"Обмен заложниками" - читать интересную книгу автора (Наумов Иван)

До весны

Если разрезать решетку автогеном, то, пожалуй, можно не трогать витрину! Когда сойдет снег, разбитое стекло испортит парадный вид улицы. Стас не любил беспорядка и старался держать город в чистоте.

Прокопав узкий лаз к задней двери магазина, негнущимися пальцами выудил из рюкзака паяльную лампу. Выровнял пламя и провел невидимым языком горелки по первому пруту решетки. Зашипел тающий лед, и в ту же минуту вокруг перестало быть темно — за спиной встали желто-зеленые сполохи и, отражаясь от ноздреватого наста, залили все вокруг призрачным светом.

Стас обернулся и несколько секунд следил за дрожащей в небе пестрой мешаниной. Потом вернулся к работе. Плавящийся металл оказался гораздо ярче северного сияния.

С решеткой возни было много, зато деревянная, обитая дерматином дверь поддалась первому же пинку. Налобный фонарь Стаса выхватывал из гулкой темени боксерские груши, шахматные доски и бадминтонные сетки.

Новенькие «Фишеры» с полужесткими креплениями не весили ничего. Стас подобрал надежные углеводородные палки, теплые лыжные перчатки, альфовские ботинки. Примерил «Аляску» на натуральном пуху, но подкладка давно отсырела и свалялась и куртка превратилась в нейлоновый мешок. Выбрал горнолыжный комбинезон — к синтетике время равнодушно.

Последние пятнадцать зим Стас не решался на вылазки из города. Домоседствовал. С осени подготавливал выходы через окна второго и третьего этажа. Запасался топливом, едой, спиртным. Тысяча мелочей нужна человеку для «просто жизни».

Из супермаркета притаскивались фильмы и книги. Еще в детстве Стас посчитал, что хватит на сорок зим. А там можно и перечитать.

Конечно же, дома в кладовке всегда стояли запасные компьютеры. Однажды Стас остался без связи с миром почти на неделю, после чего перетащил к себе почти весь отдел оргтехники из того же супермаркета.

Тогда всё случилось из-за шутника, выпустившего в сеть короткую программку с издевательским названием «Улитка». Червь сожрал драгоценные серверы в Екатеринбурге, Вашингтоне, Сингапуре, Момбасе и десятках других городов, куда не сунешься без скафандра. Многолетний труд тысяч ушедших спецов оказался перечеркнут за сутки. Само существование сети оказалось под угрозой.

Охотились всем миром. От Окленда до Осло, от Багдада до Боготы. А когда нашли — в Киргизии, на пяти километрах, — то вывезли урода в цветущую степь. Без химзащиты и даже без маски.

Из последних сил залатали дыры, срастили оборванные концы. Чтобы каждое утро можно было включить системный блок, не боясь увидеть страшное «Сеть недоступна». Чтобы войти на Жив.net и увидеть, что счетчик посещений все еще крутится…

Стас выволок добычу на улицу и загрузил сани. Аккуратно, подсунув сложенный вчетверо лист картона, закрыл дверь с выбитым замком и перекинул санную упряжь через плечо.

Пока он добирался домой, снег притворялся сиреневым, розовым, золотым.

Профессор, окопавшийся в Альпах и учивший Стаса философии и истории религии, отворачивался, выпадая из кадра, звучно сморкался, — «Вы не заболели, Семен Аркадьевич?» — «Не дождетесь! Аллергия на безделье!» — и всматривался в экран, словно желал разглядеть в своем последнем ученике искру Божью. Разочарованно цокал языком:

— Анастас Арыйаанович, душа моя, когда последние гималайские долгожители передохнут, с кем вы предпочтете остаться? С Декартом или Сенекой? Вы ищете забытья или утешения? Жаль, последний век не родил мыслителя должного уровня! Может быть, он дал бы намек, как себя вести в вашей уникальной позиции.

— Хотели бы поменяться со мной? — Стас не боялся задавать жестокие вопросы — учитель давно отрешился от примитивных эмоций. Холодный, чистый разум — в истощенном, по инерции работающем теле.

— Душа моя, последний моет посуду! Вечный Жид в противогазе, скитающийся по развалинам Ершалаима… Нет, не мое амплуа!

Семен Аркадьевич умер во время урока, пока Стас по-дилетантски атаковал Лейбница, подгоняя теорию монад под свои наивные умозаключения. В освободившемся кадре падали редкие снежинки, и Юнгфрау, обычно сияющая склонами, угадывалась в мутном далеке корявым серым зубцом.

Так семь лет назад разорвалась последняя цепочка, единственная что-то значащая связь. Стас продолжал переписку с несколькими впадающими в маразм вирусологами — китайцами и русскими, еще поддерживающими Колорадскую лабораторию. Звезд среди них не выросло, и от стареющих подмастерьев никто давно ничего не ждал.

Алекс Креплин, полный надежд, молодой — то есть, единственный, кому среди ученых еще только предстояло праздновать семидесятилетие, — с удовольствием бросал Стасу свежие снимки. На всех позировала топ-модель последних ста лет — улитка Энгеля, спиральная пружинка, пронзающая животную клетку и легко паразитирующая на растительной.

— Видишь, какая ножка? — Алекс большим пальцем поправлял на переносице тяжелую оправу и тут же тыкал в миллионократно увеличенный портрет непобедимого врага. — У прошлого штамма не было этих крючков. Мы опылили восемьсот гектаров в долине и к весне получили чистые всходы. А в апреле пчелки принесли вот это.

Разочарование всегда приходило весной, когда бесконечно меняющийся цветочный грипп вместе с пыльцой вновь поднимался в небо. Лезь в горы, прячься в пустыне, уходи на Север — улитка Энгеля не оставит тебе мест, где шевелится хоть травинка. После первого заражения ты, возможно, выживешь, расплатившись лишь способностью завести ребенка. И не вздумай подцепить эту штуку во второй раз!

Кто-то назвал вирус гамельнским. Острослов не оставил потомков, и сам уже давно на том свете. Поджидает последних оставшихся стариков.

Чудо-мальчик, родившийся на семидесятый год пандемии, когда о детях забыли и думать, стал символом надежды. Папе было шестьдесят, маме — пятьдесят два. Ребенок получил претенциозное имя. В школе задразнили бы — если бы еще работали школы.

Родители успели научить его, как существовать в постепенно схлопывающемся мире. Распавшаяся цивилизация оставила своим последним представителям несметные сокровища, бесконечные запасы, уже ненужные знания. Осень человечества затянулась на долгий век, но теперь подходила к концу.

Лет пять, как перестали приходить письма от сумасшедших старух, зовущих на Аляску, Памир, Кергелен, Шпицберген — «Мы можем хотя бы попробовать!»

«А что мы будем пробовать?» — спросил он в ответ на самое первое приглашение, ему тогда едва исполнилось двенадцать. Было стыдно до сих пор.

Два года, как перестали отвечать колорадцы. Прошлым летом замолк Тибет. Умерло несколько серверов, и сеть развалилась на несообщающиеся части, как цифровая Гондвана. В ее агонизирующем теле пока еще циркулировал спам, постепенно заполняя давно бесхозные почтовые ящики.

Стас подозревал, что уже по-настоящему одинок. Хотелось верить, что где-нибудь на безымянных атоллах или в гренландских торосах счастливые дикие люди, не подозревая о зарождении, расцвете и гибели цивилизации, так и не обретшей смысла, ловят кальмаров или охотятся на тюленей. Что вездесущая пыльца не смогла преодолеть какой-нибудь проливчик с особо хитрой розой ветров, и на затерянном острове можно срывать фрукты прямо с ветки, пить воду из ручья, выкапывать из земли сладкие корешки. Но спутники продолжали сканировать с разрешением в ладонь всю территорию планеты, и поводов для оптимизма не возникало.

А сегодняшним утром среди мертворожденного почтового хлама он впервые за долгие недели увидел осмысленный адрес. Боливийская индианка-аймара с непроизносимым именем когда-то переписывалась со Стасом на плохом английском — «Конкистадоры обидели нашу землю, теперь Пачамама обижать конкистадоров. Улыбаемся и уходим отмщенные, мой удаленный друг!» — но замолчала так давно…

Трясущимся пальцем Стас ткнул в «Открыть письмо». Мертвые люди не пишут писем?

«Автоматическая рассылка: по всем адресам книги контактов.

Уважаемый корреспондент!

Если Вы получили это сообщение…»

Стас, зажмурившись, нащупал альт-эф-четыре.

Потом оделся, взял лопату, газовую горелку и отправился добывать себе лыжи.

Окна на юг — ожидание рассвета. Недели через две солнце перестанет уходить за горизонт, начнет медленно-медленно прогревать мерзлоту, и снова юг превратится в долину смерти.

И все равно, так хочется дождаться весны, подумал Стас.

Он не мог бы сказать, откуда это дурацкое желание — посмотреть на лишайники. Хотя бы издалека увидеть что-то живое. До перевала — меньше сорока километров, а оттуда открывается вид на пойму. И в хорошую погоду можно разглядеть сизые, белесые, бирюзовые пятна лишайников у горизонта.

Широким коньком на новых лыжах. Похрустывает наст, когда его пронзают острия палок. Ветер метет по самому низу, поднимая порошу до колен, и кажется, будто ты, как в старых записях, на сцене Кремлевского дворца съездов, в руках микрофон, а клубы белого дыма плещутся под ногами. Только в зале — совсем пусто.

Старый приятель — дорожный знак на заброшенном зимнике. «Кюсюр 120 км».

Левой-правой! И поднимается в душе песня — папина песня. Старинная, тех еще времен, когда жили олени. Гортанные, колдовские слова так и не познанного якутского языка. Спой ее сам себе, Анастас. Потому что даже в Боливии тебя уже никто не услышит.

Начался пологий спуск. Стас сгруппировался, зажал палки под мышками, и заскользил, заскользил вниз. Впереди темнел крупный скальный выступ. Трещины, забитые снегом, складывались в причудливый узор.

Обогнув каменного стража, Стас здорово разогнался. Стена тумана встала перед ним как из-под земли. Непроглядная, стылая хмарь, застывший в воздухе снег.

Стас попытался затормозить слишком резко, потерял равновесие, не видя перед собой ничего, взмахнул палками, лыжи чиркнули по камню, тело по инерции пошло вперед, и удар принес боль и темноту.

Щека прижата к плоскому, прохладному, шершавому. Онемела подвернутая рука. Пошевелиться, почувствовать ноги. Хорошо. Боли нет. Совсем.

Стас оперся на локти, перевернулся на спину, сел. Отстегнул сломанные лыжи. Отложил в сторону палку — вторая, видимо, отлетела в сторону, когда он падал.

В тумане словно образовалась лакуна, пустое пятно, и Стас сидел в его центре, недоверчиво осматриваясь. Молочная взвесь, окружавшая его неровным кольцом, казалась застывшей, отлитой в форму. А под ногами был не замороженный камень, а аккуратная светлая плитка, ровными квадратами уходящая во все стороны.

Стас осторожно поднялся и снял шапку. Тепло. Шагнул к туманной завесе, протянул руку. Пальцы погрузились в молочную мглу. Под ногами одна из плиток засветилась, и на ней проступил изящный трехцветный узор — объемное переплетение линий.

Стас шагнул в туман и через пару шагов снова оказался перед своими сломанными лыжами, но с другой стороны. Несколько плиток светились узором, похожим на сложный иероглиф. Стас сделал три шага назад, входя в туман спиной, и споткнулся о лыжную палку. Он опять очутился там же.

Обойдя свободное пространство — напрашивалось слово «комната» — по кругу, Стас внимательно рассмотрел пиктограммы. На всех узор совпадал, значит не было смысла пытаться пройти сквозь молочную стену и в других направлениях. Комната собиралась превратиться в камеру.

«Нет смысла!» — повторил Стас про себя, уже запомнив узор.

И тотчас еще на одной плитке у стены расцвел новый рисунок.

Стас поднял палку и одну лыжу, оставив вторую «маячком». Подошел к новой пиктограмме, стараясь удержать в памяти сплетение линий, и двинулся вперед.

Новая комната, вдвое больше первой, тоже была пуста. Квадратная сетка плиток только сбивала с толку, потому что ни одна стена не шла по прямой. Обойдя комнату по периметру, он насчитал еще десяток «бессмысленных» плиток, но было еще несколько незнакомых.

Разглядывая один из узоров, Стас внезапно подумал о еде. Шагнув вперед в новую комнату, он обнаружил высокий помост, на котором стояла тарелка с комками белой субстанции. Стас осторожно попробовал один.

Потом он выучил пиктограмму «Домой» и вернулся к оставленной лыже.

Если есть тарелка, то кто-то должен был ее туда поставить. Если в тарелке еда, значит, она кому-то предназначается. Жаль, вас нет рядом, Семен Аркадьевич. Я, как дурак, снова надеюсь, что встречу себе подобного. Почти двадцать лет видел людей только на экране и совсем не знаю, как себя вести. А вы напомнили бы мне о метафизике и усомнились бы в том, насколько я объективно воспринимаю реальность, и до какой степени это реальность.

Если я умер, Семен Аркадьевич, то все напридуманное человечеством о последнем путешествии мало похоже на то, что я вижу перед собой!

А во второй заход Стас нашел зал, где объемные узоры висели в воздухе, то вспыхивая искрами, то бледнея до невидимости. Здесь не было уже выученных пиктограмм, но новые знаки просились, стучались в мозг. Язык вдруг «узнавал наощупь» незнакомые сочетания звуков, за каждым узором рано или поздно проступало его значение.

Часы на руке остановились, запечатлев день и время лыжной прогулки. Когда Стас устал настолько, что готов был лечь, где угодно, то увидел пиктограмму «Спальня». Шагнув через нее, попал в комнату, в центре которой стояло мягкое и длинное ложе. Из-под него торчала сломанная лыжа.

Когда Стас упал и закрыл глаза, воздушные узоры заплясали перед ним, обретая звук и значение. Потом пришел сон. Голубоглазая девушка в мужской клетчатой рубашке укутывала Стаса невесомым покрывалом, садилась в ногах и молча смотрела, как он спит. Стас просыпался, не просыпаясь, вокруг было тихо и пусто.

Чем лучше Стас понимал язык пиктограмм, тем большее их количество ему открывалось. Когда-то пустые полы комнат теперь были испещрены текстами, Стасу казалось, что он шагает по микросхемам. Или по стеклянному полу, под которым плещутся невидимые рыбы.

Его владения расширились до пятидесяти комнат. Иногда ему мерещилось, что он бывает в них не один. Разные мелкие вещи постепенно появлялись в обиходе и так же таинственно исчезали.

Считать сутки, проведенные в туманном жилище, было невозможно — ровный мягкий свет не оставлял дня и ночи.

Стас спал здесь уже семь раз, когда в «Умывальне» — круглой комнате, заполненной водой почти по пояс, — на дне засветилась новая плитка: «Скоро здесь». Не очень удобное место для начала нового путешествия.

Однажды «Скоро здесь» сменилось на «Подумай, прежде чем». Думать Стасу было особенно не о чем, и, держа штаны над головой, он нырнул в туман.

Новая комната. Пятьдесят первая. Такая же пустая и безжизненная, как и все предыдущие. Два десятка пиктограмм и новые варианты пути. Стас оделся и только тогда услышал голоса.

— Восьмеркой отводишь в сторону, и с разворота из-под низу! — низкий женский голос, чуть надтреснутый и властный.

— Нет, веер так не пробить, — мужской, спокойный и самоуверенный.

Пиктограмма «Общество» заворожила Стаса, он даже не сразу решился переступить ее. Обычные три шага в тумане, и перед ним раскинулся огромный зал, больше ста плиток в поперечнике. Друг напротив друга танцевали двое. Метрах в двух друг от друга — кружились, приседали, протягивали руки. Стас не сразу понял, что если в эти руки вложить что-то колюще-режущее, то картина сразу станет реалистичней.

Волосы женщины были стянуты в хвост на затылке, на груди кожаного доспеха пламенело медное солнце, мягкие сапоги походили на сшитые вручную.

Мужчина был черноволос и бледен. Его движения поражали отточенностью и разнообразием — не уследить ни за руками, ни за ногами. В те редкие минуты, когда он замирал, его лицо озаряла хищная, но дружелюбная ухмылка.

Стас стоял в десяти шагах от фехтовальщиков, но они будто не видели его.

Значительно дальше, почти в середине зала, лысый старик в легкой спортивной куртке и черных брюках уютно устроился в кресле. Он-то первым и заметил Стаса.

— Меня зовут Макс, — крикнул он. — Заходите на огонек!

А когда Стас увидел выходящую из стены миниатюрную девушку в длинной клетчатой рубахе на голое тело, то решил, что снова спит. Она восприняла его замешательство по-своему, протянула руку для приветствия и улыбнулась:

— Я одолжила рубашку у Максвелла. Когда они видят меня без всего, то так странно смотрят… Ты такой же? Меня зовут Эва.

Их стало пятеро.

Появление Стаса не добавило ясности в вопросе, где они находятся и как сюда попали.

— Я могу назвать это только божественным провидением, — говорил Максвелл, предпочитавший, чтобы его звали Максом. — Страдание не может продолжаться вечно. Мы умерли и оказались здесь.

— В отличие от вас, — не соглашался Дункан, — я уверен, что жив. Нас исследуют инопланетные твари. Посадили в клетку и смотрят, что мы будем делать.

— Мы в древней земле Валигель, — настаивала на своем Лэлли. — Сюда возносятся лучшие воины, убившие в себе страх. Непонятно только, почему я здесь одна из всего моего народа.

— Этот уголок совсем не похож на остальные, — ни с кем не спорила Эва. — Как только встретила Лэлли, все стало другим.

Стас молчал, потому что ему пока было нечего сказать. Живые люди, тепло, еда и кров — все напоминало сказку, но он не знал в детстве похожих сказок.

Да и вся жизнь у присутствующих прошла уж слишком по-разному.

Максвелл жил в Окленде.

Когда американцы в тысяча девятьсот шестьдесят втором превентивно ударили по Кубе, а Москва ответила соответственно, уже не было времени копать бункеры.

Северное полушарие уже трещало по швам, но ни жесткое излучение, ни радиоактивная пыль еще не стали ежедневной реальностью для Новой Зеландии.

Отец Максвелла оставил ему в наследство склад цветных металлов и небольшой грузовой флот. Не так уж много смысля в ядерной физике, Максвелл приказал обить флагманское судно от киля до рубки свинцовой фольгой, скупил несколько тонн консервов — и успел вовремя, потому что между делом досталось и Австралии. Когда первое облако пришло в Окленд, Максвелл с верной командой уже уходил на восток в открытый океан.

— Раздолбали планетку! — жизнерадостно говорил капитан свинцового ковчега. — Семь дней творения — семь на разборку. Я это понял почти сразу. Русские и американцы так приперчили друг друга, что кетчуп уже не понадобился. Я сдуру прикупил несколько счетчиков. Как дождик начинается, включишь, а оттуда: «Хрхрхрх!» Была у нас идея походить по островам, пособирать уцелевших. А в Калифорнии треснула плита, так волну погнало такую, что половину островов накрыло целиком.

Максвелл бесцельно водил свое судно между Новой Зеландией, Антарктидой и Чили. Начала вымирать команда. Пустые дни, пустой океан, в эфире — белый шум.

— А в тот день я сразу понял — пришел наш час. Вошли в туман, счетчики взбесились, я к рулевому — двое нас к тому времени осталось, а он уже не дышит. У меня-то тоже и волосы вылезли, и не ел я ничего который день, ногти слезли… Вышел на палубу, начал молиться. А потом чувствую, стоим! И нет корабля, нет океана, нет тошноты и озноба… Мы все давно мертвы, Дункан. Благодарение Господу.

Дункан отказывался благодарить кого бы то ни было. Стас знал его историю — или очень похожую — из старинных фильмов, но благоразумно помалкивал. Потому что пытался понять, где правда, где ложь. Или розыгрыш. Или…

Дункан считал, что он горец. Бессмертный горец, отрубающий головы таким же, как он. Прошедший за тысячу лет все страны мира в поисках мира и покоя, но снова и снова сталкивающийся с многоликим врагом.

Но волшебной энергии в мире не становилось больше, потому что из поколения в поколения рождалось все больше бессмертных.

Когда Стас услышал рассказ Дункана впервые, то подумал, что сценарий дал сбой, и эта механистическая мысль первой легла в копилку сомнений.

Cogit ergo sum.

Рафинированный шотландец непринужденно описывал в подробностях мировые войны двадцатого века, когда великие кланы делились на два лагеря и заливали кровью континенты.

Однажды «простых» людей не осталось, а унаследовавшие Землю миллиарды бессмертных начали игру на выбывание. А если из миллиарда вычитать по чуть-чуть, то раньше или позже останется только один.

А в сравнении с историей Лэлли все рассказанное Дунканом выглядело вполне правдоподобным.

Норники-двалы живут под землей. Добывают камни и металлы, куют оружие и доспехи, обтесывают камни. Они не любят открытых пространств, и выходят на поверхность из своих шахт и пещер лишь для того, чтобы торговать с людьми. Или воевать.

И люди, и двалы привыкли к такому положению вещей. «Днем торгуем, ночью воюем». Сменялись тысячелетия. Среди людей не появлялось искусных мастеров — всё ценное делалось под землей.

И когда двалы изобрели Подземный огонь, участь людей была решена. Неприступные крепости в одночасье проваливались под землю. Дороги превращались в зыбучие пески, а поля и броды — в трясины.

Норники вышли из-под земли и воцарились. Последних людей они даже жалели. Пытались разводить в неволе, собрали в резервацию. Но те не восприняли гуманного к себе отношения, и в последнем мятеже полегли все до одного. До одной. На раненую Лэлли, перехватившую меч в левую, и прижавших ее к реке двалов опустился спасительный туман. Преимущество надо было использовать. Сначала она по звуку добила ослепших в тумане норников и потом уже начала искать путь к спасению.

Ее встретил Дункан. Надежда, что неведомая армия людей идет на помощь, вспыхнула и угасла. Последняя воительница древнего рода, увидев, как зарастает ее рана, тоже уверилась, что находится в царстве мертвых.

Поведал свою историю и Стас.

Получилось, что только Эва молчала. Любой вопрос о своей жизни она отклоняла ловко и непринужденно, переводя все в шутку или встречный вопрос.

Лишь однажды она сказала Стасу, не скрывая своей печали:

— Где-то есть целые миры! Там живет — или жило — столько людей. В городах-мегаполисах и замках-дворцах, селах-деревнях и сами по себе. Как жалко, что этого никогда не увидеть!

— А сколько людей жило в твоем мире? — спросил Стас, но Эва уже перебила его:

— Лэйла показала мне танец. Посмотри: тебе нравится?

И закружилась в танце, не смущаясь мелькающей наготы, доверчиво улыбаясь Стасу — и, конечно же, он забыл предмет разговора.

Случайно Стас открыл, что пиктограммы, которыми он привык пользоваться, в основном, видит только он сам. Другим открывалось что-то свое совсем на других плитках. Если двое видели один и тот же узор, то оба могли пройти дальше.

По-настоящему для всех был открыт доступ только в пять-шесть комнат. Собирались обычно в «тронном зале», как его назвала Лэлли — из-за высокого деревянного кресла, в котором обычно располагался Максвелл. Эва никак не могла найти путь в «библиотеку», почему-то пыталась просить за это у остальных прощения и иногда подолгу пропадала, видимо, прыгая сквозь туманные стены в поисках новых пиктограмм.

Лэлли частенько, хищно оскалившись, утаскивала Дункана с собой. Горец почему-то не возражал. Стасу снилось, что он нашел комнату, куда могли войти только он и Эва. Что снилось Эве, она никогда не рассказывала.

Однажды Стас рассказал остальным про сеть и гиперссылки.

— Интересная штука, — позавидовал Дункан. — Когда-то у меня был друг Норберт, любил возиться с цифрами, придумывал что-то похожее. Жаль, не успел ничего сделать — зарубили в тридцатом.

— Если каждую комнату представить страницей гипертекста, — продолжил Стас, — то можно попробовать набросать схему взаимосвязей. Каждому открыта только часть проходов, но если мы объединим наши знания, то наверняка найдутся и новые пиктограммы, и мы сможем расширить наше пространство.

— Это не наше пространство, — сухо возразил Максвелл. — Вы подходите с человеческими мерками к божественному творению. Вам даровали высшую жизнь, так не ковыряйте действительность. Поломаете что-нибудь!

— Я думаю, инопланетянам это понравится, — рассмеялся Дункан. — Валяй, Анастас, подними земную расу в их глазах! Раскурочь тут все, найди главный рубильник, тут-то мы с ними и поговорим!

— Писать нечем, — сказал Стас.

Через несколько дней, если считать дни от сна до сна, они обзавелись кремнем, трутом и огнивом, подожгли Стасовы сломанные лыжи, надышались вонючего дыма, но получили два десятка обугленных обломков, которыми можно было если не рисовать, то хотя бы делать наброски.

А добывать огонь их научил Хыш.

Дело было в обеденной комнате.

Сначала Стасу показалась, что перед ними скрючилась обезьяна из энциклопедии Брэма. Существо сидело на корточках, готовое к прыжку.

Дункан и Лэлли явно готовились к бою.

— Мир очагу, — прорычало существо. — Хыш пришел.

Максвелл забился в кресло. Лэлли неожиданно сделала шаг вперед и подняла в приветствии открытую ладонь.

— Мир путнику! Будь с нами.

Хыш поднялся на ноги, доказав, что владеет прямохождением, и закосолапил к столу. Костюм из шкур сидел по фигуре.

— Еда-мясо-буйвол — хочу! Делиться — да?

— Плохая охота, — развлекаясь, сказал Дункан. — Есть личинки. Жирные, крупные.

— Мясо — хочу! Личинки — буду! — объявил Хыш.

Внимательно оглядел остальных и протянул Максвеллу сверток.

— Огонь!

Когда суета улеглась, Хыша распросили, откуда он, подразумевая, что случилось с его миром.

— Лед до неба, — сказал неандерталец, запихивая за щеки белые шматки, которые с тех пор так и стали зваться личинками. — Земля кончаться, вода — злой рыба. Хыш лезть вверх. Другие лезть вниз. Рыба сыт. Хыш идти снег, снег. Буйвол нет, дерево-огонь нет, путь — терять!

Посмотрел на всех, хитро сощурился.

— Пещера — хорошо! Пещера — тепло! Хыш отдыхать, Хыш спать. Потом бить буйвол. Приносить-есть.

Никто его не стал ни в чем убеждать, тем более — рассказывать про гиперссылки и метафизику.

Хыш вернулся очень нескоро. Похудевший, измотанный, злой.

— Туман-демон! Хыш звать шаман. Шаман кормить рыба. Хыш рисовать — нет. Чужой шаман прятать путь. Плохо. Мясо-буйвол ждать другой охотник.

Стас вызвал Дункана на разговор. Они нашли комнату, куда остальным вход был закрыт.

— Я могу спросить прямо?

— Попробуй, — шевельнул бровями горец.

— Я, как и ты, не верю в божественную сущность нашей мышеловки. Она создана кем-то из нас. Пока не понимаю, зачем.

— И что же?

— Ты уже жил здесь, когда пришла Лэлли, а потом Макс. Ты — единственный, кто претендует на какое-то бессмертие. Если это правда, то ты чужак, Дункан. Я хочу, чтобы ты открыл карты.

— Ты видишь здесь вход или выход? Начало или конец? — Дункан всего лишь положил ему руку на плечо, а Стасу показалось, что к горлу прижато холодное-холодное лезвие. — Здесь нет времени, дружок, нет верха и низа, нет ничего! Только эти дурацкие плитки, от которых кружится голова, и несколько Последних. Спрячься, подожди, пока простаки найдут друг друга в лабиринте, покажи, что ты свалился с Луны и ничего не понимаешь, дай им провести экскурсию на правах старожилов… Знаешь, северянин, я не очень-то верю в ваши байки про двалов, радиацию и грипп-детоубийцу…

— Что же ты остановился? — Стас покосился через плечо. — Нас здесь шестеро.

Дункан отпустил его и отошел в сторону. Коснулся туманной стены, погрузил в нее пальцы, кисть, руку по локоть. Сказал:

— Я думаю, что мы ищем Эву.

Стас промолчал.

— Уже влюбился или только собираешься? Такая неземная, ресничками хлопает, ничего не понимает, всему удивляется. Девочка-цветочек. Удобная маска, правда?

— От цветочков умирают, — сказал Стас.

Как хочется защитить Эву, но в словах Дункана — лишь предположение. И прежде, чем защищать ее, надо самому быть уверенным, что она не при чем.

— Давайте устроим игру! — предложил Стас, кладя перед каждым обугленную палочку.

Хыш презрительно фыркнул и на четвереньках переместился подальше ото всех.

— Рисовать — детеныши, — буркнул он. — Охотиться — Хыш. Лэлли, Эва — плохие самки. Нет огня, нет шкур. — Уселся, обняв колени, и низко опустил голову, чтоб никого не видеть.

— Ладно, попробуем впятером! — напряженно улыбнулся Стас. — Играем?

— Решили взять на себя работу с коллективом, Анастас? — поинтересовался Максвелл. — Давайте рискнем! Это ваша северная игра?

— Якутское гадание.

— Рисуем оленя по частям? — спросил Дункан. — Или моржа в разрезе?

— Нет. Игра на скорость и сообразительность. По очереди задаем вопросы и пишем ответы, не задумываясь. Какие вопросы — сейчас покажу. Готовы?

Все придвинулись к столу.

— Кто дописал, сразу кладет палочку перед собой.

— Глупость какая! — буркнула Лэлли.

Все замерли с занесенными над столом головешками.

— Имя матери! — крикнул Стас.

Через пару секунд все палочки уже лежали на столе. Лишь Эва застыла с головешкой в руке и расширившимися глазами.

— Что такое, девочка? — Дункан смотрел на нее в упор.

— Я… — Эва откашлялась, — я не поняла вопроса.

— Даже так? — горец смотрел исподлобья, буравил ее глазами. — Может быть, хочешь рассказать об этом подробнее?

— Максвелл, — сказал Стас. — Не трогайте палочку!

Старик отдернул руку от стола.

— Твой вопрос, Дункан, — констатировал Стас, — нужно адресовать другому человеку.

Стас вывел имя мамы круглыми русскими буквами. Дункан — размашистой латиницей. Лэлли — частоколом рун. Перед Максвеллом вилась изощренная надпись «Элизабет», скрученная узором туманного языка.

Старик отодвинулся от стола и встал.

— Празднуете победу, Анастас?

Стас, а за ним и остальные тоже поднялись. Хыш из угла переместился к столу, чувствуя, как нарастает общее напряжение.

— О какой победе вы говорите, Максвелл? — Стас чувствовал, как вспотели ладони. — Мы просто хотели понять, что вокруг нас такое. Для царства мертвых — слишком утилитарно. А для рая — слишком простенько.

Максвелл скрестил руки на груди.

— Вам действительно хочется знать, как здесь все устроено?

В его голосе зазвенело металлом уверенное, гарантированное превосходство — так всадник понукает коня, пограничник — пса-следопыта, дрессировщик — забитую макаку.

— Многие знания —…

Дункан издал странный хрипящий звук, и прыгнул к Максвеллу через стол, явно намереваясь вцепиться ему в горло. Хлопок! — и старик стоит в другом углу, за спиной у Лэлли, а Дункан на полу лупит кулаком в бессильной злобе по пиктограмме «Спокойствие».

— Ты бог? — спросила Максвелла Эва.

— Он маг! — сказала Лэлли.

— Программист, — предположил Стас.

— Демон, — зарычал Хыш.

Дункан поднялся на ноги, но шатался как пьяный.

— Слышишь, ты, лис! — закричал он. — На моем клинке — все группы крови. Мои друзья умирали от руки других моих друзей. В моей голове — только война и смерть. Я пять лет шел по следу — по пустым городам и брошенным землям. Пять лет не видел ни души, но знал, что мой враг ждет меня где-то неподалеку. Я нашел его, и вся сила мира вошла в меня, когда его голова слетела с плеч. Я остался один и заслужил беспамятство! А теперь ты превращаешь мое забвение в свою забаву? Мне нужно чистилище, а не твой санаторий!

Максвелл пожал плечами.

— Боюсь, Дункан, что вы не совсем верно представляете себе, где находитесь. Лично я не давал вам никаких обещаний. Вы попали сюда? Что ж, я рад вашей компании.

— Больше не будет компании, Макс! Ты обманывал нас, рассматривал, как бабочек под стеклом…

Длинный язык тумана вдруг протянулся между стариком и Лэлли. Доли секунды — и на месте, где стоял Максвелл, заструилась обычная молочная муть.

— Не уходи от разговора! — крикнул Дункан. — Покажи, кто ты есть!

— Сними заклятие! — воскликнула Лэлли.

— Выключите это, — сказал Стас. — Или мы действительно перестанем с вами разговаривать, Максвелл!

И тогда туман начал таять, обнажая истинный вид места, где они находились.

Помещение напоминало бы подземный склад или гараж — бетонно-серые стены, обшарпанные колонны ровными рядами тянутся от края до края, следы давно истлевшей разметки под ногами… Если бы над головой, вместо неопрятных перекрытий, или подвесного потолка, или чего угодно — не зияла пустота, страшная и безразмерная. Колонны сиротливо упирались в нее и не обрывались, но меркли, затухали, как исчезают круги на воде или тают миражи над раскаленным асфальтом.

Стены на высоте четырех-пяти метров теряли четкость, превращаясь в ЖИВОЕ. Мириады иссиня-черных икринок, одна к одной, без единого зазора и просвета, скрывали поверхность стен, сами превращались в стены и блестящим полотном закручивались в зенит, лишаясь геометрических пропорций, сталкиваясь под ирреальными углами. Над головами замерших в застывшем времени людей сворачивалось пространство, изгибаясь тугой спиралью, упираясь в никуда.

В каждой икринке угадывалась светлая искра, и больше всего Стасу не хотелось приглядываться — он боялся увидеть то, что жило под масляной пленкой.

— Эшер, — тихо сказал Дункан, сжимая и разжимая правую ладонь на отсутствующем эфесе.

Эва прижалась к Стасу, борясь с дрожью.

— Красавчик Эф, — прошептала она, задрав голову, — умел так укладываться, когда начинал рассказывать свои сказки. Червяк червяком, но как попытаешься разобраться, как он сплел свои кольца, от узоров на чешуе начинает рябить в глазах, и уже не помнишь, что было до того, как он заговорил. Адм не терпел его, грозился прищемить хвост. Поэтому Красавчик приползал всегда только ко мне.

Стас чувствовал, как совсем рядом бьется ее сердце, сжимал и успокаивающе гладил податливое плечо, и что-то неизведанное вползало в его душу. Может, Красавчик Эф, а может, улитка Энгеля.

«И что же, Анастас Арыйаанович? Что вы мне сегодня расскажете о праве человека на владение другим человеком?»

— Старик! — Лэлли изменилась в считанные мгновения, подтянулась, напружинилась, и теперь, даже безоружная, она выглядела как воин. — Ты очень похож на человека. Я поверила в твои невидимые лучи и свинцовый ковчег. Но теперь тебе придется объяснить, откуда здесь, в пристанище последних воинов, взялась Баларга! — и обвиняюще ткнула пальцем вверх.

Максвелл развел руками:

— Я не знаю, о чем ты говоришь, славная Лэлли!

— Баларга, — повторила она и, не удержавшись, снова взглянула на черно-синие мерцающие переплетения над головой, — мертвая роза двалов. Священный символ, под которым безжалостные норники несли нам смерть и унижение тысячи и тысячи лет!

Максвелл хотел возразить, но в этот момент завыл Хыш. До сих пор он сидел в сторонке, исподлобья разглядывая бесконечную спираль. На его лице сменялись простые и понятные выражения испуга, ярости, удивления, печали.

Теперь неандерталец вскочил и с воем, прикрывая одной рукой глаза, неуверенно бросился прочь. Там, где другой увидел бы лишь гладкую стену, Хыш почуял спасительный выход. Громко клацнуло, квадрат нестерпимо яркого света возник из ниоткуда, и Хыш растворился в нем. Его жуткий вой в последнюю секунду переродился в торжествующий вопль.

Лэлли, и Дункан, и Стас, и Эва бросились следом.

— Стойте, безумцы! — закричал Максвелл во весь голос, срывая связки. — Стойте, или умрете!

Не упоминание смерти, а боль, скрытая в голосе старика, заставила их замедлить шаг.

— Не выходите отсюда! Подождите!

Стас остановился первым. За распахнутой дверью их действительно ждала смерть. Бесконечная зеленая, желтая, красная, синяя цветущая смерть. В общем-то, раз дверь уже открылась, не имело значения, по какую ее сторону оставаться. Против воли Стас жадно смотрел на траву, цветы, сорняки, захватившие мир за дверью. Как непохоже на бледные лишайники Заполярья!

— Рассказывай, старик! — сказала Лэлли. — Если ты нас снова обманешь, я не посмотрю, что ты маг. Вернусь и отрублю тебе голову.

— И я! — подтвердил Дункан.

В дальнем углу стоял маленький… не домик, скорее, офисный блок. Выгородка с индивидуальной крышей, окнами в основной зал, туалетом и ванной комнатой, нормальной человеческой мебелью. По крайней мере, в стуле можно было угадать стул, а в столе — стол.

Они так и сели — четверо напротив одного. Бутафорский потолок над головой создавал ощущение безопасности. Максвелл повел рукой, и клочья тумана, промелькнув над столом, принесли несколько ваз и чашек. Увидев фрукты, Стас отшатнулся, и старик, видя его смятение, подтвердил, что еда безвредна.

— Здесь вообще можно все, — сказал он. — Пока вы не вышли за дверь, ваш организм не будет стареть. Болезни уснут и исчезнут. Это место построено, чтобы жить вечно.

— Ты тоже бессмертный? — спросил Дункан.

Максвелл усмехнулся.

— Я такой же последний, как любой из вас.

— Ты такой же, как мы? — спросила Эва.

Она не отрываясь смотрела на вазу с фруктами. Чего там только не было! Бананы, апельсины, и папайя, и старфрут, и всякие диковинные штуковины, существование которых в своем мире Стас поставил бы под серьезное сомнение.

— Не совсем, — мягко сказал старик. — Я здесь хозяин, а вы — гости. Это мой мир.

Над столом повисла тишина. То, что подразумевалось, наконец, обрело форму.

— Макс! — Дункан составлял слова так медленно, будто это был последний вопрос в его жизни. — А где — тогда — мой — мир? Их миры?

— Как ты забрал нас сюда? — сказала Лэлли.

— И зачем? — добавил Стас.

А Эва молча протянула руку к вазе, отодвинула пальцами лохматые киви и синий шипастый огурец и вытащила из-под них маленькое зеленое яблоко.

— Давайте вы послушаете, не перебивая, — сказал Максвелл, — и я расскажу.

Он разлил по чашкам темный густой напиток, сам сделал долгий глоток и начал рассказ.

Стас смотрел на бодрого и энергичного старика, а вспоминал Семена Аркадьевича. «Вот только не говорите, что ждете от философии раскрытия смыслов того и сего, душа моя!»

Максвелл был последним представителем бессмертной цивилизации. Жизнь можно длить вечно, и нет такой напасти, что помешала бы человеку проживать век за веком. Кроме той, что сидит в самом человеке.

Никому не хотелось детей. Никто не рвался путешествовать. Никого не прельщала совместная жизнь. Ни о ком не всплакнули. Один за другим бессмертные гасли, находя повод и способ прервать свое бесконечное бытие.

— Когда я остался один, — старик обвел глазами замерших собеседников, — то во мне проснулось любопытство. Пополам с обидой. Думаю, это первые человеческие чувства с тех пор, как смерть стала необязательной. Я потратил шестьсот лет, чтобы построить Нерест, — он слабо махнул в сторону окна. — Думал найти причину нашей усталости. Человечество — мое человечество — прошло мимо стольких опасностей, ставя свое существование на карту бессчетное количество раз, а окончательная победа превратилась в конец игры. Смешно, не правда ли?

Лэлли хмурила лоб, пытаясь не запутаться в абстрактных построениях Максвелла. Дункан опустил глаза, и почти не дышал. Стас снова обнял Эву за плечи, потому что она плакала.

— Я верил, что другие последние смогут дать мне что-то. Объяснить, как жить, чтобы не хотелось смерти. Оказалось, что при всей хрупкости Земли, ее почти невозможно уничтожить. А человечество — как пыль. Сколько не вытирай, появится снова. Миллиарды миров Нереста минуют все опасности. Люди воюют и мирятся, глупеют и умнеют, добираются до смертельных игрушек — и вышвыривают их в ведро. А потом — фьють! — и разлетаются прочь.

— О каких миллиардах вы говорите? — глухо спросил Стас.

Максвелл поднял на него свои ясные-ясные глаза.

— Одно зернышко Нереста — один мир, Анастас. Когда — и если — людям удается покинуть Землю, на месте этого зернышка вырастает другое. Нерест обновлялся бессчетное количество раз — и только вы пятеро составили мне компанию. За вычетом нашего бесподобного Хыша — четверо.

— И что же, Макс? — у Дункана дрожали губы и побелели щеки. — Похоже, мы — немножко не те, кого ты ждал?

Старик задумчиво кивнул.

— Ваши миры пережили губительные катастрофы. Вы погибали и цеплялись за жизнь. Вы исчезали и все равно не верили в смерть. Вы верили, что раньше или позже снова будет весна. А я застрял в осени, которой нет конца…

— Моего отца, — тихо сказала Лэлли, — разрезали на части и скормили волкам. Моих братьев зацепило Подземным огнем, и они кричали неделю, прежде чем догорели до конца. Мой муж подарил мне связку двальих ушей и запретил плакать перед норниками, когда его поведут на казнь. Собираешься объяснить мне, что все случилось для того, чтобы мы могли с тобой выпить отвара и обсудить твои печали?

— Я сожалею, — бесстрастно ответил Максвелл.

— Адм никогда не верил Красавчику Эфу. В тот день он пошел за мной и слышал, что говорит червяк. Я уже держала в руках вот такое же, — Эва, по-прежнему плача, вертела перед глазами яблоко, — а Адм вырвал его у меня и надкусил.

Стас сильнее прижал ее к себе.

— Он умер почти сразу. Я даже не знала, что мне делать. Красавчик уполз, солнце исчезло, а я бегала по саду и кого-то звала. Хотя знала, что кроме нас никого нет. Был такой туман, что я почти сбила Лэлли с ног.

Максвелл молчал, сжав губы.

— А я так любила Адма! Нам никогда не было скучно. Мы жили, не считая дней… А ведь это мне червяк принес…

Эва оборвала речь на полуслове, и впилась зубами в зеленый яблочный бок. Сок побежал по подбородку, она наконец откусила огромный кусок и вытерла рот тыльной стороной ладони.

— Ты пойдешь со мной? — спросил ее Стас.

— Вы так и не поняли! — воскликнул Максвелл. — Время стоит только здесь, в пределах моего дома. Выйдя наружу, вы уже не сможете вернуться. Состаритесь и умрете, как простые люди.

— Я и есть простой человек, — Стас поднялся и протянул руку Эве.

Лэлли посмотрела на Дункана, и тот кивнул.

Максвелл закрыл лицо руками. У него были тонкие длинные пальцы художника.

Город не выглядел мертвым, потому что в нем жили звери. Длиннохвостые птицы галдели в ветвях краснолистых деревьев. Конус муравейника рос прямо на ступенях ближайшего дома.

Неподалеку Хыш сосредоточенно выламывал из потрескавшегося тротуара металлический столбик с какой-то коробкой наверху, похожей на парковочный автомат. Наконец, блеснув пучком проводов, железяка оказалась в руках неандертальца. Он взмахнул ей, как дубиной, издал боевой клич и побежал по широкому проспекту, иногда опираясь в беге на свободную руку.

Небоскребы соседствовали с дворцами, футуристические строения без единой прямой линии перемежались унылыми барачными корпусами. Сколько витков прошел этот мир по бесконечной спирали?

В небе, а может быть, за его безмятежной лазурью поблескивал рваный лоскут тонкой золотой сетки.

Стас нагнулся и провел ладонью по траве. Щекотно.

— Здравствуй, мир! — сказал он и повернулся к Эве.

Она доверчиво улыбалась, но в ее взгляде появилось что-то новое, от чего Стас почувствовал жар и холод одновременно.

— Пожалуйста! — Максвелл стоял в дверях своего склепа, протягивая руки. — Пожалуйста, кто-нибудь! Останьтесь жить поблизости, не уходите все! Не оставляйте меня опять одного!

Лэлли и Дункан сразу направились туда, где дома расступались, открывая вид на пологий косогор, уходящий к серебристой полоске реки. Воительница шла, не оборачиваясь, а горец, не сбавляя шага, громко крикнул:

— Старик, я ненавижу бессмертных! От них все беды! Когда тебе надоест игра в бога, приходи к нам. Я научу тебя ловить форель и разводить пчел. Ты слышишь?

Максвелл что-то ответил, но Стас не разобрал слов. Точнее, он просто прослушал, потому что Эва встала перед ним лицом к лицу, теплыми ладонями обняла за шею, и в ее глазах он вдруг увидел ночь, мерцающий снег и разноцветные сполохи.

Сиреневый, розовый, золотой.