"Я - Шарлотта Симмонс" - читать интересную книгу автора (Вулф Том)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Рукопожатие Фортуны

Вот это да! Кто бы мог подумать! Совет Тайной ложи впервые собрался в комнате Шарлотты. Обычно девчонки старались сюда не соваться: понятно было, что главная здесь — Беверли, выпускница какой-то там крутейшей школы. Но сегодня — сегодня особый случай. Представьте себе: старшекурсник, без пяти минут выпускник, самый известный член самого крутого студенческого братства, приглашает первокурсницу Шарлотту быть его партнершей на официальном приеме братства Сейнт-Рей, которое должно состояться не где-нибудь, а в Вашингтоне! На повестке дня совета стояли два вопроса: первый: соглашаться ей или не соглашаться, и второй: что это за штука такая — официальный прием?

Оказавшись в комнате Шарлотты, Беттина и Мими изумленно переводили взгляд с одной стороны помещения на другую… с одной на другую… туда и обратно… Еще бы: чего стоило одно только хитросплетение проводов, образовавшее целые джунгли у здоровенного, окрашенного в кремовый цвет блока питания… Словно щупальцы, провода шли во все стороны, снабжая энергией многочисленные электронные чудеса, принадлежавшие Беверли: плазменный телевизор, возвышающийся на изящной подставке из нержавеющей стали, зарядное устройство для мобильника, стоявшее на письменном столе, холодильник, факс, гримировальное зеркало, обрамленное подсветкой из светодиодов… казалось, всем этим достижениям технической мысли нет конца… По сравнению с половиной Беверли часть комнаты, принадлежащая Шарлотте, казалась… мягко говоря, пустоватой: стандартная дьюпонтская деревянная кровать, стул с прямой спинкой, казенный письменный стол и одно-единственное, пусть не электронное, но хотя бы электрическое устройство: старая железная, местами уже ржавеющая настольная лампа.

— Которая половина твоя? — с серьезным видом спросила Мими.

— Угадай с трех раз, — в тон ей ответила Шарлотта.

Одежда и полотенца Беверли валялись повсюду — на ее незастеленной кровати, на наполовину свалившемся на пол покрывале и прямо на полу, довольно пыльном, — вперемешку с туфлями, не всегда парными, которые были живописно разбросаны по всем углам.

— А где Беверли? — спросила Мими.

— Понятия не имею. Она мне не докладывает, — ответила Шарлотта, подставляя поближе к кровати свой казенный стул. — Если честно, она раньше двух-трех часов ночи домой не приходит — если вообще приходит.

Получив искомые заверения в отсутствии соседки, Мими лихо плюхнулась в хайтековское вертящееся кресло Беверли и, оттолкнувшись ногами, подкатила к подружкам. Шарлотта села на свой деревянный стул, а Беттина — на Шарлоттину кровать.

Шарлотта уже начинала жалеть, что рассказала подружкам о приглашении Хойта. «С другой стороны, — убеждала она себя, — как я могла это от них скрыть? Они же мои лучшие подруги!» Кроме того, одной из главных — хотя и не обсуждаемых — целей созданной ими Тайной ложи было поддержание боевого духа друг друга до тех пор, пока каждая из них не выберется из числа неудачниц и не завоюет себе местечко под солнцем. И потом, Шарлотте действительно нужно было с кем-то посоветоваться и убедиться в том, что нет ничего… такого в том, чтобы съездить на официальный прием студенческого братства… Ну, а если по ходу дела подружки убедятся, что она действительно выбирается из неудачниц, то… так тому и быть. Что, в конце концов, в этом плохого?

— Я слышала об этих приемах, — сказала Беттина, сидя в ногах кровати Шарлотты, — но что это такое на самом деле — понятия не имею.

— По правде говоря, я сама… — начала Шарлотта.

— Постой минуточку, — перебила ее Беттина. — Давай-ка перемотаем пленку назад. Интересно, как это тебя вообще угораздило? Последнее, что я помню — драка на стоянке во время пикника у заднего борта. И после этого он ни с того, ни с сего приглашает тебя на официальный бал своего братства? Значит, ты с ним с тех пор еще виделась — и наверняка не раз? Только не пытайся вешать мне лапшу на уши.

— А… ну да, — сказала Шарлотта таким тоном, словно эти встречи были чем-то само собой разумеющимся и даже не достойным отдельного упоминания. При этом она смотрела на Мими — но избегала смотреть на Беттину, свою действительно самую близкую подругу. Она ничего им не рассказывала о том, что виделась с Хойтом после той драки. — Да, я после того ходила в Сейнт-Рей, чтобы сказать ему спасибо. Я думаю, Хойт это заслужил, разве нет? Да ведь его тогда убить могли…

— Значит, ты пошла к нему в тот же вечер? — не отставала Беттина.

Продолжать избегать ее взгляда было уже просто невежливо. Боже, давненько Шарлотта не видела на лице Беттины такого выражения: не просто удивление, а изумление человека, которого обманули и предали.

— Мы, значит, старались, тащили тебя сюда, сидели тут с тобой битых два часа, пока ты валялась на кровати и плакала…

— Да кто тебе сказал, что это было в тот же вечер? — возмутилась Шарлотта. — Я к нему заглянула… дня через два, наверно.

— Значит, это было до того, как он снял ту блондинку в «И. М.»? — тоном прокурора задала вопрос Беттина.

— Подожди… Нет, не помню.

— Странно, что ты нам ничего не сказала. Интересное кино получается.

Ощущая, как лицо заливается краской от стыда и раскаяния, Шарлотта попыталась оправдаться.

— Это был просто знак вежливости. Ну поймите вы меня: все-таки я ему чем-то обязана… Если бы не Хойт, неизвестно еще… — Она даже не попыталась закончить фразу. Чем больше оправдываешься, тем более виноватой себя чувствуешь.

— Bay! — воскликнула Беттина. — Какие мы, оказывается, вежливые! Нет бы и нас поучить хорошим манерам.

Шарлотта даже не пыталась отшутиться или придумать какой-нибудь ироничный ответ.

— В тот момент мне даже в голову не пришло… Ну подумаешь, сходила, навестила пострадавшего, сказала ему спасибо — вот и все. — «Плохо дело, — подумала она. — Таким тоном даже не защищаются — так лопотать можно, только уже признав все выдвинутые против тебя обвинения».

— Я так понимаю — ты поблагодарила Хойта, а он вдруг ни с того ни с сего возьми да и пригласи тебя на этот бал, банкет или черт его знает, как это называется, — сказала Мими. На лице ее не было ни тени улыбки, в глазах — классический пример саркастического выражения третьей степени.

— Не-е-е-ет, да нет же, — все тем же тоном признавшего свою вину преступника, что и раньше, ответила Шарлотта. Тем не менее ее мозг уже заработал, и мысленно девушка составляла сложную систему уравнений, решив которую, ей удалось бы выкрутиться, сохранив лицо: то есть рассказать подругам все, что можно, но не все, что они хотели бы знать. — Ну, я… в общем, с тех пор мы с ним еще несколько раз виделись.

Следующий вопрос Беттина и Мими задали хором:

— В каком смысле — виделись?

— Ну, мы вроде как… ну, вы же понимаете… встречались.

— Ах, они, значит, встречались, — повторила Мими. И, выждав паузу, уточнила: — И где же?

— Ну, в основном там, у них в Сейнт-Рее. Но ничего не было. Честное слово! Я ведь только в гостиной бывала, а там всегда полно народу. Все там тусуются. А наверх я никогда не поднималась. Честно, девчонки. Ну что я вам, врать буду?

— Да мне в общем-то все равно, куда ты там поднималась, — заявила Мими.

«Господи, — подумала Шарлотта, я ведь их обманула. — И почему я им сразу не сказала? Ну и что тут такого особенного, что плохого в том, что я встречалась с Хойтом?»

Но вслух она сказала:

— Ну, во всяком случае, я наверх не поднималась. А все эти девчонки — дуры, им бы только парня подцепить, а больше им ничего и не нужно. Это так… так унизительно. Я насчет этого Хойта сразу на место поставила.

— Так значит, говоришь, ничего такого между вами не было? — уточнила Мими.

— Не-е-е-ет… — Едва успев произнести это слово, Шарлотта уже поняла, что прозвучало оно весьма неопределенно и даже двусмысленно. Пришлось конкретизировать: — Я никогда там у них в Сейт-Рее один на один с Хойтом не оставалась.

Шарлотта подсознательно сделала логическое ударение на словах «один на один», чтобы отвлечь внимание от некоторой недоговоренности, скрытой в этой фразе. Ее мозжечковая миндалина — или это все-таки хвостатое ядро мозга? — уже вспыхнула от воспоминаний о путешествиях руки на парковке в Малом дворе.

— И что, он даже не пытался? — спросила Мими.

— Ну… в общем-то можно сказать, что пытался, — призналась Шарлотта. — Я думаю, они все пытаются. Мужчины, я имею в виду. Но я сразу его одернула и дала понять, что со мной этот номер не пройдет. — Она увидела саркастический взгляд третьей степени, который Беттина адресовала Мими. — Хотите верьте, хотите нет, но он всегда вел себя со мной как джентльмен — с той самой первой нашей встречи у них в клубе на дискотеке. — Опять она стала произносить утвердительные фразы с вопросительной интонацией. И почему бы это? Интересно, Мими с Беттиной заметили? Шарлотта вдруг поймала себя на том, что ждет не дождется, чтобы подружки признали ее право на личную жизнь и, более того, сказали бы, что поездка на прием в Вашингтон — это просто прикольно, клево и вообще — зашибись.

— Так что Хойт уже понял, что я — не такая. Только не будет ли неприлично вот так взять и поехать с ним в Вашингтон? Как вы думаете?

— Вот насмешила-то, — отмахнулась Беттина. — Глаза разуй: ты видишь, что вокруг творится? Вот и скажи, что здесь, в этом бардаке может считаться неприличным?

Почему-то этот ответ Шарлотту не устроил.

— Эх, знать бы еще, что на самом деле происходит у них на этих приемах, — задумчиво сказала Беттина.

— Вообще-то все студенческие ассоциации проводят что-то в этом роде, — заметила Мими, считавшаяся по-прежнему главным авторитетом во всем, что касалось светской и вообще неформальной студенческой жизни. — На самом деле все просто: самая обыкновенная тусовка, только парни обязательно приходят в смокингах, а девушки в вечерних платьях. Ну да, еще обычно это устраивают на выезде, например, в «Холидей-Инн» в Честере. Или отправляются куда-нибудь за город и устраивают гулянку на природе — с вечера до утра. Звездное небо, луна — считается, что все это создает особую атмосферу.

— Это-то понятно, — сказала Беттина, — вопрос в том, чем они там занимаются, на этих официальных балах?

— Точно не знаю, — призналась Мими. — Никогда на таком не была. Но готова поспорить, там все точно так же, как на обычных вечеринках: парни упиваются и орут, девчонки упиваются и блюют, потом парни начинают искать возможность поиметь все, что движется, а на следующий день все как будто первый раз видят друг друга: девчонки утверждают, что ничего не помнят, зато парни уверяют, что помнят все — независимо от того, было оно на самом деле или нет. Единственное отличие от обычной пьянки — это то, что все прикинуты получше и еда покачественнее.

Тут подружки хором рассмеялись, и вдруг даже сквозь громкий смех Шарлотта расслышала за дверью такой знакомый голос: там, в холле, говорила по мобильнику не кто иная, как…

Дверь распахнулась, и на пороге появилась Беверли, как всегда, с прижатой к уху мобилой, а вслед за ней в комнату ввалилась Эрика. Беверли резко остановилась — правда, не отнимая от уха телефона, — и окинула недовольным взглядом представшую ее взору картину. Самый большой негативный заряд был адресован, естественно, Мими, которая не только пришла в ее комнату, но и уселась в ее кресло. Мими подобралась и сдвинулась на самый краешек этого самого кресла — кресла Беверли. В этот момент она напомнила Шарлотте ласточку, сидящую на краю гнезда и готовую в любой момент вспорхнуть в воздух.

Наконец Беверли сфокусировала взгляд на Шарлотте. В телефон она сказала:

— Джен… Джен… Поняла я… Ладно, я пошла. Перезвоню.

Она прошла в глубь комнаты, все так же глядя на Шарлотту, но ничего не говоря. Шарлотта улучила момент, чтобы поздороваться с подругой соседки:

— Привет, Эрика!

Ей не нравилось, что Беверли ходит по комнате, глядя на нее сверху вниз, но вставать ей не хотелось.

Эрика в ответ одарила Шарлотту ледяной улыбкой, которую та про себя называла «гротонской». Прежде чем Беверли успела что-нибудь сказать, Шарлотта проговорила:

— Извини, Беверли, я просто не думала, что ты будешь дома. Мы… у нас тут… в общем, нам поговорить нужно было. — Сообщать, о чем именно поговорить, Шарлотта не рискнула.

Вспомнив, что Эрика не знакома с Мими и Беттиной, она представила девушек друг другу.

Эрика по крайней мере снизошла до того, что смерила новых знакомых холодным, но довольно продолжительным взглядом. Она даже сумела заставить себя растянуть губы в каком-то подобии приветственной улыбки. Беверли, в свою очередь, ограничилась лишь тем, что бросила косой взгляд на Мими и Беттину.

— Ну и… — начала Беверли, глядя на Шарлотту абсолютно ничего не выражающим взглядом, который та восприняла как пример сарказма второй степени, — …ну и о чем тут у вас речь? О чем шушукаетесь?

Шарлотта даже не представляла, как на это реагировать, но совершенно неожиданно голос подала Беттина:

— Ой, Беверли, да это просто отпад. Закачаешься!

По интонации и громкому голосу Беттины, по тому, как она демонстративно фамильярно обратилась к Беверли по имени, Шарлотта безошибочно угадала желание подруги показать наконец всем окружающим, что она не собирается больше тушеваться при общении с этими вечно надменными, снобистски настроенными девчонками из элитных школ-интернатов. Увы, точно так же было понятно, что несмотря на все желание Беттины общаться с элитой, несмотря на все усилия Тайной ложи по повышению статуса своих членов до более или менее приемлемого, сама Беттина невольно признает за выпускницами всяких там Гротонов право на снобизм и элитарность.

— Bay, — сказала не слишком оживившаяся Беверли саркастическим тоном третьей степени. Смотрела она при этом, однако, вовсе не на Беттину, а по-прежнему прямо на Шарлотту. Сложив ладони на груди, она произнесла все тем же тоном: — Чтобы я-то закачалась! Ну и новости у вас должны быть! И в чем же дело?

Чувствуя, что у Мими и Беттины вот-вот сложится впечатление, будто она боится Беверли и всячески уходит от разговора, Шарлотта решила не тратить времени на долгие предисловия и сообщила соседке ту самую новость, от которой, по мнению Беттины, Беверли должна была закачаться:

— Меня тут пригласили на официальный бал студенческого братства, вот я и не знаю, ехать мне или нет.

— Что, правда, что ли? Кто же это тебя пригласил?

— Хойт Торп.

Тут голос подала Эрика, которая сказала медленно и раздельно:

— Хойт — Торп?

Ее глаза были широко раскрыты от изумления, а на губах застыла недоверчивая улыбка.

— Нет, ты что, серьезно?

В первый раз за все время знакомства она напрямую отреагировала на что-то сказанное или сделанное Шарлоттой.

— Ну да…

— И где это у них в этот раз намечается? — Все те же вытаращенные глаза и то же неопределенное выражение лица — нечто среднее между изумлением и желанием съязвить и поднять собеседницу на смех.

Шарлотта сама удивилась, почему ответила на этот вопрос осторожно, словно бы чего-то опасаясь:

— В Вашингтоне…

«Как же… все-таки… достала… меня… эта… сучка».

— В Вашингтоне, округ Колумбия?

— Ну да, конечно…

— Как же это тебя, беднягу, так угораздило? — с деланным сочувствием спросила Эрика, сопровождая свои слова тем самым специфическим «гротонским» смехом.

— А ты не в курсе? Да, Шарлотта знакома с Хойтом Торпом, — пояснила Беверли, не удосужившись даже перейти с первой степени сарказма хотя бы на третью.

Зато Эрика не пожалела сарказма и, включившись в игру сразу на третьем уровне, сказала серьезным и озабоченным тоном:

— Да ты хоть знаешь, кого приглашают на эти официальные приемы… особенно в Сейнт-Рее… и особенно Хойт Торп? Надеюсь, ты поладишь с остальными сейнт-реевскими потаскушками.

— По поводу Хойта я не беспокоюсь, — заявила Шарлотта. — Вот нисколечко. Мы с ним уже во всем разобрались, и теперь он сто раз подумает, прежде чем сунуться ко мне… с тем… в общем, с тем, что вы имеете в виду. А про «остальных сейнт-реевских потаскушек» я ничего не знаю.

— Не знаешь — и хорошо. Ты, главное, сама такой не стань, — заметила Эрика.

— Кто? Шарлотта? Сейнт-реевской потаскушкой? — расхохоталась Беверли. — Да ты ее плохо знаешь! Она возьмет с собой пижаму и халат и потребует, чтобы спать ей постелили отдельно — на диванчике.

— Между прочим, я еще здесь, — огрызнулась Шарлотта. — А где я сплю, так это не ваше дело.

— Ах, какие мы обидчивые! И скрытные! — фыркнула Беверли.

— Ну извини, но я — не ты и не собираюсь объявлять по радио, где и с кем сегодня буду спать, — отрезала Шарлотта.

— Ой, я тебя умоляю! — воскликнула Беверли. — Не думай, что я так тебе все и рассказываю, но мне и в самом деле время от времени есть где и с кем этим заняться. Ну да ладно, мое дело предупредить: будь поосторожнее на этом официальном приеме, Шарлотта. Никто из парней не любит пай-девочек, особенно таких, которые их динамят.

Больше всего Хойт боялся опоздать. В вестибюле честеровского «Инна» он должен был встретиться с Рейчел… Рейчел… Рейчел… черт, ее фамилии он вспомнить не мог… а говорила ведь… Ну и ладно, кого в наше время интересуют фамилии?.. Рейчел… с ее пухлыми губами… Закрыв глаза, он как живые видел эти чувственные, манящие губы… В общем, чтобы не опоздать на встречу с обладательницей этих замечательных губ, он явился в гостиницу минут на пятнадцать раньше намеченного времени. Что ж, придется подождать, решил Хойт и подыскал к себе место в одном из уголков холла Администрация отеля, следуя последним тенденциям навязываемой «Шератоном» моды, выделила на первом этаже так называемую бизнес-зону, где были натыканы чуть ли не один на другой столы, стулья, диванчики, кресла, кофейные столики — в общем, все, что, с одной стороны, призвано создать комфортную, почти домашнюю обстановку, а с другой — обеспечить возможность провести пусть неофициальные, но необходимые переговоры с партнером или подождать, если ты пришел немного раньше. В результате бизнес-уголок представлял собой царство самым причудливым образом соединенных материалов — мрамора, пластика и дерева, покрытого разноцветным лаком.

Однако когда посетитель садился в кресло, вид вестибюля на уровне глаз в немалой степени терял свою гламурность и больше не поражал воображение человека двадцати с небольшим лет, привыкшего к беспорядку и запущенности общежития. Куда ни глянь — неисчислимое количество животов, свисающих над ремнями. Нет, Хойт, конечно, знал, что с возрастом многие мужчины полнеют, но чтобы настолько и так многие… лучше бы ему этого не видеть. Да что же это такое… неужели здесь нет ни одного нормального мужика? Действительно, такое зрелище не могло не произвести отталкивающего впечатления на молодого парня, который последние четыре года провел в Дьюпонте — в Дьюпонте, где хорошая физическая форма и спортивная фигура стали своего рода модной одеждой для мужчин и совершенно необходимыми атрибутами, чтобы чувствовать себя уверенно и претендовать на звание крутого парня. Присмотревшись к окружающим его разжиревшим типам, Хойт не без удивления обнаружил, что многие из них вовсе даже не старые пердуны, а люди среднего возраста, некоторым едва-едва перевалило за тридцать. Пусть их животы и не достигали таких патологических размеров, но в любом случае угадывались безошибочно и своих обладателей ничуть не украшали. Толстые пузатые мужики толпились в холле десятками и десятками, может быть, даже сотнями. Судя по одинаковым бейджикам, приколотым к рубашкам, все они дожидались открытия какой-то бизнес-конференции. Рубашки, да и вообще их одежда — это была отдельная песня. Судя по всему, когда этих толстых уродов приглашали на конференцию, то указали желательную форму одежды: «Свободный стиль для уикенда». Вырядились эти красавцы кто во что горазд: спортивные рубашки с коротким рукавом, рубашки поло, кашемировые свитера с треугольными вырезами, надетые прямо поверх футболок, и неизменные твиловые рубашки цвета хаки «для охоты и рыбалки» — естественно, все это без пиджаков. В общем, каждый позаботился о том, чтобы продемонстрировать всем не только свое брюшко, но и ссутуленные плечи, двойной подбородок, дряблую шею и бледные руки. Самым удивительным показалось Хойту то, что никого абсолютно не беспокоил внешний вид; никто здесь не стеснялся ни себя, ни себе подобных. Обрюзгшие сгорбленные мужики радостно болтали о чем-то, напоминая при этом большое стадо индюков.

На этом фоне Хойт, естественно, чувствовал себя королем: крепкий, высокий, немало позанимавшийся на тренажерах парень посреди царства рыхлой и дряблой плоти. Хойт непроизвольно презрительно ухмыльнулся и вдруг чуть не подпрыгнул на месте, когда ему плечо легла чья-то рука.

Прямо за его креслом с чуть смущенным выражением на лице стояла та самая горячая красотка из «Пирс энд Пирс» — Рейчел.

— О Господи… я тебя напугала.

Да, вот это улыбка! А нежная белая кожа — она так и сияет. Сегодня Рейчел выглядела еще соблазнительнее, чем накануне вечером: на ней был тот же самый деловой черный костюм и черный свитер с треугольным вырезом — хотя нет, на этот раз вместо свитера — черная шелковая блузка с вырезом еще шире и глубже вчерашнего. Та белая плоть, что открывалась взгляду в глубинах этого выреза, вообще не поддавалась описанию. Особую пикантность аппетитному образу Рейчел придавала очень тонкая золотая цепочка на шее — нет-нет, не та, что вчера, похожая, но другая, украшенная лишь одинокой маленькой жемчужиной, которая словно шептала: «Эта тонкая нить — все, что останется между тобой и моим телом, моей белой кожей, если… если…»… если, конечно, не считать чистой случайностью то, что она накрасила глаза совсем не в соответствии со строгими правилами делового этикета, а в таинственно-вечернем стиле, да и волосы у красотки были уложены слишком эффектно для чисто деловой встречи — такие шелковистые, блестящие, пышные…

Стоп! Прежде чем Хойт нашелся, что сказать, она успела обойти его кресло и протянуть ему руку. Что ж, деловое рукопожатие? Пожалуйста.

Честер никогда не славился своими ресторанами. В общем-то, тот, что располагался на первом этаже отеля «Инн», считался, пожалуй, лучшим из них. По крайней мере, другие рестораны города старались равняться на его кухню. Естественно, в обеденное время здесь яблоку было негде упасть, и метрдотель едва ли не с гордостью объявил, что свободного столика на двоих у него не найдется. И тут Рейчел из «Пирс энд Пирс», издав почти кошачье шипение, показала, на что она способна:

— Тогда мы возьмем столик не на двоих… на четверых… на шестерых… на восьмерых… да хоть на двенадцать персон. Я сделала заказ… на этом самом месте… двадцать три часа назад… и я хочу… получить наш столик.

Властность этой женщины, как выяснилось, способна была творить чудеса. Искомый столик на двоих материализовался в мгновение ока… причем не где-нибудь посреди шумного зала, а у окна, выходившего на гостиничную террасу и в сад. Несмотря на позднюю осень, клумбы украшали не то фуксии, не то еще какие-то яркие цветы — голубые, желтые, сиреневые, нежившиеся под полуденным солнцем. При ближайшем рассмотрении Хойт определил, что Рейчел, пожалуй, не больше двадцати четырех или двадцати пяти лет… Если разобраться, она ведь совсем еще молодая женщина, но он уже успел убедиться на конкретном примере в ее способности добиваться своего и навязывать людям свою волю. Да, ей ничего не стоило бы наехать на любую знакомую Хойту девчонку из Дьюпонта.

В середине зала стоял такой гул голосов, отражающихся от стен и потолка, что нормально поговорить там было бы решительно невозможно. Здесь же, у окна, Рейчел и Хойт могли беседовать спокойно, не заботясь о том, что их кто-нибудь услышит.

— Жаль, что я не могу показать тебе некоторые рекомендации и информацию, которую нам о тебе предоставили, — сказала Рейчел. — Не положено. — Лучезарная улыбка.

— Рекомендации? Кто же это… какие рекомендации?

— Слушай, я не должна этого говорить, но все же признаюсь: тебя нам рекомендовали очень и очень положительно.

Не в правилах Хойта было демонстрировать, что он чем-то смущен или удивлен, но на этот раз придать лицу индифферентное выражение не получилось. Чуть втянув голову в плечи, но глядя на Рейчел широко раскрытыми глазами, он спросил:

— Ты серьезно?

— Хм. Такими вещами не шутят. — Улыбка — яркие губы — глаза, которые говорят гораздо больше, чем голос! Из кожаной папки Рейчел извлекла несколько листов бумаги, скрепленных степлером. Она положила документы перед собой и пробежалась по верхнему листу взглядом.

— Так, посмотрим… «нетипичная для студента такого возраста зрелость»… «способность противостоять психологическому давлению»… «оперативное принятие решений в критические моменты»… «совокупность черт характера в полной мере компенсирует некоторое отставание в академической успеваемости»…

Теперь Хойт даже не пытался скрыть свое изумление. Прикоснувшись к груди кончиками пальцев, он спросил:

— Это что, все про меня?

— Да, и уверяю тебя, информация получена из источника, очень важного для «Пирс энд Пирс». — Внимательно взглянув на него и сделав небольшую паузу, Рейчел сообщила окончательно выпавшему в осадок Хойту: — Как-никак это губернатор Калифорнии.

«Тревога! Опасность!» Эти слова, словно молния, вспыхнули в мозгу Хойта, заставив его начать судорожно перебирать все возможные варианты дальнейшего развития событий. Насколько он представлял себе нравы, царившие в мире большой политики, ничего хорошего от таких новостей ждать не приходилось. Вот только знать бы, какую комедию ломает сейчас перед ним эта очаровательная стерва. Что это — подстава? Предупреждение? Угроза? Или над ним, сопляком, просто прикалываются? И вообще, работает ли эта красотка с бордовой помадой на губах в «Пирс энд Пирс»? А может, она из службы безопасности этого долбаного губернатора? Хотя вряд ли. Скорее уж его доверенная шлюха, которой он поручает особо деликатные задания. Все эти мысли проносились в голове Хойта с такой скоростью, что хоть как-то разобраться в них у него не было никакой возможности, но ясно было одно: ничего хорошего все это не сулит.

Казалось, прошла вечность, прежде чем он сумел взять себя в руки и отреагировать на услышанное — вполне предсказуемо и не слишком убедительно:

— Слушай, что за приколы? С какой стати губернатору Калифорнии придет в голову накатать такую телегу про какого-то студента?

— Уверяю тебя, это действительно получено от него, — сказала Рейчел. — Писал, может быть, и не он сам, а кто-то из его канцелярии, уполномоченный составлять подобные тексты, но подписано уж определенно лично губернатором.

Она придвинула верхний лист к Хойту так, чтобы он мог прочитать «шапку» официального бланка: «Штат Калифорния». А чуть ниже: «Канцелярия губернатора, Сакраменто» и так далее.

— Губернатор-то, похоже, действительно твой фан. — Заметив, что парень по-прежнему не может прийти в себя, она добавила: — Хойт! Ну нельзя же быть таким скептиком! В конце концов, такие рекомендации ни с того ни с сего не даются. Для нашей фирмы это, кстати, тоже не шутки. Штат Калифорния размещает через нас свои бонды и облигации на двести двадцать четыре миллиарда долларов. Прости за такую уолл-стритовскую формулировку: бонды стоимостью в двести двадцать четыре миллиарда долларов. Это один из наших самых солидных клиентов. Естественно, при таких объемах инвестирования! Так что если мы вдруг получаем рекомендацию от губернатора Калифорнии, мы относимся к ней серьезно. — Она адресовала Хойту еще одну обворожительную улыбку. — Слушай, видел бы ты сейчас свою физиономию. Ума не приложу, почему ты так удивлен. Ну да, не ожидал, что я выдам тебе такой источник, но ведь не на пустом же месте все это было написано. Судя по всему, губернатор неплохо тебя знает. Ты что, практику там у них проходил? Сумел произвести впечатление. Никогда еще не видела такой подробной рекомендации. — Вновь уткнувшись в бумаги, Рейчел процитировала: — «Кроме того, проявляет редкую зрелость и сознательность при обращении с информацией деликатного характера. Не склонен ради привлечения к себе внимания распространять сведения, которые могут быть неоднозначно истолкованы посторонними».

Оторвавшись от документа, она вновь взглянула на него:

— И даже те, кто работает в службе персонала намного дольше меня, и то никогда не видели, чтобы студента рекомендовали настолько обстоятельно, подробно и положительно, и притом чтобы рекомендацию давала персона такого уровня, как губернатор. В общем, ты парень с мозгами, сам понимаешь — такую рекомендацию от подобного клиента воспринимать просто как пожелание невозможно.

Хойт в очередной раз посмотрел ей в лицо; он был совершенно сбит с толку.

— Слушай, Рейчел, скажи прямо: это все-таки была шутка? Ну, она удалась, но скажи, ради чего ты устроила эту комедию?

Она одарила его очередной мудрой и всепонимающей улыбкой и сама чуть не рассмеялась.

— Один из братьев Пирс — основателей «Пирс энд Пирс» — Эллис Пирс, если быть точной, как-то раз употребил в разговоре слово «неудачник». Когда его спросили, кто такой неудачник, он сказал: «Это такой же человек, как и все другие, с той лишь разницей, что, даже встретившись с самой Фортуной, он откажется пожать ей руку».

По крайней мере, эта байка приводится в биографии братьев Пирс, написанной Мартином Майерсом. Не читал?

Хойт отрицательно покачал головой.

— Она называется «Фирс энд Фирс»,[28] — сказала Рейчел. — Согласись, довольно прозрачный намек… И хватит так на меня пялиться! Мы говорим о работе с начальным окладом девяносто пять тысяч долларов в год. По-моему, для начала неплохо.

— И что же это за работа такая? Делать-то что? — спросил Хойт, изо всех сил постаравшись изобразить, что эта тема его не так уж и интересует. Совсем задавленное в последние минуты ощущение собственной крутизны начало просыпаться в нем вновь.

Рейчел объяснила, что при приеме на работу ему будет предложена специальная восьминедельная программа по профессиональному тренингу; по окончании такой стажировки новый сотрудник определяется в отдел продаж, аналитический отдел, маркетинговую службу и так далее — в общем, туда, где от него будет больше толку.

— Ну хорошо, — сказал Хойт. — А теперь сделай одолжение, ответь мне на один вопрос, только пожалуйста, ответь прямо. Допустим, губернатор Калифорнии считает меня таким клевым парнем — я с этим спорить не буду; но скажи, какого черта он так озаботился моей судьбой? Что за приступ благотворительности? — Хойт просто впился в Рейчел взглядом, рассчитывая поймать ее хоть на каком-то малейшем намеке, что ей известно больше, чем она говорит.

Не сработало. На лице Рейчел не дрогнул ни один мускул.

— А мне почем знать? Я и сама удивилась. Я думала, что наоборот, ты сам в курсе.

Хойт многозначительно, слегка игронически улыбнулся и постарался придать лицу таинственное выражение. Он ждал, что Рейчел улыбнется в ответ, дав тем самым сигнал, что его намек понят правильно. Но она не улыбнулась. Казалось, Рейчел совершенно искренне не понимала, чего это Хойт придуривается и почему так ошеломлен. Он тем временем перевел взгляд на ее губы, на тонкую, такую невероятно хрупкую золотую цепочку с маленькой жемчужиной — ту единственную преграду, которая останется между ними, если… если… и вдруг обнаружил, что на этот раз остался совершенно спокоен. Если что-то в нем и проснулось, то это был трезвый рационализм игрока в покер, у которого во время игры отмирают любые эмоции. Больше никакой иронии… Парень снова посмотрел Рейчел в лицо и кивнул — с достоинством, не слишком сильно нагибая голову, но так, чтобы нельзя было усомниться в его согласии… «Пирс энд Пирс», девяносто пять тысяч долларов в год для начала… Хойт кивнул еще раз — многозначительно и в то же время бесстрастно, как подобает профессиональному игроку.

«Ну, Вэнс, расскажу я тебе, что со мной сегодня случилось! Ты просто охренеешь! Это же твоюматьохренетькакневероятно!»

Рейчел наконец снизошла до того, что сложила накрашенные темной помадой губы в улыбку — проникнутую сладострастием.

— Я жду, Хойт. Пожмешь ты руку Фортуне или нет? У этой дамы очень вредный характер. Это не я сказала, а Ивлин Во.

Хойт протянул руку, и Рейчел подала ему свою. Они посмотрели друг другу в глаза, и Хойт по привычке сжал женскую ладонь чуть крепче, чем положено при деловом рукопожатии. В ответ — никакой реакции: бизнес, бизнес и только бизнес. Ничего личного. Эта рука не собиралась сообщать ему номер комнаты, ни тем более давать ключ от нее. Она говорила только одно: «Ну что ж, юноша, будем считать, что договорились».

Оказавшись в кабине лифта, Эдам стал вслух уговаривать самого себя: «Ну-ка давай соберись… Возьми себя в руки…» Умом он действительно понимал, что даже такой жлоб, как Бастер Рот не рискнет ударить студента прямо на рабочем месте… но ведь у главного тренера баскетбольной команды есть много других способов стереть этого самого студента в порошок, правда? Возьмет, например, и сделает так, что крайним в этой истории окажется именно он, Эдам. Он сам написал этот реферат за Джоджо и втюхал его простодушному спортсмену, надоумив выдать за собственный… Может, Бастер Рот вообще собирается записать весь их разговор на пленку… Черт, надо было взять с собой для поддержки кого-нибудь… вроде Камиллы… Вот она бы за словом в карман не полезла. Бастер Рот узнал бы много нового о том, насколько глубоко в прямую кишку может быть засунута его голова. Камилла! Да уж, при одном воспоминании о ней уровень смелости Эдама повысился на пару вольт.

Молодой человек даже вздрогнул от неожиданности, когда двери лифта открылись и он оказался в логове Бастера Рота… Эдам обратил внимание на то, что в приемной на кожано-стальных креслах и диванах сидят еще четверо или пятеро… судя по возрасту, явно не студенты. Это еще кто такие?

Несколько ошарашенный блеском стекла и металла, он подошел к стойке, отделявшей приемную от рабочего места… у Эдама язык не повернулся бы назвать секретаршами этих шикарных женщин. Четыре изящных, в высшей степени эргономичных кресла, как будто обитых телячьей кожей, новейшие компьютеры с новейшими мониторами, а в каждом кресле — изящная, стройная, холеная молодая красотка. Эдам просто глазам своим не верил. Ну и роскошь. Особенно разителен был контраст между холодным великолепием современного интерьера в стиле хай-тек и совершенно осязаемым теплом, исходившим от этих вполне земных, цветущих девушек — что называется, кровь с молоком. Две из них — брюнетка с разделенными на прямой пробор длинными волосами и светлая шатенка с такой же прической — подняли головы и вопросительно посмотрели на Эдама. По правде говоря, ему было страшновато даже подойти к ним ближе. Они ведь ненамного старше него (если вообще старше), и в то же время как будто относятся к совершенно другому миру, где все человеческие существа невероятно гламурны и сексапильны.

Брюнетке наконец удалось перехватить блуждающий взгляд Эдама. Тот вздрогнул и не без труда сформулировал причину своего появления в таком роскошном месте:

— Я к тренеру Роту.

Девушка обернулась к своей напарнице и, назвав ее, если Эдам не ослышался, Селестой, передала полученную от посетителя информацию, а Селеста повернулась к компьютеру, затем к Эдаму, вежливо улыбнулась и сообщила, что ему придется немного подождать. Легким движением руки она указала на постмодернистскую кожано-стальную мебель. Да, улыбаются они вежливо — но и только. После первого взгляда он уже вычеркнут из их списков. Девушки не рассматривали даже теоретической возможности, например, слегка пофлиртовать с новым посетителем… куда там! Эдам был уверен, что стоило ему только выйти из лифта, как они мысленно уже нацепили на него бирку с надписью «девственник». Конечно, это же просто у него на лице написано! Попробуй тут держаться уверенно, если ты ни разу в жизни не… И ведь чем старше Эдам становился, тем больше он боялся того дня, когда ему придется в этом признаться — будь то на словах или на деле, обнаружив полное незнание необходимой техники и попытавшись решить проблему с наскока, неуклюжим экспромтом.

С этими мыслями он и опустился на диван, над которым витал едва уловимый аромат дорогой, тонко выделанной кожи. Умом Эдам понимал: лучше всего ему сейчас полностью сосредоточиться на предстоящем разговоре с Бастером Ротом, но одно и то же видение всплывало перед ним, разрушая все способности логически мыслить — Шарлотта, бегущая по тренажерной дорожке, без капли грима на лице и вообще без всяких специальных ухищрений, воплощенная невинность и естественность, и темная полоска ткани на спине, под которой божественная влага ее тела стекает вниз, в расщелинку между ягодиц.

В этом странном состоянии, когда сладострастные ощущения пробивались сквозь логические размышления, Эдам провел довольно долгое время, поскольку по милости тренера Рота ему пришлось прождать вовсе не «немного».

Наконец раздался голос:

— Мистер Геллин?

Это была та самая брюнетка. Она провела посетителя через какой-то арочный проход; Эдам вошел в комнату, и яркий дневной свет хлынул ему в глаза. Лишь через несколько секунд он разглядел крупного мужчину средних лет, одетого в рубашку-поло и сидевшего, откинувшись на спинку вращающегося кресла за гигантским, постмодернистского дизайна, причудливо изогнутым письменным столом из какого-то дорогого дерева — ореха, что ли? Это был сам Бастер Рот, смотревший по телевизору новости по филадельфийскому каналу.

Когда Эдам вошел, Бастер Рот и не подумал встать. Напротив, он остался сидеть, по-прежнему откинувшись в кресле, взглянул на гостя с легкой улыбкой, показавшейся тому какой-то хитрой и коварной, и сказал:

— Эдам?

Эдам услышал собственный голос будто со стороны:

— Да, сэр.

Рот жестом указал ему на кресло возле стола Садясь, Эдам заметил, что тренер все время улыбается. Впрочем, назвать эту улыбку приветливой было нельзя. Насколько он понял, в ней скорее читалось: «Ну-ну, знаем мы таких».

Дождавшись, пока посетитель сядет, Рот, оставшийся в прежней позе, приступил к делу:

— Эдам, ты давно с нами сотрудничаешь?

— Вы имеете в виду кураторство? — уточнил Эдам.

Рот кивнул.

— Два года, сэр.

На кой черт он все время добавляет это «сэр»? Но Эдам Геллин прекрасно понимал, в чем дело. Он боялся. Кроме того, он знал и чувствовал, что Рот принадлежит к породе людей, коренным образом отличающихся от него самого. Такие люди никогда не упускают возможности вступить в борьбу, ввязаться в драку — и в прямом, и в переносном смысле. Для них неважно, имеется ли действительно серьезный повод для конфликта или речь идет о какой-то мелочи; главное — продемонстрировать свою натуру, склонную доминировать и добиваться своего. Такие люди выделяются среди прочих уже в раннем детстве, причем это вовсе не значит, что они чуть что лезут на других с кулаками. Да, конечно, решить спор силой они всегда рады, но при этом не лишены способности и к логическому комбинаторному мышлению. Дело в другом: всю свою мыслительную деятельность такие люди направляют на то, чтобы не мытьем, так катаньем достичь цели, показав при этом свое превосходство. Иногда они, прямо как хитрые дети, умеющие пользоваться слабостями родителей, даже делают вид, что и сами дают слабину, но стоит оппоненту успокоиться, как тут же бросаются в атаку с удвоенной силой. Одолеть противника, раздавить его морально, а еще лучше физически — вот смысл жизни людей такой породы. Эдам уже давно смирился с тем, что при разделении мужчин на две категории — тех, кто умеет добиваться своего силой воли и кулаков, и тех, кто всю жизнь будет лишь стремиться сохранить лицо, всячески избегая конфликтов по причине слабосильности или рефлекторного страха, — ему было уготовано место в списке убогих: это он понял еще в возрасте лет шести. Вырваться из этой западни невозможно. Так он и проживет всю жизнь, опасливо косясь на представителей другой породы и стараясь лишний раз не попадаться им на глаза Самое обидное, что эта тайна так и умрет вместе с ним. Чувство стыда так глубоко укоренилось в Эдаме, что он не решится открыть эту тайну никому, даже самому близкому человеку, с которым, как принято считать, можно поделиться… самым сокровенным…

— Два года… — повторил Бастер Рот и закивал головой, словно прикидывая, как потолковее распорядиться полученной информацией. — Ну что ж, полагаю, за это время ты многое успел узнать о спорте и спортсменах — больше, чем другие студенты.

Эдам понятия не имел, что сказать в ответ на это. Черт его знает, что Бастер Рот имеет в виду. Может быть, с точки зрения тренера, он узнал слишком много — больше, чем следует знать постороннему. С другой стороны, в случае отрицательного ответа тренер мог решить, что спорт Эдаму не просто по барабану, но даже неприятен и что он только и ждет, как бы сделать кому-то из спортсменов какую-нибудь гадость.

Наконец Эдам произнес, пытаясь уйти от прямого ответа:

— Даже не знаю, что сказать, сэр. Я понятия не имею, насколько хорошо разбираются в спорте другие студенты. По крайней мере, большинство моих знакомых любит поговорить о спорте и всегда в курсе основных спортивных событий. Это я точно знаю.

— Ну, Эдам, это ты имеешь в виду болельщиков, фанатов. А я-то говорил о… Да, кстати, если уж мы коснулись этой темы, ты сам-то как — болеешь за наших?

Эдам опять не знал, как ответить. Самым правильным с точки зрения здравого смысла было бы сказать «да», но гордость не позволяла ему так унизиться, настолько оскорбить собственное достоинство на глазах у посторонних — пусть даже одного человека, пусть даже человека посвятившего всю свою жизнь спорту. В конце концов ему снова пришлось выкручиваться:

— Ну, вообще-то я, конечно, интересуюсь, но нельзя сказать, что я болельщик, — он хотел сказать: «Нельзя в том смысле, как вы это понимаете», но посчитал, что это будет бестактным, — в том смысле, как большинство студентов.

— Значит, интересуешься, но не болельщик в том смысле, как большинство студентов… — подытожил Бастер Рот, ненатурально растягивая слова. Издевается, что ли? — А чем же именно тебе интересен спорт?

— Понимаете, спорт интересен мне в первую очередь… как общественное явление. Да, я бы так сформулировал. Мне интересно, почему, например, миллионы людей уделяют так много внимания положению дел в большом спорте, почему они так эмоционально реагируют, так захвачены спортивными событиями.

Эдама просто раздирали противоречивые чувства: живший в нем тактик, привыкший руководствоваться логикой, гнул свою линию: перестань выпендриваться — либо коси под дурака либо постарайся задобрить тренера Рота, например, каким-нибудь почтительным вопросом. Пусть он почувствует свою значимость и компетентность, отвечая на него. Постарайся стушеваться! Пусть он тут будет главным! Почему бы не сказать ему: «О да, я болельщик, я всегда болею за ваших ребят…» Увы, вторая составляющая личности Эдама — этакий интеллектуальный эксгибиционист — полностью подавила в нем тактика, и вместо того чтобы уйти от скользкой темы, он взял и заявил:

— Да, пожалуй, мне больше всего интересно, почему же фанаты становятся фанатами.

И это все. Интеллектуальный эксгибиционист просто задыхался от невозможности выразить себя. Сколько еще эффектных фраз мог бы он выдать тренеру Роту! «Какого черта студенты Дьюпонтского университета, набравшие для поступления сюда почти по полторы тысячи баллов, сходят с ума по „своей“ баскетбольной команде — какое им дело до того, сколько мячей набросает в корзину эта компания высокооплачиваемых клоунов, чей средний балл, не будь с ними пиши-читаев, не дотянул бы и до девяти сотен? Они живут отдельно от настоящих студентов, плюют на однокурсников и преподавателей, питаются в отдельной столовой гораздо лучше остальных, могут заставлять своих кураторов писать за них работы, говорят на каком-то идиотском жаргоне — „чисто“, „типа“ и тому подобное, презирают своих же болельщиков и смотрят на них как на подобострастных лизоблюдов, на полный отстой, а на болельщиц — как на телок, — так почему же вроде бы нормальные люди сходят по ним с ума?» Пойди Эдам на такое — и разговор можно было бы считать оконченным. Вот почему, внутренне обливаясь слезами от невозможности высказать все, что думает, Эдам прибег к эзопову языку:

— Мне интересно, почему, например, в Бостоне — откуда я сам родом, — люди так обожают команду «Ред Сокс». Ведь в команде нет ни одного настоящего бостонца, а большинство игроков и не живут там, они только приезжают на стадион. Но до этого никому нет дела. Наоборот, фанаты «Ред Сокс» — самые преданные фанаты в мире.

Ну вот опять — занесло не туда, куда следует. Нашел время провоцировать Бастера Рота, ставя под сомнение его теорию относительно достижения чемпионства. Нет, пора сворачивать этот опасный разговор.

— Ну, в общем, именно это и интересует меня в спорте — я бы хотел разобраться в этом явлении, понять процесс.

— Понятно, — сказал Бастер Рот с абсолютно безразличным выражением лица. — А что ты думаешь о самих спортсменах? Я думаю, у тебя было время, чтобы хорошо узнать многих из них.

Эдам слегка помедлил.

— Трудно сказать. Они ведь все разные.

Бастер Рот улыбнулся, и Эдам воспринял это как добрый знак.

— Ну ладно, давай тогда перейдем к делу и поговорим об одном нашем общем друге — Джоджо. Как я понимаю, ты в курсе, что у парня сейчас серьезные неприятности. Ты сам как думаешь: что ему теперь делать?

Посмотреть на случившееся с такой точки зрения Эдаму и в голову не приходило. Он растерялся.

— Ну… даже не знаю… не думал об этом…

— А я бы на твоем месте подумал, Эдам, и подумал хорошенько. Ведь если Джоджо будет наказан… за то, что вменяют ему в вину… тебе тоже грозит такое же наказание.

Эта перспектива поразила Эдама Его мозг засуетился и наконец выдал одно-единственное заключение. Если такое действительно случится, если он получит официальное взыскание от администрации университета то можно распрощаться с мечтой о стипендии Роудса и вообще хоть о какой-нибудь стипендии, да и с какой бы то ни было работой консультантом, да что там: даже с «Мутантами Миллениума» скорее всего придется расстаться.

— Я вас не понимаю, — прохрипел он невнятно.

— А я объясню, — изъявил готовность Бастер Рот. — Предположим, что ты написал этот реферат за Джоджо, а он только сдал его преподавателю. Обрати внимание: я говорю «предположим». — Тренер сделал паузу и выжидательно посмотрел на Эдама. — Я не утверждаю, что так оно и было. Джоджо, кстати, тоже не говорит, что было именно так. Но если коллегия решит трактовать события именно таким образом, то Джоджо зависнет на весь семестр. Когда он все пересдаст, будет уже поздно. Ты ведь знаешь, что если у студентов-спортсменов остаются «хвосты», то они не допускаются к играм следующего сезона Впрочем, сейчас речь идет не о нем, а о тебе. Тебе ведь грозит то же самое.

Адреналин струей хлынул в кровь Эдама.

— Коллегия?

— Ну да. Если дело примет серьезный оборот, то вначале назначат коллегию из четырех студентов и двух преподавателей, которая и решит, передавать ли собранный материал на официальное расследование. В любом случае, если коллегия посчитает Джоджо виновным в подобных вещах, то любой, кто сознательно и добровольно помогал ему, будет объявлен соучастником и автоматически признан виновным.

Эдам не знал, что и сказать. У него вдруг возникло жуткое ощущение, что сидящий напротив него за письменным столом могучий мужчина — с ручищами толще, чем ноги Эдама, с повелительным взглядом… человек другой породы, — готов прихлопнуть его, как муху.

— Я… — Эдам по-прежнему не мог сообразить, как выразить словами то, что он хотел сказать. — Но… ведь спортивная кафедра официально оплачивает работу кураторов. Когда я брался за эту работу, мне было ясно, что от меня требуется любая помощь в учебе, какая понадобится спортсменам. Так мне и сказали — любая помощь во всех вопросах, касающихся учебы.

— Да? И что, на спортивной кафедре тебе велели писать за спортсменов рефераты, которые они будут сдавать как свои собственные? Если так, я бы хотел знать, кто именно это тебе велел. Другое дело — что я и не думаю, будто у вас с Джоджо могло произойти что-то подобное. Проблема в том, что это вбил себе в голову преподаватель Джоджо. Я-то уверен, что на самом деле все обстояло совершенно не так, как он себе представляет. Ну, а как дело было — это знаете только вы с Джоджо.

Эдам почувствовал, как у него на шее в бешеном ритме галопа пульсирует сонная артерия. Он лихорадочно соображал, как ответить на казавшийся ему естественным следующий вопрос: «Так что же все-таки случилось?». Он не знал, что сказать, чтобы не подставить самого себя. Пытаясь затянуть время, Эдам промямлил:

— Я даже не знаю… понимаете… трудно сказать…

Бастер Рот энергичным жестом заставил Эдама заткнуться.

— Я не настаиваю, чтобы ты все вспомнил прямо сейчас. Наоборот, я даже настаиваю, чтобы ты пару дней покопался в памяти и вспомнил все, как оно было… или как не было. Понимаешь, о чем я? Просто подумай хорошенько, чтобы ничего не забыть.

Эдам лихорадочно думал. Он сразу же испугался самого худшего. Ясно было, что ничего хорошего от тренера ждать не приходится. Тот явно хотел проверить Эдама, вот только знать бы, что именно ему нужно? Это проверка на вшивость? На надежность? На умение четко соображать в напряженной ситуации? А может, на то, умеет ли он складно врать и как будет смотреться, если ему придется врать перед коллегией? Эта «пара дней на то, чтобы все хорошенько вспомнить» ясно дает понять, что надо придумать, как убедительно отпираться. Бастер Рот играет с ним — потому что человек из породы хищников, воинов, способный сожрать с потрохами, любит помучить человека другой породы. И вообще, если бы ему нужно было стереть Эдама в порошок, он мог бы сделать это прямо сейчас, не предлагая что-то там «вспоминать» и выстраивать линию защиты…

Наконец, не в силах больше сопротивляться, парень спросил:

— А сам Джоджо что говорит насчет этого реферата?

Как только он задал вопрос, сердце у него упало. Все, обратной дороги нет. Этим вопросом Эдам словно расписался в своей готовности состряпать какую-то спасительную историю, чтобы выкарабкаться из того дерьма, в которое он вляпался.

Бастер Рот, глядя Эдаму прямо в глаза, ровным монотонным голосом проговорил:

— Джоджо говорит, что сам написал реферат. Но в последнюю минуту он понял, что ему нужен еще кое-какой важный материал, поэтому он позвонил тебе, а ты подобрал необходимую ему литературу. Он использовал эти книги при написании реферата, но поскольку времени у него было крайне мало, то не успел как следует разобраться во всех терминах, которые использовал. Вот как было дело, утверждает Джоджо.

Бастер Рот замолчал, но при этом продолжал глядеть в глаза Эдаму. Атмосфера сгустилась настолько, что казалось, он вот-вот спросит: ну что, так оно было или нет? Вопрос этот просто висел в воздухе. Но тренер так и не задал его вслух.

А если бы задал, Эдам даже не знал бы, что и сказать.

Не успел Вэнс войти в библиотеку, как Хойт вскочил и потащил его в бильярдную.

— Слушай, Вэнсман, тут такое дело — просто не поверишь. — И с огромным удовольствием, с чувством, не пропустив ни малейшей детали, он рассказал про Рейчел и «Пирс энд Пирс».

— Охренеть, Хойт, — эмоционально прокомментировал услышанное Вэнс, — просто охренеть! Твою мать, кто бы мог подумать!

Он оглянулся на дверь. Там стоял Ай-Пи, вознамерившийся осчастливить друзей очередным перлом своего остроумия.

— Мужики, у вас бабы не найдется? Хотя бы резиновой?

— Не найдется, — отрезал Хойт. — Мы, парни из Сейнт-Рея, трахаемся только в натуре.