"Неучтённый фактор" - читать интересную книгу автора (Маркеев Олег Георгиевич)ГЛАВА ПЕРВАЯВ окно потянуло соблазнительным запахом полевой кухни; чего-то необычайно вкусного, замешанного на остром дымке костра. Максимов сглотнул слюну и натянул одеяло на нос. Не помогло. Разыгравшееся воображение рисовало сущий кошмар: краснорожий, упитанный дядька из резервистов острым ножом вскрывает банки с тушенкой и небрежно, не выскребая, опрокидывает их в котел, где уже преет, исходя сытным паром, перловая каша. Пустые банки летят на землю, из них вытекает коричневая жижа в белых пятнах жира. И огромные ломти серого "народного" каравая, внавал лежащие на мокрых досках стола! Почему-то именно видение этих банок разозлило Максимова, он сплюнул липкую слюну и, завернувшись в одеяло, подошел к окну. Так и есть! Ежедневная забота о народе. Посреди двора чадила полевая кухня, над распахнутым котлом, отставив жирный зад, склонился солдат. Все было как всегда: банки на земле, куски хлеба на выщербленном столе и плакат под навесом – "Бесплатное питание". Ниже еще что-то шло красным, но Максимов не стал напрягать зрение, и так все знал наизусть: "Только многодетным и грудным детям по предъявлению удостоверения личности". "Интересно, как это многодетно-грудной ребенок предъявит удостоверение? – подумал Максимов. – Совсем мозги пропили". Он захлопнул окно, хотя в комнате еще стоял спертый ночной воздух. Терпеть пытку запахом кухни уже не было сил. Из-под лоскута оторванных обоев рябил в глаза мелкий газетный шрифт. Максимов машинально надорвал плотный неопределенной расцветки, сально-желтый лист обоев и по дурной интеллигентной привыче читать все подряд пробежал взглядом по колонке. Максимов суеверно ногтем начертил на газете, твердой от сто лет назад высохшего клея, руну Льда.[1] Перечисленные фамилии были ему знакомы. А под псевдонимом "Иванов" в приговоре фигурировал он сам – Максим Владимирович Максимов. Странник… Это был их первый бой. И первые потери. "И не сто лет назад это было, а всего три, – поправил себя Максимов, на секунду закрыв глаза. – Просто ты потерял счет времени и потерям". Так и жили, потерявшись во времени. Как-то сами собой пропали часы и минуты, уступив место восходам, зенитам и закатам. Сутки распались на день и ночь, а череда месяцев сложилась в три сезона – зиму, лето и слякотное и сырое непойми что, затесавшееся между долгим холодом и кратким зноем. В первый же год все напрочь забыли тот мир, из которого убежали, как бегут звери, нутром почуяв грядущую беду. Покинутый мир рухнул, а они остались живы. Даже если там, где-то далеко-далеко, еще и теплилась, копошилась и корчилась жизнь, то обитателей Вольной Слободы это абсолютно не интересовало. Они забыли о том мире, как вынырнувший из утробы младенец разом забывает свои прошлые жизни. Остаются только смутные воспоминания да странные сны. Но они никого не тревожили. Только нравы в деревню перекочевали городские. Община больше напоминала колонию приснопамятных хиппи, чем строгий к себе и другим крестьянский "мир". А впрочем, что требовать с молодых неформалов и маргиналов даже в том, рухнувшем мире, живших через пень-колоду да как Бог на душу положит. Семейные пары тасовались, как дамы и валеты в шулерских пальцах. Только катаклизменных последствий брачная чехарда и свободная любовь не имели. Как-то обходилось без шумного мордобития и поножовщины в летальным исходом. Все решалось просто и по взаимному согласию: любишь – живи, не можешь – ищи кто полюбит тебя. Скорее всего, из-за того, что оказавшись на островке обжитого пространства среди бескраних лесов, иссеченных проталинами урочищ, все разом и навсегда поняли – им тут жить. Как сами положат и сумеют. И жить очень долго. Просто потому, что больше им жить негде. Старый мир сгинул, и они сами отреклись от того, что от него еще осталось. Новый мир принял их, как родных детей, и быстро научил всему, что необходимо знать, чтобы жить ладом и складом с самим собой, людьми и тем океаном жизни, что лежал вокруг, дышал сырой землей, разнотравьем и грибным лесным духом. В домах завелись домовята, такие же шебутные, как и народившиеся дети, прятали вещи, опрокидывали чашки, спутывали спящим волосы, гугукали из подполья и шебуршали в сенях. В болоте заухали кикиморы, лешие беззлобно стали кружить новых соседей по рощам и долам, словно проводя ознакомительные экскурсии. Очень быстро выяснилось, что в окружающем пространстве, казалось бы распахнутом настежь, есть места, куда так просто не войдешь, а есть и такие, что не пустят тебя вовсе. Есть то, что само просится тебе в руки, а брать ни за что нельзя, а на все, что хочешь подобрать и унести с собой следует просить разрешения. Ни у кого персонально. Просто мысленно спросить: "Можно или нет?" И никогда не оспаривать ответа. Незаметно в души людей вошел покой. Разгладились лица, звонче стали голоса, а из глаз пропал городской нервный блеск. Когда накатывало и вдруг опять становилось непонятно, что ты здесь свой, пока мыслишь и чувствуешь себя частичкой общего бытия, смотрели на детей, а они жили так, будто никакой другой жизни не знали и никаких других ее законов не ведали. И тогда вновь в головах наступала ясность неба, а в сердцах покой земли. Души, тысячу раз прошедшие фильтры задушевных бесед при лучине и омытые потом совместного труда не за страх, а за совесть, обрели кристальную чистоту неспешных лесных ручьев. А самое отрадное было осознавать, что за лад и склад, что установился в душе и малом мире вокруг, ты не обязан никому, кроме как самому себе да тем, кто жил рядом. Первым признаком надвигающейся беды стал вертолет. Он появился нежданно и негаданно, нудным буравчиком вспоров тишину. На большой высоте надолго завис над деревней, потом завалился на бок и спикировал в сторону дальнего леса, прозванного Темным, потому что без нужды к его опушке старались не подходить, а глубже первого ряда деревьев Темный лес никого в себя и не вспускал. Вертолет вернулся через два дня. Потом еще. Через семь лун и восемь солнц стал летать регулярно, выписывая в небе ломанные кривые, то пропадая из глаз, то проносясь над самой головой. Деревенские, уже важно величавшие себя общинниками, с показным равнодушием папуасов к чудесам мирового авиапрома, продолжали заниматься своими делами, на вертолет не пялились и в разговорах старались зеленого летающего "крокодила" не упоминать. Но Максимов заметил тревогу, вновь поселившуюся в глазах у многих. Было ясно, что-то радикально изменилось в т о м мире, если у вертолетчиков появился керосин. Ничего хорошего общинникам это не сулило. Максимов не стал усугублять тихую панику, как ночные тени с болот, засновавшую от дома к дому, и накладывающую серую тень на лица. А мог дать вполне квалифицированный комментарий: вертолет проводил разведку местности. И осталось недолго ждать, чтобы узнать, кто и какую операцию будет проводить в районе их деревни. Потом появились и сами летуны. Просто свались с неба. Вертолет однажды нырнул тупым рылом вниз, взбил ветром кроны берез на краю выгона, прозванного без особого мудроствования Бежин Луг, и по-хозяйски вдавил все три колеса в мягкую землю пашни. По случаю прибытия незванных гостей устроили обед. Летуны в количестве трех человек ели местные разносолы за десятерых и только нахваливали. А женская половина общины просто осоловела до мартовского кошачьего блеска в глазах от вида и острого духа крутых пилотских курток и заветренных рож ангелов неба. Мужики ревновали, но по-тихому. Во всяком случае, под самогон на травах никто лиц дорогих гостей подпортить не прорывался. Летчики отвалили уже за полночь, загрузив на борт соленые, маринованные, копченные и вяленые гостинцы. В качестве ответного дара через два дня, снизившись, аккуратно сбросили общинником три армейских ящика. В одном был всякий металлический хлам для кузни, во втором радиоплаты и неработающие приемники, которые местные умельцы быстро починили. В третьем лежали стальные четверти спирта-ректификата, для безопасности, а может и с умыслом, переложенные пачками газет. Из них-то, раньше, чем из оживших динамиков радиопримников, общинники узнали, что покинутый мир выжил, устоял под ударами серийный аварий и социальных катастроф. Только окончательно сошел с ума. Радостное известие, что таких общин по стране насчитывалось тысячи, быстро было омрачнено программными заявлениями новых вершителей судеб и репортажами с мест. Тот, полумертвый мир, объявил им, едва успевших отстроить и обжить свой крохотный мирок, войну. Ни на жизнь, а на смерть. Из правительственных газет, а других, похоже, не осталось, ничего толком узнать не получилось. В сухом остатке из идеологической жижи, густо расплесканной по газетным полосам, содержалось всего два факта: вольные поселения объявлены вне закона и практически повсеместно на появление посланников власти общины ответили их поголовным уничтожением. Власть по-волчьи оскалилась и спустила на общины спецназ. В большом сарае, превращенном в очаг культуры (концерты, дискотеки и ночной клуб) и зал советов, до первых петухов кипели парламентские страсти. Все решали, как жить дальше. Как во всех демократических инстититутах ни до чего путного не договорились, только языки стерли и глотки надорвали. Мудро решили, отложить вопрос в долгий ящик до полного прояснения обстановки, так как самые свежие газеты были годичной давности, а приемник принимал только какую-то местную станцию с какой-то нафталиновой музыкой и такими же затхлыми, провинциально неиформативными новостями. В разлившееся по сараю всеобщему умиротворению ножом вонзился тихий голос Максимова. – За право жить надо платить жизнью. Другой цены нет. За год жизни в общине он ничем и никогда не позволил себя выдилиться из общей массы общинников. Если и пользовался авторитетом у них как самый обстоятельный, уравновешенный и неспешный, то ни разу не воспользовался авторитом в своих интересах. Просто не было необходимости. А сейчас в его голосе впервые проклюнулись характерные нотки способного отдать п р и к а з. Лишь проклюнулись, как слабые всполохи дальней зарницы. Но им, еще не познавших боя, побед и потерь, этого оказалось достаточно. Максимов почувствовал, что на него обращены взгляды всех. Он отсчитал три удара сердца. Ровных, тугих и сильных. И отчетливо, добавив в голос больше металла, повторил: – За право жить надо платить жизнью. Другой цены нет. Из темного угла послышался судорожный вдох, за которым неминуемо должен был последовать такой же заполошенный, растрепанный вопрос. Максимов не дал тому, невидимому сейчас в колеблющемся свете свечей, но совершенно определенно самому слабому и заранее сломленному из всех, порушить то, что низримо возникало, обретало плоть и дух. – Что тут не ясно? Сражайся – или умри. Повисла такая тишина, что Максимов счел за благо ослабить хватку. – Радует одно – полная определенность. Они поняли по голосу, что он широко и беззаботно улыбается. И ожили. Так он стал для них Странником. Неизвестно кем, пришедшим из ниоткуда. С приходом которого жизнь необратимо меняется. Иллюзия покоя и воли сменяется жестокой свободой. Правом выбирать: быть или умереть. В ванной было холодно до дрожи. Как всегда, первую подачу воды Максимов проспал. Чтобы не ждать следующей, в одиннадцать часов, он ставил на ночь ведро в ванну и открывал кран. Пусть лилось через край, для тех, кто организовал эту скотскую экономию, убыток небольшой, но к его пробуждению всегда была вода. Морщась и постанывая, он облился по пояс, докрасна растерся полотенцем. Глянул на тусклую лампочку и решил не бриться. Больше всего по утрам его раздражала эта мерзкая, в белесых известковых разводах, еле переливающаяся тошнотворно-желтым светом, лампочка. Жилище в лучшие времена принадлежало какому-то мелкому "новому русскому", учудившему личную перестройку на площади всех квартир на этаже. Как выглядело все в те "лучшие времена", сказать было уже невозможно. Уплотненные и подселенные разношерстные жильцы, очевидно, руководствуясь генной памятью, коллективными усилиями, усугубленными склоками и подлянками, уничтожили остатки "евростандарта" и воспроизвели интерьеры классической коммуналки двадцатых годов прошлого века. Нравы завелись соответствующие. На трехста квадратных метров, поделенных на клетушки, полыхали зощенко-шекспировские страсти. Но дальше порога не выплескивались. Жильцы коммуналки, даже захлебываясь желочью и исходя праведным гневом, никогда не перегибали палку. Потому что к любому можно придраться, а уж в наши дни – и подавно, поэтому никто не хотел провоцировать соседа на крайности; еще не остыв от кухонной склоки, стукануть на обидчика оперу или старшему по дому мог любой, а документы в порядке были не у всех, пойдет писать губерния, и мириться придется уже в КПЗ. Единственной благонадежной в квартире, если не во всем доме, заселенном злостными неплатильщиками, маргинальными личностями и откровенно криминальным элементом, считалась Мария Алексеевна, престарелая мать вертухая Бутырки в малом чине, да и та вторую неделю не вставала с постели. У себя в комнате Максимов допил остатки вчерашнего чая и, подавив отвращение, с трудом прожевал кусок колбасы, ставшей за ночь серой и ослизлой. Колбаса теперь делилась на "гуманитарную" и "отечественную". Третьесортный по европейским стандартам, да еще явно "второй свежести", деликатес "гуманитраки" полагался по карточкам и то не всем. Оставленным без льгот или хронически безденежным предлагалось демонстрировать чудеса патриотизма – жрать "отечественную" и не помирать от отравления. Максимов закурил сигарету и долго рылся в куче тряпок, выбирая носки; попадались почему-то все непарные, наконец, нашел нужные, правда, один оказался свежее. «Вот и старческий склероз, – усмехнулся Максимов. Видно, пару раз ходил в разных. Не дай бог, убьют, в морге хохот неделю стоять будет!» Джинсы и свитер были влажными, Максимов скривил губы, но делать нечего; аккуратно пристроив горящую сигарету на край стола, выдохнул, как перед прыжком в воду, и в два движения натянул одежду на еще горячее тело. Куртка и кроссовки тоже были еще мокрыми после вчерашнего дождя. Максимов, кряхтя, обулся, перебросил куртку через плечо. В коридоре по-прежнему было пусто. Максимов постучал в соседнюю дверь. – Мария Алексеевна, можно к вам? Соседка не отозвалась, и он, приоткрыв дверь, просунул голову вонутрь. Пахло, как пахнет только в комнатах больных стариков. Старуха лежала на постели, навалив на себя кучу старых пальто. Из-под кучи свешивалась высохшая кисть. На столе стояла тарелка с застывшей кашей. Максимов принес ее вчера утром, значит, бабка с тех пор ничего не ела. Он бесшумно вошел и склонился над заострившимся восковым лицом, прислушался к мерному, без всхлипов, дыханию. «Слава богу! Пусть проспится. Встанет, разогреет кашу. Может еще день и протянет». Мало кого из жильцов грела мысль поучаствовать в разборках, связанных с бабкиной смертью, пусть и трижды проишедшей от естественных причин. Бабку негласно опекали всей густонаселенной квартирой. Подумав немного, Максимов вытащил из кармана продуктовые карточки на следующий месяц, сунул под тарелку и вышел, плотно прикрыв за собой дверь. В коридоре висел такой же стариковски болезненный духан, отягощенный ароматами кухни и санузла. Из комнат, сквозь фанерные стены, укрепленные обоями, доносились по-утреннему сволочные голоса соседей. Наружу из клетушек еще никто не выполз, но, судя по нарастающим оборотам бытовых ссор, скрипу кроватей и топоту отечных ног, вот-вот должна была хлынуть тараканья лавина обитателей коммуналки. Становиться свидетелем утренней свары у санузла Максимову не улыбалось. Повозившись с заедающим замком, на всякий случай глянул в глазок, распахнул дверь и выскочил на лестницу. Лифт давно застрял между пятым и шестым этажами, и жильцы привыкли ходить пешком, как вольно или невольно привыкали ко всему. Он пронесся вниз, сквозь миазмы гниющего, вечно забитого мусоропровода, по загаженной лестнице, стараясь не попадать в непросыхающие лужи мочи, пнул дверь и с облегчением глотнул свежий утренний воздух. Ночные страхи были позади. Начинался новый день. Он обошел нахохлившуюся под дождем очередь молодых мамаш с разнокалиберными кастрюльками в руках. У самой кухни запах был просто невыносим. «Как они только стоят? И лица у всех, бог ты мой! "Женщины русских селений." Нашли время рожать!» Большинство мамешек было из того попсового времени: яркие краски легких тряпочек, животики с пирсингом, журналы "Космополитан" и "Кул Герл", днем – лизинг-инжиниринг-маркетинг вполсилы, после работы – шейпинг и шопинг, и ночные клубы до утра; беспроблемный секс и первые проблемы с наркотиками. Им было лет пятнадцать-семнадцать, когда грохнула Катастрофа. Серийный выход из строя объектов энергетики погасил яркие ночные огни, а огненный смерч аварий смел подчистую всю промышленную инфраструктуру. Удушливый химический смог доконичил дело. Вспыхнувшую волну насилия задавили жутким террором. Началась новая, страшная и незнакомая жизнь. И в этой "жизни после смерти" им пришлось рожать. Потому что, несмотря на научный прогресс, выводить детей в пробирках так и не научились. А кого может родить бывшая нимфетка ночных клубов или загнанная, как лошадь, офис-герл? И от кого ей рожать? От мальчиков поколения "next" к тридцати годам оставалась лишь потасканная оболочка, а внутри – вся медицинская энциклопедия и таблица Менделеева. Однако, природа брала свое. Бабы, как и положено им на Руси, рожали, несмотря ни на что. Обрадовавшаяся этой аномалии официальная пропаганда бурно врала про "стабилизировавшийся демографический спад и явные признаки наметившегося роста". Но достаточно было посмотреть на детей, чтобы понять, что никакого роста не будет. Поколение "next" породило поколение "end". За машиной резервист лет пятидесяти, краснорожий, с обросшими рыжей щетиной щеками, самозабвенно, с хряком, колол дрова. Ему с родословной повезло. Ширококостный, мясистый, крепко сбитый. Явно из деревенских. Полюбовавшись на его работу положенное время, Максимов завел вежливый разговор, в результате которого у Максимова оказалась полная миска горячей каши, увенчанная куском тушенки, и огромный ломоть хлеба, а в карман дядьки перекочевала пачка сигарет «Винстон». Цена им была две карточки на мясопродукты. Которые еще надо было где-то отоварить, предъявив кучу сопроводительных бумажек. Так что, обмен вышел вполне равноценным. Максимов устроился на подножке машины. Миска приятно грела колени. Ел медленно, глотая обжигающую кашу, успевая с набитым ртом поддерживать разговор – приходилось отрабатывать харч. – Че бездельничаешь, а? Поди, призывной. – Дядька решил по такому мелкому поводу работы не прерывать; говорил между ударами, небрежно бросая слова. – Отпризывался. По разнарядке картошку лопатил. Все выкопали – и по домам. – Ага, продотрядовец, значит. Это дело. А то жрать все горазды, а в поле не выгонишь. И-эх! – Он вогнал лезвие в крючковатое полено, оно хрустнуло, и две половинки, мелькнув белым нутром, отлетели в стороны. – Во как, твою Люсю! Слыхал, че товарищ Старостин сказал? "В России кормит только труд", во! – Он много чего сказал. – Максимов набил рот обжигающей кашей. – Зато правду! Всю страну, суки, по карманам распихать хотели. Благо дело, нашелся мужик, навел порядок. «Ага! Конечно, порядок! Сидел бы ты в деревне, доярок лапал, а так подфартило, маши себе топором при кухне, да еще в Москве! Спасибо отцу родному, спасителю Отечества», – подумал Максимов. – Я, вообще-то, подумал из этих ты … Не в розыске? – Нет, братан, чистый я. И хвостов нет. Могу бумаги показать. Он пошевелился, как будто действительно решил полезть в карман за документами. – "Началось! "Бдительность – оружие воина". Рубил бы ты лучше дрова!" – Ладно, сиди уж! – Мужик сапогом отбросил в кучу очередное расколотое полено. – А в деревне понравилось? – Конечно. Воздух чистый, тишина. Самогон – просто класс! Так и жил бы всю жизнь! – То-то и оно,- с грусть выдохнул мужик, явно задетый за живое. В хаосе кризиса ничего лучше не придумали, как вспомнить хорошо забытое старое. Творчески перосмыслив наследие товарища Троцкого, возродили "трудовые армии". Принудительный полукаторжный труд приказали считать высшим проявлением патриотизма. У кого еще сохранились иллюзии рыночной экономиики говорили об опыте Рузвельта, бросившим армию безработных на строительство дорог и тем самым вытащившего Америку из "Великой депрессии" тридцатых годов ХХ века. Большинство же на геннетическом уровне помнили трудовой энтузиазм первых пятилеток. Да и за годы "реформ" вкалывать почти за даром еще не разучились. Если на производствах требовался более-менее квалифицированный труд, то в "продотряды" сгоняли всякий сброд и под конвоем этапировали на поля. Расчет и обсчет велся на "трудодни". По окончанию сезонных работ "трудодни" множились на норму выработки, делились на штрафы, из остатка вычитались расходы на содержание и добровольные пожертвования в Государственный фонд "Возрождение". В результате каббалистических вычислений "продотрядовец" получал пару мешков провизии, продуктовые карточки "трудовой категории" и справку для прописки по постоянному месту жительства. "Продоотряд", в который забрили Максимова, пахал под Ярославлем. Когда работы подходили к концу, пошел слух, что перебросят на строительство коровников. Домой отпускать не будут. Такой расклад Максимову не светил, кровь из носу нужно было проникнуть в Москву до холодов. Но просто ударится в бега было глупо. Все равно нашли бы и влепили года два тех же работ, но уже с приставкой "исправительные". То есть под конвоем и даром. В продотряде платили гроши, но можно было пить, гулять, драться, но не до смерти, короче, отдыхать в полный рост после выполнения дневной нормы. Но из лагеря – ни ногой. Дезертиров ловили, судили товарищеским судом, выступавшие получали недельный отпуск, поэтому отбоя не было от желающих заклеймить позором беглеца, и торжественно отправляли в соседний ИТЛ. Максимов месячной пахотой на раскисших полях заметал следы. "Липовые" документы с печатью лагеря приобретали силу, по ним можно было протянуть минимум полгода, если не нарываться на крупные неприятности. Он считал, что пролежал на грунте достаточно, чтобы всплыть с новыми документами, и пахать "на хозяина" еще неизвестно сколько не входило в его планы. Начальник продотряда, он же по совместительству председатель Совета бригадиров, майор Колыба, любил письменные приказы. Развешивал во всех бараках, чуть ли не на каждом столбе, украшая снизу немудрящей подписью и почему-то красной печатью. Эта майорская закорючка, попадавшаяся на глаза на каждом шагу, и стала основой плана. Сознательно нарвавшись на скандал с майором, Максимов как-то вечером оказался лежащим на полу хозяйского кабинета с екающей печенкой и разбитой губой. И пока начальник выскочил разобраться с двумя мужиками, прямо под его окнами устроившими драку с матом-перематом, а Колыба, сам матершинник-виртуоз, мата от других терпеть не мог, Максимов выудил из стола три удостоверения, свою "липу" и тех двух мужиков, они были в сговоре, в карточках учета, в журнале и на последней странице удостоверений шлепнул штамп "Убыли по отработке" и заверил все немудреной майорской подписью. Печать лагеря цэковско красного цвета в левый угол и – "свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут"! Все заняло не больше двух минут, но задумывалось и отрабатывалось неделю. Когда Колыба вернулся, потирая натруженные кулаки, Максимов, получив прощальный пинок в зад, был вышвырнут из майорских аппартаментов на улицу. На свободу! Утром в лагере не досчитались троих. По документам – отправленных домой личным распоряжением майора Колыбы. Представив морду майора, который наверняка счел за благо шума не поднимать, а, может, даже и родил очередной необязательный к исполнению приказ, Максимов счастливо улыбнулся. – Че щеришься? – Дядька воткнул в колоду топор и выпрямился, разминая затекшую спину. – Да так. Люблю, когда дождик. – Нашел что любить! А ну, подвинь задницу. Он подтолкнул Максимова с подножки, полез в кабину и завозился там, предоставив всему двору любоваться своими стоптанными "партизанскими" сапогами и лоснящимися на заду галифе; достал неимоверной грязноты полотенце и, вытирая на ходу раскрасневшееся лицо, пошел к кухне. Максимов стрельнул глазами в кабину. Под ватником лежала, ошибиться было невозможно, сумка с магазинами. Автомат был пристроен между сиденьями. «Автомат резервисту не положен. Возит так, на всякий случай. Добыл где-то. Не мудренно, сидел бы я на тушенке, давно бы обзавелся танком. За тушенку можно купить все. Придется восстановить справедливость». Максимов, сохраняя на лице невинно-счастливое выражение, положил ложку в миску и сунул руку под телогрейку. Пристроил подсумок под курткой. Он быстро доел кашу и понес миску к кухне. – Че? – Мужик, не стесняясь мокнувшей очереди, уписывал тушенку прямо из банки. – Может добавки, а? Услышав в ответ родное – "морда треснет", Максимов пристроил миску на подножку полевой кухни. – На нет – и суда нет! Пока, мужик! По Ленинградке, несмотря на ранний час, сновал народ. Максимов отметил, что заметно прибавилось молодежи – кончался сезон летней продразверстки. Правда, специальным указом лето затянули до середины октября. Но календарные выкрутасы режима уже мало кого трогали. Власть крутилась как могла, а люди, как во все времена, пытались жить своей жизнью. С возрастающим волнением он приближался к эстакаде на пересечении Ленинградки с Беговой. Максимов почувствовал, как внутри проснулась и стала легко трясти все тело нервная дрожь. Идти дальше было опасно. Под курткой еще грелся подсумок с четырьмя магазинами. У резервиста-бедолаги наверняка что-то с головой, намылил где-то полный боекомплект, будто действительно собрался воевать. Магазины были настоящим богатством, но и неприятностей, если что, не оберешься. Но и без этого впереди ничего хорошего не ждало. По внешнему периметру Второго кольца шла граница Особой зоны. Или "Района непосредственного президентского управления", как велеречиво называла это ублюдство официальная пропаганда. В народе говорили проще – "домен". Иногда "дом", отсюда всех счастливчиков, все еще живущих в Центре – "домушниками". Поговаривали,что периодически проводились выселения, вернее, замена случайных "домушников" на проверенные кадры. Нынешний Первый, был ничем не лучше всех предыдущих правителей. Начиная с римских цезарей и мелких азиатских сатрапчиков, каждый создавал вокруг себя кольцо безопасности, живое кольцо из верных ему людей, их семей, телок, знакомых и прихлебателей. Любая власть превращает допущенных к кормушке в буфер между собой и народом. И Первый был в этом не оригинален. Максимов замедлил шаг, стараясь не бросаться в глаза, стал быстрыми взглядами проверять знакомые ориентиры. Два БТРа, сужавшие проезд под эстакадой до одного ряда, были на месте. Вдоль них прохаживалась охрана в черных комбинезонах президентской гвардии. Перевел взгляд на здание гостиницы "Советская" и довольно ухмыльнулся. Во-первых, потому что у этого режима, как у всех предыдущих так и не дошли руки сменить явно идеологически вредное название гостиницы. А во-вторых, потому что два дня назад о н и оборудовали огневую точку на крыше, да забыли убрать мешок с цементом, так и торчал на верхней кромке крыши. Сегодня мешка не было. Но из едва приметной амбразуры поднимался прозрачный столбик пара. Мысленно прикинул сектор обстрела и опять усмехнулся. Он стоял в самом центре. У э т и х , Максимов всегда называл тех, на другой стороне, "эти", раз и навсегда проведя незримую границу, что-то изменилось в дворцовых раскладах или окончательно поехала крыша. Домен с каждой неделей все больше и больше походил на крепость, готовую к осаде. От Большого Домена, как повелось, старались не отстать маленькие доменчики в провинции. По всей стране центры городов, захваченные новой номенклатурой, превращались в крепости. Феодальщина, едва прикрытая православным славословием и демагогией "славянского патриотизма", перла из всех щелей. Но сейчас все стало гораздо серьезней. По всем признакам шла усиленная подготовка к боям в городе. Кто и с кем будет воевать за Домен, Максимов не знал. Это была уже не его игра. Но то, что очень скоро будет проведена чистка города и ужесточен режим проживания, касалось его непосредственно. «Пора. Уже кое-кому намозолил глаза», – решил Максимов, заметив, как завозились в припаркованном на углу "жигуленке". Обязательная в таком месте "наружка", наплевав на инструкции, во всю жгла казенный бензин, греясь всей бригадой в машине. Бередить в такую погоду их профессиональную подозрительность и искушать судьбу Максимов не хотел. Ленивой походкой он пошел вдоль эстакады к Масловке. Прямо по курсу в сером небе торчала Останкинская башня, за спиной, по левую руку, небо царапала ракетообразная высотка на Соколе. Максимов бросил взгляд через правое плечо на шпиль гостиницы "Пекин". «Интересно, почему до сих пор и ее не переименовали? Назвали бы "Харбин". И овцы целы, и волки сыты. И патриотично, и китайцы не в обиде. Хотя, нет, есть кое-какие новшества. Можно сказать, прогресс науки и техники на службе человека!» Там, на шпилях высоток находились технические посты "Службы мониторинга социальной среды". Немного заумное название. От многочисленных служб анализа общественного мнения, расплодившихся за годы демократии, она отличалась, как фельдфебель от монашки. Служба "пасла" социально неблагонадежных. То есть потенциально всех. Все было организованно научно и достаточно подло, но эффективно. Чтобы не переполнять тюрьмы, на кисть "профилактируемого" намертво прикреплялся толстый браслет. Миниатюрный передатчик в нем позволял следить за всеми передвижениями человека в границах города. Сеть технических постов, размещенных на крышах московских высотных зданий, накрывала город невидимым покрывалом. Если поблизости от "профилактируемого" отмечалось "антисоциальное действие", а сюда включалось все, от заурядной пьяной драки до массовых беспорядков и стихийных митингов, сигналом с пульта бедняга на несколько минут погружался в шоковое состояние. Народ метко окрестил браслеты "торпедой", в память об известном средстве борьбы с алкоголизмом, а обладателей браслетов величал "товарищами зашитыми" и "торпедоносцами". Раз в месяц обладатели чудо-браслетов были обязаны являться в районные пункты "Службы" для смены батареек в браслете и профилактической беседы. Многие не возвращались. По совокупности правонарушений они "профилактировались" надежным дедовским способом – к стенке. Вот такой вышел фортель с эволюцией мобильной связи в стране. Хотели, чтобы "как у них", а вышло как всегда – "как у нас". Максимов до сих пор до браслета не дослужился. И был уверен, что никогда не увидит эту штучку на своей правой кисти. Для таких, как он, власти на браслеты не тратились. Идти вдоль границы Домена – гарантия нарваться на проверку документов, и Максимов свернул в переулок. В первом же дворе, обходя кучу помоев; говорили число крыс в городе перевалило грань, за которой неминуемо начинается чумная эпидемия, он услышал за спиной тихий окрик: «А ну, мужик, стоять! Проверка документов». «Вот и все, нарвался!» – Максимов расслабил ноги и стал медленно поворачиваться. Жизнь приучила делать резкие движения только при крайней необходимости. Сзади стояли двое парней в кожаных куртках и армейских штанах. Типичный городской прикид, сразу и не поймешь, кто такие. «Наверно, сидели в засаде в подъезде, гады». Ветер, заблудившийся в колодце двора, остервенело гонял газетный лист. Где-то наверху скрипнула рама. Максимов стоял, чуть разведя руки в стороны, и ждал. Первым не выдержал парень, что покрепче, и двинулся на Максимова. «Вот ты себя и выдал, понтярщик. Э т и никогда не подходят, они ждут, им некуда спешить, за ним власть, хоть дутый, но авторитет». – Документы! Живо! – Пахнуло перегаром. «А в голосе уверенности-то нет, один понт. Ладно, обнюхались, пора кусаться. Не стоять же здесь до посинения!» Максимов не стал совать руку в левый рукав, где всегда держал нож, случай был не тот, а резко наотмашь ударил ближнего ребром ладони по переносице. Тот всхлипнул, закрыл лицо руками. Добивать было некогда, успел отметить, что у парня сквозь пальцы побежали красные струйки, и бросился на второго. Парень замешкался, пытаясь вытащить что-то из правого кармана, Максимов успел ударить по ней ногой боковым слева, дал ему отклониться в сторону и ударил ногой справа. Оба раза почувствовал, как носок кроссовки вминает дельтовидную мышцу. Не разворачиваясь, выбросил ногу назад; первый, с раскроенной переносицей, нелепо взмахнув руками, опрокинулся на спину. Второй, ничего не соображая, попер на Максимова. И нарвался на мощный удар в грудь. Максимов выдержал паузу, дал ему просесть на ослабевших ногах и ударом локтя в челюсть свалил на землю. Трофеи были неожиданно царские: две идентификационные карточки жителей Краснопресненского района – пусть ублюдки попробуют прожить без них! – пистолет с запасной обоймой, финка, целый ворох продуктовых карточек, попались даже самых ценных – на мясо, и пачка "зеленых". Максимов быстро пересчитал. Сто тридцать долларов – целое состояние. В стране, несмотря на запрет, свободно ходила валюта. Иногда казалось, что на руках у населения находятся все доллары, выпущенные Америкой за последние сто лет своей истории. Наличных там давно не видали, пользовались карточками, может, поэтому и сплавили сюда как гуманитарную помощь весь этот бумажный ворох. Возможно, снюхавшись с Первым, подписали на этот счет какое-то закрытое соглашение, может их казначейство давно аннулировало серии банкнот, осевших в России, так что была ли эта валюта валютой мало кто знал. Америка давно стала островом Авалоном, мифом и ночным мороком для демшизанутых граждан. Страна-остров эшелонированно закрылась от всех системой военных баз, авианесущими ударными соединениями ВМФ и самой мощной в мире системой контрразведки. Для всего остального мира она существовала лишь в виртуальной реальности телевизора. Но все на острове было замечательно, если из этого рая время от времени прилетали стальные ангелы "С-130 Геркулес" с "гуманитарной помощью" на борту. Границы того, что осталось от России, опять объявили "священными и неприкосновенными", с этой стороны забора, естественно, чтобы не пускать нищету в Европу. И "зеленые" вывозить было некуда. Вот и играла страна в эти фантики самозабвенно, как дети. Выходило, еще один бред местного значения. Однако, бред бредом, а рынок – не Справедливый, Свободный и Регулируемый, эта затея в конце концов провалилась почище сухого закона, а Его Величество Драгомиловский и иже с ним принимал только эти импортные бумажки. Максимов считал, что с таким же успехом можно торговать и на этикетки от жвачек или китайские презервативы. Но рынок есть рынок, ему и Минфин – не указ, а захватившие все прилавки смуглолицые торговцы брали только валюту. За ними тянулись остальные. Максимов не раз видел, как караваны разномастных машин пробивались к столице через голодные губернии под бдительной охраной военных. За сопровождение, конечно же, расплачивались по установленным в Генеральном штабе тарифам. Кормились все, начиная с бойцов на блок-постах, а отстегивать проценты наверх в мандариновом эквиваленте, естественно, никто не помышлял. По команде свыше, самодеятельности в таких делах не допускают, "черных" трясли на "зеленые" на каждом блок-посту и в каждом штабном вагончике. Сколько требовалось дать за мандат на беспрепятственный проезд по дорогам, входящих в зону ответственности Минобороны, ведал лишь Господь. Почему спрос на валюту исходил от военных, было военной тайной. Дураков задавать вопросы уже не осталось. Перестреляли заодно с особо умными в ходе Первой волны. Максимов еще раз оглядел лежащих на земле. Тот, кому суждено теперь ходить с перебитым носом, больше не стонал. Максимов носком кроссовки повернул ему голову набок, чтобы кровь могла течь изо рта, еще не хватало чтобы парень захлебнулся и закончил свои паскудные дни на мусорной куче. Второй, казалось, безмятежно спал, уткнувшись лицом в мокрый асфальт. Максимов сплюнул, скользнул взглядом по темным стеклам окон и пошел к выходу из двора. Так уж устроен мир, заберись в самую глухомань, а война все равно тебя найдет. Максимов жевал травинку, сглатывал пряную горечь и считал секунды до начала войны. «Вот так ребятки, именно так все и начинается. С первой лично тобой пролитой крови. Тогда, чья бы она не была, война становится твоей. Значит, и конца ей не будет, пока ты жив. Мне ли этого не знать!» Старлей продолжал стоять у плетня, ничего не подозревая. Сосредоточенно дымил самокруткой с анашой, она росла здесь буйно, как крапива, под каждым забором, курил, вперив взгляд в низкое солнце. Красный шар закатывался за Черный лес. Луг источал томный запах разомлевших трав. В еще горячем небе заливался припозднившийся жаворонок. Максимов знал, что это последний закат, который видит старлей. А тот продолжал беззаботно подставлять спину под удар. Он явно презирал копошащегося у сарайчика аборигена в стареньком ватнике, стоптанных сапогах и нелепой панаме, украшенной перепелинными перышками. Впрочем, презирал он всех обитателей этой лубочной деревушки, людей с ярко выраженым прибабахом на всю голову: тут каждый одевался в меру своего понимания прекрасного. Если смешать цыганский табор, поселение викингов, староверческий скит, колонию растаманов, байкерский слет и тот интернационал, что Моисей водил пятьдесят лет по пустыне, то получилось бы слабое подобие Вольной слободы. Старлей был хищником, профессиональным охотником за человечиной. Это Максимов вычислил сразу, стоило группе людей в камуфляже показаться на околице. Перед этим они сутки таились в лесу, наблюдая за деревней. Аборигены почуяли их присутствие, но старались не подавать виду. И хищники купились на абсолютно беззащитный вид аборигенов и полную фортификационную нелепость их поселения. По тому, как пришельцы впивались взглядами в женщин, и как пренебрежительно посматривали на мужчин, стало совершенно ясно, с чем они пожаловали. Максимов чутко уловил нотку паники, повисшую в воздухе. Пришельцы не почувствовали ничего. Этот мир был им чужд, он ничему не хотел их учить и ничего не подсказывал. Пришельцы, семь человек вместе с командиром, не стали снимать с себя бронежилетов. Так и завалились в них за стол. Оружие держали при себе, как знак, подчеркивающий их тотальную инаковость. Или жезлы власти в этом маленьком мирке. Они вели себя с самоуверенностью сильных, с которых заранее сняли все грехи. За ними была не только хищная сила, основное их преимущество состояло в численном перевесе. Форма, которую они самодовольно демонстрировали, словно говорила: «Нас, таких, тысячи. По нашим следам придут сотни таких же – безнаказанно сильных. Даже стрелять не придется, просто затопчем в землю. Потому что нас – легион». Пришельцы смачно жахали земляничную самогонку и жадно чавкали местными разносолами. Сколько не заталкивали в себя, в глазах все не гас белесый огонек оголодавших псов. И разговоры плели неумело. Скорее всего, даже не хотели таить, что из всей жизни странного мирка их интересуют всего две вещи: что там за Черным лесом, и как часто в Слободу заходят люди с оружием. Аборигены делали глупые лица. Даже врать не приходилось. В Черный лес никто не ходил, лес попросту к себе никого не допускал. А люди с оружием? Какие еще в этой глухомани люди, кроме нас самих? А у местных оружие если и было, так исключительно для охоты. Максимов сплюнул травяную горечь. Ладонью вытер губы. Достал из рукава ватника стилет. Выждал, когда рука старлея поднесет ко рту самокрутку. И метнул нож в цель. Лезвие наполовину вошло в ложбинку у основания черепа. С кхекающим звуком из горла старлея вырвалось облачко дыма. Он уронил руки, выгнулся, до хруста прогнув позвоночник. И рухнул в траву. Максимов подошел к бьющемуся в конвульсиях телу. Поставил ногу между лопаток. Наклонился. Вытащил из затылка нож. Тело дрогнуло. Из легких, как из пробитой шины, с шипением вышел воздух. Нашивки на обмундировании были совершенно незнакомые. Какая-то крылатая тварь на шевроне. Крой формы за то время, что Максимов отсутствовал в Большом мире, стал совершенно натовским. «Нет, что-то там у них в головах совсем с рельсов соскочило. И не в форме дело, – думал Максимов, быстро и сноровисто обшаривая карманы убитого. – В наше время, я бы застрелился, если бы получил приказ зачистить своих. И все , кого я знал, или себя бы кончили, или того, кто такой приказ отдал. Хотя ангелами никогда не были. Взять хотя бы Славку-Беса… А э т о т смог. Поэтому – и труп. Точка!» Он вытащил из кобуры старлея пистолет. К удивлению, и он оказался импортным. Максимов покрутил кольт. Отщелкнул обойму, проверил, сколько осталось патронов. Вогнал ее на место. Передернул затвор. Уловил легкую вибрацию, идущую от земли. Кто-то бежал через луг. Максимов не встал с корточек, чутье подсказало, бежит свой. Секущий звук, стелящийся по траве, стал ближе. Уже очетливо слышались похрустывания сухих стебельков, попавших под быстрые ноги. Максимов встал. Юрка, увидев его голову над плетнем, срезал путь. С разбегу перемахнул через плетень. Встал рядом. По случаю боевой тревоги Юрка, как и все члены братства рукопашников, нарядился в домотканную рубаху, отороченную по швам волчьим мехом, с кожаными протекторами на локтях, в просторные штаны и мягкие онучи. Максимов всмотрелся в его раскрасневшееся, сбрызнутое потом лицо. Очень важно было знать, как парень отреагирует на труп. Отреагировал нормально. Не охнул и не отпрянул. Только чуть поблек румянец на щеках. – Минус один, – произнес Максимов. – А остальные? – Туда же. В Нижний мир. Прямо сейчас. Юрка глянул на клубный сарай. Там еще шло застолье по случаю прибытия гостей. – В лесу чисто? – Да, – кивнул Юрка. – Я кругом все обшарил. Их лежку нашел. Других людей в лесу нет, точно. Молчит лес. – Это не люди, Юра. Раз и навсегда это запомни. За этой стаей придут другие. Гораздо больше и гораздо злее. У нас мало времени, чтобы встретить их достойно. Максимов сунул кольт под ремень, развернулся и пошел к клубу. «Восемь стволов, не считая пистолетов. С полным боекомплектом. Шестнадцать гранат. Рация. Прочее тряхомудие. Для начала хватит». Он уже точно знал, кто пойдет с ним. Те семеро, кто сможет обыскать еще теплые трупы. Юрку он брал с собой без экзамена на вшивость. «Надо валить их выстрелом в голову. Пацанам форма нужна, хватит из себя деревенский спецназ изображать». Юрка на ходу привел в боевое положение арбалет. Максимов покосился на него, но ничего вслух не сказал. Указал на оконце. Юрка, тихо шурша травой, занял огневую позицию. Максимов распахнул дверь. В темном предбаннике жарко целовались. В полосу света попала спина в оливковой пятнистой форме. – Ой, дядя Максим, испугал! – выдохнула девушка, отстраняясь от ухажера. – Бог в помощь, детки, – отозвался Максимов, закрыв за собой дверь. В тесном предбаннике сгустилась темнота. Только острый лучик пробивался сквозь щель двери. Из-за нее доносились звуки дружного застолья. От парня пахло амуницией и горячим потом. Он развернулся, уступая Максимову дорогу. Максимов не мог видеть, но отлично почувствовал, что парень улыбается самодовольной улыбкой хищника, уверенного в своей силе и в своем праве брать то, что захочется. «Приятная случайность, – машинально отметил Максимов. – Дашка вытащила в сени именно радиста». Основание ладони врезалось в грудь, чуть ниже горла. Бронхиальный спазм опрокинул парня в обморок. Максимов подхватил тяжелое тело, беззвучно опустил на пол. – Последи за ним, Дашенька, – ласково прошептал Максимов. Встряхнул кистями, сбрасывая напряжение. Открыл дверь в клуб. Остановился на пороге, давая глазам привыкнуть к свету. Как и предвидел, гости уже перемешались с аборигенами. Поймал несколько настороженных взглядов. Широко улыбнулся. – Максимыч, а ты что от коллектива отрываешься? – окликнул его Антон. – Да, там… Он сделал шаг вперед. Теперь все гости были в секторе огня. – Оп! – крикнул Антон. Все свои дружно легли на стол. Остались торчать только чужаки. Как грудные мишени в тире. Шесть выстрелов. По широкой дуге слева на право. И гробовая тишина. Только потяжный звук катяшейся по полу гильзы… В дождливую погоду у Тихомирова дела никогда не ладились. Хотелось спать, хоть вешайся. «Вся моя жизнь прошла на невидимом фронте борьбы. До обеда с голодом, после обеда – со сном», – любил он пошутить за рюмкой в кругу особо доверенных сослуживцев. В дождливые дни это правило организм самовольно нарушал. Аппетит отшибало напрочь, постоянно клонило в сон, голова, казалось, была до отказа набита ватой. В таком состоянии работать могла заставить только угроза расстрела. А так как за отсутствие служебного рвения не стреляли, то в «критические дни» Тихомиров с чистой совестью лишь иммитировал работу. Тихомиров зевнул, не разжимая рта, и слезящимися глазами уставился на подследственного. Возиться с бог весть откуда взявшимся клиентом Тихомирову пришлось по собственной глупости. Черт его дернул выйти из кабинета и нос в нос столкнуться с начальником отделения. Тот сунул ему вялую ладошку для рукопожатия, через губу приказал вне очереди отдежурить на приеме в комендатуре и линкором порулил по коридору по своим начальническим делам. Тихомиров мысленно выматерил все начальство с первого этажа до последнего во всех зданиях и на всех объектах Государственной Службы Безопасности. Пришлось переть во внутреннюю тюрьму и высвистывать из камеры задержанного ночью в Домене за нарушение комендантского часа и ношение оружия. Какого рожна он оказался здесь, Тихомиров не представлял. Вояки вполне бы могли доставить его в свою комендатуру и после недолгих разборок шлепнуть, благо, закон позволял. То, что вояки и менты принялись дружно спихивать на его родную "контору" самую грязную работу – факт тревожный и требующий осмысления. Но думать не хотелось. «Если такая психотехника войдет в моду, можно смело прописываться в рабочем кабинете, все равно жизни не будет». Тихомиров покосился на стажера Ваську. Здоровый, как бык, тот сидел на стуле в сторонке и, как инструктировал его Тихомиров, изображал дежурного садиста. На некоторых действовало. На большее от Васьки рассчитывать не приходилось, был он тупой, как и всякий "блатной". На клиента Васькины таланты впечатления не производили. А на вид был, не чета Васе, поджарый, легкий в кости. Его, естественно, помяли при задержании, наверняка, уже успели добавить. Боль он терпел хорошо, отметил Тихомиров, только побелел лицом. Тип, по мнению Тихомирова, был явно криминальный. Оставалось только выяснить специализацию: обычный бандит или с политическими "понятиями". Мелькнула мыслишка сбагрить его на часок-другой Ваське, пусть щенок блатной помучается, а самому пойти проветриться. Но Васька, он был уверен, либо будет так же сидеть и тупо молчать, либо понесет такую фигню, что заржет даже конвоир за дверью. А начальство спросит с него, Тихомирова. Им плевать, не у них с утра башка трещит. В раскалывающейся от боли голове заворочались тяжелые, щербатые жернова. В глазах запульсировали яркие точки, словно на сварку насмотрелся. Мыслительный процесс доставлял такую физическую боль, что Тихомиров слабовольно решил не мучаться. Сверился с бумажками в тонкой папочке. В рапорте вояки указали, что задержанного передала им неустановленная опергруппа ГСБ, рыскавшая в Домене. «Очень даже может быть. Или врут, как сивые мерины. А и хрен с ним! Если за нашими сел, то пусть будет террористом. Ибо нефиг носить "стечкин" с глушителем». – Ладно, герой, – Тихомиров решил применить свой любимый прием, чутье подсказывало, что на этом клиенте трюк сработает. – Бить я тебя не буду. У нас в камерах сидят "торпедоносцы", попавшие в облаву в Красногорске. На них все плюнули и забыли. Кстати, как и твои дружки на тебя. Но нам с тобой они могут пригодиться. Возьмем пару-тройку и станем стрелять по одному у тебя на глазах. Кто из них по ошибке попался, кто по недоразумению, я сам не знаю. Как думаешь, долго ты выдержишь? Клиент поднял голову, посмотрел в лицо Тихомирову, но оно было едва различимо сквозь ослепляющую пелену яркой лампы. Облизнул коричневые от спекшейся крови губы и прошептал: – Гад ты, следак! – И опять опустил голову. – Не тебе судить, парень. Ты лучше кончай в молчанку играть. Всем легче будет. «Прежде всего мне. А клиент потек. Сейчас начнет вилять, а потом и соловьем запоет», – подумал Тихомиров и с облегчением зевнул во весь рот, изогнулся на стуле грузным телом и вытянул вперед ноги. Как только его ступни вылезли из-под стола, Юрка, давно все решив и рассчитав, не вставая, ткнул ребром правой стопы по ногам следока, туда, где под штанинами белели полоски носков. От неожиданной резкой боли следак сложился пополам, навалился грудью на стол и зашипел. Юрка врезал ему кулаком в лоб, отбросив на спинку жалобно скрипнувшего стула. Следак, забыв про кнопку под столом, инстинктивно закрыл лицо. А Вася среагировал в меру сообразительности. Он встал и сделал два шага вперед. Большего и не требовалось. Юрка вскочил, нырнул под летящий кулак, выбросил левую руку, глубоко ткнув твердыми пальцами Васе под кадык, плечом оттолкнул в сторону, схватил со стола первое попавшееся, ярко отсвечивающее металлом, и размаху вогнал себе в горло. Когда в кабинет ворвался конвой, он уже бился на полу, обдавая все вокруг себя ярко-красной кровью … Дмитрий плеснул в стаканы водку. – Давай, по-быстрому. – Ага! Спасибо, брат! Ты представляешь… Нет, ты представляешь! – Пей, не дома. Зубы Тихомирова пробили морзянку по краю стакана. – Эх, пошла. – Он вытер влажные губы рукавом. – Нет, ну кто-же знал, что эта сука… – Хватит скулить! – Дмитрий, сжав зубы, следил, как медленно проясняются бесцветные, в мелкой красной сетке по белкам, как у кролика, глаза Тихомирова. «Сейчас из него можно веревки вить. Сейчас он мой. А завтра? Нажмут, сдаст с ботвой. Ох, рискую больше меры, а делать нефиг. Ладно, если дело только в Тихом, то, пока держу его за яйца, сдать меня он не посмеет. Главное, самому выкрутиться». – Скажи спасибо, что он тебе твой же "Паркер" в горло не пристроил. Сейчас думать надо, а не скулить, – надавил голосом Дмитрий. – Ага, думать! Ты бы видел, все в кровище… Бьется в судорогах, блядь такая, а рук не разжимает. А от этого дырища еще шире … У, жуть! На Тихомирова действительно было жутко смотреть: белое, потное, дрожащее лицо и собачьи глаза, жадно смотрящие на бутылку, куда только подевался весь лоск и гонор лучшего офицера Следственного управления. «Если дать ему волю, нажрется до чертиков прямо у меня в кабинете! Дерьмо дерьмом, а нужен. А, хрен с ним, рискую!» – Дмитрий отодвинул бутылку и сказал: – Расслабься, Тихий. Ты сказал, два трупа? Тихомиров вздрогнул и тупо уставился на Дмитрия, а Рожухин ждал, когда помутневшие от страха и водки глаза прояснятся, и молчал. – А! Так, он сам … И Вася. – Тихомиров снова завелся. – Бля, я в шоке! Прикинь, такого жлоба ткнул – и писец. Нет, ты, прикинь … Дмитрий не дал ему пойти вразнос: – Значит, было вас там трое? – Ну. – Что "ну"? Тебе, что, так мешалкой по промежности врезали, что мозги отшибло? Протокол допроса есть? – Так ведь … – Тихомиров нервно сглотнул. – Понял, некогда было. Начальство от тебя еще ничего не требовало, смекаешь? – Некогда было. Когда дерут, разве думают. – Тихомиров начал немного соображать. – Вот-вот. А скоро очухаются и потянут по второму кругу. Была бы хоть какая бумажка. Положить им на стол, чтобы утерлись. Мол, сознался клиент, а уж потом себя кончил. Ловишь мысль? Дмитрий шедро плеснул в стакан водки. "Кремлевская особая", чистая как слеза, выдавалась только старшему офицерскому составу. У Дмитрия, не по чину, она водилась всегда и в избытке. – Ты "сверху" сразу ко мне? – Он не спешил придвигат стакан к Тихомирову. – А к кому еще? Ты же мне как брат! – Тихомиров предано, как побитая собака, посмотрел на него слезящимися от водки глазами. – Сколько дел вместе провернули. Я бы без тебя давно спекся. – Правильно. Пей! С брезгливостью посмотрел, как тот жахнул водку. «Тамбовский волк тебе брат. Куда же тебе, пьяни подзаборной бежать, как не ко мне. Не зря с рук прикормил, приучил пить в моем кабинете. Вот и бежишь, если приспичит. Заодно и информашку таскаешь». – С бумажкой могу тебе помочь. – Это как? – Очень просто. – Дмитрий выложил на стол два машинописных листа. – Прочти и перепиши своим почерком в протокол допроса. – Ты что, Димка, это же подлог! – ужаснулся Тихомиров. – Какой, нафиг, подлог! Дубье! – Дмитрий для пользы дела бухнул кулаком по столу. – У тебя же ни хрена нет. Только труп. Воскреси, как Лазаря, и допрашивай сколько влезет. И Васю заодно, чтобы помог. Сейчас твои дубы с лампасами очнутся, тогда посмотришь. Пыхтеть будут с месяц, пока до смерти не затрахают! Все батареи в Управлении носом пересчитаешь, пока на улицу не вышвырнут. А за что? Подумай, за что? Таких сам бог велел стрелять, как собак. Сдох – и хрен с ним! – Дай-ка, почитаю. – Тихомиров придвинул к себе листки. Профессионально быстро пробежал взглядом. Именно на такую реакцию Дмитрий и рассчитывал – Тихомиров даже рот открыл, словно обухом по затылку получил. – Ты, Дима, часом не того, крыша на месте? – протянул он. – На месте, не бойся. – А на кой хрен ему "центральный террор"[2] вешаешь?! – Как сказал один обкуренный еврей: «Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов», – Дмитрий подмигнул Тихомирову. – Не понял? Димтрий долго выдохнул. – Новости слышал? Сегодня ночью, в своей квартире был убит Карнаухов. – Да иди ты! Тот самый? – Работал профессионал. На, прочти шифрограмму. Но ты ее никогда не видел, уговор? – Договорились. Тихомиров быстро прочитал текст, Дмитрий тут же сунул листок обратно в папку. Дмитрий с высокомерной ухмылочкой произнес: – Как видишь, новости я узнаю раньше всех. – Тебе сам Бог велел… Тихомиров заметно сник. Дмитрий, хоть и моложе, в служебной иерархии был на голову выше его. Ну кто такой старший следователь Следственного отделения Московского управления рядом с молодым и перспективным начальником отдела, структурно входящего в Центр особого назначначения при Антитеррористическом управлении ГСБ? Никто. Так, чернорабочий, разбирающий мусор после оперативных игрищ ЦОНа. Ни славы, ни звезд, ни кайфа от работы. Одна рутина да нервотрепка. – Телись быстрее, Тихий! – подхлестнул Дмитрий. – Все клеится один к одному. Место задержания, время. Надо уточнить, но, скорее всего, твоего клиента зовут Юрий Николаевич Садовский, кличка – "Соловей". Боевик экстра-класса. Входит в элиту "исполнителей приговора". – Это еще что за хрень? Дмитрий сыграл удивление: – Ты оперативки-то читаешь? Ладно, по глазам вижу, что некогда. Поясняю для особо занятых: в группировке "Меч" есть такая заморочка – собирают сходняк, у них именуемый "Трибунал", заслушивают компру и выносят приговор. Установочные данные на приговоренного передаются в "группу исполнения приговора". Прямого выхода не нее ни один член "Трибунала" не имеет. А киллеры не имеют права мочить кого-либо без приговора. Иначе их самих мокнут. Но в заседании "Трибунала" не участвуют. Они даже не знают, где, когда и в каком составе он собирается. Классно, да? Дмитрий присел на угол стола. – А дальше, Тихий, вообще – классика жанра! Старший, получив приговор, готовит тринадцать конвертов, в один кладет приговор, в другие – чистые листы или отвлекающие задания. Перемешивает и вручает курьерам. По каналам связи задания приходят киллерам. Друг друга они не знают и никогда не пересекаются. Каждый имеет свою группу обеспечения и с момента получения задания начинает автономные действия. И кто выйдет на реальный выстрел, а кто отработает "отвлекающий маневр" не вычислишь, хоть тресни. – А если знать жертву? – А хрена толку, если не знаешь, кто и как его завалит? Тем более, что конкретных сроков не устанавливают. Тихомиров, подумав, согласно кивнул. – То-то, брат! Поэтому, если они кого-то приговаривают, можно смело заказывать полированный ящик и полковой оркестр. Тихомиров стал еще мрачнее. А Димтрий, напротив, сиял, словно сам все разработал. – Странно, что тебя такого умного они еще не приговорили, – пробормотал Тихомиров. Дмитрий хохотнул. – Может, и приговорили, только я об этом не знаю. А что касается их системы, то и доподлинно я сам ничего не знаю. Только предполагаю. С известной долей вероятности, могу утверждать, что они именно так все и организовали. Идейку эту я еще пацаном подцепил в одной книжке. "Бойцовский клуб".[3] Не читал? – Нет. – Само собой… Отрадно, что начальство тоже книжек не читает. Поэтому мне и поверило. – Ну ты даешь! – выдохнул Тихомиров. – Так все нае… – Стоп! – оборвал его Дмитрий. – Никакого должностного подлога я не совершал. Потому что уверен, в отличие от тебя и наших дубов в лампасах, мои клиенты такие книжки штудируют, как раввин Тору. И мне не нужно искать доказательств, если я и без них уверен, что все устроенно так, или приблизительно таким образом. Он придвинул листы к Тихомирову. – Как в данном случае, я имею все основания предполагать, что Соловей имел или мог иметь отношение к убийству Карнаухова. – Та-а-ак. – Тихомиров что-то прикинул в уме. – А тебе на кой хрен это нужно? – Хочу это дело получить в разработку. – Ну ты и патриот, Диман! – Тихомиров покачал головой. – Не знал, что ты такой любитель искать приключения на свою задницу. Дело же сразу на контроль поставят, сам знаешь. – Ну и пусть. – Тогда на клумбу, где железный Феликс торчал, надо тебе памятник забабахать, в полный рост. Из стекла и бетона, бля. Как передовику чекистского труда. В назидание потомкам, ха-ха-ха! – Страх у Тихомирова неожиданно смененился истерическим весельем. Дмитрий брезгливо поморщился, из рта Тихомирова пахнуло свежим водочными перегаром. – Тебе-то что? Да, я – карьерист. О себе думай, идиот! Тиснешь мне справку, я тебя официально высвистаю, сделаем вид, что плодотворно поработали, доложу шефу, он крякнет, но резолюцию шлепнет, и все – ты чист. Дрыхни дальше в своем пыточном подвале. А твое начальство тебя еще в зад расцелует, когда ты ваш навоз мне сбагришь. – Он схватил Тихомирова за лацкан, притянул ближе, прошептал, не тая раздражения: – Карьеру делают на «громких делах». Это мой шанс, понял? Тихомиров отстранился. – Кто будет знать? – Только ты и я. Тихомиров сделал вид, что взешивает все "за" и "против". – А счет когда предъявишь? – с глупой улыбочкой спросил он. – Да иди ты на хер, мудак! – Дмитрий сплюнул и потянул листки к себе. Тихомиров дрогнул всем телом и накрыл их потной ладонью. – Извини, Дим, слышь, извини! Риск-то какой, ты прикинь! Головы всем порубают. – Глаза опять стали собачьими. – Больше всех рискую я. – Не хочешь, не пиши. – Дмитрий крепко прижал свой угол листка и чуть поятнул к себе. – А твой патрон там, "наверху", прикроет, если Васькин папаша на нас наезжать начнет? – Он отвел руку Дмитрия от листка. – У меня нет патрона, это раз. – Дмитрий убрал руку, пальцы сохранили влажное прикосновение потной ладони Тихомирова, и он медленно вытер их о рукав. – Два, у тебя устаревшие сведения. Васькин папа больше не входит в правление "Госметалла". Его год назад "задвинули на повышение" в Западноевропейский отдел. В настоящее время наводит загар на правую ягодицу где-то в Испании. В Россию по такому поводу не ломанет, потому что прилюдно называл сынка мудаком и дегенератом, и уже давно махнул на него рукой. Может быть, он тебе еще благодарен будет, ты только подсуетись, чтобы начальство шлепнуло телеграммку, мол, погиб ваш сынок на боевом посту, это три. – И когда ты все узнать успеваешь?! – В сутках двадцать четыре часа. Мне хватает. Наконец, четыре. Подбери сопли, Тихон, смотреть тошно. Будешь писать? – Да. – Тихомиров машинально вытер влажные дрожащие губы. Дмитрий успел выкурить сигарету, пока Тихомиров старательно переделывал текст оперсводки в черновик протокола. Рожухин разглядывал фотографии в рамках на стене над своим рабочим местом, временно занятым Тихомировым. Злословы из отдела прозвали фотографии "Наш боевой листок". На всех снимках был изображен он, Дмитрий. С планшеткой в руках, с "Винторезом" на изготовку, с автоматом на плече. На броне БРДМа, БТРа, БМП и Т-80. В стальном нутре КШМки, в десантном отсеке вертолета, у раскрытого люка десантного отсека ИЛа. В горах, в болотах, на пустошах, на невзраных улочках неизвестных городков. Всегда в камуфляже, всегда улыбаюшийся. В окружении таких же крепких и хватких парней в камуфляже и с оружием в руках. Только их лица на снимках были для конспирации густо замазаны черным маркером. Отдельной колонкой висели парадные фото с награждений и тожественных мероприятий. На них, напротив, лица тех, кому пожимал руку Дмитрий или кому он внимал с видом школьного отличника, остались доступными для узнавания. Всякому, кто входил в кабинет, с первого взгляда на фотоэскпозицию становилось ясно: у начальства Дмитрий на особом счету, и имеет таких друганов, что лучше не связываться. – Кончил? – спросил Дмитрий, бросив взгляд на настенные часы. – Ага. – Тихомиров положил ручку. – Даже какие-то каракули изобразил, мол, думал, пока уличал злодея. И ошибок наделал грамматических. – Молодца! – Дмитрий быстро подхватил листы, пробежал глазами. – Почерк у тебя, Тихий, как у пьяного дворника. Ладно, сойдет. Та-ак… Коммуникативная активность примерно равная, допрашиваемый логику повествования не утрачивает, спонтанность высказываний налицо. Вывод – комплексная психолого-лингвистическая экспертиза[4] "липу" не вычислит. Вывод второй – Тихий, тебе нафиг не нужны подследственные. Гляди, как ты за них все складно расписывать научился! Тихомиров вспыхнул. – Да пошел ты нафиг, Димон! Сам же предложил фуфло сляпать, а теперь издеваешься. – Тихон, это не фуфло, а шедевр. Хоть сейчас в рамку. – Он хлопнул Тихомирова по плечу. – Да не ссы ты, прорвемся! У тебя пять минут на дорогу к себе. Короче, даю полчаса-час на охмуреж шефа. К одиннадцати я жду звонка. Пусть шеф дергает меня к себе. Здесь тебе больше ошиваться нечего. Там я сделаю круглые глаза и опознаю в вашем трупе своего клиента. Дальше – дело техники. Кстати, почему ты сразу ко мне рванул? – Дмитрий задал вопрос неожиданно прокурорским тоном. – Так… Ну это… – Тихомиров стрельнул взглядом в стакан. – А… – На! – зло ощерился Дмитрий. – Ты прибежал ко мне, потому что подследственный назвал себя боевиком по кличке "Соловей". И кинул заяву на "центральный террор". – Он потряс листами перед лицом Тихомирова. – Вот ты и полетел ко мне для консультации, кто такой этот "Соловей" и с чем его едят. Ну, все понял? Тихомиров слабо улыбнулся. – Порядок, Димон. Я это от волнения… Так оно и было. У кого мне еще консультироваться, как не у аса антитеррора! – Умница. Все, разбегаемся! Минутку! – Дмитрий подцепил у вставшего из-за стола Тихомирова торчащий из кармана платок. На нем еще не засохли пятна крови. – Очень кстати. Дмитрий несколько раз промокнул его о листы протокола. – Это для достоверности. Тихомиров, глянув на кровавые отпечатки, едва сдержал приступ рвоты. Объектив ночного видения превращал капли дождя в фосфорные пунктирные линии. За их пульсирующей сетью стена дома смотрелась плотной матовой плоскостью. Прямоугольники окон, четкие, словно вырезанные из черного картона, отсвечивали темной слюдой. Дмитрий опустил бинокль. Закрыл глаза, давая им немного отдохнуть. Под веками сразу же запульсировала фосфорная рябь. Он потер веки. – Черт, так и ослепнуть не долго, – проворчал он. – Снайпер выцеливает цель не дольше десяти секунд, – подал голос Владислав. Он стоял у соседнего окна. Бинокля от глаз не отрывал. – Намек понял, – усмехнулся Дмитрий. – На "лежку" он не придет. Если не воспользовался нашим маршрутом, то глупо ждать, что он ляжет на выстрел на нашей "лежке". – Жаль. Изотопы пропадают зря. Винтовка в тайнике, "лежка" снайпера на чердаке и подходы к ней были заранее густо припорошены радиоактивным порошком. Проследить и перехватить снайпера на отходе с выстрела не составляло никакого труда. Прибор из арсенала ГСБ на изотопы работал, как собака на запах. – Не так, так эдак, но он будет в адресе. – Оптимист, бля, – сказал, как сплюнул, Владислав. Дмитрий сделал вид, что ничего не услышал. – Такую наводку он не манкирует. Адрес известен, подходы известны, расписание "объекта" известно. Кстати, Бетховен, втемяшил ему простую, как гвоздь, мысль, что удачный момент дважды не подгадать. Не сегодня, так завтра Карнаухов выползет из норы, засядет в штаб-кваритре Движения, и достать его будет в сто раз сложнее. Владисла опустил бинокль. Взгляда от дома Карнаухова не отрывал. – Самое простое, Диман, это сейчас дать тебе винтовку и попросить нажать на курок, – ровным голосом произнес он. Дмитрий хохотнул. – Не, не катит. Тогда придется ликвидировать меня на отходе, а я слишком ценный кадр. Владислав охнул и резко вскинул бинокль. Дмитрий, спохватившись, поднес окуляры к глазам. На фоне фосфорно-белой стены скользила черная фигура человека. Он бесстрашно скользил по канату вниз головой. За секунды он оказался напротив бойницы окна ванной комнаты. Перевернулся. Замер, уперев ноги в стену по краям окна. Притянул себя к стеклу. – Лихо, – прокомментировал Дмитрий. – А ведь подъезды у них под охраной и видеонаблюдением. Значит, по крышам добрался. В дождь, между прочим. Владислав сквозь зубы процедил что-то матерное. – Что будем делать? – Ждать, – ответил Дмитрий. – Когда рассветет, скажешь, чего мы ждали, ладно? – Шутка? Владислав не ответил. В комнату, тихо приоткрыв дверь, заглянула женщина. – Мальчики, хозяин хаты в себя приходит. – Наташа, не тупи! Вколи ему еще, пусть побалтеет на халяву, – бросил, не оглядываясь, Владислав. Карнаухов страдал бессонницей, заработанной за долгие годы государственной службы. Убрать его ночью было самым оптимальным решением. Ни посетителей, ни свидетелей, ни экстренных выездов на службу. "Обект" гарантировано находится в адресе и был полностью беззащитен. Жил Карнаухов один. Домашних животных не держал. Горничная уходила ровно в девять вечера. В туалет ходил три раза за ночь, как по расписанию, раз в два часа. Все получилось, как по нотам. Карнаухов, шаркая домашними тапочками, прошел в ванную. Встал, уперевшись руками о раковину. Тупо уставился на свое отражение в зеркале. Помял мешки под глазами. Зевнул. В левом боку шаровой молнией взорвалась боль. Раскат грома раскололся в мозгу. Показалось, во всем мире погас свет… Стеклорез описал правильную окружность вокруг резиновой нашлепки. Стекло тихо дзинькнуло. В идеально ровное отверстие рука прошла, не задев края. Пальцы нашупали крюк шпингалета. Надавив ногой на нижний край рамы, Юрка открыл окно. Беззвучно впрыгнул в комнату. Карнаухов уже затих. Лежал ничком, прижимая левую ладонь к сердцу. Сквозь пальцы обильно сочилась кровь. Юрка зубами снял перчатку. Наклонился, приложил пальцы к дряблой шее Карнаухова. Вена на шее не пульсировала. И тут в комнате возник какой-то посторонний звук. Юрка моментально нырнул за ширму, закрывавшую унитаз. Снял пистолет с предохранителя, и замер. В большой квартире царила глухая тишина. Источник тревоги находился где-то рядом. Юрка обшарил взглядом комнату. Огромная ванная, стеклянная колонна душа, корзина для белья, массажный стол и плетенное кресло. Спрятаться негде. Разве что в шкафах, скрытых за зеркалами. Вдруг опять повторился тот же звук, но уже громче и протяжней. Потом что-то полилось на пол. Обмякший Карнаухов продолжал опорожнять кишечник, наполняя всю комнату зловонием. Юрка облегченно выдохнул. Он посмотрел на посеревшее обрюгшее лицо Карнаухова. Старик прожил непростую жизнь, умел вовремя притаиться, если пережил стольких вождей. Теперь на наливавщимся восковой тяжестью лице вся явственее проступало выражнение брезгливой презрительности. С вывернутой посиневшей нижней губы свисала тягучая ниточка слюны. Юрка отвернулся. Выключил свет в комнате. Подошел к окну. Ухватился за веревку. Дважды дернул. Не успел разжать пальцы, как веревку с силой потянули вверх. Владислав поцокал языком. – Видал? – Да. Класс! – отозвался Дмитрий. – Второй на крыше. – Будем считать, что на подстраховке еще двое. – Минимум. И оба со снайперскими винтовками. – Резонно, – согласился Владислав. – Уши нам отстрелят, только сунемся к дому. Вот такая импровизация Бетховена получилась, Диман. Интересно, зачем он так рискует? – Сейф, – коротко ответил Дмитрий. Все три стены занимали высокие, под потолок, шкафы, до отказа забитые толстыми фолиантами. Много книг стопками были разбросаны по потертому персидскому ковру. Старик при жизни явно сдвинулся на древнем Китае: куда ни посмотри, всюду фарфоровые штучки. У дальней стены стояла оттоманка, полускрытая за ширмой. Тоже китайской. На черном фоне танцевали белые журавли. Рабочий стол Карнаухова был министерский, фундаментальный и безбрежный, как статьи бюджета на оборону, со множеством потайных ящичков. Юрка бегло просмотрел раскрытую папку, лежавшую напротив кресла. Тихо присвистнул. Подумав, положил ее на место. Сейф был открыт. Юрка покопопался в его нутре, просмотренные папки и отдельне бумаги небрежно сбрасывал на пол. Ообрал одну, самую толстую. Из накладного кармашка на брючине штанов достал черный пластиковый пакет. Сунул в него папку. Приторочал к ремню. Дело было сделано, пора было уходить. Он откинул тяжелую гардину и беззвучно распахнул окно. Дождь тихо барабанил по подоконнику. Где-то на Гоголевском взвизгнула и затихла сирена. И тут… Это не был обычный страх. И не привычное чувство опасности; к нему быстро привыкаешь и живешь с ним, главное, не перейти грань, многие срезались – одни вдавались в бесшабашность, другие зажимались, съеживались изнутри – и те, и другие рано или поздно делали ошибки и погибали. Сейчас было другое. Было явственное чувство сжимающегося кольца. Оно шло отовсюду: от папки, прижатой к бедру, от стен кабинета за спиной, даже привычная и столько раз спасавшая темнота за окном стала непроницаемой, как черное стекло. Она не хотела впускать в себя, укрыть своим пологом от чужих глаз, увести тайной тропкой в безопасное место, тщательно затерев за тобой следы. Он обострившимся чутьем ощущал исходящую из темноты враждебность. Она предала его, теперь она прятала в своей черной утробе его смерть. Когда-то Максимов натаскивал его на выработку "чувства врага". Отдавало восточной мистикой, но результат был. Юрка научился шестым чувством, нет, самим нутром чутко улавливать приближение противника. Макс тогда сказал: «Когда это ощущение сдавит тебя со всех сторон, назовем это "чувство кольца", знай, ты исчерпал свой лимит удачи, настала твоя очередь отдать долг убитым перед тобой. Найди в себе силы и сделай то, что ты должен сделать. Просто настал твой черед умирать, что тут поделаешь». Юрка отстегнул от ремня короткий фал, перехлестнул через трубу батареи. Кошкой вспрыгнул на подоконник, постоял, прислушиваясь, и мягко толкнувшись, прыгнул в темноту … …Не дойдя несколько метров до подворотни, он замер. Впереди была смертельная опасность, он почувствовал это кожей. Еще можно было вернуться назад, чутье подсказывало, что несколько минут у него еще есть. «Успею, – решил он. – Опять Макс был прав, черт его дери! Ладно, будет вам, гады, подарок на прощанье. Обхохочетесь!» Он сдвинул сумку на поясе и быстро, хоронясь в тени, пошел назад по переулку. Опять та же подворотня. Юрка заставил себя сделать шаг вперед. Как-только поровнялся с черным проемом, впереди в переулке вспыхнули фары. Ослепленный, он инстинктивно метнулся в темноту подворотни, срывая "стечкин" с предохранителя. Рявкнул ревун, и он не услышал хлопка за спиной. В нос ударил приторно-сладкий запах. «Газ! Ну, суки…» – Юрка хотел развернуться и дать очередь в круговую, но ноги заплелись, и он упал. Чьи-то сильные руки вдавили тело в землю. Дмитрий пнул неподвижное тело. – Пофигу, Митяй. Спит, как сурок. И еще минут пятнадцать проваляется. Они, почему-то окрестили его Митяем. Авторитет и право отдавать приказы признавали, но упорно именовали по-своему. Люди Владислава, всем давно за сороковник, молчуны и отличные исполнители, ему нравились своей обстоятельностью и неизвестно где и когда приобретенным профессионализмом. Работали классно, хотя, как он знал, ни дня в "конторе" не служили. – Проверили? – Дмитрий закурил, спрятав сигарету в кулак. – Да. Пустой. Может, что-то мелкое не прощупали, но крупных предметов нет. Только оружие. Не хе-хе тебе, "стечкин" с глушаком. Все, как у людей. Черный комбез боевик снинул где-то по дороге, сейчас на нем была легкая ветровка, темные свитер и джинсы. – Проверьте, может, флэшка есть, должно же быть что-нибудь. – распорядился он. «Артель "Напрасный труд"! Не было у него времени переснимать документы. Подстраховаться, конечно, надо, но результата не будет, я уверен». Дмитрий отошел в сторону от оперов, присевших на корточки и в четыре руки быстро обшаривающих все швы на одежде лежащего на земле человека. Вход в подворотню сторожил Владислав. – Что скажешь, Дима? Рожухин досадливо поморщился. – Одна радость, что это точно Соловей. Правда, раньше за ним самодеятельности не замечалось. Ты тоже догадался, что он что-то вынес с адреса? – Что у Карнаухова брать, кроме бумаг? Папку, скорее всего, и прихватитил. Или конверт какой-нибудь. Дискета исключается, у покойника был технический кретинизм. – Владислав сплюнул. – Ясно-дело, сбросил, сука, по дороге. Что делать будем? Долго здесь оставаться нельзя. Скоро смена патрулей. Новые для согрева потопают по улицам, можем нарваться. Владислав бросил взгляд на копошашихся оперов. – Черт, без газа он кого-нибудь обязательно бы положил, а с газом лыка не вяжет. Хрен "момент истины" устроишь. Мить, может его на хату? Подвесим за яйца, через час все выбьем. А утречком изымим заначку. Сейчас отрабатывать назад весь маршрут рисково. Заныкал где-то недалеко, а вдруг какой-нибудь сюрприз? – Нет, такой толпой, да еще с клиентом на руках… Топот и пыхтение на весь подъезд. А потом, как его расколоть без крика и звездюлей? – А Наташа на что? У нее ширялово на все случаи жизни всегда при себе. – Нет, спалимся. Ладно, есть идея. У тебя "ксива" с собой? – Дмитрий тайно гордился своим умением находить выход из любой ситуации. Всякий раз он за секунды придумывал и просчитывал такие комбинации, от которых потом у других волосы вставали дыбом. Вот и сейчас он улыбнулся недоуменно покосившемуся на него Владиславу. – Какая нужна? – "Конторская". – Есть. Внештатного сотрудника. У меня. И еще одна у Петра. – Отлично! – Дмитрий оглянулся на подворотню, где в темноте острыми кинжальчиками гуляли в темноте лучи точечных фонариков. – Как там у вас? – Пустой. – Заканчивайте. Сейчас подгоним машину и будем грузить. Слушай. – Он ухватил Владислав за рукав. – У ближайшего поста тормознем. Ты с Петром Алексеечем отволочешь клиента воякам. Они сейчас дрыхнут в БТРах и ни черта спросонья не просекут. Если что, ссылайся на приказ коменданта N 011/600. Это об оказании поддержки сотрудникам ГСБ. Попроси доставить задержанного в комендатуру Центра. Лепи, что выполнял оперативное задание и случайно наткнулся на нарушителя режима. – А если они его потащит в свою комендатуру? Отмудохают до потери пульса… – Ну и что? Или забьют, или он расколется. И так, и эдак мы во всем белом. Не довезут – концы в воду, а мы – по боку. Расколется, дело автоматически уйдет в следотдел ГСБ, а у меня там все схвачено. Один фиг опозновать мне придется. Тогда я его намертво со смертью Карнаухова и повяжу. Довезут живым до моей контроры, тот же расклад. – Думаешь, выгорит? – Должно сработать. Владислав поскреб седой висок. – Митя, окончательное решение за тобой… Но я предлагаю затащить его в подвал и быстро снять информацию. Что-то же он из адреса вынес. – Ага! Первый крик – и жильцы вызовут взвод спецназа. Это же Домен, бля! – Так мы же аккуратно. – Не сомневаюсь. Но спецназ аккуратно не умеет. Зальют свинцом подвал, а потом только документы на трупах проверят. – Тебе виднее. – Владислав с сомнением покачал головой. – По мне тогда проще завалить его, как планировали. Оттащим к дому Карнаухова и завалим. С имитацией самоубийства после перелома голени. Типа выпрыгнул из окна, ножку сломал и решил живым не даваться. – А если они прикрытие еще не сняли? Нас рядом с ним снайпер штабелем уложит! – Понакрутили мы себе яйца, – проборомотал Владислав. – Это не мы, это он все переиграл. Мы только приспосабливаемся к обстоятельствам. Прикинь, как завтра все запрыгают, как воши на мертвой жопе. – Дмитрий криво усмехнулся. – Включая того, кто дал Соловью команду переиграть задание. Тебе разве не интересно, кто это такой умный выискался? – Ладно, ты – за главного, тебе и рулить. – После секундного просчета ситуации ответил Владислав. – Только подстрахуй меня, пока я буду с армией общаться. Если заминка выйдет, изобрази крутого начальника и быстро гони меня в машину. – Договорились. «Только не ври сам себе. Иначе можно впасть в панику и городить ошибку за ошибкой. Прими все, как есть. Уже ничего нельзя изменить. В нашем деле чудес не бывает». Максимов неотрывно смотрел на нарисованный на стене круг. Это была последняя "контролька". Если бы Юрка вышел из Домена, круг был бы перечеркнут. Максимов в первую очередь проверил две "контрольки", которые должен был зачеркнуть сам Юрка, пройдя границу Домена у эстакады. Эту должен был зачеркнуть проводник, после того, как они разошлись бы с Юркой на Масловке. Больше надежд не оставалось. Первым импульсом было позвонить проводнику домой, но это означало засветить парня. И начать метаться. «Только не это! Будешь метаться, погубишь и себя, и людей. Это провал. Пойми, дурак, это провал! В нашем деле это почти нормально. Рано или поздно из игры выбывают. Еще никто не умер своей смертью. Опять хитришь сам с собой! Еще немного, и найдешь оправдание всему. Как э т и, все спишешь на боевые потери. Но ты же был рядом, ты же почуял капкан! Зачем дал ему пойти? Будь честен, парень шел прямо в капкан. То, что ты переиграл задание, спасло д е л о , а не Юрку. Черт, как же жаль парня! Нет, иначе и быть не могло… И ты ему это прямо сказал. Выбор он сделал сам. Тяжело на душе, но все было ч е с т н о. Просто ты затеял слишком опасную игру, и в ней погибнет не один, пока очередь дойдет до тебя. А ты так и не научился терять людей. И не научишься этому никогда. Спокойно! Успокойся и начни думать. Что-то сорвалось. Или, наоборот, все прошло, как кто-то просчитал. Если так, Юрку попросту отдали на заклание, раньше, чем он сам решил рискнуть. Шансов у него просто не было. Кто-то играет по-крупному. И будь честен, играет очень хорошо. Сейчас они должны нарезать круги вокруг тебя. Любимый финт – толкнуть на вынужденные действия и поймать на домашней заготовке. Долго ждать не придется, может быть, они уже идут по следу". И опять изнутри колыхнуло предчувствие беды. Оно разбудило среди ночи и не дало заснуть до утра. Все явственнее складывалось ощущение к о л ь ц а. Медленно, тягуче и необратимо сжимающегося к о л ь ц а. Такое случалось лишь несколько раз, Бог миловал, проносило, но все, что следовало за предчувствием, надолго врезалось в память и заставляло верить в неотвратимость связи этих тревожащих мутных волн, прокатывающихся по телу, и кровавым бредом, который Максимов так и не приучил себя считать нормальной жизнью. Поиграем, суки, непременно поиграем! Но по моим правилам. И с выбыванием. Если Юрка не спалился на подходе, такое тоже могло быть, то "посылочку" вы уже получили. Только не подавитесь! Прости, Юрка! Смерть… К черту! Провал – это смерть! Запомни и не скули!» Он провел пальцами по стене, стирая никому не нужный круг. На ощупь смерть была сырой и колюче-шершавой, она оставляла на пальцах белый налет. Как метку. |
||
|