичкой, но пальцы не слушались. С изумлением заметив это, я сунул коробку обратно в карман и, сам не знаю почему, стал мысленно повторять: «Нет, я не ошибаюсь, я не ошибаюсь, я не могу ошибаться…» Я ждал, пока пройдет слабость, и не только слабость — что-то еще, а что, я и сам толком не знал. В то же мгновение, описав широкую огненную параболу, ко мне подлетел красный шар. Сначала я принял его за задержавшегося случайно спировира, потом ощутил, как сковавшая только что мои пальцы тяжесть стала распространяться по всему телу, ударила в голову. Я попробовал заставить себя идти, но не мог двинуться с места. И только когда огненный шар подкатил ко мне вплотную, только тогда я смог повернуться лицом к стене. Мне показалось, что шар сразу же откатился назад, но замер неподалеку от меня. Чего ему от меня надо, почему не убирается прочь? Искоса взглянув в ту сторону, я не мог сдержать крика: Нафиса! Я резко повернулся: она приблизилась ко мне, окутав легким, прозрачным облаком, и все, что давило, тяготило меня, сжимая грудь, разом отпустило. Человек всегда одинок, даже в моменты самой интимной близости, но тут совсем другое дело: горячая, наэлектризованная кровь наполняла мои вены. Какое блаженство… Я пытался вспомнить что-либо подобное и не мог, но сердце мое трепетало от радости. Медлительным движением Нафиса зажгла сигарету, которую я все еще держал во рту.

Это переливание энергии продолжалось до тех пор, пока я не смог двинуться в путь, но и потом еще я долго испытывал этот трепет. Я пытался идти вперед, не оглядываясь, не ища поддержки у той, что следовала за мной, воля моя была парализована. Еще один перекресток — я свернул влево, сделал несколько шагов, потом пошел по другой улице, там было темно, и вышел на улочку, ведущую к площади. Не прошло и секунды, как некая белая форма, вырвавшись из тьмы и обогнав меня, мгновенно растворилась, а я, очутившись у двери, стучал дверным молотком. Далеко позади раздавались гулкие шаги: это две мумии вышагивали вокруг огромного фонаря, освещавшего пустынную площадь, окруженную непроглядной тьмой.

Ночь, изнемогая от усталости, удаляется, оставляя за собой тусклые просветы. И вскоре все окутывает белесый покров, а когда наконец сквозь него прорывается солнце, земля испускает радостный крик. Утро! И на этот раз я снова вышел победителем. Меня окружают мужчины и женщины, внимая моим несвязным словам. Моя жена тоже здесь, ее радость не знает границ. Я долго смотрю, как разгорается заря, она соглашается умерить свой блеск лишь после того, как я немного прихожу в себя.

— Я совсем обезумела, — говорит Нафиса.

Я снова глубоко засыпаю без всяких снов, потом вдруг открываю глаза. Не в силах лежать, я встаю и, стараясь не шуметь, выхожу раньше всех во двор, где все еще темно.

Вернувшись, я вижу на своем месте реку, сверкающую в утренних лучах блестками огня и пламени. Я созерцаю небо, посылающее эти лучи, и бледное лицо этой воды, которую баюкает сон. Я ложусь рядом с ней, Нафиса просыпается. И сразу же мне слышится низкий голос, который почему-то кажется далеким и чужим, он неотступно преследует меня своей легко льющейся безыскусной песней, всего несколько нот, но какую власть имеет она надо мной. Что я могу ответить ей — она всколыхнула мою душу до дна, и я ощущаю прохладу моря. Вот она, истина.

Нафиса приносит кофе, я приподымаюсь, вижу в ее руках медный поднос с чеканкой и на нем — кофейник с чашками, вглядываюсь в лицо Нафисы, утратившее сонную белизну. И в первый раз не страшусь душевного одиночества. Окружающие вещи засыпают в ярком свете дня.

Такое же точно чувство охватывает меня на улице, утро вписывается в ясные, четкие линии. И мне почему-то кажется, что сегодня нам не придется выдерживать натиск стен. Каждая минута — словно подарок или награда за долготерпение. С той стороны, из-за стен, в город доносится дыхание осени, напоенное ароматом цветов. Единственное темное пятно — это огромные скопища ириасов в темно-синем небе. Счастье никогда не бывает полным, однако мою радость не в силах омрачить даже эти птицы, которым не дано испытывать дружеских чувств, хотя они по собственной воле стали бессменными спутниками нашего отъединенного от всего и от всех населения. Но одно, мне думается, остается возможным при любых обстоятельствах: заставить умолкнуть свой внутренний голос, прислушиваясь к тому, что происходит за пределами стен.

Какими путями добрался я сюда — лучше не вспоминать. Нескончаемые, ликующие клики вонзаются мне в уши, и поначалу я даже не поверил этим радостным возгласам, приняв их за вопли ириасов, но они повторялись снова и снова, так что сомнений не оставалось. Видно, что-то случилось где-то в районе Таффаты. Я очнулся, придя в себя, и, еще не дойдя до площади, увидел толпу женщин в белоснежных покрывалах. Их торжествующие клики смолкли, они застыли недвижно, не отрывая глаз от башен новых сооружений, высвеченных солнцем, на вершине которых в ослепительном блеске солнечных лучей раскачиваются, словно в театре теней, очерченные с поразительной четкостью десять всклокоченных мужчин, связанных по двое, и между ними — три женщины. Я догадываюсь, что их только что вздернули. Снова раздаются пронзительные клики, это толпа приветствует мучеников. В ее кликах слышится вызов, торжество. Одна из женщин вскидывает над головой грудного младенца. Шквал неистовых криков сопутствует ее исступленному жесту; какая-то старуха рядом со мной рыдает.

Услышав эти стенания, ее соседка оборачивается к ней.

— Матушка, грех плакать в такой день. Побереги свои слезы для тех, кто остался в живых. Ну будет, будет, матушка.

Старуха постепенно успокаивается, поднимает покрасневшие глаза и, робко улыбаясь, извиняется:

— Не привычны мы к этому, милая.

Они продолжают о чем-то беседовать, а солнце тем временем вздымается над городом. Я ухожу вслед за ними, унося в душе страшный образ и бьющий в глаза ослепительный свет, населенный, словно привидениями, ириасами.

В городе люди, как обычно, заняты делами, лавки открыты, торговля идет вовсю, в кофейнях полно народа, мумии дремлют на углах улиц. Приказ: никто не должен замечать, что у других головы из камня, покрытого плесенью, глаза подернуты тиной, руки — холодные морские водоросли. Зрелище это отвратительно, на него тошно смотреть. Само присутствие этих людей нестерпимо! Но что поделаешь, я и в самом деле стараюсь не замечать ничего, ибо знаю, каким путем создавалась эта маска.

Очутившись вскоре в лавке Аль-Хаджи, я пытаюсь намекнуть ему на все эти ужасы. Однако мой старинный друг, по своему обыкновению, хранит молчание. Продолжая рассказывать, я думаю про себя: «Этот человек понимает вещи лучше меня. И Нафиса такая же, как он».

Его молчание и в самом деле возвращает вещам их истинное лицо, очищает их от омрачающих туч.

— Нам еще придется пострадать.

— Не спорю. Нам… еще придется пострадать, — говорит он, очнувшись от своих дум. — Но суть не в этом. Главное в том, что мы на пути к цели.

— Я знаю.

— И что цель эту можно достигнуть. На это есть все шансы.

Он снисходительно улыбается, не обращая внимания на недоверие, которое сквозит в моих словах.

— Все плохое кончится, уже кончается. Остальное будет продолжаться.

Лавка наполняется разным людом. Аль-Хаджи встает, снова садится, затем опять встает, подходит то к одному, то к другому. И каждый из них, прежде чем уйти, кидает взгляд в мою сторону. В конце концов я перестаю замечать это непрестанное хождение взад-вперед.

— Я немного устал, — говорит вдруг Аль-Хаджи совсем другим тоном и проводит по лицу рукой.

Я гляжу на него и улыбаюсь, вспомнив его неожиданное появление перед новыми сооружениями несколько дней тому назад и забавный костюм, который был тогда на нем, костюм, который я видел один-единственный раз. Я не хочу показаться назойливым и не задаю ему никаких вопросов. Он смотрит на меня довольно странно, пряча улыбку в уголках губ.

— Продолжайте, прошу вас, — говорит он совсем тихо. — На улице еще светло.

Я с удивлением смотрю на него.

— Понятно, что светло! Ведь сейчас утро.

Он опять устало улыбается, но по-прежнему смотрит на меня как-то чуднó.

В это самое мгновение почувствовалось особое оживление на улочке и в ее окрестностях, толпа торопливо разбегалась — казалось, будто ее движение ускоряет бег солнца, которое стало клониться к закату. Перед глазами вновь возникает образ женщин, приветствующих светило: от почитания та же толпа перешла к отрицанию, к оскорблению, предавая врага позору. И тут каменная тьма обрушилась разом на город.

— Это вас удивляет? — спрашивает Аль-Хаджи.

— Признаюсь…

— Никогда нельзя упускать благоприятный момент.

Он умолкает и сидит так, повернувшись лицом к двери.

Сам не зная почему, я тоже с печальной улыбкой слежу за прохожими. Надвигается ночь. Странная ночь! На улочке и на соседней площади по-прежнему много народа. В лавке стало совсем темно, а я все никак не решаюсь уйти, хотя живу на другом конце города. Конечно, это неспроста: меня так и подмывает сказать Аль-Хаджи, что я заодно с ним, что я разделяю его мысли, но мне это никак не удается, почему-то мне совестно об этом говорить. Он не зажигает керосиновой лампы, которая по вечерам обычно освещает лавку, и сидит, выпрямившись, застыв неподвижно, при слабом свете, проникающем с улицы.

— Раз у нас нет передатчиков, что мы можем поделать! — посетовал я. — Одним голосом ничего не…

— Все зависит от того, как говорить. Вместо усилителя надо попробовать использовать темноту.

— А заложники?

— Разве мы в ответе за чужие преступления?

Мощный удар сотрясает город, правда, он кажется приглушенным — верно, донесся издалека, мне даже чудится, что это произошло за пределами города. Стараясь не дышать, я весь обратился в слух. Но не услышал ничего, кроме муравьиного шороха, зато шорох этот доносился отовсюду, как бы со всех сторон, так что невозможно было разобрать его точное направление или направления. А сам я очутился в хитросплетении каких-то черных коридоров или ходов, куда не проникал ни свет, ни звук и где ничто не могло вывести меня на верную дорогу, указать мне путь. Я заблудился! Вскоре сквозь этот шорох я стал различать удары, доносившиеся откуда-то из глубин города. Это был своеобразный способ общения, принятый у нас с тех пор, как мы лишились слова. Люди стучат камешками в стены. В пустом и в то же время наполненном нашим присутствием городе и в его недрах этот приглушенный шорох (вернее, шепот, который говорит сам за себя) никогда не умолкает, даже если порою мы не обращаем на него внимания или попросту перестаем замечать его. С той поры, как мы вновь обратились к языку камней, под ногами у нас образовалась некая пустота, иногда там раздается чей-то топот. Не следует, однако, смешивать его с поступью крота — мне самому случалось так ошибаться, особенно после взрыва, — или с шумом морских волн, что бьются где-то еще глубже, хотя именно море повинно сегодня в этом толчке. Да-да, это оно, море, заставило содрогнуться базальт подземного мира, а затем толчок докатился и до стен города, случилось же это в ту самую секунду, когда солнце рухнуло в морскую пучину — вот та новость, которую жители спешили сообщить друг другу тем самым способом, который я уже описывал, только я ошибся сначала, не распознав происхождение и смысл шума, а главное, истинную его причину.

Другое дело Аль-Хаджи.

— Они ошибаются, — говорит он. Голос его звучит глухо, ему с трудом удается выдавить из себя эти слова. И тогда, только тогда я начинаю понимать все значение того, что произошло; я встаю, сердце у меня готово выпрыгнуть из груди. Я гляжу во все глаза, подстерегая черный как смоль прилив, затопляющий и ночь, и вдруг опустевший город, и лавку вместе с нами. Слова угасают сами собой. Не в силах вымолвить ни звука, я не спускаю глаз с Аль-Хаджи, дожидаясь, когда он сам что-то сделает или скажет.

Но время идет, а он все сидит, не шелохнувшись, и я наконец не выдерживаю:

— Прошу вас, скажите хоть что-нибудь.

Голос мой звучит как-то чересчур высоко, я его не узнаю.

Мне вспоминается та безмятежная душевная ясность, с какой я явился в лавку Аль-Хаджи, чувство доверия, которое я тогда испытывал. Если необходимо умереть, лучше все-таки сделать это достойно. В то время как такая смерть… Я пытаюсь отыскать вокруг хоть что-то живое. Напрасно. Что происходит? Надо встретить свою судьбу как подобает. Мало ли людей исчезают таким вот образом: кажется, будто они повинуются внутреннему зову, а на самом деле зов исходит извне.

Аль-Хаджи по-прежнему безмолвствует, его неясный силуэт растворяется во тьме. Но, несмотря на сумрак, взгляд его, я чувствую, прикован ко мне.

— Они ошибаются, — повторяет он неузнаваемым, хриплым голосом. И добавляет: — Сейчас или завтра…

Он так и не заканчивает фразы.

— Что сейчас?

— Они в этом не виноваты.

— Я не понимаю.

— Потом поймете.

Меня охватывает страх: еще бы — мне, можно сказать, в лицо пахнуло смертью.

— Прощайте, — говорю я совершенно неожиданно.

Он не двигается. Притворяется или в самом деле не слышит меня, не видит протянутой руки?

— Теперь мне пора уходить, — говорю я шепотом.

Подойдя к нему вплотную, я вижу на его лице такую непонятную, такую обескураживающую улыбку, что у меня обрывается сердце.

— Простите меня, — бормочу я.

Только я вышел на улицу, как скова засиял день, жизнь снова обрела былой огонь и блеск, питавший ее всего несколько минут назад, словом, ничего не изменилось: толпа, снующая взад-вперед, автомобили, назойливый шум. Я разглядываю прохожих. Вид у них самый обычный, они нисколько не растеряны и не испуганы. Ошибка! Я в этом убежден. Ошибка закралась в течение времени. Мы обречены скользить по поверхности вещей, а тень бежит, тень бежит вослед… Жизнь тут, рядом, ока неустанно дарит себя, но так же неустанно исчезает и ускользает. Мы — те, кто живет наверху, в городе, — мы замечаем это еще меньше, чем тем, кто живет внизу, в глубине, а между тем они только что предупредили нас, подали нам сигнал бедствия. Но, несмотря на это, мы так ничего и не поняли. Если бы только я мог забыть, каким образом мне удалось сделать это открытие, если бы только я мог сбросить свою шкуру и обрести новую, совсем иную…

«Битва пока не выиграна. Сколько еще потребуется смертей?» Я глядел на прохожих. Может, кому-то из них суждено погибнуть уже сегодня. Но кому? Вот этому газовщику, спешащему на своем грузовом мотороллере доставить газ, лавочнику в халате, застывшему на пороге своей лавки, девчушке, цепляющейся за руку другой, чуть побольше ее самой, этому бездомному псу или вон той толстухе, задыхающейся в своем покрывале? А может быть, мне? Моей жене, моим детям? Я стал внимательнее вглядываться в лица прохожих: глаза, словно дырки в камне, были пусты; я попытался запомнить хотя бы одного или двоих. Напрасный труд: прошли мимо, и след простыл, никаких воспоминаний. Эти бесформенные известковые глыбы сливались с массой себе подобных, катящихся по городу или образующих кое-где небольшие холмики.

Всюду безупречный порядок. Я свернул на Центральный бульвар — по виду такой мирный — с его крупными банками, Главным почтамтом и платанами под безоблачным и потому высоким небом. Люди шли молча, осторожно, неуверенным шагом. Я догадывался, чего им не хватает: моря. Теперь нам ведома только сушь, смертельное ожидание надвигающегося каменного мира. Да, мысль о море неотступно преследует меня. Мне снова вспоминается доброе старое время, когда оно плескалось у наших ног и говорило о чистоте, превращая любые волнения в сказочную летопись. Если бы нам сказали тогда, что придет время — и оно покинет нас, мы бы ни за что не поверили. Терпение. Судьба наша неторопливо шла нам навстречу. Нас окружало спокойствие моря. Моим родителям даже в голову не приходило, что возможна какая-то иная жизнь, впрочем, они и не стали бы о ней заботиться, просто не снизошли бы. Правда, отец мой иногда ездил в город и даже путешествовал. Я как сейчас вижу его с работниками во дворе фермы; двор выходил прямо на поля, там стояли сараи, конюшни, под большим навесом складывались лопаты, мотыги, плуги, сбруя… Отец ни разу не разрешил своим работникам переступить порог дома. Вид у этих поденщиков был суровый, и, хотя отец разговаривал с ними громко и резко, они в ответ согласно кивали: «Твоя правда, а как же, ведь ты хозяин».

(Один только Хамади осмеливался обращаться к отцу запросто. С детских лет связанный с нашим семейством, он принадлежал к исчезнувшей ныне породе слуг былых времен. И, верно, потому он мог беспрепятственно входить к нам в любое время: ни мать, ни сестра, которая была уже, можно сказать, девушкой, да и вообще ни одна женщина в доме не закрывали лиц в его присутствии.)

Тем не менее однажды эти самые поденщики отказались работать, не закончив сбора апельсинов, и заняли плантации. Помнится, они добивались увеличения жалованья. По распоряжению отца Хамади пошел и нанял других, затем с их помощью прогнал строптивых работников ударами мотыг и лопат.

Таинственные знаки загодя подготовили меня к мысли о возможном конце такой жизни и вообще этого мира. Море начало постепенно отступать, но никто не обратил на это внимания, и удивляться тут нечему. Потом умер мой отец. За ним стали умирать и другие. И теперь на улицах встречаются одни лишь потенциальные мертвецы. Они оставляют после себя огромную пустоту в живой ткани города.

Я изучал перекрестки, где толпились прохожие, а также площади, рынки, кафе. Импульс, возникший неведомо где, распространялся в толпе незримыми токами. Неразличимые на первый взгляд, эти силовые линии становились вполне ощутимыми, стоило обратить на них внимание, и тогда уже не составляло ни малейшего труда проследить за их направлением и протяженностью. Причем подчинялись они далеко не слепому случаю! Необъяснимо почему — по крайней мере для меня — все они, видимо, устремлялись к новым сооружениям. Хотя, по сути, что же тут удивительного? Кроме того, никакое препятствие, никакое вмешательство не могло заставить их свернуть с заданного пути. Я не поддался искушению и не позволил им увлечь себя. Но самое-то замечательное во всем этом — мужество и спокойствие толпы.

В тот памятный день, отмеченный затмением, которое не предусматривалось ни в одном календаре, одна только Нафиса не проявила излишней нервозности. На лице ее я заметил неведомое мне прежде выражение — не взволнованное, а скорее насмешливое. А между тем на улицах я видел, как прохожие собирались группами по пять, по шесть человек, пытаясь отыскать в газетах если не объяснение этому событию, то хотя бы упоминание о нем. Ничего такого они, разумеется, не обнаружили. Да и не слишком ли поздно они спохватились, разве теперь что узнаешь? Нам оставалось только сжать зубы и ждать повторения чего-либо подобного.

(С тех пор прошло две недели. Затмение не повторилось. Но оно повторится. Обязательно повторится, когда мы и ждать уже перестанем, и думать о нем забудем. Так стоит ли оборачиваться и смотреть вспять? Не лучше ли следовать мудрому течению воды, ведь все в нас так похоже на воду, сольемся же с ней. Даже ириасы и те оставили свои насмешки, сменив их на трогательный щебет. Только тот пловец, у кого сердце крепкое, доберется до другого берега… Если, конечно, море будет с прежней силой биться о берег, уж этот-то знак не обманет.)

Вполне возможно, что своим безмятежным спокойствием Нафиса обязана такого рода предчувствию. В ней рождается что-то огромное и неожиданное, чего я не могу понять. И порою я даже спрашиваю себя, ее ли видят мои глаза и не чужая ли она мне?

— Если бы я мог отыскать место, где можно спуститься в подземный город, — признался я ей несколько дней назад, не подозревая, на что обрекаю себя: слова вырвались как-то сами собой, помимо моей воли, — если бы я нашел такой проход, уверяю тебя, я не сомневался бы.

В это мгновение все, что еще связывало нас, вдруг исчезло, растворилось, передо мной и в самом деле предстала другая женщина. Я чуть было не вскрикнул при виде ее. И эта другая Нафиса снисходительно улыбалась, улыбку ее вполне можно было бы счесть жестокой, хотя она и не была таковой, просто была непонятной.

— Нет, — насмешливо сказала мне в ответ незнакомка.

Я промолчал, понимая всю бесполезность слов.

Однако мне удалось добиться своего. Незнакомка пристально смотрела на меня. Я не опускал глаз, и тут у меня стали появляться мысли — а может, это она мне их внушала? — которые невозможно было облечь в слова. Я взглянул на игравших возле нас детишек, не подозревавших о разыгрывавшейся драме. И они представились мне еще одним знаком, таким простым и ясным: это и был намек на существование иной жизни.

— Обнаружить такого рода вещи, — подумал я вслух, — чаще всего дело случая.

Незнакомка ничего не ответила, и разговор оборвался.

И все-таки, отвернувшись, я счел нужным добавить:

— Каждый день находятся люди, которые ныряют туда, а ведь могли бы преспокойно сидеть у себя дома.

Нафиса безмолвствовала. Я ждал ее, но она все не возвращалась, а было уже поздно.

После затмения жизнь потихоньку шла своим чередом и дома, и в городе, но каждый терзался подозрением, страхом, тревогой. Казалось бы, смешно, но у женщин вошло в привычку собираться, словно по сигналу, возле входной двери и слушать, что происходит снаружи. А если спросить их, что случилось, они тут же стыдливо расходятся и прячутся каждая у себя. Глядя на все это, Нафиса улыбается, да, она только улыбается. Исходящие от солнца лучи рисуют на нашей земле быстро меняющиеся диаграммы и в один прекрасный день сожмут ее плотным кольцом. Тогда останется только взобраться на вершины или кануть в глубины. Я говорю о нас, ибо мы живем ожиданием этого!

Я и сам не заметил, как меня, против воли, вовлекли в направленное к определенной цели перемещение толпы. Меня неотступно преследовало воспоминание о той бессонной ночи, когда в доме все вот так же кружили. У людей, подобно мне захваченных круговертью, на месте глаз и рта были самые настоящие кратеры, их изможденные лица, казалось, были слеплены из комьев глины. Мы двигались точно во сне. Ко всему готовые, мы шли вперед, нисколько не заботясь, куда ведет этот путь и чем может кончиться наше шествие. По счастью, было светло.

Как видно, становится опасно посещать большие улицы и вообще места, где обычно собирается много народа. Но главное, следует избегать открытых перекрестков, особенно подверженных тем или иным веяниям. Нехорошо оказаться там в неподходящий момент, всякое может случиться. Большинство из нас инстинктивно, наверное, избегает их теперь, это сущие ловушки, где вас подстерегает смертельная угроза, недаром там всегда пахнет мандрагорой; но много ли таких, кто все время остается настороже, не смыкая глаз, да и что значит по нынешним временам не смыкать глаз? Пожалуй, будущее нашего города и в самом деле начертано на его перекрестках. Так пусть же оно свершится!

А как же Нафиса? Она-то уж, во всяком случае, решительно ступает там, где я продвигаюсь с величайшей осторожностью. Она покоряет вселенную, ей подвластна любая вещь, а потом она пытается успокоить меня своей обезоруживающей улыбкой. И все-таки я почти счастлив, да-да, счастлив, правда по-своему, на свой лад, но иногда и в самом деле безрассудно счастлив. Хотя мне никогда не понять, каким образом Нафисе удается воздействовать на меня.

Я с удивлением и даже с болью глядел на ее прекрасное удлиненное лицо, на котором без труда читалось сострадание. Я отпрянул, и лицо тут же исчезло, Я почувствовал усталость. Странную какую-то усталость, она поселилась где-то в глубине моей души, а может быть, то была вовсе не усталость, а стремление к чему-то, что трудно даже с точностью определить, К чему-то такому, что как раз и должно было помочь мне преодолеть мое горестное состояние.

«Ну, а теперь, я полагаю, ты станешь ненавидеть меня?» — мысленно обращался я к своей жене.

— За что мне тебя ненавидеть? — услышал я ее голос, звучавший вполне миролюбиво.

Сама Нафиса не появлялась.

— Так ведь обычно бывает. Мы сами себя на это обрекаем.

— Это последнее, что может случиться: мне ненавидеть тебя!

Я посмотрел на дверь, у меня было такое чувство, будто она за занавеской, но почему-то медлит войти. «До чего же я несчастен», — подумалось мне.

— Так и должно быть, — снова послышался голос Нафисы.

Я повернул голову: она глядела мне в лицо. Мне казалось, я шел не один час, чтобы прийти сюда, я изнемогал. Она была той, что покорила мир, и мне удавалось видеть ее лишь урывками, мимолетно. Нафиса простерлась предо мной, словно открылась незримая рана, которая становилась все глубже, уходя в полые черные камни, поддерживающие море, внедряясь в подземный город, ниже базальта, охраняющего подземный город, ниже дождя, орошающего этот базальт. Казалось, она вбирала в себя все мироздание.

Недавно был обнаружен пылающий костер, он внушает людям беспокойство; не то чтобы он был огромным, но зато истоки его уходят глубоко в землю. И если не так уж велик риск пожара на поверхности, приходится опасаться катастрофы в подземном мире. Эта неясная тревога терзает всех нас. Как и многие другие, я ходил туда — просто посмотреть. В указанном месте я не обнаружил ничего, только кусок черного камня, совершенно холодный снаружи и потому, показалось мне, не способный распространить пламя. Зато у меня создалось впечатление, что внутри все горело, да и сейчас, верно, горит — сам я с тех пор гуда не возвращался. Люди разглядывали камень с недовольным видом и боязливо удалялись. Быть может, они ошибались? Я в этом далеко не уверен. Просто так никогда ничего не бывает. Теперь, когда нами правят силы с той стороны, на каждом шагу нас подстерегает опасность: либо бездна, либо испепеляющее солнце.

Никогда не забыть мне этой ночи. Я спал и сквозь сон все время слышал торопливые шаги, хлопанье окон и дверей, которые то открывались, то закрывались. Весь дом сотрясался, причем к этому шуму примешивались еще и другие, непонятные звуки: вздохи, жалобы или стоны, доносившиеся неведомо откуда. А в какой-то момент послышалось даже бряцание цепей, а может быть, позвякиванье колокольчиков на скотине, которая, обезумев, мчалась во весь опор.

Внезапно кто-то взял меня за руку и резко встряхнул, я открыл глаза. Нет, я не спал. Склонившись надо мной, на меня глядела Акса, рослая негритянка, командовавшая всей прислугой в доме.

— Что случилось? — пробормотал я.

— Твой отец умирает.

Не помню, как я вскочил, как бросился к папиной комнате — нога-то у меня еще не окрепла, — как вбежал туда и очутился возле отца. Он лежал на своей огромной кровати, старинной, с позолоченными железными прутьями кровати под балдахином, лицо его распухло и почернело. В дверях толпились служанки, зная, что их не прогонят; чей-то голос, из тех, что всегда раздаются в такие минуты, вопрошал на улице, послали ли за доктором. В изголовье умирающего сидела, вернее, простерлась моя мать. После недолгого молчания все тот же голос повторил свой вопрос.

И все та же Акса, которая разбудила меня, в сердцах ответила тому, кто спрашивал, оставаясь невидимым:

— Конечно, послали! Не станем же мы ждать, пока…

Окончание фразы растворилось в шуме, сотрясавшем весь дом. Я стоял неподвижно, вглядываясь в отца и чувствуя на себе испытующий взгляд Аксы.

Акса подходила все ближе и, наконец, очутившись совсем рядом, шепнула мне на ухо:

— Ты здесь единственный мужчина.

У меня перехватило дыхание, едва я услышал эти слова, непреодолимый ужас сковал меня, мне захотелось убежать. Однако Акса, нисколько не беспокоясь о моих чувствах, подтолкнула меня еще ближе к отцу, совсем вплотную, я боялся смотреть на него, избегая его взгляда, а она вложила его правую руку с поднятым вверх указательным пальцем в мою. И тут вдруг гнусная мысль пронеслась у меня в голове: «Сейчас ты умрешь, спасенья тебе нет…» Я разглядывал отца: на лице его отражалось такое страдание, рот весь перекосился, он таращил глаза, но ничего не видел и не мог узнать меня. И тогда мне стало жаль его… Я хотел помочь ему, но, к величайшему своему отчаянию, не знал, как это сделать. Я сжимал его руку в своих руках, подносил ее к дрожащим губам.

Акса велела мне повторять вслед за ней:

— Тебе, кому открывается вечность…

— Тебе, кому открывается вечность…

— … Я клянусь хранить верность…

— … Я клянусь хранить верность…

— Духу наших предков…

— Духу наших предков…

— … Клянусь…

Я произносил слова, не понимая их смысла; трижды Акса шептала клятву, и столько же раз я должен был повторять ее вслед за ней. Я не мог этого вынести, я готов был закричать, только бы освободиться от тяжести, сжимавшей мне грудь, и в конце концов упал без сознания. Ощущение было такое, будто жизнь внезапно покинула меня.

На другой день меня разбудили молитвы праведников. Я горел как в лихорадке, слезы скатывались по щекам и капали на подушку. Еще бы, я оставил умирать отца… Эта мысль не давала мне покоя, она неотступно преследовала меня, и я в оцепенении долго прислушивался к молитвам.

Откуда-то издалека до меня донесся голос Аль-Хаджи:

— Это самое тяжкое испытание для праведника.

Он улыбался, указуя перстом куда-то поверх моего лба.

— Теперь вы знаете, откуда берется зло и как чему следует быть.

Внимательно прислушиваясь к этому доброму голосу, я вдруг с удивлением обнаружил, что сделал одно открытие, и опустился на колени:

— Да! Глаза мои открылись, и все мне предстало в ином свете!

Оглядываясь по сторонам, я задавался вопросом, что мне надлежит делать: остаться или уйти? Попытавшись к тому же о чем-то вспомнить, я снова сел.

— Который теперь час?

Он достал огромные часы, прикрепленные шнурком к одному из внутренних карманов его рабочего халата.

— Вы куда-то спешите?

— Нет, а вы?

— Тоже нет, а почему вы хотите уйти?

— Видите ли…

— Сейчас пять часов.

Я махнул рукой, давая ему понять, что это не имеет значения. Он кивнул головой в знак того, что мне не следует обижаться.

— Прошу прощения.

Обдумывая сказанные им слова, я терзался собственными воспоминаниями, которые неотступно преследовали меня, и не видел, как он встал со своего места и проскользнул туда, где стояла своего рода дарохранительница. Вскоре после этого до меня донеслось похожее на молитву бормотание. Оглянувшись по сторонам, я почувствовал необходимость встать. Затем я пошел к двери и пробыл там минут пять. Аль-Хаджи кончил молитву и опять сел на свой табурет; я тоже вернулся и занял прежнее место напротив него. Теперь я уже не ощущал желания плакать, я снова обрел спокойствие.

— Прошу прощения, — повторил я, повеселев.

Посветлевший взгляд Аль-Хаджи, казалось, обволакивал меня. Глаза его так ярко горели в этот момент, что мой друг как бы растворился в их свете и я с его помощью мог видеть уже не только внешнюю оболочку вещей; лицо его постепенно преображалось, чуть вздрагивая в ясном сиянии, я испугался, ибо под чертами Аль-Хаджи проступали более тонко, но вполне явственно черты Нафисы.

— Вот видите, каков я, — заметил он.

Меня охватило волнение. Показав ему со смехом свои дрожащие от избытка чувств руки, я опустил голову.

— Понимаю.

И далее он заговорил так тихо, что мне стоило огромного труда разобрать его слова. Я с завистью поглядывал на дверь. Там медленно проплывали спировиры в окружении метеоров. Я печально следил за ними, потом они исчезали из вида; им на смену явились женщины в белом. Тут я услышал радостный голос Аль-Хаджи:

— Я вернулся.

Я вопросительно посмотрел на него; он нерешительно провел рукой по лицу, погладил бороду и в конце концов не выдержал:

— Пожалуй, лучше уж признаться.

И он со всей откровенностью рассказал мне, откуда вернулся.

Стая ириасов, слетевшихся со всех сторон, накрыла тело моего отца, которого оставили так, открытым, на все это время. Можно подумать, что они только и ждали первой возможности и безжалостно набросились на него. Но вскоре я понял, почему.

В следующую минуту он был поднят в воздух множеством крыл, и этот небесный ковчег открылся взору всех мужчин, но они в своем ослеплении не обратили внимания на это знамение. Хотя отныне сомнения быть не могло. Воздушный корабль описывал все более широкие круги над городом и вскоре совсем исчез из вида. Однако знамение завершено было полностью лишь в тот миг, когда умерла в свою очередь моя мать, вскоре после этого, — не привлекая к себе внимания, она вернулась в лоно вод. Рассказывать о последовавших за этим двойным несчастьем неделях полнейшей потерянности у меня недостанет сил. Скажу только, что с той самой поры и начали двигаться стены. К тому же они довольно часто пели без всякой на то причины. А стоило им умолкнуть, как чей-то голос, метавшийся по подземным ходам, подхватывал песню. Если мне случалось выйти из дома, голос этот следовал за мной, пробуждаясь у меня под ногами, и привлеченные им ириасы возвращались, кружа какое-то время вокруг меня, потом устремлялись вниз, к земле, падая на то самое место, откуда доносился голос.

Затем без всякой видимой причины они исчезли внезапно, как дым. Однако полет их навсегда останется в моей памяти связанным с обрушившимся на меня несчастьем. Мой отец унес с собой секреты, которыми владел, хотя и был скорее их хранителем, нежели истинным властелином. Жизнь его была иллюзорной, он сам превратил ее в иллюзию, наверное, необходимую, но длиться она могла до тех лишь пор, пока сам он ее поддерживал… И после его смерти все богатство исчезло вместе с ним. Что за сумасброд! А мы-то считали его таким положительным, трезвого ума человеком. Хотя по ночам до нас не раз доносились из отведенного только ему одному крыла дома отзвуки освещенного несказанным светом празднества, которое он устраивал для себя, используя для собственного удовольствия ту власть, которую ему доверено было хранить. Словно он был ее хозяином! Словно он сам был ее властелином! И подумать только, что всему этому пришел конец, погасли огни, жилище снова погрузилось во тьму, секреты потеряны.

А может, потому, что иллюзии суждено было кончиться вместе с его смертью, он и пожелал положить ей конец со всей пышностью? Он был не из тех людей, кто мог довериться кому бы то ни было. Он послал миру весть на свой лад, единственным достойным его способом, хотя весть эта лишена была всякого смысла для наступающих времен и потому о ней тут же забыли. Теперь я лучше понимаю изменчивые настроения отца, его сбивающие с толку фантазии: они навеяны были предчувствием неизбежного.

Замок наш, воплощавший для меня преемственность поколений, был всеми покинут, поместье раздроблено, с первых дней я чувствовал себя затравленным, жизнь моя превратилась в нелепый маскарад. И если я все-таки пытался бороться, то трудности мои от этого только возрастали, какой-нибудь случайно уцелевший ириас посылал мне вместо приветствия злую насмешку, плевал на меня и взмывал прочь с молниеносной быстротой. Что за ирония судьбы!

Нафиса навсегда осталась в замке; это равносильно было моей смерти. Само слово нафиса означает и место, где живут, и душу, что находит там себе прибежище, и всю жизнедеятельность, оно означает также наше потомство и уроки, которые нам завещаны; потому-то мы и называем этим именем своих жен. Я словно вновь вижу ее теми глазами, что тогда, в те далекие времена, я вижу ее и хотел бы вечно покоиться в ее тени, под сенью ее золотистой листвы, искать взглядом следы моих сновидений. Вспомни обо мне! Не забудь весной покрыться цветами! Я и не подозревал, какие страдания может причинить насильственная разлука, стоило мне лишиться тебя, и я очутился на земле, где царит постоянно ужас. Само строение воздуха было нарушено, пространство развеяно, и — новое проклятье — само дыхание его угасло. Потому-то мне и захотелось вдруг упрекнуть Аль-Хаджи за то, что он позволил мне войти и сесть в его лавке. Это значило позволить мне предаваться воспоминаниям, познавать себя! Я ходил взад и вперед по лавке, а в душе тем временем все переворачивалось, скалы и воды, со дна поднимался осадок, захлестывая меня тяжелой волной. Искушение. А я-то отважился прийти к нему, ни о чем не подозревая!

Он молчал, смотрел на меня и ни о чем больше не спрашивал.

— Другим все равно не станешь.

Я сам удивился своим словам, а главное, тону, каким их произнес. Отдавал ли я себе отчет в том, что эти неосторожные слова выдавали меня с головой?

Добряк улыбнулся в ответ.

— Стало быть, вы хотели бы стать другим?

Сначала я не решился ответить, потом вдруг с какой-то яростной силой, не выдержав, произнес:

— А почему бы и нет?

Послышался неясный треск и долго не смолкал в наступившей тишине. За ним последовал другой, третий. Еще и еще… Затем внезапно разразился град, как будто пули застучали, а под конец обрушился мощный шквал, который сметал на своем пути вся и все. Потом снова послышались потрескивания. Как только они прекратились, стены приняли иное положение, и вид у них стал совсем другой. Я стоял посреди лавки. Глухой гул все еще доносился из опустевшего, настороженного города, сотрясая его до основания, прокатывался по узким проходам, поднимался ввысь. Ничего не поделаешь! Теперь я понимал, к чему ведут мои беседы с Аль-Хаджи. Совсем обессилев, я застыл неподвижно, пытаясь бороться с навалившимся на меня сном. Рядом со мной, словно дуновение ветра, прошла Нафиса; я видел, ничуть не удивившись, как она появилась из самого темного угла лавки. Я взял ее руку и приложил к своей груди: она была горячей и невесомой, похожей на луч света. Закрыв паза, я шагал, стараясь ни о чем не думать. Целое полчище ириасов с поразительной дерзостью набросилось на меня, они впивались мне в голову, стараясь проникнуть внутрь. Но напрасно их стаи вились надо мной, напрасно они разносили в щепки двери в тщетной попытке добраться до меня, разоряли дома, сеяли ужас и опустошение, им не удалось запугать меня. Нежность вездесущей Нафисы согревала меня, как пламя; пускай она молчала, зато я думал о завтрашнем дне, о грядущем, в котором мы будем жить.

Зулейха что-то кричит нам со двора. Но шум голосов, поднявшийся в доме, заглушает ее слова, и я не могу разобрать, о чем она говорит. В комнату входит жена, и я прошу ее:

— Узнай, в чем дело.

— Представляешь, в самом центре города. Страшно подумать.

И так как я отказываюсь ей верить, она повторяет с пылающим лицом:

— Такого еще никогда не было. Ступай посмотри.

Я выхожу. Множество людей бежит к Медресе. Я следую за ними. Тени с глазами без зрачков отрываются от стен и, едва касаясь меня, несутся по улицам.

На подступах к Медресе я попадаю в какой-то немыслимый круговорот — это ириасы, они приводят в движение весь этот поток с его приливами и отливами, взлетами и падениями, столкновениями, поток несет меня, я ничего не вижу вокруг. Потом наконец понимаю, в чем дело: стены теснят население. Долго ли так будет продолжаться? И где искать спасения? Изрыгая людей с одной стороны, они тут же втягивают их с другой, и по мере того, как они отталкивают нас, на пути возникают все новые непреодолимые преграды. И в этом всеобщем смятении стерлись, исчезли бесследно целые улицы, а другие никуда уже не ведут. Зажатая со всех сторон толпа оказывается в конце концов в тупике, где она сгрудилась, сбилась в плотную массу, как тесто, и где всякое передвижение становится несбыточной химерой; пытаться увидеть, что происходит там, впереди, тоже дело немыслимое. И вдруг в этот самый момент толпа разрывает свои путы и с отчаянным воплем устремляется вперед, выражая тем самым свою ярость, свою боль. По злой иронии судьбы все мы — мужчины, женщины, дети — оказались в эту минуту раздетыми, лишенными всякой одежды. И вот мы бежим — не идем, а бежим, — и стон безысходной скорби несется впереди нас, и стены вместе с разодранными в клочья рубашками колышутся вкруг нашей наготы. Изливается страдание, накопленное жителями города за это время, все, что таилось внутри, вырывается наружу. Но демонстрация эта теряет свое значение, она ни к чему не ведет и вообще не имеет смысла перед лицом выстроившихся по обе стороны нашего шествия стен, взирающих на нас глазами иного, чуждого нам мира. Ужас, который исходит от них, сокрушает нашу силу. Мы проходим мимо с поникшей головой. И вот в конце улицы, куда мы свернули, мы наталкиваемся на новое заграждение; тогда мы возвращаемся на площадь, откуда вышли, пытаемся пройти по улице, ведущей в противоположную сторону. Однако там нашему движению преграждают путь другие стены. И так со всех сторон, куда бы мы ни двинулись. Мы вынуждены оставаться на площади, кружа по замкнутому кругу, надрываясь от крика, а тем временем горячий ветер, наверняка направляемый в нашу сторону новыми сооружениями, обрушивается на толпу сильными шквалами, обжигая нас. «Пускай сомкнутся над нами, — молю я мысленно, — пускай сомкнутся над нами». И в эту самую минуту, словно услышав меня, стены стремительно надвигаются на нас, чтобы разметать в разные стороны; в мгновение ока каждый оказывается за несколько улиц отсюда. Я возвращаюсь домой, созерцая залитое солнцем утреннее небо и прислушиваясь к хору ириасов, звуки которого доносятся издалека. На своем пути я не встречаю ничего такого, что не казалось бы смехотворным по сравнению с тем событием, которое мне довелось пережить. Я думаю о Зулейхе: сегодня ее колдовские чары сделали свое дело.

Горячий ветер не унимался и на другой день, а через три дня город совсем зачах от суховея. Люди на улицах — и те, кто торопился по делам, и просто прохожие — казались озабоченными и старались избегать друг друга, а над ними кружили стаи ириасов, потерявших всякий стыд. Они не жалеют даже женщин и детей. И нет никого, кто решился бы выстрелить в них. Какой смысл восставать? После той жалкой манифестации, в которую вылился протест против чудовищной власти стен, и думать об этом нечего, а те уже снова сомкнули свои ряды. Да и установившаяся сушь делала свое дело, избороздив трещинами не одно глиняное лицо. Научиться жить не двигаясь, в строго ограниченном пространстве, которое все более сужается, — практически в дыре, научиться дышать так, чтобы даже грудь не подымалась, не производить ни малейшего шума, мечтать, но при этом ничего не желать: словом, полное самоуничтожение — вот на что мы обречены в ближайшем будущем.

Новые сооружения непрерывно растут и размножаются, все теснее сжимая вокруг нас свое кольцо, и это несмотря на то, что некоторые из них взрываются или рушатся сами собой, едва успев подняться над землей. Пока мы еще в состоянии защитить самих себя, если захотим, такая возможность есть. Теперь мы знаем, что их можно уничтожить, но при одном условии: взорвать весь город и самим взорваться вместе с ним… Есть среди нас такие, кто готов заплатить эту цену? К несчастью, нет. А значит, надо хранить свое негодование про себя. Что же касается меня лично, то я не сомневаюсь, что это все равно кончится всеобщим уничтожением. Но какой толк говорить об этом…

Ну а если все-таки говорить, то есть вещи, к которым следовало бы присмотреться повнимательнее, тогда многое станет понятно. Так, например, горожане, на которых, в общем-то, мало кто обращает внимание, стали относиться ко всем этим ужасам довольно безразлично: каждое новое событие, одно страшнее другого, отодвигает все дальше пределы допустимого… и уже не в силах вывести никого из равновесия. Новый город, мерзость этого времени, не похожего ни на одно другое, — стал частью нашей жизни. У нас просто недостает мужества в этом признаться. Взять, к примеру, наших друзей, которых мы теряем вдруг из вида, — что с ними происходит? Через некоторое время мы предпочитаем вообще об этом не думать.

Чтобы преодолеть тревогу этих дней, я пытаюсь заложить основу некой новой науки; назову ее так: теория поведения ириасов. Я беру на заметку направление, число и часы их вылетов и возвращений, высчитываю широту и продолжительность, а также высоту их полетов, отмечаю время, когда они хранят молчание, а когда начинают галдеть. На основании сделанных ранее наблюдений я отваживаюсь иногда предсказывать. Думаю, что мне удастся установить если не законы, то по крайней мере какую-то последовательность. И я уверен, что на основе этого сумею в конце концов разгадать скрытые пружины поведения этой птицы, а возможно, даже и мотивы ее действий. А почему, собственно, нет? Обладая общей теорией их больших и малых маневров, я смогу предугадать надвигающиеся события. Ибо, на мой взгляд, все, что происходит у нас, так или иначе связано с их стратегией, а стало быть, именно в ней, мне думается, скрыта наша судьба и наше будущее, точно так же как судьба и будущее нашего города. Правда, многое мне еще самому неясно, и до конца, как видно, далеко: моя молодая наука только-только набирает силу, хотя совсем недавно она уже оправдала мои ожидания, ну, или, во всяком случае, кое-какие надежды. Таким образом, подтвердилась справедливость моей точки зрения, — а это уже немало! — и я понял, что следует продолжать мои поиски именно в этом направлении, путем таких исследований я непременно достигну цели. Если бы только от меня порой не ускользал смысл моих расчетов, я уже добился бы своего! Но увы, смысл этот, само собой разумеется, уходит корнями в тот мир, куда мне нет доступа. Это новые сооружения, постоянно угрожающие нашей жизни, отнимают у меня недостающую, ускользающую часть общего смысла, Да и сами ириасы, насколько мне удалось заметить, гораздо более ценят общество тех, других (которые живут в новых зданиях), чем наше, они стараются держаться поближе к ним, а не к нам. Целыми днями они там играют, смеются вместе с ними, а нам достаются одни только косточки от оливок да насмешки, им же они приносят все новости, какие только могут. Ничего не поделаешь. Не без грусти смотрю я на все это и готов распроститься с последними своими иллюзиями на их счет. Пытаюсь убедить себя, что это всего лишь птицы, и продолжаю свои наблюдения. Но, как бы я ни старался, в наблюдениях моих много случайного, и вполне возможно, ничего из этого не выйдет. Ну и ладно! Иногда я спрашиваю себя, может, оно и к лучшему? Я немного стыжусь самого себя, даже чувствую себя виноватым… С некоторых пор наблюдения мои не приносят мне ничего, кроме горечи.

Я невольно думаю о тех, кто и в самом деле рискует собой, вспоминаю рассказы о заложниках. Хотя и нам, всем остальным, кому удается укрыться на время от жестокости новых сооружений, пощады ждать нечего, нам нет спасения. А они, как же они-то? Даже игры ириасов, и те становятся бесспорным отражением этого насилия в небе. Когда я признаюсь себе в таких вещах, я закрываю лицо руками, мне даже случается желать, чтобы и меня как-нибудь тоже взяли заложником, только бы не видеть всех этих страданий.

Из всеобщего шума голосов, оглушающего меня, когда я возвращаюсь домой, выделяется пронзительный, резкий голос нашей соседки Фатемы:

— Можно подумать, что он провалился в преисподнюю!

Речь идет об одном из ее братьев, схваченном совсем недавно, — как раз об одном из тех самых заложников. Чего только не испробовала его семья, добиваясь его освобождения, но все было напрасно. Как тут не вспомнить о тех, кто висел тогда на самом верху сооружений под пылающим оком солнца… Что ж тут удивляться: может, и ее брат был среди них, а может, среди тех, кого вздернули туда после. Только никому это неизвестно. Но она не унималась, осыпая бранью новые сооружения и всю нашу жизнь, да и весь наш город — знакомая жалкая песня. А она все свое: что бы мы ни делали, что бы мы ни думали, что бы ни говорили — все это бесполезно и не от кого ждать помощи.

Дверь за нами захлопнулась, и мы не имеем права думать о том, что за ней происходит.

Увидев меня, Нафиса не стала ни о чем расспрашивать; она итак уже все знала. Стоит ли говорить об этом? С рассеянным видом она принимается за дела. «Теперь не время, теперь не время, — думаю я, глядя на нее, — город рушится, город кружится, над городом веет неутихающий ветер — не время теперь; город, словно утопающий, протягивает над водой руку, взывает о спасении — теперь не время!»

За столом я слушаю Нафису, а сам думаю, неустанно думаю об ириасах, которые уносят заколдованных мертвецов, И о водах, которые, обретя могучую силу, сумеют спасти мир… Она улыбается, глядя на меня своими бездонными зелеными глазами, и в душе у меня рождается новый, неведомый доселе, чистый свет. Ни у кого недостало бы силы жить, ни во что не веря, верить надо, даже если того, во что ты веришь, вообще не существует: такое происходит и со мной; взять хотя бы Нафису — во что я в ней верю, я и сам толком не знаю. Я начинаю громко петь, пытаясь вернуть Нафису с того далекого, зыбкого берега, откуда она смотрит на меня. Тогда она приоткрывает глаза и улыбается мне. Но так недолго!

Если кому-то придет в голову фантазия заявить мне: «Ее не существует», я не знаю, что сделаю, но, по правде говоря, не очень удивлюсь. Ведь то, что допускаешь в отношении других, в конце концов случается и с тобой тоже… Вот она, ловушка, в которую я попался. Надо оставаться самим собой, хотя бы из сострадания к другим.

Я заставляю себя еще раз внимательно посмотреть на Нафису, и снова во мне просыпается чувство одиночества, я чувствую себя чужим, отвергнутым. Она молча поднимается, такая лучезарная: лицо ясное, руки застыли в безмятежном спокойствии. На какое-то мгновение, показавшееся мне вечностью, она останавливается у двери, и вдруг я снова вижу ее напротив себя, она сидит, скрестив ноги, на бараньей шкуре и говорит со мной терпеливо, как обычно, я вижу ее склоненную набок голову, ее руки, потом внезапно обнаруживаю, что она опять стоит возле двери.

Нас несколько человек в лавке, мы говорим о Рахмоне, Аббазе, Леджаме, которые оказались во власти новых сооружений и обречены на гибель; говорим о других людях, о бегстве и о поимке, о неожиданных нападениях.

— Внизу, под землей, людей больше, чем здесь, в домах, — говорит Льедун.

Я бросаю взгляд на Аль-Хаджи. Он не разделяет беспокойства, которое скрывает наша веселость, из всех нас он один живет в ладу с самим собой.

— В настоящий момент население — это наш арсенал, а люди — наше оружие, — со смехом говорит Зиан.

Мы смеемся вместе с ним, а я говорю, что не может быть, чтобы на сооружениях не знали секретов нашего подземелья и что не следует строить на этот счет никаких иллюзий. Все тут же умолкают и пристально смотрят на меня.

— Они никогда их не узнают, — твердо говорит Аль-Хаджи, нарушив наконец свое молчание.

Слова эти заставляют всех обернуться; застигнутый врасплох, я не знаю, что и сказать.

— Это ведь не их земля. Если бы под их землей… тогда другое дело.

— Еще бы, — одобрительно кивает кто-то.

Больше никто ничего не говорит, все думают о другом.

— А там, внизу, есть где спрятаться? — наконец не выдерживает Зиан.

— Под землей везде можно спрятаться.

«Это единственная наша надежда», — думаю я.

— Ужасно, — молвил кто-то.

— Ничего не поделаешь. Если бы у каждого дома, у каждой улицы, у каждого квартала было свое подземелье, думаете, там смогли бы удержаться?

— Но это невозможно!

— Почему же?

Я понял! Между нами и городом нет или почти нет никакой разницы, нас ничто не разъединяет, мы не там и не здесь, мы сами и есть город, а может быть, город — это и есть мы. Кто из нас кто? Неважно, этого нам никогда не узнать. Пространство, форма и границы у нас общие, что есть у нас, есть и у города, и так уже трудно вообразить, откуда берется у нас столько сил, столько возможностей, чтобы расставить все эти ловушки, проложить все эти ходы и выходы.

Это-то как раз и пытается объяснить кто-то рядом со мной, за стеной. За разговором в лавке накурили, надышали, причем шум голосов становится все громче по мере того, как усиливаются удары, которые доносятся снизу, из-под земли. Нам так хорошо тут в тепле узнавать друг от друга новости, что никто из нас не может решиться услышать наконец сигналы, подаваемые нам из-под земли.

— К счастью, пока не холодно, — замечает Льедун.

— Зато сухо! — возражает Зелам. — И с каждым днем становится все суше.

— Пожалуй, стены могут не выдержать, — говорит кто-то весьма кстати.

То-то и оно. Это заметно хотя бы по числу их перемещений. Никогда бы не подумал, что они способны столько раз переменить положение за один только день, а то и за одно утро, как тогда, когда мы оказались в плену у них, намертво стиснутые их углами.

— Все мы попали в скверную историю.

— Даже ты.

— И ты тоже.

— Ну, если тебе это приятно…

— Пленных не будет, — предупреждает нас Зиан.

— Что ж, мы готовы… если тебе это приятно.

Все расхохотались. Мне стало не по себе, и я почти тут же ушел.

Еще не стемнело, но я все-таки возвращаюсь. А куда деться от этих стен, которые следят за каждым вашим шагом? Они и не думают менять своей тактики, кружат вокруг вас, играют вами, а в нужный момент снова набрасывают свою маску. Я иду, делая вид, будто не обращаю на них внимания. И вот я дома, в мирной гавани. Я слушаю болтовню соседей, их голоса приносят мне успокоение; стараясь не шуметь, я пересекаю двор. Я не люблю шуметь. А сам тем временем думаю: «Если бы я задержался и сказал всего несколько слов, весь дом пришел бы в ужас, жизнь сразу бы остановилась». Я знаю, о чем говорю, поэтому предпочитаю мол-ать.

Нафисы нет в комнате. Опять! Куда она могла деться? Я начинаю беспокоиться — что за манера! Она бросила детей, которые играют как ни в чем не бывало, словно она здесь, рядом с ними. Они не удостаивают меня даже взглядом. С жестоким безразличием они преспокойно продолжают играть, будто забавляются моим смятением. Что же все это значит? Я расспрашиваю их. Они не знают, где их мама. У соседей? Нет. Какое притворство таит это их невинное выражение, когда они отвечают на мои вопросы. Ладно, пусть возвращаются к своим игрушкам! Я сажусь в уголок. Но тут же вскакиваю.

— Мамиа! Диден! — зову я.

Они перестают играть. Я беру их за руки, и они послушно следуют за мной, не говоря ни слова. Мы выходим на улицу встречать Нафису. Теперь уже совсем стемнело. Я вспоминаю, что она и прежде внезапно и надолго пропадала и еще тогда мне это казалось странным. Забыв о времени, мы — все трое — с нетерпением поджидаем ее. Но мы напрасно таращим глаза, стараясь разглядеть ее, со всех сторон нас окружают только тьма и пустота. Покинутый всеми город! И вдруг в темноте раздается чей-то смех. Неужели это она? Быть того не может! Я решительно хватаю детей и тащу их за собой, мы возвращаемся домой. У Баруди включено радио, доносится голос диктора, которого мы еще не слышали.

На пути меня останавливает что-то ласковое — Нафиса. Сначала я различаю в темноте ее улыбку, потом розу — пылающую розу. Нафиса положила цветок за ухо, и он излучает сияние.

— Ты забыла о времени.

— Нет.

— Как же так не забыла…

Я не спрашиваю ее, где она была. Я на нее не сержусь.

— Я могу возвращаться только в определенные часы.

Говорит она очень серьезно, но по-прежнему ласково улыбается. Я бы понял еще, по крайней мере мог бы понять, если бы не нависшая над нами опасность. Я бы понял, просто мне понадобилось бы время. Прекрасная и желанная, несмотря на все свои превращения, жизнь, вечность — она стоит предо мной, я слышу ее голос, вижу ее глаза, сияние ее розы, и весь мой бред, весь мой мрак улетучивается.

В конце концов я улыбаюсь ей в ответ и говорю себе: болван!

В этот момент по радио начинают петь:

Я включаю свет в комнате, внимательно разглядываю ее: она раскраснелась, смеется, кажется возбужденной. Сущий ребенок! Ребятишки, словно обезумев, кружат вокруг нее. А за стеной по радио снова и снова повторяют все ту же песню, до бесконечности. «Именно теперь мне грозит полное одиночество. Что меня ждет?» — думаю я.

— А как же они? — говорю я, показывая на малышей, которые прыгают и бегают по комнате.

Потом, глядя ей в глаза, добавляю:

— А я?

— За них не бойся. И за себя тоже. Ваша жизнь и завтра будет такой же, как вчера.

Улыбаясь, она, как обычно, поворачивает голову и склоняет ее немного набок. Потом идет прибирать вещи в глубине комнаты. Я внимательно слежу за каждым ее движением и снова обретаю привычное спокойствие, тревога отступает.

Все еще чересчур веселая и оживленная, она начинает готовить нам ужин. Я поддразниваю ее:

— В другой раз я тебя провожу.

— Пожалуй, не захочешь.

Она звонко смеется. Я спрашиваю:

— Почему же?

— Женщине это легче, чем мужчине.

Боится обидеть меня? Я снова чувствую себя таким одиноким, но вида не подаю. Спит она или бодрствует, ей всегда надо быть начеку, таков ее удел. Она заслоняет, спасает меня, сама берет послание из чужих рук. Она никогда не дрогнет, никогда не отступится, никогда ничего не забудет.

Ночь проходит спокойно. На другой день утро такое же ясное, как и накануне. Так мало надо, чтобы вновь вернуть доверие всему городу, вдохнуть в население надежду. Новые сооружения с прежним ожесточением стремятся ввысь и вширь, стучат, свистят, грохочут. Пускай себе. Ириасов что-то не видно. Может, они переселились куда?

Что бы там ни было, мы уже не ждем никаких известий. Да и новостями, в общем-то, перестали интересоваться, как-то уж так само собой получилось: они нам больше не нужны. Еще недавно, сгорая от нетерпения, мы пытались разведать что-то, теперь же на смену этой ненасытной жажде пришло глубокое равнодушие. Минуло время, когда мы набрасывались на газетные киоски, собирались вокруг радиоприемника, шепотом передавали друг другу всевозможные слухи, с жадностью ловили их. Помню, как я сломя голову бегал по улицам в поисках самой ничтожной малости, хотелось хоть что-то разузнать. Бедняга! Я забыл… да что говорить, все мы забыли о своем достоинстве, гоняясь за слухами.

Теперь настала пора великого покоя. Под лучами осеннего солнца город, который всегда был не чем иным, как громадным муравейником, некрасивым и неопрятным, впервые за долгое время обретает особую красоту, красоту покинутых, мертвых селений — они продолжают шествовать во времени, но уже недосягаемы ни для кого. Я хожу по улицам и всюду испытываю одно и то же чувство. Дыхание вечности коснулось всего вокруг, и каждое мгновение кажется единственным, неповторимым, словно оно оторвалось от времени или станет последним в этой жизни. Страхи, которые внушала мне Нафиса, муки, на которые она меня обрекала, все это за последнее время тоже претерпело изменения, впрочем, не только я — весь мир изменился. Найдутся ли такие, кто все еще не понимает этого? Не думаю. Я ее больше ни о чем не спрашиваю; уходит она или приходит, я стараюсь не смотреть на нее и думать о чем-нибудь другом. Эта победа над самим собой далась мне с большим трудом.

Дни идут монотонно и однообразно, не нарушая раз и навсегда установленный порядок нашего существования. Возвращаясь, Нафиса смотрит на меня непроницаемым, ласковым взглядом и со щемящей радостью слушает рассказы ребятишек. Я сразу же становлюсь спокойным и веселым.

Вчера вечером впервые за долгое время вновь появились ириасы, и я снова принялся за свои наблюдения. Но, едва начав изучать первых, попавших в поле моего зрения, я с недоумением обнаружил обезоруживающий ультиматум — то было требование безоговорочной капитуляции нашего города. Ладно бы только обезоруживающий, главное-то заключалось в том, что послание это не было предназначено никому. Никому — это значит ни властям, ни народу, ибо никто из них не в состоянии был ни получить, ни тем более расшифровать его. А стало быть, и не мне, ведь изучал-то я их повадки просто от нечего делать. Что же заставило их взять на себя миссию доставить это предписание, которое заведомо не могло достигнуть своей цели, что послужило тому причиной? Необдуманность или презрение? Я склонен был остановиться на втором предположении. Чего другого можно ожидать от ириасов, какой учтивости? Но что же мне теперь делать? Предупредить население, соседей? А если кто-нибудь догадается спросить меня, откуда, из каких источников я получил эти сведения, что я тогда отвечу? Ну, а если предположить, что мое сообщение воспримут всерьез, не слишком ли рискованно будоражить юрод, раскрыв тайну моих исследований, ведь это вполне может обернуться против меня? И в самом деле, кто дал мне разрешение заниматься такого рода исследованиями? Никто! Я занялся ими по собственному усмотрению, втайне от всех. Так могу ли я теперь обнародовать это, сообщив подобную вещь?

Эти и еще множество других вопросов не давали мне покоя всю ночь, мучили меня до такой степени, что порою мне казалось, будто я теряю рассудок.

Сегодня утром я принял решение не говорить об этом никому ни слова:

во-первых, потому что никто не знает о моих тайных наблюдениях и, следовательно, у меня ни перед кем нет обязательств;

во-вторых, потому что посланию этому надлежит остаться непонятым, вернее, городу и не было никакого послания, ибо город никоим образом не был подготовлен к тому, чтобы получить его таким образом, и даже не подозревал о подобной возможности;

в-третьих, потому что судьба нашего города — или населения — уже решена; а посему — что может добавить ознакомление с ультиматумом, который предваряет, возможно, события, но не может принести избавления? Природа щедра на такие безусловные и бесполезные предупреждения — бесполезные согласно нашему пониманию вещей, это я допускаю.

Таков был ход моих рассуждений, которые показались мне вполне благовидными. Что же касается меня, то я, разумеется, не мог поступать так, как будто ничего этого не знаю. Я делаю вывод — исключительно для собственного употребления, — что все произойдет быстрее, чем я предполагал. В этом главная суть послания, если, конечно, допустить, что таковое послание имело место.

Новые сооружения, лучше информированные, чем мы, первыми послали нам предупреждение; если бы мы сумели понять его! Некоторые из них, самые высокие и самые мощные, на другой же день обрушились или взорвались — уж не знаю, — и сразу подул адский, фосфоресцирующий ветер. Подземные взрывы, судорожное перемещение стен, шум спировиров, а тут еще шарканье крота и град ударов, раздававшихся у нас под ногами: город сотрясался до основания. Если бы не его пористая структура, дающая ему возможность как бы вбирать в себя всевозможные удары, в одну минуту он превратился бы в кучу пыли. Отверстия, существовавшие в разных местах на поверхности окружающих нас стен, тут же закрылись, и мы утратили всякий контакт с морем. Кроме того, стены сомкнулись у нас над головой — это случилось впервые, и мы внезапно очутились в кромешной тьме, словно попали на дно шахты. Если бы наш город погрузился в этот момент в самую глубь земли и слился там с подземным, растворился бы в нем, стал его составной частью, мы бы еще могли подумать: не было счастья, да несчастье помогло. Но вместо этого мы стали свидетелями невиданного разгула фантастических превращений: каждый предмет с поразительной быстротой то и дело ухитрялся менять свою форму, атакуя нас спереди, сзади, сбоку, окружающее пространство тоже постоянно менялось, принимая обманчивые очертания с явным намерением каким-то образом навредить нам, так что мы, как говорится, и глазом моргнуть не успевали. Многие из нас в надежде спастись пытались забиться куда-нибудь в укромный уголок, но тут же оказывались совсем в другом месте, причем, конечно, незащищенном. Но самое ужасное, самое жестокое было то, что вести эту битву приходилось против таких врагов, каждый из которых сам по себе представлял целую армию; поэтому мы выбивались из сил, предпринимая атаки, контратаки, все куда-то бежали, шли на приступ, потом отступали, делая резкие повороты. Вот какова была эта битва! Они рассчитывали уничтожить побольше наших без всякого боя, и, надо сказать, им это в значительной степени удалось. Множество людей бесследно исчезло. У нас в доме снова повторилось то, что уже случалось не раз. Все соседи, и стар и млад, поначалу шумели в своих комнатах, окликая друг друга сдавленными голосами: потом, не выдержав, высыпали во двор и в глубоком молчании стали кружить по нему. Прибегнув к силе и не убоявшись резких столкновений и внезапного пробуждения, некоторые из тех, кого чары еще не лишили окончательно разума, попытались остановить по крайней мере своих. И началась кошмарная борьба между бесчувственными изваяниями и живыми, но наполовину оглушенными существами, и те и другие вышли из этой схватки изрядно помятые. Наконец, была еще одна категория, к которой принадлежал я сам: сохраняя полную ясность ума, мы словно окаменели в своих комнатах еще до того, как успели выйти. Вскоре, не отдавая себе отчета в своих действиях, кое-кто из круживших по кругу во дворе стал подходить все ближе к входной двери, словно намереваясь куда-то улизнуть. Это было бы сущим бедствием для всего города! Уж не знаю кто, только нашелся, к счастью, человек, который сохранил присутствие духа и с силой захлопнул дверь.

Увы, как мы вскоре узнали, одному удалось-таки ускользнуть незамеченным. Это был Исмаил, да-да, тот самый Исмаил. Улица поглотила его, словно бездна. Его вдруг потянуло туда, хотя он давно уже не отваживался выходить из дома и так радовался тому, что отошел от мира! И вот теперь все, конец, пропал Исмаил, не владевший в тот миг ни душой, ни телом, пропал — и душой и телом. Какая жестокая судьба! От него не останется ничего, ничего — даже тени.

Стоило, впрочем, свершиться несчастью, как чары тут же исчезли, тем и кончилось предостережение. Стены у нас над головами раздвинулись, снова засиял ясный день. Не дожидаясь, пока ей сообщат что-нибудь о муже, и не обращая внимания на уговоры жильцов, жена Исмаила села посреди двора и завыла как волчица, стала рвать на себе волосы, расцарапала все лицо. Не прошло и минуты, как она кровавым ручьем метнулась за порог дома и, просочившись под запертой дверью, устремилась на улицу, по следам Исмаила. С той поры ручеек этот не иссякает; всякий раз, когда мы выходим из дому или возвращаемся домой, нам приходится перешагивать через него.

Мы к этому уже привыкли, находятся даже люди, в особенности из числа женщин и детей, которые являются сюда, чтобы омочить в ручье пальцы и оставить у себя на лбу кровавую отметину. Собираясь группами даже в самых отдаленных кварталах, они образуют нескончаемое шествие. Выходит, Исмаил, вопреки тому, что я думал о нем в первый день, не только навечно остался в городе — раз кроваво-красный поток непрерывно бежит по улицам, разветвляясь до бесконечности, чтобы затем, после долгих странствий по городу, вновь вернуться к источнику, — образ его таит еще в себе неистощимую, чудодейственную силу, которая толкает его все дальше и дальше вперед и будет разносить о нем весть повсюду. Тот, кто, подобно мне, говорил или думал, будто Исмаил пропал бесследно, будто этот человек для нас потерян безвозвратно, теперь этого не скажет. Отныне наш город опоясан мощной кровавой сетью, которая не позволит исчезнуть никому из нас. И трудно поверить, что при жизни Исмаил был таким незаметным человеком.

Когда все это случилось, Нафисы не было дома, она пришла позже, а узнав о том, что произошло, ничуть не удивилась. Насколько я понял, она считала это в порядке вещей. По правде говоря, все мы теперь свыклись с мыслью о возможности такой судьбы, нас уже и в самом деле ничем не удивишь, мы не дадим застать себя врасплох, храня верность самим себе.

Через несколько дней Сетхи, женщина из нашего квартала, преспокойно заявила, что ее старший сын, воспользовавшись сумятицей, ушел в подземный город. Откуда ей это известно, если, насколько мы знаем, связь с теми, кто находится внизу, попросту невозможна? Может, ему все-таки удалось найти способ сообщить о себе? Во всяком случае, Сетхи стоит на своем, уверяя, что это так, и, самое удивительное, не делает из этого тайны. Есть от чего прийти в смятение! Такие вещи случались уже со многими, но ни разу ни у кого еще не хватило смелости открыто говорить об этом. Она поступает неосмотрительно. А что, если все не так, что, если этот парень всего-навсего похищен новыми сооружениями, а его мать пытается сама себя обмануть?.. Тут есть над чем задуматься: мы живем в грозное время, каждый миг на счету. И каждую минуту мы должны быть ко всему готовы.

Еще в отроческие годы я боялся упустить время, а вместе с ним и свой шанс. После постигшего меня бедствия мне удалось спасти только одно торговое дело — ткани, целиком уместившиеся в одной из крохотных лавчонок на улице Трикотажников. Малюсенький прилавок, две разбитых скамейки, разрозненные полки, на которых еще оставались куски тика и сурового полотна, развешанные на гвоздях лежалые шали да три или четыре фуфайки — вот и все богатство, которое я обнаружил, открыв в первый раз лавку. Ну и, конечно, толстый слой пыли! А по углам — огромные скопища паутины! На этом-то мне и предстояло строить свое будущее. Для начала довольно было генеральной уборки. Я нанял женщину. Она скребла, мыла, подметала, всюду водила тряпкой, сметая пыль. Как, раздумывал я, пока она занималась своим делом и ведрами лила воду, как мог отец работать в таком помещении? Ему это, видимо, не мешало; никто, впрочем, не видел, чтобы он когда-нибудь открывал эту лавчонку, и я даже не уверен, числил ли он ее своей. Щитовую дверь заново красить не стали, только оттерли и отмыли водой, как и все остальное. Поперечной перекладиной, укреплявшей дверь, раньше тоже никогда не пользовались. Я же, закрывая лавку в первый день, сразу водрузил ее на место. Прежние нравы пришлись мне не по душе; с той минуты, как я взял в свои руки торговое дело, надо было подумать и о мерах предосторожности; по улице сновали самые разные люди, толпами стекавшиеся в город неведомо откуда, а кроме того — и это внушало особую тревогу, — здесь бродили типы, вообще никому не известные.

И хотя торговать мне особо было нечем — за отсутствием товаров, пользовавшихся спросом, — я все-таки открыл свою лавку. Я хотел привлечь к себе внимание, хотел, чтобы о моем присутствии узнали все и чтобы факт этот был признан всеми. Я собирался также завязать знакомство с моими соседями, однако они не спешили ответить на мои авансы, зато и не отталкивали меня, наверное, выжидали. «Если они не желают сразу же принять меня в свою корпорацию, — говорил я себе, — стало быть, сначала хотят испытать меня, увидеть в деле. Ничего, сами прибегут. Особенно когда дела мои пойдут в гору и примут такой размах, который им и не снится!» Впрочем, мне спешить было некуда. Да и для них я все равно был чужой. Ум мой был слишком поглощен делами, чтобы включаться в эту бессмысленную борьбу за пальму первенства, и если бы они надумали тем временем чернить меня, стараясь как-то помешать мне, воздвигнуть препятствия на моем пути, меня это нисколько не обеспокоило бы. Приют и пропитание мне давала тетя Амарилья, и я всегда буду поминать ее добром: после смерти моих бедных родителей она приняла меня как родного сына.

Я изучал нашу Кейсарию, а в самой Кейсарии — ту улицу, что не похожа ни на одну другую, старался понять ее скрытые возможности, оценить ее ресурсы и рынок сбыта. Вначале внимание мое привлекли не наши люди — в общем-то, чужаки, гости, возбуждавшие всеобщее любопытство. Держались они все время настороже, со смущенным видом переходя из одной лавки в другую, причем выражение лиц у них постоянно менялось: то казалось просто страшным, потом вдруг боязливым, огорченным и снова пугающим… Слов нет, поведение их вызывало недоумение. Торговцы, мимо которых они шествовали, не отказывали себе в удовольствии потешиться над ними, только втихомолку, не подавая вида: в глубине души, мне думается, они их опасались. Не такие замкнутые и неприступные, как они, их жены не давали себя провести и спокойно шли своим путем под равнодушными взглядами благочинных людей, не проявлявших, впрочем, особого любопытства. Длинные муслиновые туники этих женщин были таких бледных расцветок, что казались выцветшими; сами они, пожалуй, не шли, а скользили. Если внимание их привлекала какая-то вещь, они — и мужчины, и женщины в равной мере — останавливались как вкопанные на пороге лавки и целых полчаса могли разглядывать эту вещь, вызывая у одних торговцев бесконечные надежды, а у других — опасения. Чаще всего радость лавочников была преждевременной, а опасения не оправдывались.

Я размышлял о будущем, наблюдая за этими существами из другого мира. Больше, чем деньги, меня интересовало само это будущее, которое мне хотелось увидеть воочию, — многообещающее будущее, таким оно рисовалось в моем воображении; надо было только заполнить пустые полки моей лавки. Я искал того, кто согласился бы поверить мне в долг. Никто в городе не мог отсоветовать одолжить мне если не все деньги, то хотя бы какую-то часть необходимой суммы, однако и ссудить их мне никто не решался. Оптовики тоже не соглашались отпускать мне товар в кредит: у меня не было поручителей. В результате, отчистив и приведя в порядок мою лавку, я не смог осуществить ничего из того, что наметил, и вынужден был откладывать начало торговли со дня на день.

В разгар всех этих трудностей ко мне вдруг явился персонаж — и какой персонаж! С первого взгляда мне почудилось — я знаю его, лицо его не было для меня новым, и сначала мне даже казалось, будто я встречал его прежде у покойного отца, хотя потом я уже не был в этом уверен. Где в таком случае я его видел? Вспомнить это мне так и не удалось. В начале нашего знакомства он чувствовал себя неуверенно, с трудом шел на разговор, а когда решался на это, говорил запинаясь, как бы сам с собой. Вскоре, однако, парализовавшее его чувство неловкости прошло. И при каждом своем появлении он впоследствии не скупился на слова, говорил горячо и много — впрочем, меня это ничуть не удивляло.

Однажды, после нескольких таких визитов, он вдруг заявил:

— Вам пришлось испытать массу затруднений с того дня, как некое торговое дело попало к вам в руки. Откуда мне это известно? Я ждал этого вопроса. Да, вы пребываете в полной растерянности. И сознание того, что вы трудитесь во имя грядущих великих целей, нисколько не облегчает ваше положение, скорее наоборот. Я лично считаю, что каждый должен заниматься своим делом и, с другой стороны, с уважением относиться к чужим делам, но большинство людей слышать об этом не желают, им на все наплевать. Согласен, есть от чего прийти в отчаяние…

Разглагольствуя таким образом, он размахивал руками, раскачивался всем телом.

— Ваша теперешняя жизнь предстает в особом свете в глазах тех, кто знал вас прежде. Вам приходится сталкиваться с людьми, лишенными всякой воли к действию, вы полагаете, что заслужили симпатию вещей… Но вы так строги к себе. Может, вы почувствовали, что спасение именно в этом? В тот момент, когда вы заняли лавку, о которой идет речь, поползли слухи, что вам придется отказаться от нее не далее как через неделю. Однако этого не случилось, и я считаю себя вправе и в дальнейшем ожидать от вас такого же точно упорства и желать вам долгих лет настойчивого труда. Вы сумели пренебречь всяческими слухами, поздравляю вас. Знаю, сколько сил вам понадобится, чтобы выправить свое положение, довести его до нормального уровня, но вы уже доказали, на что способны. Зачем же в таком случае, спросите вы, прислушиваться к чужому мнению на ваш счет? Можете считать это чистой глупостью!

Я слушал его рассуждения обо мне и моих делах, а сам думал. Глубокая вмятина на месте соединения сиамских голов рассекала его лоб от правого глаза. Он мог говорить часами и нисколько не уставал при этом. Я же никогда не блистал красноречием, поэтому мне и в голову не приходило вступать с ним в спор. Я довольствовался тем, что слушал его, стараясь следить за обеими его головами. Времени у меня, в общем-то, было достаточно, и его соображения, сколь необычными они ни казались бы, нисколько не докучали мне, особенно если он давал мне возможность подумать.

Однажды он разоткровенничался:

— Знаете, что я вам скажу? Человеку на этой земле надо, чтобы все его деяния свершались согласно свидетельствам очевидцев, Посудите сами: стоит ему о чем-нибудь заговорить, как он тут же ссылается на мнение того или другого или приводит слова какого-нибудь авторитетного лица. Ну а предположим, не останется вдруг ни свидетелей, ни очевидцев, на кого же тогда он будет ссылаться? А ведь он по-прежнему будет жаждать, чтобы сердце его оставалось открытой книгой. Но для кого? Предположим, он мог бы сослаться на то, что сам бы подумал и сделал. Но кому об этом сказать? Ибо не стоит обольщаться: даже тогда он не в силах будет изменить своих привычек и захочет следовать прежним правилам. Нечего рассчитывать, что он позволит себе заглянуть в собственную душу. Не ждите от него ничего подобного…

Прервавшись на этом месте, он принялся в тот день внимательно разглядывать все вокруг, словно увидел мою лавку впервые или же пытался оценить ее по достоинству со всем содержимым.

— Понятия не имею, отчего это так, — не замедлил продолжить он.

Затем, постучав себя в грудь, он издал короткий смешок, который сразу же проглотил. Я почувствовал, как на сердце мне легла какая-то тяжесть, словно чья-то рука сдавила его. Я не понимал, что происходит, и не узнавал этого человека; своими двумя парами глаз он как-то странно смотрел на меня, совсем не так, как обычно. Причем каждый глаз выражал что-то свое: один — упрек, другой — лучезарную доброту, третий — насмешку, четвертый — небесную радость.

Человек, который говорит вам такие вещи! Что о нем подумать? Как расценить его? Слова его преследовали меня, хотя я не испытывал ни малейшего желания вспоминать их; и все-таки они внезапно будили меня по ночам, им вторило яростное тявканье. Разгадать его намерения — это все равно что выиграть пари, я отказался от этого, потерпев неудачу в первый же день. И потому просто слушал его, а время шло своим чередом. Под конец он вставал и уходил, каждый раз по рассеянности забыв попрощаться.

Несколько раз я уже готов был обмолвиться о своем затруднительном положении, но что-то останавливало меня: разве сам он не видит этого? — говорил я себе. Увы, он всегда догадывался о моих намерениях, его учетверенный взгляд, становившийся вдруг пустым, непроницаемым, устремлялся куда-то вдаль, давая понять, сколь трудно тронуть его сердце. И я отступался. Моя нужда, будучи вполне приличной, все-таки бросалась в глаза — это как раз то, чего я хотел: чтобы мою бедность видели, но не сострадали ей. Таким образом я оставался хозяином своего положения и мог решать, принимать чью-то помощь или нет.

Со временем приходить он стал все реже и реже, тогда как раньше, без преувеличения, месяцами не давал мне покоя. Он еще появлялся иногда, потом наконец после двух или трех коротких визитов… Вернувшись к своим делам, я ужаснулся, увидев, как быстро пробежало время. Ни один из моих замыслов не доведен до конца! О чем я только думал? Где была моя голова? А между тем я с грустью вспоминал о своем госте. Почему он больше не приходит и почему о нем никто ничего не говорит? Надеялся ли он получить что-то от меня и обманулся в своих ожиданиях? Сколько вопросов, на которые даже сегодня я не могу найти ответа.

Я долго буду помнить слова, сказанные им напоследок:

— Видите чужаков, которые все время ходят мимо? Так вот — они следят за нами! По их виду этого не скажешь, и никто их не остерегается. А потом будем удивляться, почему нам нет покоя по ночам!

Я был уверен, что в последний раз слышу его невыразительный голос. Резко повернувшись, он молча глядел на меня; не знаю отчего, но мне почудилось, будто слова его вонзились в меня, словно холодный нож гильотины. Прежде чем исчезнуть, он оставил мне их как бы в залог или, вернее, как предостережение, над которым у меня еще будет время подумать.

Он ушел, и больше я его не видел. Все было кончено.

Рост, усиление и количественное увеличение новых сооружений продолжается в атмосфере страха, ибо довольно малейшего шороха на одном из этих сооружений, чтобы он, распространяясь волнами, перекрыл шум десяти тысяч турбореактивных двигателей, работающих на полную мощность одновременно. В своем неуклонном продвижении вперед сооружения уничтожают целые кварталы на своем пути, заглатывая их один за другим, а если, как это порою случается, им приходится по каким-либо причинам откатываться назад, на их месте под солнцем простирается гладкое пространство, заасфальтированное ярко-красным битумом, — это все, что остается от домов и тех, кто населял их. Море, упорствуя, не желает омыть своей волной эти новые берега, унять пожирающий их огонь. Редкие горожане, случайно очутившиеся в тех краях, едва успев бросить взгляд вокруг себя, тут же торопливо удаляются, не оборачиваясь. А ночью… Нет, не стану говорить об этом — это слишком, слишком ужасно!

Нафиса часто отсутствует; часы ожидания равносильны для меня часам агонии. Облегчение, которое приносит ее возвращение, сопровождается жгучим страданием. Походка у нее стала неузнаваемой, непривычно осторожной. Ее не было дома, когда сегодня утром взлетело на воздух несколько сооружений, и вернулась она только через час. Довольный ее возвращением и не требуя большего — ведь только что я говорил себе: «Она вернется в лучшем случае завтра, а то и дня через два», — я ни о чем ее не спрашивал. Любое замечание с моей стороны было бы просто неуместным. Она снова принялась за хозяйство, брошенное на произвол судьбы, жизнь продолжалась.

Представьте себе мое удивление, когда минуту спустя, собираясь ей что-то сказать, я не нашел ее! Меня снова одолевают сомнения, хотя я уже успел привыкнуть к таким крутым поворотам. Пытаясь избавиться от внезапно окруживших меня призраков, я, следуя зову, исполненному неизъяснимой надеждой, который доносится ко мне из города, оставляю детей соседям и тоже выхожу. Снаружи тот же зов слышится мне сквозь непроницаемую толщу безучастных стен. Остается одно: идти неуклонно к тому месту, откуда он доносится. Я сворачиваю на одну улицу, потом на другую… Ориентируюсь по голосу и надеюсь дойти до места, прежде чем он умолкнет. Иду я между стен уже довольно долго, не пропускаю ни малейшего изгиба, иногда возвращаюсь назад, но, похоже, ничуть не приблизился к цели. В некоторых местах стены расступаются передо мной, словно пред сновидением, чтобы затем за ближайшим поворотом загнать меня в тупик. Они свирепствуют, не зная ни правил, ни закона, ни человечности, на них нет управы. А зов в лабиринте звучит не умолкая. Может, это Нафиса обращает ко мне свою мольбу или песню. При этой мысли сердце у меня екает: быть того не может, я наверняка ошибаюсь, Но все-таки тороплюсь. Бегу, кружу по этим узким проходам. Дневной свет померк, укрылся в темных гротах. Возвратится ли он к нам завтра вместе с жизнью? Я ношусь из одного прохода в другой часами и не знаю толком, сколько прошло времени. Кто из нас бежит быстрее, я или оно? Отстал ли я на десять, сто, на тысячу лет? Или забежал вперед? А эти стены — враги или их сообщники. Они хотят, чтобы я поверил в то, будто они охраняют меня. Как бы не так! А мы-то положились на них в деле своей безопасности, своего комфорта, своего счастья, наконец! Мы понадеялись на их добросовестность! Они это знают и заставляют нас расплачиваться за это, когда им вздумается. Теперь я в их власти. Зажатый ими со всех сторон или отторгнутый, я уже не думаю о том, кто выйдет победителем из этой схватки. Один лишь неискоренимый инстинкт подсказывает мне: надо идти вперед, быстрее, как можно быстрее; в голове у меня нет других мыслей, я не желаю думать ни о чем другом. Но, похоже, таким же точно инстинктом обладают и они, то закручиваясь вокруг меня, то делая неожиданные изгибы, чтобы обойти меня с тыла, окончательно запутать меня. Я могу заблудиться и забыть о влекущей меня цели, я и так уже свернул с намеченного пути. Ловкость у них поистине адская, эта игра в прятки превосходит человеческие силы. И всюду мумии, которые, как только я поравняюсь с ними, падают лицом в землю; просто чудо, что меня еще ни разу не придавило. Миновав их, я стараюсь больше не думать о них и бегу что есть духу. Теперь у меня нет даже возможности вернуться назад; обратный путь отрезан, и я боюсь одного: стать похожим на них после нескольких дней такого бега. Ведь они этого как раз и хотели, потому что зов, который я слышал, исходил от мумий, теперь это ясно. Зачем я уступил своему порыву? — с досадой думал я. Пройдет несколько дней, и кто обо мне вспомнит? Мумии так и падают одна за другой, еще и еще, в воздухе пахнет бойней, разложившимся камнем, этим запахом пропитано все. Я не знаю, как избежать новой опасности, нависшей над моей головой, я не мог этого предвидеть и не умею защитить себя. Меня душит нестерпимая ненависть к этим чужакам, проникшим в наш город якобы с целью оказать помощь в деле поддержания порядка. Остается одно: бежать, бежать. Сколько времени я еще могу выдержать? Наступит момент, когда силы покинут меня или же я завою как дикий зверь. Люди все попрятались, забились в норы, не хотят выходить на улицу. Ждут, когда меня прикончат, и, конечно, следят за каждым моим шагом сквозь щели, а я тем временем испытываю невыносимые муки за то лишь, что поверил в чей-то зов.

— Думаете, меня одного надули? — кричу я им. — Нас всех надули, одурачили, загнали в угол!

Я совсем выдохся и готов побиться об заклад, что следующая мумия, подстерегающая за поворотом, обрушится и уничтожит меня. Так не лучше ли разом покончить со всем? Предо мной встает лицо Нафисы: где-то она сейчас? Только лицо, все остальное будто бы перестало существовать. Последняя стена, которую я успел различить, двинулась на меня с чудовищной быстротой. Не помня себя, я бросаюсь на нее и — пробиваю. Сквозь открывшуюся брешь я вижу море. Светлое, переливающееся яркими бликами, оно кажется уснувшим, но именно от него исходит звук, в котором я узнал услышанный мной зов. Я смотрю, как оно мерно покачивается во сне. Оно исчезло так давно, что образ его затерялся где-то в тайниках души каждого из нас, и вот теперь оно расстилается передо мной.

Поглощенный созерцанием его сияния, я впитываю в себя звуки его почти забытого голоса. Бегство его было всего лишь обманчивой игрой, притворством, теперь, увидев его, я понимаю это. Что отвратило его от нас? Почему оно ушло? Бессмысленные вопросы: никто не властен над ним. Я смотрю на море. Оно вселяет в меня уверенность, я оборачиваюсь, все мумии снова заняли свои места. Я ухожу, и надо мной, словно охраняя меня, плывет все та же песня.

Мумии закрывают глаза, чтобы не видеть меня, неведомый свет заливает город. Меня охватывает такое чувство, какое обычно возникает весной, когда пробуждается природа и кажется — вот-вот начнется что-то новое, а пока жизнь будет идти своим чередом под звуки этого ласкающего голоса. Больше всех виноваты те, кто не поверил морю, кто предпочел укрыться в своем доме. Тот, кто отдает себя без остатка, делает это не по принуждению и не в назидание другим, а в силу необходимости, под воздействием душевного порыва, исключающего всякий расчет. Размышляя так на ходу, я вдруг замечаю Нафису, я узнал ее по торопливой походке, несмотря на скрывавшее ее от глаз покрывало. Я устремляюсь вслед за ней с двумя каменными фигурками в руках — я подобрал их на своем пути раньше. Она бежит, не оглядываясь назад; мне с трудом удается следовать за ней с таким грузом в руках. Внезапно она останавливается и поворачивается ко мне лицом. Я начинаю дрожать, хотя даже покрывало не может скрыть ее неуловимую улыбку.

— А как же они? — задыхаясь, шепотом говорю я, приближаясь к ней.

Стараясь не смотреть ей в глаза, я протягиваю каменные фигурки. Быстрым движением она приоткрывает покрывало, дав мне возможность заглянуть ей в лицо. И я уже ничего не вижу, все затмевает горячий блеск ее глаз. Ослепленный, я ставлю к ее ногам две статуэтки, не имея больше сил нести их.

— Почему бы тебе не взять их с собой? — только и мог я вымолвить.

— А что мне с ними делать?

Она снова хочет двинуться в путь. Я с недоумением смотрю на нее; горькая печаль гложет мне сердце. Я с болью опускаю глаза на фигурки, в первый раз разглядев их хорошенько.

Боль моя становится нестерпимой, я с трудом сдерживаю слезы, готовые хлынуть из глаз: каждая из этих фигурок изображает одного из нас.

— Ну хорошо, ступай домой, — говорит она. — Я иду с тобой.

Смотрю на нее затравленным взглядом. Отбросив угрызения совести, я подчиняюсь ей. Люди уже оглядываются на нас. Она снова закрывает лицо, я иду впереди, оставив на земле фигурки, которые она не позволила мне взять с собой. Я направляюсь к дому. Вскоре она обгоняет меня, а я едва передвигаю ноги. Она, дрожа всем телом, дожидается меня в комнате.

— Так ты не поняла, почему я нес эти статуэтки? — униженно спрашиваю я.

— А сам-то ты понимаешь?

Она нисколько не сердится, только взгляд ее кажется озабоченным. Этот вопрос возвращает мне надежду.

— Ты хотел, чтобы я вернула их к жизни, согрела на своей груди своим дыханием. Это-то хоть ты понял?

Да, это так, именно так я и думал. Я не нашелся, что ей ответить. До этого дня я никогда не позволял себе ничего подобного по отношению к ней.

Она спрашивает, сжимая мне руку:

— Разве ты не понимал этого?

Я отворачиваюсь; она оставляет меня и идет к ребятишкам, которые уже давно зовут ее. Но когда я в свою очередь подхожу к ним через несколько минут, то вижу, что они играют одни. Нафиса снова ушла! Поглощенные своей игрой, Мамиа с Диденом делают вид, будто не замечают меня.

Проходит час.

Нафиса вернулась. Тем временем взорвалось одно из новых сооружений.

В ту ночь я долго не мог уснуть, очень долго, — ни разум, ни память не властны были надо мной. Свет не горел, жизнь в комнате теплилась только благодаря доносившемуся дыханию Мамии и Дидена. Нафиса тихонько разговаривала со мной, но откуда — я не мог понять. Я мучительно таращил глаза во тьме, пытаясь разглядеть тонкий овал ее лица, ее удлиненные глаза. Слова Нафисы все еще звучали, достигая моего слуха, но сама она… И вдруг образ ее возник передо мной, пылая огнем. Земля пошатнулась у меня под ногами, в голове помутилось, меня качало, словно в утлом челне. Я знал, что море подступило к нашему гроту. Голос Нафисы растворился, но сама Нафиса, сияя, предстала предо мной в эту последнюю, решающую ночь. Потом она начала постепенно отступать и незаметно исчезла. Мне почудилось, будто я тоже куда-то продвигаюсь на своей лодчонке, влекомый чем-то черным, что было чернее самой ночи, и нежным, наделенным кошачьей вкрадчивостью и в то же время значительностью.

— Помоги мне, иначе я упаду, — молил я.

Нафиса протянула мне руку и стала тянуть меня, не говоря ни слова. Но я заметил, что, стараясь не дышать, она все-таки пела потихоньку. Так я и плыл, охраняемый этой песней, потом вдруг, ощутив себя таким ранимым, незащищенным, открыл глаза и увидел город, еще более беззащитный, чем я, который тоже не спал, хотя море теперь опоясало его, оберегая своими волнами.

Забрезжила заря.

— Вот увидишь, ничего не будет.

Мы взглянули друг на друга, и я испугался: на ее челе я прочел грядущую нашу судьбу. Она как раз несла кофе и замерла с подносом в руках. Я хотел запечатлеть в своей памяти ее черты. «Какой увижу ее в эту секунду, такой и буду помнить до конца дней». Однако я скоро понял, насколько бесплодна, тщетна моя попытка: чем пристальнее я смотрел на ее лицо, тем туманнее видел его, пока оно не расплылось в улыбке.

— Ничего не будет, — повторила она.

Словно успокаивала ребенка! Но я знал, что все уже решено, и на сердце мне легла тяжесть. Она поставила поднос между нами, я увидел в стакане красную розу. Она протянула мне розу и стакан черного кофе. Я пил кофе, держа цветок в руке. Спокойная, сдержанная, она молча взяла свой стакан. Постепенно что-то просочилось в окружавший нас воздух и подействовало на меня, словно целебный бальзам. Я всей душой был признателен ей за это. Она без всякого волнения смотрела на расстилавшееся вокруг море, на легкие волны: мы были не одни. И все-таки я испытывал бесконечную жалость к нашему несчастному городу.

Вскоре после этого неуловимая Нафиса снова исчезла — дело привычное. Утро выдалось шумное, солнце проникало в узкие переходы, где время от времени мелькали женские силуэты. Море плескалось в тени.

Я тоже вышел из дому. Воздух был насыщен морской влагой. Я не ошибся: море оттеснило недавнюю сушь, поднявшись из глубины (где его, видимо, удерживали другие дела). Неужели оно и в самом деле предвещало пришествие нового мира? Во всем его облике сквозила теперь отчужденность, напоминавшая рассеянную отрешенность женщины, которая готовится стать матерью. «Если этот мир и впрямь грядет, нас это никак не коснется, он не будет похож на наш», — думал я. Платаны отливали золотом в лучах, низвергавшихся с верхушек новых сооружений, полыхавших, словно доменные печи, мрачным огнем. В Медресе, как обычно, толпился народ, а мумии тем временем, укоренившиеся на площади, вперились в пустоту застывшим фарфоровым взглядом, преграждая прохожим путь и заставляя их делать большой крюк. Держались они неустойчиво и каждую минуту могли упасть. Разгуливать в центре города в непосредственной близости к ним становилось опасно. Усталость внезапно навалилась на меня, я почувствовал тошноту. Наверное, оттого, что слишком близко подошел к этим странным блюстителям порядка. Они пробудили в моем сознании довольно скверные воспоминания, но вот какие? Быть может, из другой жизни, другого времени? Я пошел по направлению к дому, и неприятные ощущения постепенно исчезли.

Все они собрались там — соседки, дожидавшиеся меня у порога нашей комнаты, — и все они при виде меня подались вперед. Одна из них держала на руках моих детей. Мальчик впился зубами в кусок гипса. О, я сразу все понял, с первого взгляда. Этого удара я ждал уже давно. Теперь, когда это случилось, я не испытывал ничего. Разве что чувствовал себя несколько оглушенным, вот и все. Я просто пытался понять, каким образом они об этом узнали, кто предупредил их.

Вперед выступила Фатема.

— Так вот, — начала она.

Фатема хотела рассказать мне, как было дело, но на нее вдруг напала икота. Зашатавшись, она отступила на несколько шагов, словно увидев перед собой страшное видение, и тут же села на пороге соседней комнаты. Превратилась в камень. Из глаз ее скатились две слезинки и застыли на щеках, затвердев, словно драгоценные каменья. То же самое случилось и с другими женщинами. Я один был живой в окружении этих мраморных изваяний, хранивших гробовое молчание. И в эту минуту до моего слуха донеслись слабые, едва различимые, но настойчивые удары. Я прислушался. Сомнений не было: равномерные и монотонные, они доносились из-за стен, из подземного города. Я вслушивался в них и в конце концов расшифровал послание, передававшееся по всем направлениям:

«Нафиса больше не вернется. Нафиса больше не вернется. Нафиса больше не вернется…»

Последние мои сомнения, если таковые еще оставались, были рассеяны. Я понял, почему сегодня утром она вручила мне розу: она уже знала.

Море проникло во двор, потом в дом и, отбросив привычную сдержанность, стало ласково плескаться у моих ног. Оно не покидало меня ни на минуту.

Не помню уже, как закончился для меня этот день, зато явственно помню последовавшую за ним ночь. Я лежал на спине, раскинув прикованные к полу руки, с разодранными боками, и что-то вроде огромной, пресной и липкой губки елозило по мне. Я ничего не ощущал. Мной овладело каменное бесчувствие, и я перебирал в памяти все имена Нафисы. Я не испытывал больше ничего. Камень — легкий, живой и бесчувственный…

Камень легкий, живой? На другой день я обнаружил только пустую раковину — это все, что от меня осталось, а ее содержимое — моя сущность — было исторгнуто этой ночью, Я опасался, как бы неведомое существо не появилось вновь на следующую ночь, но оно больше не приходило. Значит, меня выпотрошили за один раз? В то же утро я нацарапал на стене рассказ об этом событии в надежде, что когда-нибудь — а почему бы и нет? — об этом станет известно Нафисе. С той поры надпись все глубже врезается в камень. Меня это ничуть не удивляет, и так как, пройдя насквозь, она уже проявилась на другой стороне стены, какие-то незнакомцы приходят украдкой, чтобы потрогать ее руками. Как раз этого я и хотел.

С того дня соседи снова стали бродить по городу, каждый из них стучит, где может, своим камешком.

Теперь, как только раздается стук, все, затаив дыхание, разом умолкают. Каждый из обитателей дома готовится получить в свою очередь сообщение, не обязательно такое же точно, как было получено мной, но, во всяком случае, проливающее какой-то свет на события. Только они ошибаются, эти люди, полагая, что послание придет к ним таким путем. Его принесет море, но об этом я никому не рассказываю.

Сегодня утром, например, весь дом застыл в ожидании, но ничего особенного не случилось. Жильцы снова отправились в странствие по переходам. Мне тоже не оставалось ничего другого, как продолжать мои поиски, блуждать на ощупь по улицам полуразрушенного, покрывшегося плесенью города. Море медленно накатывало, ударяя волной о крепостную стену. Несколько минут я шел ему навстречу, чувствуя себя счастливым, успокоенным, хотя мне лично оно уже ничего не могло принести. Распахнув настежь ворота, город все еще спал, напоенный свежей прохладой. Вода посылала колеблющийся отзвук утренней разноголосицы, а я вслушивался в этот нестройный хор голосов — невидимый, бесплотный свидетель, застывший над волнами. И порой мне казалось, что я понимаю язык вод: в эту минуту, скорые, как рождающееся недоверие, они заговорили о чем-то другом, а лотом вновь незаметно взялись за старое — все та же знакомая песнь, и снова я старался уловить смысл, проникая в тайну то одного, то другого слова. День восставал из пепла, и волны в мгновение ока куда-то укатили, словно ушли в землю. Я продолжал свой путь, пытаясь отыскать их следы, надеясь догнать их — напрасная надежда. Не зная, куда дальше идти, я пошел вперед, чтобы не возвращаться назад, и углубился под землю. «Тем хуже, — сказал я себе, заметив это, — судьба города отныне мне безразлична». И в этот момент я вдруг почувствовал, как что-то оборвалось во мне. И все-таки я продолжал свой путь, стараясь ни о чем не думать. Сначала я оказался в полумраке, затем, вопреки тому, что принято думать, стал почему-то подниматься вверх, и вот меня уже окутала полнейшая тьма. Но недолго я блуждал в потемках и скоро очутился в конторе Османа Самеда, который, склонившись над столом, изучал лежавшую перед ним толстенную книгу. Наверное, проверял счета. Он даже головы не поднял мне навстречу, словно мое присутствие ничего не значило, словно я вообще был призраком. И хотя на улице стоял ясный день, в конторе царил сумрак, нельзя было ничего разглядеть. А Осман Самед, видимо, был доволен и отсутствием освещения, и этой сумрачной атмосферой. Он так был увлечен своей работой, что я уж потерял было всякую надежду. Но тут он внезапно захлопнул книгу и, не меняя положения, глянул в мою сторону. При этом он приподнял руку, лежавшую на книге, которая излучала прозрачный свет. «Так вот он как освещается». Я подошел вплотную к столу, положил на него обе руки и заговорил. Как обычно, это оказались вовсе не те слова, которые я собирался сказать! Говорил я что-то совсем другое. Откуда они брались, эти слова, кому нужны все эти невнятные путаные фразы, точный смысл которых посторонний человек не может уловить, зачем этот шепот, эти бесполезные объяснения, оправдания, с которыми я приставал к нему без всякой на то необходимости, к чему все эти доказательства, которые я пытался представить в подтверждение своих слов, эти бесконечные отклонения, из-за которых я порой терял нить рассуждений? Причем я прекрасно сознавал, что делаю, и мучился этим.

Осман Самед снова уронил руку на книгу, и снова комната погрузилась во тьму. Я умолк. Он уже не глядел на меня, а только кивал головой, как бы выпроваживал меня, и опять углубился в чтение или просто делал вид, что разбирает свои бумаги, письма.

Я прошел сквозь туннель в обратном направлении, визит мой был бесполезен. Вынырнув оттуда и очутившись под палящим полуденным солнцем, я почувствовал себя совсем потерянным. Он ничего не понял из моих слов, это ясно, но я не отчаиваюсь и хочу снова зайти к нему как-нибудь на днях; надо только хорошенько продумать, что ему следует сказать. Тогда я смогу изложить все как следует… А сам ловлю себя на мысли: за это время мне станут известны еще какие-нибудь тайны.

С тех пор, как я побывал у него, стоит мне выйти на улицу, стены тут же смыкаются у меня за спиной — словно угадав мои намерения, они пытаются помешать мне, сделать так, чтобы я никогда туда не вернулся. Но когда, внезапно оглянувшись, я замечаю, что все они преспокойно стоят на своих местах, мои подозрения кажутся мне необоснованными. Хотя вовсе не обязательно быть семи пядей во лбу, чтобы разгадать их маневры.

Правда, взвесив все основательно, нельзя не согласиться, что чувствуют они себя неуютно и все-таки смеются нам в спину. Они поймали нас в свои сети, подчинили себе нашу жизнь. Взять, к примеру, меня — вообразите, я вынужден бегать всюду, едва ли не выпрашивая защиту, которая положена мне по праву, мне приходится совершать чудеса изобретательности только для того, чтобы выжить. На основе собственного опыта я наконец понял причины, которые заставляют их действовать таким образом. Присмотритесь к ним хорошенько, когда они занимаются в городе своим делом, и вы увидите, что они глухи и слепы ко всему, что их окружает, и тогда вам все станет ясно. А ведь это наши стены.

Я пытаюсь проложить себе дорогу, но не могу найти пути. Может, потому, что ищу не там, где нужно, или потому, что мне не хватает… сам не знаю чего. И чем больше я упорствую, тем меньше мне удается сделать, все оборачивается против меня. Вся наша надежда на море, и потому я решил вверить ему свою судьбу, даже если мне суждено превратиться в камень. Только в его взоре можно еще отыскать то, что некогда именовалось состраданием. Просто удивительно, почему я порой забывал об этом. Да будет мне даровано прощение! Город, новые сооружения — каким ничтожным кажется мне теперь их могущество, что за несбыточная фантазия — верить, будто можно найти тепло и укрыться в стенах города, а ведь есть такие, кто и сейчас верит в это. Выигранное время оказалось на самом деле потерянным.

Море по-прежнему занято своими играми, с наступлением ночи оно готовит нам постель. Как-то вечером Мамиа обратила на это мое внимание.

— Уж не собираешься ли ты плакать? — спросил я.

— Кто, я? Посмотри.

И она провела пальцем по своим сухим ресницам, а потом заснула с открытыми глазами. И тут я подумал о Нафисе. Море в этот момент потихоньку ушло.

С тех пор жизнь для меня начинается только по ночам. Каждая новая ночь находит свое продолжение в следующей, а днем я живу воспоминаниями. В городе, который, даже будучи мертвым, остается настороже, это ограждает от многого! Представив себе, что бы сказали по этому поводу мы с Нафисой, я начинаю смеяться. Вот уже несколько ночей у меня вошло в привычку подходить к воротам города, и пока море резвится предо мной, бросаясь то в одну, то в другую сторону, я подстерегаю отблески пламени, словно поджидающего меня у кромки воды. И вот, внимательно наблюдая за ним, я стал замечать, что оно с каждой ночью разгорается все ярче, только не могу понять: звезда ли это, жаждущая крови, или пылающая роза в руках Нафисы?

Как странно после этого возвращаться к дневной жизни, которая идет своим чередом, будто ничего не случилось. На улицах полно народа, шум, гам, открытые лавки, праздные люди на террасах кафе, из тех, что проводят жизнь в бессмысленной беготне, словом, жизнь, которую не удалось уничтожить новым сооружениям, продолжается. Я гляжу вокруг, не в силах понять, что же все-таки происходит. И хожу всюду, куда еще можно пройти. В самом деле, мне остается только получше приготовиться к следующему своему свиданию с Османом Самедом. Я не отступлюсь до тех пор, пока коварные стены не сомкнутся надо мной. Я живу надеждой на эту встречу. Строю самые разнообразные планы, продумываю до мелочей окончательное объяснение, рассчитывая убедить его, представив ему неоспоримые доводы. Немалую помощь в этом деле оказывает мне ночь. Ее влияние благотворно. Ночь указывает мне путь. И ночь, и море… В сущности, они так похожи. Но, прежде чем обратиться к Осману Самеду, мне следует вести наблюдение за розой или за звездой, это непременное условие. Пытаюсь представить себе, как пройдет наша встреча на этот раз: сначала он наверняка будет растроган и станет упрекать меня за то, что я медлил снова прийти к нему, а у меня от волнения на глаза навернутся слезы. Потом он скажет, что я могу располагать им… Его присутствие у входа в подземный город внушает мне бесконечное доверие.

Сегодня, уладив кое-какие дела и вернувшись домой к полудню, я заметил два зеленых автомобиля, остановившихся у входа. В них никого не было, и я замер на месте. К счастью, сразу же собрались любопытные, иначе мое присутствие не прошло бы незамеченным. Пустые машины. Это означало, что те, кто приехал на них, вошли в дом. Я стоял, не двигаясь, отрешившись от того, что предстало моим глазам, и более всего на свете опасался привлечь к себе нечаянно внимание. Повернуть обратно? Это как раз то, чего ни в коем случае не следовало делать. Через несколько минут началось какое-то движение, появились чьи-то платья. Лиц я не различал. Они открыли дверцы, тут же заработали моторы, и машины тронулись. Любопытные разошлись, улица приняла свой обычный вид. Я все еще стоял на месте и как бы заново проживал только что происходившую на моих глазах сцену. Войти в дом казалось мне столь же немыслимо, как немыслимо было недавнее бегство. Я воображал, что эти женщины привезли Нафису, подобно тем, другим, которые когда-то в таком же необычном автомобиле привезли ее в день нашей свадьбы. «Только бы все это кончилось, и лучше бы уже наступило завтра, а еще лучше — прошла бы целая неделя», — высказал я вслух свои мысли.

Где-то по соседству послышался рев осла, мимо проносились машины, велосипеды, улица очнулась от своего оцепенения, И я решил: надо войти — и вошел. Как только я появился во дворе, навстречу мне бросилась Зулейха. Она со смехом рассказала мне, что за мной приезжали от какого-то Османа Самеда, но, не застав меня дома, эти люди уехали, не назвавшись и не оставив своего адреса. И снова, пока она все это рассказывала, я, затаив дыхание, обливался холодным потом. Я надеялся на чудо… и вот оно свершилось.

Что мне было сказать этой женщине? Да и зачем? Ничего не придумав, я бегом бросился на улицу.

Все окружающие предметы, лица, фасады домов, их окна, лавки, даже автомобили, старьевщик, толкавший свою тележку, — все изображали притворное спокойствие. Надо подумать и главное не терять голову. Море могло бы помочь мне, но как отыскать его? Сейчас никак нельзя, ночь еще не настала. Придется все облазить. А если они вернутся в мое отсутствие? — подумал я, но тут же отбросил эту мысль: второй раз они не придут. Я пустился бегом по четко очерченным, прямым как стрела улицам, заранее зная, что не смогу отыскать их следов, и все-таки не унимался: так я ненавидел город, который держал меня в плену вместе с сотнями тысяч других, заживо погребенных в его стенах, Я обошел все улицы по нескольку раз и, ничего не найдя, вернулся домой. Дом тоже дышал спокойствием. Но стоило мне переступить порог, как кровавый ручеек, как будто и не заметив меня, вновь заструился, а стены стали исходить протяжным криком. Вскоре я понял причину этих стонов: кровь поднималась вверх по перегородкам. Из глаз моих хлынули слезы. В этот момент сбежались жильцы. Я старался скрыть от них свои слезы. Не теряя времени, они принялись петь, окружив меня плотным кольцом, обнимали, целовали меня, словно в день моей свадьбы. А уж что было потом! Они устроили настоящее свадебное пиршество, весь дом принимал в нем участие, подали роскошный обед; соседи, отбросив привычную сдержанность, дали волю своей неуемной радости, пустились в пляс. Разделяя их веселье, я думал про себя: «Это и есть конец».

И вот снова спускается ночь, и снова я стою у моря один. Оно безмолвно и недвижимо в этот вечер, но неясное пламя, что вздрагивает на его волнах, говорит как будто яснее, чем обычно: «Я иду, я иду». С нетерпением жду его и задаюсь вопросом, сумеет ли этот мир достойно принять его? И надо ли его дожидаться здесь, или лучше спуститься в подземный город? Успеет ли оно появиться раньше, чем я спущусь?

Надо обязательно повидать Османа Самеда, иначе я буду просто никчемным человеком; быть может, это бесплодное созерцание — пустой обман; недаром же другие ушли созидать город у нас под ногами, ведь это не просто прихоть. А в самом городе тем временем новые сооружения непрестанно взрываются, посылая нам и ночью и днем свое горячее дыхание. Вызывающе надменные, они несут с собой смерть, сметая все на своем пути. Сколько людей погребено под ними или уничтожено жаром, излучаемым их стенами! Бесчисленное множество. И это не считая тех, кого выставляют напоказ над их крышами с каждым восходом солнца. Я гляжу на людей, которые ходят, работают, обмениваются рукопожатиями, и не понимаю, почему мы все еще здесь, в то время как где-то под землей существует другой, более надежный город. Конечно, знать это — мало, надо еще иметь возможность проникнуть туда. Так пускай каждый из нас в таком случае приложит старания, вместо того чтобы растрачивать попусту свои силы на это бессмысленное существование. Хотя бы ради того, чтобы вырваться из сетей соучастия, раскинутых собственными нашими стенами, которые с остервенением преследуют нас и как бы ненароком выталкивают население под надзор новых сооружений.

Спустилась ночь; я выхожу из дома, иду на встречу с морем. Эта ночь, возможно, будет последней. Неподвижное море подстерегает меня в самом конце улицы. Потом вдруг взывает ко мне и начинает преследовать меня, окружая и сбивая с пути хитросплетением улиц. Оно то разговаривает со мной, а то вдруг смеется, меняя свой облик непрестанно. Всю ночь я буду бродить по этому городу, а потом там, под землей, и оно будет следовать за мной по пятам.

Всю ночь я бродил.

Всю ночь я бродил. И теперь, дойдя до ворот того или другого города, я забываю о море, как забываю о времени: а оно, умиротворенное, несет где-то в глубине на своих волнах огненное кольцо — свет, растущий по мере того, как расширяется пространство, окутанное молчанием ночного сумрака, созвездие, которое грезит, излучая свет, оборачиваясь то пламенем, то женщиной. И вскоре на морской арене образуется иной круг, воздух очищается и начинает полыхать, и вот из центра этого пламенного круга поднимается роза Нафисы.

Силясь не потерять сознания, я долго смотрю на нее. И когда мои измученные бессонницей веки смыкаются, первые лучи солнца рассекают белесый утренний туман.

Уже две недели о море нет никаких вестей… Словно его никогда и не было. От засухи, которую поддерживает огонь новых сооружений, город совсем затвердел, того и гляди растрескается. Некоторые утверждают, что море еще вернется. Но кто это знает наверное? Остается только ждать… Ждать, ждать, несмотря на то, что новые сооружения дымят, гремят, свистят у наших дверей, над нашими головами, несмотря на то, что дышать становится все труднее, что одежда затвердевает на наших телах, что наши руки, наши глаза постепенно умирают, изнашиваясь потихоньку, — ждать, несмотря ни на что. Огонь с жадностью пожирает стены города (порыжелые и пожелтелые на фоне синей пустоты), так что долго ему не протянуть.

Зато ириасы возвратились. Они летают плотными стаями и порою образуют в небе огромные колеса безупречной формы. Посланий нам они больше не приносят. Долгое время мы сносили их насмешки, теперь же кроме жестокой расправы ждать от них нечего.

С яростью набрасываются они на город, лишая нас остатков воздуха. Какие же они злые! Вскоре, однако, им придется атаковать вместо нас камни; чувства наши притупляются, и мы уже почти не отдаем себе отчета в том, что творится вокруг. «Надо покончить со всем этим», — говорю я себе без особой убежденности. Покончить? Образовалась щель, которая в конце концов поглотит все.

Два дня назад я, думая о чем-то другом, рассеянно спросил Мамию:

— Что нам делать?

— Все разрушить до основания.

У меня дух захватило. Она ласково глядела мне прямо в глаза, видимо, верила в доблесть разрушения. И тут я понял, что все мы и каждый из нас в отдельности живем в обреченном на гибель мире. Самым забавным было то, что она глубоко верила в свои слова, и потому говорила без малейшего колебания. Она не отрывала от меня испытующего взгляда, исполненного нечеловеческой мысли.

— Ты сама смогла бы это сделать?

— Конечно.

Тем и закончился наш разговор, вернее — я отказался продолжать его. Между мной и Мамией выросла стена.

Теперь уже никто не говорит о море. С наступлением ночи я выхожу, всякий раз надеясь встретиться с ним на углу улицы, но город остается мертвым, он весь изъеден дырами и трещинами. Я долго разгуливаю по улицам, затем возвращаюсь домой, никогда еще дом не казался мне таким молчаливым. Проворная ночь проникает в него и уходит прочь, когда ей вздумается, словно здесь никто уже не живет. Разве что иногда послышится чей-то голос, но слов разобрать невозможно. Не в силах вынести этого оцепенения, я снова иду бродить по улицам. Задолго до рассвета ириасы поднимают крик. Боже, до чего же они несносны, просто невыносимы! Напрасно я затыкаю себе уши — их вопли настигают меня повсюду.

Долгое время не виделся я с Аль-Хаджи, и вот сегодня решил наконец заглянуть к нему. Он стал совсем другим человеком. Я удивился, до чего же он теперь похож на Нафису — такой же точно вид, какой был у нее перед тем, как она покинула нас. Разумеется, он знал о ее исчезновении и говорил со мной об этом с величайшей осторожностью и тактом. Теперь я диву даюсь, почему в час тяжкого испытания мне и в голову не пришло обратиться к старинному другу, зачем-то мне понадобилось идти к почти незнакомому человеку — Осману Самеду, Но бывают вещи, которых объяснить нельзя. Стоило мне войти в его лавку, и я тут же забыл об опасности. Как всегда, беседа с ним подействовала на меня успокаивающе, на сердце у меня потеплело, раза два или три я даже засмеялся. Там находились и другие мужчины, которых я не знал, и чувствовали они себя не так свободно. Я сидел на своем обычном месте в углу, они в основном слушали, лишь изредка вмешиваясь в разговор. Однако постепенно у меня стали возникать вопросы на их счет — кто они такие? — и теперь уже я начал чувствовать себя стесненно. Внезапно я догадался: они поднялись сюда из подземного города! Это было ясно, стоило только взглянуть на них.

И тут вдруг мне наконец открылся смысл всей деятельности Аль-Хаджи. А я-то в своем ослеплении возлагал все надежды на этого Османа Самеда, тогда как рядом со мной, здесь, в этом месте, куда я ходил столько лет… Глупец, трижды глупец, вот кто я есть!

Мужчины покинули лавку, а Аль-Хаджи, проводив их до двери, вернулся ко мне, лицо его светилось привычной добротой. Он заговорил со мной так, как говорил только что с теми, кто ушел.

— Это все гораздо серьезнее, чем принято думать. Люди не хотят мириться с этим, но давно пора понять: надеяться не на что, все так и будет продолжаться, пока город не сметут с лица земли.

Его слова свидетельствовали о том, что он понял: я тоже в курсе. Я был потрясен. Это он-то, который и вида прежде не подавал, теперь вел себя так, словно мы всегда вместе хранили эту тайну. Я дрожал от радости и от ужаса одновременно. Мысленно я обратился к Нафисе, выражая ей свою признательность. И вдруг в самый разгар нашего удивительного разговора с Аль-Хаджи на пороге лавки появился какой-то парень! Лет двадцати, босой. Он вошел неслышно и теперь молча ждал. Аль-Хаджи улыбнулся и сразу встал. Я понял: сейчас должно что-то произойти. А так как я наблюдал за этой сценой со своего места, старик сделал мне знак, чтобы я подошел поближе к двери, и я без малейшего колебания тут же выполнил его указание. С выражением полного безразличия на лице я разглядывал прохожих, не упуская из вида молодого человека. Потом вдруг парень неожиданно юркнул в толпу и исчез за поворотом улочки. Я в изумлении повернулся к Аль-Хаджи, а он, не дав мне раскрыть рта, сказал с самым естественным видом:

— Надо быть расторопнее.

— Расторопнее?

— Чтобы поспеть за ним.

— Как же теперь быть?

— Он сейчас вернется.

Я старался уловить смысл его слов, и тут вдруг меня как громом поразило: в руке у меня появилась роза Нафисы! Ее сияющий вид наполнил мою душу невыразимым покоем, вселил в меня уверенность; Аль-Хаджи по-прежнему улыбался.

Почти в ту же секунду два новых сооружения взлетели на воздух. Вот так все это началось или, вернее, кончилось. На улице, как обычно, было полно народа, толпа отшатнулась, послышались крики, ропот прокатался из конца в конец площади, и началась паника. Спировиры уже сновали в воздухе, какая-то женщина, держа на вытянутых руках свое покрывало, пронзительно закричала:

— Вот чего заслуживают эти!..

Не докончив фразы, она рухнула наземь, лицом вниз. Стало смеркаться, хотя было еще рано. Казалось, мы разом очутились в далеких грядущих временах. Я до сих пор помню, как меня буквально пронзило ощущение этого небывалого превращения, которое тут же подтвердилось словами Аль-Хаджи:

— То, что делается сегодня, — не в счет, это не самое главное.

— А что тогда считать главным?

Он внимательно посмотрел на меня.

— Песнь жизни — в грядущих веках.

Мы умолкли и стали прислушиваться. По улице прокатилось эхо еще двух взрывов, вскоре последовал и третий, потом начался такой грохот, что можно было подумать — близится конец света. Море! Оно возвращалось, сотрясаясь от неистового хохота; скользя с неимоверной быстротой, стены переплетались узлами, затем вдруг вздыбились и сомкнулись над городом, набросив ночной покров поверх той ночи, что освещалась тучами разбушевавшихся спировиров. Однако вскоре им пришлось уступить место звездам, которые, вспыхивая, расщеплялись, прорезая тьму огненным градом, со свистом носившимся по узким проходам; одни стены лопались, словно были стеклянные, другие как бы размягчались и медленно оседали. Звезды ринулись навстречу друг другу, оставляя за собой огненные вспышки. Аль-Хаджи с безмятежным видом улегся посреди лавки, словно выполнил свой долг. Я хотел было последовать его примеру, но он знаком дал мне понять, что я должен оставаться у двери с розой Нафисы в руке, Я послушно вернулся на свое место. Время шло, и сколько его прошло — неизвестно, но я был спокоен. Где-то далеко в самой глубине прокатился неясный гул, и вдруг позади меня раздался сильный треск, лавка содрогнулась. Настал, видно, ее черед, и до нее добрались разрушительные силы. Тут Аль-Хаджи закричал, чтобы я ни в коем случае не оборачивался, что бы там ни случилось. Едва он успел сказать это, как за спиной у меня вспыхнула звезда, она могла бы затмить блеск и тысячи солнц. Я похолодел. А она запела. Поток крови хлынул у меня из-под ног, устремляясь на улицу. Страшный удар в поясницу отбросил меня к порогу; звезда взорвалась почти бесшумно, послышался только слабый звук, похожий на икоту. Кровь высохла, но песня не смолкала. Застыв в дверном проеме, я слушал эту песнь, все более проникаясь уверенностью, что от Аль-Хаджи не осталось ничего, что за моей спиной вообще не было ничего, кроме непомерной зияющей пустоты. Я и не пытался оглядываться назад, внимание мое было приковано к сиреневой трещине в стене прямо напротив меня, формой своей напоминавшей кинжал. Поэтому я не видел — и даже не слышал, — как появился тот самый босой парень.

— Прошу вас, встаньте.

— Извините меня.

Без всяких затруднений я рывком поднялся на ноги.

— Дайте мне розу.

И так как я колебался, он продолжал:

— Вы все поймете потом.

Как только я отдал ему в руки розу, глаза мои тут же закрылись сами собой.

Вскоре я почувствовал, что куда-то иду. Я шел вперед, следуя за молодым человеком, которого снова не видел и не слышал, вернее, не шел, а стремительно летел по странно притихшим, пустынным, настороженным улицам. Окружавший меня ночной воздух казался таким ласковым, прожекторы вспыхивали и медленно гасли во тьме.

Глаза мои снова открылись. Я засмеялся.

Надо будет получше изучить структуру подземного города, иначе я не смогу приспособиться как следует к новым условиям жизни, которая мне предстоит, Я нисколько не сомневался теперь, что самые основы второй фазы существования вписаны в эту структуру. На первый взгляд, она является точным повторением верхнего города, только как бы в перевернутом виде и скрыта в нижних слоях. Однако есть между ними и существенная разница, она состоит в том, что подземный город не знает границ, последних его оборонительных сооружений не может достичь никто из его жителей, бесполезны и все прочие способы разведки, какими бы надежными они ни казались; к тому же владения его все равно простираются еще дальше. Короче говоря, на мой взгляд, этот город уходит корнями не в землю, в собственном смысле этого слова, а вообще в мир, с которым он при помощи всевозможных каналов и антенн поддерживает тесную связь, такая связь недоступна ни одному наземному городу. Подобная структура позволяет ему создать множество жизненно важных узлов, а главное — главное! — создать неисчерпаемый потенциал мощности, поэтому ему не страшна никакая атака, даже внезапная, туда невозможно проникнуть ни силой, ни хитростью. На поверхности такое можно вообразить себе, но реализовать практически нельзя. Представляете: создание запасных жизненно важных узлов! Это такая защитная система, которой можно только позавидовать, она обеспечивает непреодолимый заслон в виде недосягаемых зон, преобразующихся в своего рода аккумуляторы, которые в случае необходимости могут сами по себе превращаться в источники энергии! Их, бесспорно, следует рассматривать как живую часть этого города.

Составить перечень кварталов, состоящих из такого рода организмов, я полагаю, будет не так-то просто. Приступая к этой операции, я должен учитывать неведомые, непривычные для нас в повседневной жизни трудности, с которыми придется столкнуться. Так, например, каждая часть общего ансамбля, каждая система располагает собственной автономией без всяких ограничений, даже более того — самостоятельно воспроизводит очертания города. Так вот, прогуливаясь только в одной из них, трудно обойти все целиком. (А как же в таком случае исследовать остальные? — спросите вы. Думается, надо вооружиться терпением, которое все может преодолеть.) Главное затруднение, увы, заключается не в этом, самое сложное — в установлении взаимоотношений со всей совокупностью в целом, с совокупностью города, совокупностью каждого квартала — она существует всюду и всюду одинакова. Предположим, вы находитесь в центре какого-то комплекса: совокупность других, так же как и совокупность города, короче, всего окружающего, повторяется с точностью до мельчайших подробностей, во всех своих чертах. Тут-то и возникает проблема тождества, и вы уже не можете делать выводов о существовании других систем, можете только высказать свое предположение, непроверенную гипотезу. Кроме того, не следует забывать в своем описании — если стремиться к его полноте — природу отношений с поверхностью. Это только кажется, что верхний город вздымается свободно над землей, в воздушном пространстве, где взгляд не встречает никаких препятствий, на самом деле его поддерживает и питает живая, жизнедеятельная подземная основа. Не подозревая об этом, город постоянно испытывает на себе ее влияние. Необходимо установить, каким образом это влияние осуществляется и воплощается в жизнь.

Изучить, исследовать, словом, сделать обзор подземного города — задача, на первый взгляд, нечеловеческая! Но, как бы там ни было, на свете нет ничего невозможного, так мне думается.

На деле все оказалось гораздо проще! Во всяком случае, в какой-то мере. Я привожу, не изменив в нем ни слова, краткий рассказ, услышанный мной от тех, кому некогда была поручена связь с моим старым городом:

«Взорвавшись поочередно, новые сооружения взлетели на воздух все до единого, и сразу же вслед за этим распались, рухнули стены: город был мертв, оставшиеся жители, словно высохшие деревья, торчали среди руин, застыв в том положении, в каком застигло их обрушившееся на город бедствие, пока море, нараставший рокот которого слышен был давно, не накрыло их своими волнами, несущими вечное успокоение».

Порою мне все еще слышится прибой, его неумолчная песнь, и тогда в душе моей оживают былые сны, я вспоминаю о море.