"Скинхед" - читать интересную книгу автора (Юзбаши Рена)

Глава 9 МАЙ

Итак, мы становимся главной силой, сдерживающей волны азиатчины, волны нового нашествия на Русь. О нас пишут в газетах, болтают без умолку на телеканалах. Кое-кто возмущается, но общей злобы нет. Когда наши дружины проносятся по рынкам, я читаю понимание, одобрение в глазах несчастных русских крестьян. Не то в электричках и на улице. Здесь интеллигентки, заступаются за черномазых. Как же — права человека! А кто-нибудь подумал о правах русских?! Я вижу главную цель в этом — разбудить русского человека от вековой спячки. Затуманили им всем мозги разговорами о демократии и правах человека. Русь — проснись! Где ты? Что с тобой? Мы должны действовать беспрерывно, ежедневно, решительно без страха.

Сегодня новое задание Учителя — подчистить еще один рынок от черноты. Одно плохо вперед выдвигается не мой отряд, а вадимовский. Может, мы в прошлый раз не лучшим образом справились с поручением? Нет, не похоже: если Учитель недоволен мной, он не считает нужным этого скрывать: вызовет к себе и пропесочит. А раз он молчит, значит все в порядке.

Дома ко мне бросается Касенька и начинает тереться о мои ноги. Такая вот ласка кошачья. Она все понимает:

— Кушать хочешь или чего-то натворила? — В ответ Касенька подставляет ушки, мол, почеши, если любишь!

А на кухне, между прочим, наглядные свидетельства ее непрекращающихся проделок: разбитая вазочка и разбросанные по всему полу печенья. Это так оставлять нельзя, попадет Касе от мамы. А вот и она. Я-то всю жизнь думал, что ей работа только во вред и врачи тоже рекомендовали отлежаться как следует. Она же больше двух месяцев не выдержала. Снимая туфли в прихожей, она успевает одновременно мобилизовать меня на новые домашние подвиги:

— Артем, ты пельмени поставил вариться?

— Не-а, я же не знал, когда ты придешь.

Пельмени вмиг извлечены из морозилки, теперь надо с полчаса дожидаться, когда они дойдут до кондиции.

— Но хоть разморозить-то их ты мог? — и мама, швыряет пакет молока и буханку на стол. Такое с ней не часто случается.

— Мамулик, что случилось-то? Может, что на работе произошло?

Мама устало опускается на табуретку, и принимается разглаживать клеенку на столе, так она обычно делает в минуты сильного расстройства.

— Помнишь, я говорила, что у нас соседи — молодые ребята? Представляешь, Гуля перестала со мной здороваться, что произошло, ума не приложу? Увидит меня во дворе и отворачивается. Как-то вышла я на площадку, она куда-то с детьми собиралась, так при виде меня, она детей домой завернула и дверь захлопнула. Когда я заболела, она постоянно наведывалась… Чем я могла ее обидеть — ума не приложу.

Монолог заблудшей России в исполнении мамы — сама еле дышит, а переживает за какую-то татарку или таджичку, а может узбечку — кто их к черту разберет!

— Нашла, о чем думать, из-за чего расстраиваться. Ну, не здоровается с тобой какая-то ч… — я вовремя спохватился и прикусил язык, какая-то — чувырла. Бог с ней!

— Просто странно как-то. Людей стало трудно понять. Ладно, может, ты прав, вон скоро сессия начинается, мне уже звонят по поводу чертежей. Свои бы дела успеть. И без соседей проблем хватает. Кстати, давно хотела спросить, а как у Иры дела?

— Не знаю, и знать не желаю.

Мама удивлена, пока она собирается с вопросом, я ставлю все точки над «и»:

— Между нами все кончено.

— А почему? Такая девочка! И к тебе прекрасно относилась. Из-за чего вы поссорились?

— Мам, я даже имени ее слышать не хочу, не то чтобы обсуждать, почему мы расстались! — Сказал, как отрезал. Сейчас самое лучшее — подняться так же резко из-за стола.

— Тебе вообще ничто не нужно, кроме клуба! — запахло скандалом крупного значенья. Мама принимается массировать под сердцем. Просто давит на меня или впрямь с сердцем плохо?

— Что у тебя произошло с Ирой?! — Это уже допрос с пристрастием и от него так просто не отделаться.

— Ну, она мне соврала… — мелких потерь не избежать, главное — обойтись без истерики — с сердцем шутки плохи.

— В чем Ира тебя обманула? — Жесткие нотки в голосе мамы не оставляют шансов на отступление.

Вранья она не выносит, лучше сказать правду, наверняка поймет и поддержит меня.

— Когда мы начали встречаться, она скрыла, что у нее мать — азербайджанка, — мне давно хотелось с кем-нибудь поделиться своим несчастьем, и я просто с облегчением выплюнул этот ком, давно застрявший у меня в горле.

— И что с того?

Она действительно не понимает, что сделала эта мерзавка или рассчитывает представить все как детскую шалость?

— Как «что с того»? Она меня обманула! Да еще в таком важном вопросе! — меня начинает медленно, но верно выносить на крик.

— А ты ей сказал, что у тебя бабушка — армянка? — мама хоть и не кричала, но злости в ее голосе ощущалось не меньше.

— Что? — Вместо крика у меня вырывается хрип. Я вскакиваю со стула и смотрю на мать. — Ты сама хоть понимаешь, что несешь?

— Могу разъяснить: моя мама, то есть твоя бабушка, обыкновенная армянка, не из тех, кто перебрался в Москву в годы перестройки, а много-много раньше. И сама не припомнит когда, да и считает уже давно себя русской. И что же со мной ты тоже не будешь разговаривать? Я же никогда не говорила о своем армянском происхождении.

Она бледна как смерть, вмиг состарилась на сто лет — сидит по-старушечьи, сгорбившись.

У меня что-то похожее на столбняк. То ли язык отнялся, то ли мозги отключились. Пытаюсь соображать молча. Что бы такое ей сказать? Нет, решительно нечего. В голове — хаос. Что придумать, и главное — что делать? Как же так, а?

— Почему я об этом узнаю сейчас? — вопрос повисает между нами, подчеркивая особый смысл, неожиданно наступившей тишины. Я слышу глухие удары сердца и пульсирующую кровь в вене. И гул в ушах.

— Да потому что я никогда не задумывалась над тем, какая разница Петросян она или Петросова. Она и отца-то своего не помнит. Получала паспорт и попросила написать «ова» вместо «ян». Три буквы вместо двух и что с того? Что случилось, что теперь это для тебя стало принципиально важно?

— Потому что теперь я не могу называть себя русским!

Наверное, в такие минуты совершаются величайшие преступления — сын отказывается от матери, мать отворачивается от сына. Господи, возможно ли такое со мной? Если да, то за какие грехи? Грех ведь не на мне, а на той, что называется матерью, скрывшей от меня тайну моего происхождения. Она не понимает или делает вид, что не сознает, к какой пропасти она меня подвела?

— Артем, да пойми ты, не национальность бабушки с дедушкой определяет твое самосознание, твою человеческую сущность. Не те, кем родились твои родители. А то, кто ты есть! Кем ты себя осознаешь и что ты значишь для людей. Неужели это так трудно понять?

— Это ты не можешь понять того, что ясно, как божий день. Я — русский. И таким себя чувствовал и сознавал. До сегодняшнего дня! Ярость просто глушит во мне призываемую, мною на помощь, что есть мочи, осторожность.

— Быть русским — значит быть истинным россиянином. Ибо нерусский не может любить Россию так, как я люблю.

— Россия — родина не только для русских, для татар и якутов — это родная земля, — она уже с каким-то отчаянием это выкрикнула. — Да и какая разница, кто человек по национальности? Что изменилось в тебе, когда ты узнал, что в твоих жилах течет и армянская кровь! А сколько кровей перемешено в твоих далеких предках — ты об этом подумал?!

Шаркая ногами, мама как в полусне бродит по кухне. Мертвая тишина окутала невидимой шалью нас. Она бесцельно передвигает стулья, предметы. А в них все еще звенит ее голос: «А ты подумал?»

— Прежде, когда тебя невозможно было оторвать от книг, ты был другим. — Это все что она могла сокрушенно сказать.

— Это все твой клуб и твой Учитель…

— Не лезь в мою жизнь. Подумай лучше, о своих учителях, научивших тебя лгать сыну!

Вот этого — я точно знаю — мама мне этого не простит никогда. А я могу ее простить за то, что она сделала со мной — осквернила чистую кровь мою русскую, а затем решила, что будет лучше, если скрыть этот вечный позор от меня? С мертвенно-бледным лицом она опускается на стул, беспомощно шепча, что не подозревала, что я могу так разговаривать с матерью.

— Ты стал чужим, — вдруг выдыхает она.

Увы, это лишь часть правды. Полная же правда заключалась в том, что мы оба стали друг другу чужими. Эта мысль выбрасывает меня на улицу. Меня колотит озноб. Улица — тупик. Мне некуда идти. Некому сказать, что все то, чем я живу, оказалось на грани краха из-за какой-то старухи, которая еще долго будет коптить небо, одним своим существованием напоминая мне о моей неправде, моей насквозь лживой, скроенной из разных человеческих лоскуток жизни. А Учитель? Что я скажу тому, кому стремился подражать, на кого жаждал быть похожим и кого считал Учителем? Смогу ли оправдываться? И вообще, есть ли мне оправдание? Скажу, что не знал? Это, каким же лохом надо быть, чтобы не знать главное о своей родне. Он мне этого не простит. И правильно сделает. А ты бы простил такое, Артем? Нет — ни другим, ни себе. Никогда.

«Надо навести контакты на будущее в плане объединения», — сказал Учитель. Это — в связи с предстоящим выступлением для членов «Красного кольца» знаменитого Таракана. Концерт будет закрытым — только для братства. Исключение сделано для ребят из других русских клубов. Надо наводить мосты с родственными организациями. А что и правда — в единстве наша сила. С чернотой, размножающейся, как грибы после дождя, нам по одиночке не справиться. Вот только что будем делать с собственной черной кровью! Как быть с нею, с этой несправедливостью? — Нет — Карой! Если эта божья кара, то — за что? За что мне это наказание? Мне, без памяти любящего в себе русского? Выходит, и за любовь по всему родному возможно наказанье? Нет, тут что-то не то. Я еще разберусь с этим.

Встреча с всеобщим кумиром состоится где-то в Одинцово. Если честно, то по мне — Олимпийский стадион — вот место Таракана. Но прав и Вадим, объяснивший, что на певца объявлена охота и менты только повода ищут, чтобы упечь его куда подальше. Поэтому концерты он дает очень редко и всегда вот в таких полуподпольных условиях: в полуподвале, в лесу, за городом. Я оглядываюсь вокруг — вот она моя стихия: полутьма, тусклый свет сцены и тысячи горящих глаз. Несмотря на жару, пацаны в кожаных куртках, а тяжелый топот говорит о том, что многие пришли в крепко покованных армейских ботинках. На сцену возносится Таракан. Общий ор, прерываемый им воздетыми к небесам руками. Мы и голос мессии в замершем подземелье: «Знаем ли мы, что наше счастье в том, что мы русские? Что наш цвет — это белый цвет? Что этот мир принадлежит белым? Что мы — русские — мужики? И только мы должны навести железный порядок в стране, где живем?» Тысячеголосье «Да-а-а!». Победно вскинутые руки. Распахнутые для боя груди: «За Русь!». И в ответ со сцены: «Слава России!» Подвал взрывается: «Слава! Слава! Слава!». Струны гитары поют вместе с хрипом Таракана: «Что же ты ищешь, душа мятежная?» И эта песня русской души, разливается, рассыпается вместе с нами по улицам ночного города. Мы мчимся подобно весеннему половодью, сметая машины, припаркованные у тротуаров, наплевав на женские визги и отчаянный вой сирен. Из моих бойцов рядом только Мишка и Антон. Мы кидаемся к станции, к медленно отплывающей электричке, еле успевая протиснуться в закрывающиеся дверцы вагона. А там, в вагоне — мирно дремлющая Русь: старушка с авоськами перекрестилась, баба с пацаненком вжалась в спинку кресла, остальные тихо посапывают, да посматривают в оконную темень. «Мы разбудим тебя, Россия!». Так, кажется, поет Таракан. С этой мыслью-зовом мне надо ложиться и вставать, а не с думами об армянской крови. Пусть и так! Никто, никогда не узнает об этом грехе моем. Этот позор можно лишь смыть вечным и честным служением России. И позор ли это, если я честен в главном — любви по всему русскому?!

… Хорошо сладостно потянуться в постели, но не в тот момент, когда в комнату заглядывает мама.

— Ну что, соня, проснулся? Не хочешь мне помочь? — предлагается подписать мирное соглашение? А может, перемирие? Согласимся с любимой поговоркой предков о том, что худой мир лучше доброй ссоры. Хотя по мне лучше взять вооружение старый советский марш: мы мирные люди, но наш бронепоезд — на запасном пути.

Мама с утра собралась на рынок, да сил нет. А мне как раз их некуда девать. Сам сбегаю.

— Картошку с капустой купить не смогу? Ты мне список только напиши. — Мирное соглашение подписывается мною, но миндальничать с агрессором я не собираюсь. Впрочем, гнать ее на рынок тоже не дело. Дискуссию о наличии в наших жилах армянской крови оставим на потом. Как и тяжелые раздумья о том, что с этим делать и как будет реагировать на эту новость Учитель?

С некоторых пор покупки для дома как-то само собой стали моей заботой. Заодно это позволяет вести своеобразное наблюдение за обстановкой на рынках. Мамин список приглашает меня заглянуть туда, где мы недавно шорох наводили. Далековато, правда, но смысл в моем визите большой. Беглый взгляд на овощные ряды свидетельствует о том, что кавказцев на рынке вовсе не поубавилось. Так, словно бы и не было нашей головомойки. Вот те на? — как говорит бабушка в минуты особого огорчения. — Выходит, надо вновь нам наведаться в гости к заезжим торговцам? Или что-то новое придумать настало время? Еще одна тема для разговора на клубном собрании. После рыночного шоппинга дома ждет сюрприз: бабушка демонстрировано (как всегда) объявляет, что она соскучилась по своему дому и решила завершить свой официальный визит в Москву, тем более, что не желает мешать здесь кое-кому. Умоляющий взгляд матери заставляет меня броситься к старой армянке, и с трудом пряча брезгливость, чмокнуть ее в морщинистую щеку. Этого достаточно, чтобы у нее в глазах включились краники, что угрожает вынужденной отменой отъезда. Однако моя готовность, не откладывая в долгий ящик проводы, отвезти ее на вокзал, лишает старухи последний надежды…

Электричка увозила ее, увы, не навсегда — и вовсе не к кавказским горам, в солнечную Армению. Когда же ее предки появились в наших краях, лет 200 назад, небось. А может и раньше. Выходит, Гулю, эта узкоглазую таджичку через 50 лет ничем не отличишь от любой другой ее соотечественницы! А Ира, столь ловко обкрутившая меня, так та вообще нарожает кучу поддельных русских. А хитроватые бугаи за прилавками, каждый из них, небось, уже обзавелся семьей в Москве, доброй русской бабой в дополнение к той, что растит свору черномазых джигитов в родных краях. Неужели наши старания для них как мертвому припарки?! Или у меня поехала крыша?

Не странно ли, что Учитель заговорил о том же. Он собирает неожиданно у себя в кабинете всех командиров. Его речь необычайно взволнованная, емкая и как всегда яркая и есть простой и ясный ответ на все то, чем я мучаюсь.

Учитель говорит:

— Я не раз напоминал вам о росте числа нерусского населения в России. Одних только мусульман миллионы. Это не считая непрекращающейся иммиграции из Центральной Азии и Кавказа. Один из наших президентов, выступая в Каире заявил: «Ислам является неотъемлемой частью российской истории и культуры… Наша страна — органическая часть ислама». Не будем спорить с историей. Это — дело историков. Обратимся лучше к статистике — на 2010 год назначена новая Всероссийская перепись населения. Так вот, естественная убыль населения Российской федерации, если верить Роскомстату, составила свыше 360 тысяч человек. До этого ежегодно смерть косила почти по миллиону. Как следствие факта убывания государственной нации растет агрессивность инородной среды, всякого рода беженцев, приезжих, иммигрантов. Опросы населения показывают — 62 % москвичей считают, что приезжие ведут себя неуважительно, нарушают сложившиеся традиции, нормы и обычаи. Пока мы учимся, работаем, путешествуем, черные тупо плодятся и это самое страшное. Что по этому поводу мы думаем?

Поднимается Данила. У него, оказывается, есть свои наблюдения! В одном блоке с ним живет семья узкоглазых, где есть уже четверо детей и баба, точнее свиноматка, брюхата пятым. Данила садится под одобрительный гул. Учитель коротко комментирует: Если таких, как она не остановить, то родят десятого.

— Мы, русские все еще составляем большинство населения России 85 процентов от общей его численности. Но какое это большинство? Это обреченный на нищету, вымирание и спаивание народ. Это — несколько миллионов беспризорных, это — демографическая катастрофа — убыль 30 млн человек за последние двадцать лет — русский крест, изгнание русских из власти — русский вопрос стал самым больным в России. Что делать?

— Мы должны совершить такие деяния, благодаря которым наши имена войдут в историю Руси. Чтобы и через сотни лет о нашем братстве говорили, как о единстве людей, спасших Россию, сохранивших родину для потомков Россия создана для белых. Вы меня понимаете? — в этот момент я готов умереть ради всего того, о чем говорит Учитель. Он читает все по моим глазам:

— Готов ли ты на свой великий подвиг?

— Учитель, я готов умереть за великую Русь.

— А убить? На это ты готов?

Здесь нет места для колебаний:

— Да, учитель, я готов и отдать жизнь, и отнять ее ради России.

Вот он перст судьбы, шанс искупить свой грех. Кровь черной мрази — это и отмщение и восстановление справедливости. Высшая справедливость — чувствовать себя истинно русским, с чистой русской кровью.

— Я верю в вас, я верю в то, что вы лучшие из лучших и, что ради России вы готовы на все, потому что Россия — наша святыня: единственная, неделимая и вечная! Он произносит слова, которые чувствуется, давно обдумывал, не раз повторял про себя, желая уверовать в них до конца. Его одухотворенный взгляд пронизывает всех и каждого. В комнате такая звенящая тишина, что я слышу биение своего сердца.

— Учитель, вы нам только скажите — мы все сделаем, — это Вадим не выдержал.

— Никто не хочет подсократить число азиатов в гадюшнике, о котором говорил Данила? — я обвожу собравшихся холодным взглядом. — А то мы только наблюдаем? — я глотнул слюну, холодный озноб растекается по всему телу.

— Я готов! — откликается неожиданно быстро Данила. — Там самая шустрая девчонка, ей шесть лет, вот ее и можно того… убрать.

— А пацанов там нет? — слышен чей-то осторожный голос.

— Ох, эти чистоплюи, все бы им тщательно взвесить, как бы чего не вышло, — бросает Учитель.

— Не-а, она потому и рожает, что муж сына хочет, это мне мама сказала.

Вот-вот — похоже на азиатов. Наша Гуля с помощью таких жалобных разговоров и втерлась в доверие к маме. Видно, у них тактика такая…

Учитель сидит, что-то обдумывая, взвешивая, чуть прикрыв веки. Потом, встрепенувшись, подводит итог:

— Ну, девчонку тоже можно убрать, хотя бы потому, что через несколько лет, и она примется рожать. С этим тоже нужно бороться. Ладно, на сегодня все, а в пятницу соберемся, чтобы обмозговать план. Вопросы есть? — мы молчим, уже на выходе проносится вдруг мысль: «А может, все-таки лучше пустить кровь какому-нибудь косоглазому пацану?». Пронеслась и сгинула во мне.

…Завтра наступит самый важный день в моей жизни: день решимости, день мести и справедливости. Завтра мы впишем свои имена в историю. Это будет завтра. Мама сидит перед теликом, смотрит в никуда. У нее чутье, инстинкт ей что-то подсказывает — это видно по тому, как она передвигается, то и дело впиваясь изучающим взглядом в меня.

— Артем, нам с тобой надо серьезно поговорить… Если «Артем» значит действительно что-то серьезное. Но мне сейчас не до объяснений, мне нужно сосредоточиться на испытании, собраться внутренне.

— Мам, только не сегодня

— Нет, Артем, это очень серьезно и важно. Такой разговор нельзя откладывать в долгий ящик. Я давно собиралась поговорить о личности твоего Михаила. Вы его, кажется, называете Учителем?

— Мам, а что тут обсуждать-то? Ясно, что он тебе не нравится. Но общаться только с теми, кто тебе по душе — значит не иметь собственного мнения. Ты сама убеждала меня, что надо быть самостоятельным — и в суждениях, и в жизни. А теперь недовольна.

— В данном случае я о другом. Скажи, пожалуйста, Михаил служил в Чечне?

— Да, служил, этим можно только гордиться. Что в этом плохого? Или он должен бы закосить от армии и дома отсиживаться как некоторые?

— Нет, то, что он служил это хорошо. Вопрос заключается в том, как он это делал, — мамины пальцы нервно вертят карандаш и едва заметно подрагивают.

— Честно — служил. Как положено, отдавал долг Родине. Я готов руки отдать на отсечении, что по-другому и быть не могло.

— Может и так. Но все ли ты о нем знаешь? Война ведь меняет людей. Иной поступок в глазах одних геройство, а присмотришься — волосы дыбом встают.

Ее мучит одышка! Не может собраться с мыслями. Но пока не поделится со мной, как она говорит «о передуманном», не разложит все по полочкам — не успокоится — характер.

— Так вот, Артем, я на работе решила похвастаться своим сыном, без пяти минут взрослым человеком. Разложила перед сотрудницами твои фотографии: Артем в школе, Артем на речке, Артем в клубе. На одной из них мелькнул твой Михаил. И тут одна из девочек так и ахнула, завидев его.

Она вновь делает передышку. Разговор ей дается нелегко, и тем не менее, я не собираюсь спешить к ней на помощь. Пусть выскажет все, что у нее накопилось, интересно, что такого любопытного сообщила ее подружка?

— Дело в том, что она живет по соседству с Михаилом и знает его с детства. Так вот, с детства он был какой-то неуемный, даже жестокий. Когда мобилизовали его — весь двор спокойно вздохнул. Ну, а потом его мать стала ездить к нему, только не в армию, не в Чечню, а в тюрьму. А посадили его за какую-то совершенно дикую историю, он спьяну своего же солдата застрелил и малыша-чеченца. Ты представляешь?

— Все было не так, он мне рассказывал об этой истории. Это чеченский малыш, как ты говоришь, убил его солдата, между прочим. Такие они, безобидные и несчастные — дети гор. Они, между прочим, с пяти лет уже не дети, а бойцы. Этот недобитый волчонок вступил в бой и проиграл. Давай не будем к этому возвращаться. И еще. Учитель никогда не сидел в тюрьме. Это вранье. Самое лучшее — не верить сплетням.

— В данном случае я не могу поверить тому, что слышу. Такое ощущение, что это не ты, кто-то другой, чужой засел в тебе и вещает. Ты готов оправдать убийство ребенка? Есть ли на свете нечто, что может оправдать детоубийцу? Ты хоть понимаешь, что он пошел под военный трибунал! Вся страна следила за этим процессом. Весь Запад… И ты после всего этого называешь его Учителем?

— Запад — это еще не весь мир. А дети гибнут не только в Чечне. Что-то не слышно, чтобы твои сотрудницы вместе с Западом проливали слезы по тем, кого жгут напалмом и давят танками в других частях мира.

Она внимает мне, разинув рот, отчего ее лицо становится другим, незнакомым и, прости господи, глуповатым. А слезы, скатывающиеся с глаз по щеке, только усиливают эти ощущение.

Нет, ей не понять меня. Она никогда не поймет ни Учителя, ни меня и причина одна — в той капле армянской крови, сделавшей ее чужой. Мне жаль видеть ее страдания и в этом свидетельство моей любви к той, которой суждено было стать моей матерью. Но мы с каждой минутой, с каждой беззвучной слезой, с каждым словом и вздохом отдаляемся друг от друга. И настанет миг, когда я вовсе перестану слышать ее. Может этот миг наступит завтра…

— Привет, Артем, — ее вид так жалок, что я вместо того, чтобы повернуться и уйти, спрашиваю:

— Чего тебе надо?

— Я просто хотела спросить, как твои дела?

— А тебе какое дело до моих дел? Ты, судя по всему, не особо убиваешься по мне.

— Ты это о чем? — она удивленно смотрит на меня: осунувшаяся, бледная, с впавшими глазами, все такими же светлыми, бездонными, как прежде…

— О том козле, который тебя каждый день встречает… Или их у тебя столько, что ты не сразу и сообразишь о ком речь?

— Я просто хотела, чтобы ты меня приревновал. Женская уловка, но тебя, видно, этим не возьмешь, — тихо улыбается она. И в этой жалостливой улыбке скользит надежда. Надежда на что? Опять рассчитывает привязать меня к себе, жалостью хочет взять.

— Опять врешь, хитришь, ловчишь — в этом вся ваша сущность. Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Артем… — она хватает меня за рукав.

— Да пошла ты… — и я, вырвавшись, ухожу. Нет, убегаю прочь от нее. Теперь уже навсегда

Ишь, чего захотела, чтобы ее ревновал. Надо же… И все же, у нее действительно с этим черномазым ничего нет? Или она опять врет? Какая в сущности разница: пусть себе на здоровье прикидывается — игра окончена. А если и впрямь любит? Что ж, русского не грех любить — счастье. Я подарил ей это счастье, я же отбираю его. Пусть помучается с мое…

В тот же день ровно в четыре мы сошлись во дворе Данилы. Нас пятеро, тех, кого выбрал Учитель. Все должны были явиться обязательно в чем-либо армейском. Вадим с раздражением оглядывает Бориса, припершегося в серой рубахе и джинсах. Борьке и без того все ясно:

— Маманя объявила бойкот папане: говорит этому алкашу больше ни стирать, ни готовить не будет. Не мог же я напяливать тряпье, грязное словно с барахолки…

— Заткнись лучше, а? Потом расскажешь про свою нелегкую долю и горькую судьбу, — раздражение у Вадьки не проходит. Значит, не только я нервничаю? Руки, у меня почему-то подрагивают, во рту сухо. С чего бы это? Мы же идем на крещение кровью, — так сказал вчера Учитель. Мы станем настоящими русскими солдатами. Я оглядываюсь вокруг: погожий денек, во дворе людская безмятежная суета. Полно детишек, мамок да бабок. Это плохо — крик поднимется великий. Вдыхаю дурманящий запах сирени. Сирень ни к чему, как и все это весеннее цветенье…

— Ладно, пацаны, хорош грызться, черномазая обычно к этому времени со своим выводком гулять выходит, — приступает к руководству операцией Данила, миротворец вшивый.

Нащупываю в кармане брюк холодное лезвие ножа, Учительского, того самого, который его не раз выручал в Чечне. На этой стали немало черной крови. Достоин ли я этого святого оружия? Вот оно — легкое, незаметное, нажатие на кнопку и лезвие выскакивает, словно чертик из табакерки.

Из блока, перед которым мы сгрудились выходит тетка в платье немыслимого цвета с животом, приближающемся к самому носу. На руках азиатки сверток, издающий жалобный, непрекращающийся писк. В ногах ее путается малявка, две другие, вцепившись в подол ее цветистого, как майская поляна, платья, идут, взявшись за руки. Благородное семейство на прогулке. Где я видел картину с похожим названием? В каком-то музее… А что? Ничего удивительного. Сфотографировать эту вполне обычную картину — вряд ли кто отгадает, где действие происходит — в Москве, Ташкенте, Грозном…

Данька двинулся наперерез семейной стайке, мать испуганно что-то залопотала на своем, тарабарском. А чего — кто ее разберет. Конечно, зачем ей русский в оккупированной ими в Москве? Данила рявкает на мать и вслед за этим хватает девчонку, ту, что постарше за руку, одновременно пытаясь отцепить ее от сестренки. Та взвизгивает и следом за ней, как по команде, ревут остальные. Этот квартет прерывается истошным: «Помогите!». А это слово она знает, правильно произносит по-русски. Это хорошо — жизнь видать научила. Мужчина, направлявшийся к блоку, после истошных воплей женщины, шарахается в сторону. Это тоже хорошо… На двор стремительно надвигается вечер и так же стремительно мамы подхватив своих чад, куда-то исчезают, как муравьи перед дождем. Бабки, и те сползли со своих скамеечек. Мы одни — посреди двора. Данька никак не может расцепить девчонок, уж не сиамские ли близнецы — никак их не оторвать друг от дружки. Первым приходит в себя Борис. После удара кулаком по голове меньшая кулем валится наземь. Данька, наконец, хватает ту, которая предназначена нам и бросается в подворотню. Мы — за ним, под завывания азиатки, мечущейся в беспамятстве по двору. Данька сбрасывает малявку на землю, она до странности спокойна, только всхлипывает и молит нас об одном и том же:

— Мальчики, ну, пожалуйста, отпустите меня. Я больше не буду выходить во двор. Честное слово!

«Танцуй, Россия!» — несется откуда-то с верхних этажей.

Вадим ударил ее первым, нож так легко вошел в ее тело, словно они были созданы друг для друга.

«И плачь, Европа!»

Она вскинула руки, словно собираясь взлететь, да только Данькин нож прервал ее вздох-прыжок. И тут на нее накидываются остальные, и кровь брызжет из-под их ног, кроваво-красное пятно застилает мне глаза.

«У меня самая, самая, самая!

Красивая попа!» — оглушающее кружит над нами лучшая песня года.

Я выбрасываю нож вперед и натыкаюсь на Данилу, он беззвучно валится наземь. Вадим оборачивается и делает шаг навстречу, я плавным движеньем провожу ножом по его шее, словно карандашом по бумаге, набрасывая рисунок. Почему в этот миг вспоминаются не тренировки в клубе, а школьные уроки рисования? Я чувствую себя художником, движенья кисти с желтым ножом естественны и пластичны. Следующим возникает Борис. Он пытается обнять меня. И это настоящее мужское объятие. Он, я и мой нож — между нами. Вот теперь все идеально — вокруг все объято красным: одежда, руки, земля. Нож выскальзывает из рук и глухо ударившись о булыжник на земле, остается лежать рядом с малявкой.

Она дергается, потом еще и еще. Ее тельце сотрясают конвульсии. Она беззвучно бьется о землю — крошечное, беспомощное существо на фоне наших измазанных кровью солдатских ботинок. И лицо, ее лицо… Оно остается чистым, без единой капельки крови — светящееся белое пятно в красном кольце.

Почему я не могу оторвать взгляд от этого белого пятна?. Сейчас я закрою глаза, а когда открою их, то не будет этого красивого красного холста, мир обретет прежний вид. И тут у нее изо рта вытекает тоненькая струйка крови, она медленно сползает к шейке, чтобы раствориться в красных бутонах роз.

Она стихла. А вместе с ее дыханием замерли все звуки в мире. Остановилось все, и наступила тишина.