"Печаль Гота Одина" - читать интересную книгу автора (Андерсон Пол Уильям)

372 г.

Входная дверь распахнулась, и в залу ворвался ветер. Пламя в очагах вспыхнуло с новой силой; едкий дым, клубившийся под крышей, в которой были проделаны отверстия, чтобы он выходил наружу, устремился вниз. Ярко засверкало сложенное у двери оружие: наконечники копий, лезвия топоров, шишечки щитов и рукоятки клинков засияли неожиданным светом. Мужчины, что сидели за столами, вдруг притихли; женщины, подносившие им рога с пивом, принялись беспокойно озираться по сторонам. В полумраке, царившем в зале, как будто ожили резные лики богов на колоннах, а вслед за одноруким отцом Тивасом, Донаром и Братьями-Конниками пробудились к жизни изображения зверей и славных воинов, и словно зашелестели листьями переплетенные ветви на деревянных стенных панелях. «Ух-ху», — шумно вздохнул ледяной ветер.

Показались Хатавульф и Солберн. Между ними шагала их мать Ульрика, и взгляд ее был не менее свирепым, чем у ее сыновей. Они остановились — на мгновение, но тем, кто ожидал их слова, этот миг казался неимоверно долгим. Потом Солберн закрыл дверь, а Хатавульф сделал шаг вперед и поднял правую руку. В зале установилась тишина, которую нарушало лишь потрескивание дров да учащенное дыхание людей. Первым, однако, заговорил Алавин. Вскочив, он воскликнул:

— Мы идем мстить! — Голос его сорвался: ведь Алавину минуло всего только пятнадцать зим.

Воин, сидевший рядом, потянул мальчика за рукав.

— Садись, — проворчал он, — и слушай, что скажет вождь.

Алавин поперхнулся, покраснел — и подчинился.

Хатавульф криво усмехнулся. Он пришел в мир на девять лет раньше своего нетерпеливого единокровного брата и на четыре года опередил родного брата Солберна, но выглядел куда старше — высокий, широкоплечий, с соломенного цвета бородой и походкой крадущегося дикого кота. Он правил соплеменниками вот уже пять лет, со дня смерти своего отца Тарасмунда, а потому возмужал духом быстрее ровесников. Находились, правда, такие, кто уверял, что Хатавульф беспрекословно повинуется Ульрике, но всякому, кто ставил под сомнение его мужество, он предлагал поединок, и мало кому из противников вождя удавалось уйти с места схватки на собственных ногах.

— Да, — произнес негромко Хатавульф, но его услышали даже те, кто располагался в дальнем конце залы. — Несите вино, женщины. Гуляйте, мои храбрецы, любите жен, готовьте снаряжение. Друзья, предложившие помощь, спасибо вам. Завтра на рассвете мы поскачем отомстить убийце моей сестры.

— Эрманариху, — пробормотал Солберн. Он был ниже Хатавульфа ростом и волосы его были темнее; труд земледельца и ремесленника гораздо больше привлекал его, нежели война или охота, однако он словно выплюнул то имя, что сорвалось с его уст.

По зале пробежал ропот. Смятение среди женщин: одни отшатнулись, другие кинулись к своим мужьям, братьям, отцам, возлюбленным, за которых собирались выйти замуж. Те же — кто обрадовался, кто помрачнел. Среди последних был Лиудерис, воин, осадивший Алавина. Он встал на скамью, чтобы все видели его — коренастого, седого, покрытого шрамами, вернейшего сподвижника Тарасмунда.

— Ты выступишь против короля, которому принес клятву? — спросил он сурово.

— Клятва утратила силу, когда Эрманарих приказал затоптать Сванхильд конями, — ответил Хатавульф.

— Но он говорит, что Рандвар покушался на его жизнь.

— Он наговорит! — вмешалась Ульрика, становясь так, чтобы быть на свету. Рыжие с проседью кудри обрамляли ее лицо, черты которого казались отмеченными печатью Вирд[1]. Шею Ульрики обвивало янтарное ожерелье из северных земель, плащ был подбит роскошным мехом, а на платье пошел восточный шелк, — ведь она была дочерью короля и вдовой Тарасмунда, род которого вел свое начало от богов.

Стиснув кулаки, она бросила Лиудерису и остальным:

— Нет, не из пустой прихоти замыслил Рандвар Рыжий убить Эрманариха! Слишком долго страдали готы под властью этого пса. Да, я называю Эрманариха псом, который недостоин жизни! Пускай он возвеличил нас и раздвинул пределы от Балтийского моря до Черного, пускай. То — его пределы, а не наши, и они отойдут с его смертью. Вспомните лучше о податях и поборах в казну, об обесчещенных девушках и женщинах, о неправедно захваченных землях и обездоленных людях, о зарубленных и сожженных заживо за то только, что осмелились противоречить ему! Вспомните, как он, не сумев заполучить сокровища своих племянников, не пощадил никого из их семей, как он повесил Рандвара по навету Сибихо Маннфритссона, этой змеи, что нашептывает ему на ухо! И спросите себя вот о чем: если Рандвар и впрямь был врагом Эрманариха, врагом, которого предали, прежде чем он успел нанести удар, — даже если так, за что погибла Сванхильд? За то, что была ему женой? — Ульрика перевела дыхание. — Но еще она была нашей с Тарасмундом дочерью, сестрой вашего вождя Хатавульфа и его брата Солберна. Те, чьим прародителем был Вотан, должны отправить Эрманариха в преисподнюю, чтобы он там прислуживал Сванхильд!

— Ты полдня совещалась с сыновьями, госпожа, — проговорил Лиудерис. — Сдается мне, они покорились тебе.

Ладонь Хатавульфа легла на рукоять меча.

— Придержи язык, — рявкнул вождь.

— Я не… — пробормотал было Лиудерис.

— Кровь Сванхильд Прекрасной залила землю, — перебила Ульрика. — Простится ли нам, если мы не смоем ее кровью убийцы?

— Тойринги, вам ведомо, что распря между королем и нашим племенем началась много лет назад, — подал голос Солберн. — Услышав о том, что случилось, вы поспешили к нам. Разве не так? Разве не думаете вы, что Эрманарих испытывает нас? Если мы останемся дома, если Хеорот примет виру[2], какую сочтет подходящей король, то мы просто-напросто отдадим себя ему на растерзание.

Лиудерис кивнул и ответил, сложив руки на груди:

— Что ж, пока моя старая голова сидит на плечах, мы с моими сыновьями будем сопровождать вас повсюду. Но не опрометчиво ли ты поступаешь, Хатавульф? Эрманарих силен. Не лучше ли выждать, подготовиться, призвать на подмогу другие племена?

Хатавульф улыбнулся — более веселой, чем раньше, улыбкой.

— Мы думали об этом, — сказал он, не повышая голоса. — Промедление на руку королю. К тому же нам вряд ли удастся собрать многочисленное войско. Не забывай: вдоль болот шныряют гунны, данники не хотят платить дань, а римляне наверняка увидят в войне готов друг против друга возможность завладеть нашими землями. И потом, Эрманарих, похоже на то, скоро обрушится на тойрингов всей своей мощью. Нет, мы должны напасть сейчас, застать его врасплох, перебить дружинников — их немногим больше нашего, — зарубить короля и созвать вече, чтобы избрать нового, справедливого правителя.

Лиудерис кивнул опять.

— Ты выслушал меня, я выслушал тебя. Пора заканчивать разговоры. Завтра мы поскачем вместе. — Он сел.

— Мои сыновья, — произнесла Ульрика, — быть может, найдут смерть. Все в воле Вирд, той, что определяет жребии богов и людей. Но по мне пусть они лучше падут в бою, чем преклонят колени перед убийцей своей сестры. Тогда удача все равно отвернется от них.

Юный Алавин не выдержал, вскочил на скамью и выхватил из ножен кинжал.

— Мы не погибнем! — воскликнул он. — Эрманарих умрет, а Хатавульф станет королем остготов!

По зале прокатился, подобно морской волне, многоголосый рев.

Солберн направился к Алавину. Люди расступились перед ним. Под его сапогами хрустели сухие стебли тростника, которыми был устлан глиняный пол.

— Ты сказал «мы»? — справился он. — Нет, ты еще мал и не пойдешь с нами.

На щеках Алавина заалел румянец.

— Я мужчина и буду сражаться за свой род!

Ульрика вздрогнула и выпрямилась.

— За твой род, пащенок? — язвительно спросила она.

Шум стих. Воины обеспокоенно переглянулись. Возобновление в такой час старой вражды не предвещало ничего хорошего. Мать Алавина Эрелива была наложницей Тарасмунда и единственной женщиной, о которой он по-настоящему заботился. Все дети, которых она принесла Тарасмунду, за исключением их первенца, к вящей радости Ульрики умерли совсем еще маленькими. Когда же и сам вождь отправился на тот свет, друзья Эреливы поспешно выдали ее за землепашца, который жил на значительном удалении от Хеорота. Алавин, впрочем, остался при Хатавульфе, сочтя бегство недостойным для себя, и вынужден был сносить придирки и колкости Ульрики.

Их взгляды скрестились в дымном полумраке.

— Да, мой род! Сванхильд — моя сестра, — на последних словах Алавин запнулся и от стыда закусил губу.

— Ну, ну, — Хатавульф снова поднял руку. — У тебя есть право, паренек, и ты молодец, что отстаиваешь его. Ты поскачешь завтра с нами.

Он сурово посмотрел на Ульрику. Та криво усмехнулась, но промолчала. Все поняли: она надеется на то, что сын Эреливы погибнет в столкновении с дружинниками Эрманариха.

Хатавульф двинулся к трону, что стоял посреди залы.

— Хватит препираться! — возгласил он. — Веселитесь! Анслауг, — добавил он, обращаясь к своей жене, — садись рядом со мной, и мы выпьем кубок Водана.

Затопали ноги, застучали по дереву кулаки, засверкали, точно факелы, ножи. Женщины кричали заодно с мужчинами:

— Слава! Слава! Слава!

Входная дверь распахнулась.

Приближалась осень, поэтому сумерки наступали достаточно рано, и за спиной того, кто возник на пороге, было темным-темно. Ветер, игравший полой синего плаща, что наброшен был на плечи позднего гостя, швырнул в залу охапку сухих листьев и с воем пронесся вдоль стен. Люди обернулись к двери — и затаили дыхание, а те, кто сидел, поспешно встали. К ним пришел Скиталец. Он возвышался надо всеми и держал свое копье так, словно оно служило ему посохом, а не оружием. Шляпа с широкими полями затеняла его лицо, но не могла скрыть ни седин, ни блеска глаз. Мало кто из собравшихся в Хеороте видел его раньше воочию, но каждый сразу же признал в нем главу рода, отпрыски которого были вождями тойрингов.

Первой от изумления оправилась Ульрика.

— Привет тебе, Скиталец, — сказала она. — Ты почтил нас своим присутствием. Усаживайся на трон, а я принесу тебе рог с вином.

— Нет, — возразил Солберн, — римский кубок, лучший из тех, которые у нас есть.

Хатавульф, расправив плечи, подошел к Праотцу.

— Тебе ведомо будущее, — проговорил он. — Какие вести ты нам принес?

— Такие, — отозвался Скиталец. Голос его звучал низко и зычно; слова он выговаривал иначе, нежели южные готы и все те, с кем им доводилось сталкиваться. Люди думали, что родным языком Скитальца был язык богов. Этим вечером в его голосе слышалась печаль. — Хатавульфу и Солберну суждено отомстить за сестру, и тут ничего не изменишь. Такова воля Вирд. Но Алавин не должен идти с вами.

Юноша отшатнулся, побледнел, из горла его вырвался звук, похожий на рыдание.

Скиталец отыскал его взглядом.

— Так нужно, Алавин, — промолвил он. — Не гневайся на меня, но ты мужчина пока только наполовину и смерть твоя будет бесполезной. Помни, все мужчины когда-то были юнцами. К тому же тебе предназначен иной удел, куда более тяжкий, чем месть: ты будешь заботиться о благополучии тех, кто происходит от матери твоего отца, Йорит, — не дрогнул ли его голос? — и от меня. Терпи, Алавин. Скоро твоя судьба исполнится.

— Мы… сделаем все… что ты прикажешь, господин, — пробормотал Хатавульф, поперхнувшись вином из кубка. — Но что ждет нас… тех, кто поскачет на Эрманариха?

Скиталец долго глядел на него в тишине, которая воцарилась в зале, потом ответил:

— Ведь ты не хочешь этого знать. Будь то радость или горе, ты не хочешь этого знать.

Алавин опустился на скамью, обхватив голову руками.

— Прощайте, — Скиталец закутался в плащ, взмахнул копьем. Громко хлопнула дверь. Он исчез.