"За полвека" - читать интересную книгу автора (Бетаки Василий Павлович)Из книги "ИТОГ РОМАНТИЗМА" (1994 — 1996)("Ритм", Париж, 1997 г.) 131. ВАРИАЦИИ 1. Видно, все мы у Господа Бога Корабли, ушедшие в море, Где не вычерчена дорога И голос не тонет в хоре, Корабли, плывущие вольно От той весёлой земли, Где средиземные волны Гекзаметры изобрели. Эти ритмы всё чего-то требуют, Катят, катят к жилищам богов Курчавые белые гребни Долгих ударных слогов. А волнам и ритмично, и вольно Мимо зелёной земли… Только зачем вы, волны, Одиссею изобрели? И так уж немыслимо много Дурацких и грустных историй… Все мы у Господа Бога Корабли, ушедшие в море. 2. А может, правда, что где-то Есть ещё догреческий Крит, Там, на середине света, Где море всегда искрит, Где можно, начав с эпилога, Дойти до истока истории… Видно, все мы у Господа Бога Корабли, ушедшие в море… 132. Это колокола там звонят. И молчит телефон. И внутри — тишина. Где же он расползается, звон? Никуда не выводит последняя дверь, сколько ни открывай, И слетит с панталыку (и с рельс!), не успев заблудиться, трамвай. Глянь с моста — Корабли тяжелы и бессильны в пустых лабиринтах портов, И неспешная ржавь изгрызает железо бортов. Нет ни дыма, ни паруса на горизонте… Но в отлив осторожно потрогайте в устьях рек Эти остовы древних судов деревянных, И лучше не троньте Проржавевший насквозь металлический век: Старых бимсов и килей дерево благородно — Ничего с ним не сделали море, время, река… Только наша железность стареет, ржавеет уродливо, Словно тех, пятистопных, изъеденная строка… Это колокол а не трамвай прорывает твой сон, И молчаньем презрительным платит тебе телефон. 133. ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ Стол на песке у океана. Закат зализывает раны, Ночь надевает домино… Маркиза, разве Вам не странно — Стол на песке у океана, И кони фыркают на пьяных, А за спиной совсем темно? (Изнанка устрицы бела, Как перламутровые скалы, Как недопитые бокалы На хрусткой белизне стола.) Тут все пьяны. Я — не колдун, Не ведьма — Вы… Мы ж с Вами… Вот мы! Светает устричная отмель За титьками песчаных дюн. Маркиза, встаньте с барабана: Супруг Ваш дрыхнет, как бревно. Маркиза, Вам ведь всё равно… А после выпьем за шуана То, распоследнее вино. Вандеи белое вино. Песчаный берег океана. Умолкшим эхом барабана Тут время отягощено. Тут — в травы на спину свалиться, Вглядеться в облачные лица Сквозь эти чёрные кусты… На рукавах летящих тучек Мелькают белые кресты, И — лилий всех белей и лучше — Бегущих лошадей хвосты. Вандеи белое вино. Прибой. Копыта. Ветер. Скалы. (бутылка — как веретено судьбы…) Даль. Дым. Колокола. И — недопитые бокалы На хрусткой белизне стола. Тут все смешались, всё смешалось: Вандеи белые кресты Струят пронзительную жалость. И пусть мундиры, сёдла, рвань, Герои, нищие, злодеи, Знамён и кринолинов ткань, Трёхцветки, лилии, путь в Бретань, Любовь и пудреная пьянь Смешались на песках Вандеи — Сквозь два столетья не видны В траве зелёные бутылки, Но чёрных водорослей ухмылки По берегу развезены. Роса и кровь давным-давно Ушли в песок… Одно осталось — Пронзительное, словно жалость Вандеи белое вино. 134. ФЛОРЕНЦИЯ Развалясь, задыхаясь, старея, День лежит у холмов на плечах. Возвышается Синьория Как пожарная каланча. Тяжелы её флагов полотна, Высока сетка окон пчелиных, Зноем дышит ирис болотный Над чернейшей бронзой Челлини. У времён — своя картотека, У истории — свои качели. Чёрный привкус ХХ века У иронии Макиавелли… В пыльный полдень гляди с Понто Веккио Как ползут желтоватые воды. Одиночество человека Есть последняя степень свободы. Разморённый скукой и ленью, Просиди хоть весь день на ступенях В переулке у дома Данте — Не дождёшься его возвращенья… День уйдёт. Будет вечер длинный. Окружат тебя жаром стены. Резкий бег облаков старинных, Перепутав лунные тени, Превратит дома в гобелены, Бесконечно сменяя картины… Почему же ты сел на ступени В переулке у дома Данте? . . . . . У Челлини — чеканке учиться, У Макиавелли — как издеваться, А у этого флорентийца — Научиться не возвращаться… 135. ПЕРЕД РАССВЕТОМ Всё сдвинуто, всё не на месте… Тоску подавляя строкой, Опять — то ли нет, то ли есть он — Дрожит ненадёжный покой, Опять не в гостях и не дома В пустых переулках кружу, Опять никому не знакомый На тёмную площадь вхожу, Где серые стены под утро Тяжёлый туман холодит, Где с фрески спустившийся отрок На камне со мной посидит — И вся галерея Уффици На площадь выходит за ним, И лица, знакомые лица Проходят одно за одним… А горы, лиловые горы, Флоренцию спрячут в кольцо, И глянет с вершины на город Усталой Мадонны лицо. 136. Не на краю света, Так на краю века Как, перейдя Лету, Войти в с в о ю реку? Войти в неё дважды, Порвав судьбы петли? Да разве так важно, Теченье есть, нет ли? Коцит ли то, Стикс ли — Различий тут нету. Чуть ли не все стихли, Не перейдя Лету. И кто кому снится — Кого ты тут встретишь На берегу Стикса? Одних, других, третьих… Пенсионер важный, Харон сосёт водку, И напрокат даже Тебе не даст лодку. А вброд рискнуть — кануть. Жди, соловей, лета, Пока Сизиф камнем Не запрудит Лету, Внеся свою лепту, Входя в свою реку — И на краю света, И на краю века. 137. Подглядев у альпийских разломов Острия этих стрельчатых скал, Кто-то контур Господнего дома С их гранитной толпы срисовал — И тугая дуга аркбутана Незаметно спускается с гор, И скалистые иглы Монблана Переходят в Миланский собор. 138. Там, где вторит ручьёв славословью Туч глубоких катящийся бас, Перезвон колокольцев коровьих Литургичен и многоглас. Где ковали, где отливали Монотонное пенье реки? Под готическими скалами Острых елей черны клобуки. И над этим толпящимся лесом, Где бегут письмена по стенам, Кто-то служит извечную мессу, До сих пор недоступную нам. 139. На развалинах Вавилона Бородатые львы остались. За спиной у льва — не колонна — Указующий в небо палец — Беспричинно и беспардонно Он опять начинает гаммы, А на небе — тёмные ямы — Серых туч лохматые лона… И под гаммы танцуют устало Разыгравшиеся старухи, На шершавой бумаге журналов Откормив клыкастые слухи Для своих лысогорских балов. В жирных пятнах любая страница Осыпающихся кварталов, Но пока позолота им снится, Завернулись в обрывки журналов И слова, и чёрствая пицца, И танцующие непристойно Серых туч лохматые лона… Бородатые львы спокойны На развалинах Вавилона. 140. В лилово-белом ртутном свете, Прозрачнее чем мотыльки, Качаются в газонах эти Немыслимые табаки. В ночи июльской, терпкой, спелой Их юбки — острою звездой — Смешались с лёгким платьем, с телом, С порывом ветра, с резедой… И рядом с женщиной случайной На эскалаторе ночном Ноздрями тронешь запах тайны, Которой не заметишь днём. 141. Вызывает безумную жалость То, что жизнью когда-то считалось: Парапеты, огни, мостовая, В переулках поспешность объятий, Эти ржавые скрипы трамвая И кресты кораблей на закате… Вызывает нелепую жалость Этот новенький крест над собором, Эти сборища, сборнички, сборы, И заклеенные заборы У метро — что ещё не распалось. И ещё — бесполезная жалость К тёмным сводам стеклянных вокзалов, К тем прохожим, теряющим тени. К одичанию их сновидений, От которых на стенках осталась Память кухонных в-гости-хождений… И когда непонятным укором По плащу шебуршит осторожно Мелкий дождь ежедневного вздора — Быть прохожим почти невозможно: Так храбрится он, ветер осенний, Так нелепо, отважно, несложно Как с фасада подкрашенный город… И прожектор подсветкою ложной Разукрасит его, обесценит, Перепутав прологи с финалами, Бросит вниз на колючие тени Фонарей, отражённых каналами. 142. В городских садах с цветниками, В беседках больших, восьмигранных Духовые оркестры играли, И качались алые канны. А майоры в бордовых петлицах Дирижировали оркестрами И не знали, что будут сниться Всем, на клумбах оставившим детство. Изменялись, смещались предметы: Стали вместо петлиц погоны, Стали вместо скамеек — вагоны, И зима обгоняла лето; Так волчатам эвакуации Раскрывалось всё невпопад, И журчал кипяток на станциях, На кривых деревянных станциях — В полувеке тому назад. . . . . . С трёх сторон Пиренеи глядят На рожденье безвестной речки. Этот белый канат — водопад, Эти чёрные скалы — вечность. Брызги лет разлетаются в стороны, А из нагроможденья камней Геликон, барабан, валторны — С каждым всплеском звучней и звучней. Как? Опять? До чего ж он некстати — Тощий вальс городских садов! Ведь на каждого больше чем хватит Убегающих городов, Эмиграций, эвакуаций И газет, и картонных лат… А в конечном счёте приснятся Только скалы и водопад. Тут-то и вспомнишь всех отшумевших… В воздухе пусто. Зябко взвешен В пыли водяной рассвет. Чернолаковых скал фон. Остывшей земли портрет. Капель по камню — звон, звон. 143. Мы не допили Кубок Большого Орла, И нелепой расплата за это была. Трехсотлетнее в кубке прокисло вино, Да и сам проржавел он, и вспучилось дно. Отвалился орёл — подбираем опять Поиграть-побренчать, на штаны проливать. Сам Кабатчик не допил: он бронзовым стал, И плывун подмывает его пьедестал, На губах трехсотлетнего уксуса вкус, Жжется оцет, совсем как змеиный укус. Спотыкается конь, а змея-то цела… Мы не допили Кубок Большого Орла. 144. Пора кончать петербургскую повесть — Небо сдёрнуто над головой, Осыпаются звёзды при каждом слове, Обернувшись жухлой листвой. Пора прекратить бесконечное бегство От наизнанку надетого детства, Жевавшего чёрный подсолнечный жмых, Считавшего палку за главное средство; И не ломать больше мельниц чужих. Пора забыть вавилонскую башню, И в прежние русла течения рек Вернуть — и увидеть, что вовсе не страшно Кончается варфоломеевский век. Почему ж у Старухи не прялка в руках, А краплёная — в звёздах — колода, И на всех королях — двухсотлетний страх Девяносто Третьего года? Выбрось карты — уж лучше — калейдоскоп Повертеть, чтоб стекляшки бренчали! Чуть его шевельнёшь — Никогда не вернёшь Ни вчерашний узор, ни старинную ложь, Ни того, что мелькнуло в начале — Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши: Дай подробнее разглядеть витражи. Пёстрых пляшущих стёклышек нищенский шик — Словно брызги на низком причале Всё в лицо, да в лицо. Не судьба ли твоя, За безрыбьем житья, за бессоньем питья, Разбренчалась чужими ключами? С фотографии старой, перед домом чужим, Уходя, как в бинокль перевёрнутый, в дым, Я сливаюсь, чернея, с пролётом дверным — И наверное, это — прощанье С детством, с Городом, с веком (и с кем там ещё?) Догони-ка, попробуй, схвати за плечо, Где, — спроси, — все твои обещанья? Город тонет, век — стар, призрак детства — нелеп: Те года зачерствели, засохли, как хлеб, Только мыши в подпольях пищали, Времена разворовывая по кускам… И шагал командор по подгнившим доскам. Так о чём и к чему мы с ним спорили? Вон лежит он — никчёмная груда камней, И едва ли живей, и едва ли нужней Всех иных истуканов истории. Год на год громоздя кирпичи этажей, Кто-то переложил в это тесто дрожжей — И с погашенными свечами, В лабиринтах плутая под маршевый вой, В позолоченный полдень биясь головой, Мы забыли, что Слово — в начале. Века, детства и города странная смесь, - Петербургская повесть кончается здесь. И причалы — пусты и печальны: Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз Над пучиной утопших утопий, - Как шпангоуты сгнили, кораблик погас, И корявым проломом в Европе — Дырка вместо окна. И метёт в неё снег… И кончается варфоломеевский век… Что ж, ПРОЩАЙ — Веку, Детству и Городу, и… А когда-то казалось — мы с ними свои, И казалось — на что мне кочевье, Бесконечное, как царскосельский фасад, Бессердечное, как топоров голоса, Под которыми бьются деревья. Если был, если был он когда-нибудь, дом, Он за тысячи верст, он уже за холмом; Там, где ветер с простуженной глоткой Над закатною жижей задонских болот; Словно жаворонок сумасшедший поёт, Где акации редки и кротки; За холмом, где вращается жёлтая пыль, Где следы от копыт, да баштан, да ковыль, Да азовские чёрные лодки… Если был, если был он когда-нибудь, дом, То остался он в Павловске, там, над прудом, За вздыхающими стволами, Где доныне живёт ещё эхо копыт, Где за дальним мостом колокольчик звенит: То ли прадед на тройке в столицу летит, То ль обратно — бренчит кандалами? Или это листва, бронзой статуй звеня И шурша по кустам, обманула меня? Или лось там топочет в осоке? А в высоких аллеях закат и рассвет Бродят вместе, когда посетителей нет, Опираясь о воздух высокий. Кто щекой к облетевшей осинке приник? Или это… …Промокнув до нитки, Возле Генуи слушаю тяжесть камней, Вижу — нити дождя всё длинней и длинней… Надо сшить диссонансы разрозненных дней, Как сшивает их в музыку Шнитке. А тогда, может, чудом и схлынет вода, Обнажатся затопленные города, Ведь бывают Вторые Попытки? И быть может ещё не последний час, И, быть может, остался тот самый шанс, На рождественской пёстрой открытке? Ведь дозволено чудо хоть раз-то в год! Вот пещеры морской открывается свод, Известняк нависает слоями, Словно ряд перевёрнутых ступеней — Над зелёным качаньем подводных камней Из глубин подымаются тени огней С расплывающимися краями. Сквозь огни проступает знакомый фасад, Где атланты слепыми зрачками косят, Мох морской — как еловая хвоя, Как рождественской ёлки всплывшая тень. На верхушке — золоторогий олень Затрубил мандаринной зимою… Дождь прошёл. Пляж просох. Ничего больше нет. Только волн лигурийских бутылочный цвет И тяжёлая синь винограда… Но чтоб этой печали исчезла хоть часть, Надо в Рим и Венецию снова попасть, А в Помпею уж лучше не надо — Потому, что в руинах не стать молодым, Потому, что в рябинах есть привкус беды, Потому, что глухие тяжёлые льды Обрекают моря на молчанье, Потому что — на месте отечества — дым. И, наверное, это — прощанье… 145. Глядишь в передней по углам, На тёмной вешалке — пальто, Как будто точно кто-то там, А приглядишься — нет, никто. Ну, утешайся хоть бы тем, Что мирны и беззвучны сны, Гитарных струн как будто семь, А приглядишься — ни струны! Судьба-то вовсе не слепа: В ковчег несчётных тварей Ной Набил, — такая уж толпа, А не осталось ни одной! Ну что, без лампы Алладин? Твой мир — он был для всех открыт, - Зато теперь торчишь один Среди растресканных корыт. В сумятицу собьются сны В толкучке мыслей расписной — Как будто было две страны, А в результате — ни одной. Стоишь под радугой живой, Но мыльным пузырём — итог: Как будто свет над головой, А приглядишься — нет, не Бог. 146. Вдоль по улице — холодные дожди. Что противней середины ноября? Ведь ноябрь и позади, и впереди, И в тебе самом, по правде говоря. Ну да что там, — вон цветы полить пора, Или, может почитать…(Уже с утра???) Да на полках всё бесполые тома, Как заброшенные полые дома… Ах, какая невесёлая зима, Ах, какие весёлые стихи! Попытаться, что ли, псину расчесать? Или что-нибудь такое написать? Очень хочется каких-то ярких строк, Да, как видно, не пришёл ещё им срок: Вот откупорить бы звонкие слова, Но придётся дожидаться Рождества! Право, стоило так радостно жить, И листать, листать никчёмные тома, Чтобы тридцать лет спустя повторить: "Впереди — бесконечная зима". Ах, какие весёлые стихи! 147. В бирюзовых осоках Азова, На песке, среди лодок плоских, Как умели казачьи вдовы Утешенье найти в подростках! Как тяжёлым двигали крупом, Помощнее донской кобылы… Вспоминать это, может, глупо, Только всё это было, было, И ведь всё — без единого слова, Без единого скрипа двери! Из-за них — до сих пор не верю, Что не стать мне подростком снова… 148–151. ПИРЕНЕЙСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ 1. И окна в туманах невнятны, И свет рассеян неровно, И выцветают пятна Памяти неподробной, И выцветают тучи От серого, талого снега, И выступают сучья. На фоне жёлтого неба, А кроме жёлтого света — Ну что ещё есть на свете? Не оторвать от ветра Ивы чёрные плети, От их свистящего гнева — Марта вздорную сущность: На фоне жёлтого неба Кривые чёрные сучья. 2. Беззаботно сбежишь с порога, Ключ — в кусты, а тоску — в репейник. И пускай поначалу дорога, Чёрная, как кофейник — И пускай, не успев начаться, Громоздит она новые беды — Лишь бы не возвращаться По своему же следу. 3. Овечьи склоны лукавы, Смолою капает ель, Остатки лавы, шуршащие травы — Лучшая в мире постель! Так может, и вправду хватит Мелькания городов, И лучше, как Гёте, в халате Протирать диваны годов? Но не на диваны мы сели — На ведьмино помело — И — пустыня… И нет спасенья — И от скорости скулы свело! …А на козьих копытцах кто-то, Не сатир и не фавн — Иной, Всё дёргает за верёвку, Подозрительно схожую со струной… 4. Тут, где в титанов древние боги Кидались обломками скал, На кремнистой блестящей дороге Я в потёмках что-то искал… В мешке утаили шило — Вот и колет теперь глаза… Разворачивается лопнувшей шиной Накатившаяся гроза. И польёт монотонная влага С перекошенных Пиреней! …Когда стану лохматой дворнягой — Не кидайте в меня камней! 152. ИТОГ РОМАНТИЗМА И что в результате? Пустые года, как метель. И что-то некстати, И кто-то уселся на мель, И где-то, и как-то, И всякого смысла лишён: Ведь с первого акта Ты в фарсе играть приглашён… И разные вещи Без толку тревожат меня: Вот плещет и хлещет Ковыль по коленам коня. Ковыль? Только снится, Конь — тоже… Так значит опять Ни петь, ни молиться, Ни плакать, ни думать, ни спать?.. Дожди на антеннах, И в окнах, как шторы, дожди… Скандальный оттенок Всего, что ещё впереди — Ну, с бухты-барахты? Но там, где воняет бензин — Не белые яхты, А дизельный чёрный буксир! Сравни-ка сегодня Скрипучий ржавеющий руль Не с громом Господним, А с грохотом старых кастрюль! И новая дата Опять прибавляется к тем, И кто-то Куда-то — Помимо сюжетов и тем, Да, где-то, Да, как-то… Пускай даже роль по плечу — Спектакль без антракта. И точно — я так не хочу! 153. ПЛОЩАДЬ СВЯТОГО МАРКА Мост над болотами перед рассветом. Цепочка фонарей — и нет ей конца. Почти что вергилиев путь к тому свету… Это — Местро. На полчаса — Воды да столбов… Но я — не об этом, А только о том, что прошедшим летом На площади, сдавленной серым светом, В длинном пространстве, скрипкой пропетом, От арки до арки перед рассветом Снова слышны были их голоса: И тех, кто остался в прошлом веке, И тех, кто уехал год назад… (Ведь античные, того света реки Только для виду забвеньем грозят). И в бесконечность за аркой арка Уходят от радуг Святого Марка… Вдоль по площади арки эти Эхо друг другу передают: Оттого мы и встретились тут, на том свете — Бесчисленны эха — и те, и эти — Под каждой аркой и в каждой Лете Случайную фразу вернут на рассвете И чью-нибудь, и мою… и мою… 154. Между пеной и небом, На светлом песке отлива — Морские кони Камарга, Прибоя белые гривы. На всех прокатиться бы разом, На всех, низкорослых как волны, На всех этих белых спинах — Тебе на волнах качаться, А мне бы в сёдлах старинных. До Африки прокатиться Отсюда, где дождик да чайки, И может, поймёшь случайно, Кто — конь, кто — морская птица! До завтрашнего рассвета Доплыть, доскользить, докатиться Под белые минареты Сверкающего Туниса! Стих ветер. Исчезла пена. И серые, вал за валом, Другие приходят волны, Качаются медленно волны, Как спины слонов Ганнибала. Приходят волны, уходят, Песчинки дней сосчитают И пересчитают снова — И вовсе они не похожи На серых слонов Ганнибала: Они — из моря другого, Того, где чёрные скалы Толпятся, срезая пену И брызги вбивая в стену. А в общем, все рвутся в когда-то, Где не были и не будут, А в общем, все ищут сказку, Конец которой забудут Между пеной и небом, На светлом песке отлива… 155. Когда туман к воде сползает постепенно, И облака сидят на креслах площадей, Я в городе сыром завидую Гогену — Нездешности его деревьев и людей. …Сухой чертополох танцует на бумагах, В редакциях газет — машинок чёрный лом, А в серых зеркалах, в пустых универмагах Красавица ольха смеётся над тряпьём. И небо чёрное над набережной встало Всё в белых искорках, как старое кино, И на экран ползёт видение вокзала, Где паровоз летит в стеклянное окно. Всё на места свои вернётся непременно. И утки на воде — как тапочки Дега… Шуршит буксир МаркИ над розоватой Сеной. И тихо. И рассвет. И тают берега. 156. Мы дошли до края света. И гранитная часовня (Эта низкая часовня) — Над уклоном к морю… Нету Ничего, кроме часовни И травы у края света. Монотонный дождь. И снова Капли по плащам шуршат. В тёмных и средневековых Мы в плащах до пят. И гранитный крест за нами. Дождь косой, да серый камень… Может там, за облаками, Там за морем, может, — лето? Мы дошли до края света… 157. В эту осень небо привыкло Зажигать каждый вечер закат. В оркестровой скрипки пиликают — Как дубовые листья кружат, А со сцены — воронье соло, Воробьиный хор (далеко!), И с готовностью невесёлой Ветры пробуют геликон. Ну-ка, вслушайся, если уловишь, Репетирует что-то даль, Где-то — поезд по шпалам клавиш: То настраивают рояль. Мы с тобой пройдём непременно, По паркетам листвы скользя, За кулисы, в фойе, на сцену — Только в зрительный зал нельзя. Говоришь — пойдём? Но однако Нам никто ещё не сказал… И куда нам спешить, собака? Нас не пустят в зрительный зал. 158. На охоту за словом, на охоту охот, На охоту за словом: ну а вдруг повезёт? Толпы чёрных предзимних кустов оголя, По стерне опустелой, по жалобам трав, Сколько лет — через чьи-то чужие поля, Чьи-то строки чужие по пути раскидав! —- - —- - — Из холодного мира немых фонарей (Каждый плащ, как дождливый плач) — К островам, где словами двигал скалы Орфей, И вода — как весёлый мяч: Вот — навстречу! Вот наплывают, Приближаются острова! Там такие слова сверкают — Как не стать игроком в слова? Заигравшись, не знал я, как близко… Унесла невесомая пена От прибоя скал Киммерийских До ленивых песков Карфагена… И когда корабли врезаются в мель На рассвете у жёлтой косы, И скрипят кили от ласки земли, И осокой шуршат носы — Что в метафорах пены мне послышится тут? Или вправду сирены в этом море живут? Но на плоской воде даже волн нет — Молчаливая ночь не стынет, То ли радугу каплями полнит, То ли дышит свистом пустыни. Разве радуга вечной бывает? Разве сложатся свисты в слова? Уплывают — опять уплывают — Разбегаются острова… 159. Я целый день по листьям бродил, от осени я устал, Сколько узорной пёстрой листвы за день я истоптал! Может, стараясь вбить в землю страх, топал я слишком гордо, И так безнаказанно наступал на листья ушедшего года. Всё прошлое лето были они — где-то там, надо мной, И мимо меня им пришлось пролететь, чтобы кончить свой путь земной. Всё лето невнятный шелест угроз я слышал над головой, Они полегли — и казалось, что в смерть хотят меня взять с собой. С чем-то дрожащим в душе моей говоря, будто лист с листом, Стучались мне в веки, трогали губы, - и всё о том же, о том… Словно я должен с ними уйти — не хочу я и не могу! Выше колени — ещё хоть год удержаться бы на снегу. 160. ОСТАНОВКА ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ У ЛЕСА Я понял, чьи это леса кругом: У их хозяина — в деревне Дом, И не увидит он, что я гляжу, Как заметает их снежком… Лошадке странно: зачем среди тьмы В пути остановились мы Между замёрзшим озером и лесом В самый тёмный вечер зимы. Она, бубенчиками звеня, Встряхнулась, словно спросив меня, Зачем мы тут, и что нам надо, Где только снег — и ни огня. Лес чуден, тёмен — глянь в глубину, Но прежде я все долги верну… И много миль, пока я усну, Так много миль, пока я усну… 161. РЕАЛИСТИЧЕСКОЕ… Да не набат — колокольчики листьев дубовых, Вслушайся в их предпоследнее, медное, слово. Ветер, вертясь над боярскою спесью каштана, Рвёт позолоту с его распашного кафтана. Да и не кровь — каплют ягоды между кустами, Праздные яблони голыми машут хвостами, Черноголовых синиц хлопотня у кормушки, Кот полосатый, на крик их наставивший ушки… Да и не вечер ещё ведь: дождинок блестящие искры, Вот и сороки под чёрным стволом, суетливы и быстры, Прыгают в жёлто-зелёном над мокрой травою. И не экран — а веранды стекло раздвижное. 162. На тропинках не лыжных меж дубов неподвижных на луну набегают, рвутся облачные клочь… То ли свечи ослабли? То ли жёлтые капли Вверх стремятся упасть В предрождественскую ночь? Чуть нагретая хвоя Нам твердит без перебоя Что-то очень ночное, Недоступное уму. Я совсем не уверен — Что ли, кто ли у двери? И с какою он вестью, От кого и к кому…? В Рождество веселее и в дождливой аллее. Тучки бегают, бегают, словно мыши и судьба… Отвори, отвори же, Говори, говори же — может зиму пронижет солнца медная труба? 163. БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ В ЖЁЛТЫХ ТОНАХ Как только закат натолкнётся с разгона На арки мостов и оближет бульвары, Подгнившую славу со стен Пантеона Смывают весёлые жёлтые фары. По стёклам кафе, в их верандах торчащих, Играя на меди торшеров старинных Прекрасной эпохи (почти настоящих), Крошась и ломаясь в зеркальных витринах, Они пробегутся, исчезнут и тут же В глаза на мгновенье сверкнут торопливо, Связав, словно молнией, белую тучу С клубящейся пеной пивного разлива. 164. Дубы уходят. Листья остаются. Вся осень незаметно исчезает, Но жёлтый свет надолго остаётся. В закрытых окнах блики остывают — Исчезнут окна — блики остаются. А улица — а улица прозрачна, Дома уйдут — а свет их остаётся: Горизонтальность окон на асфальте Нарезана, как плитки шоколада Из темноты и памяти фонарной… Стук каблучков на лестнице осенней В дожди уходит — тучи остаются. Уходит платье — запах остаётся… Все верное, все вечное уходит, А зыбкость остаётся. Остаются… 165. БАНАЛЬНЫЕ СТРОКИ …А всё придумала вода: Над реками, чтоб отражаться, Зарифмовала города, - И с той поры они всегда В воде двустишьями двоятся, Со шпилем шпиль, труба с трубой, И окна с окнами, и даже Садов неверные пейзажи В реке рифмуются с собой… Я наклоняюсь над водой — А лучше бы с такой судьбой, Не зная брода, не соваться: Не срифмоваться мне с собой, И с временем не срифмоваться, Одну я жизнь подзагубил, Кто мне пожалует вторую? Нет, я б её не раздарил: Уберегу по мере сил, И чуть получше зарифмую. 166. МЫС РА Над головами сонных маяков Мадонна не спасённых моряков. В басовых скалах гул — обрывки слов Всех бывших и не бывших катастроф. Из всех, кто принесён был той волной, Последним прихожу на край земной. И шумно обнажает пена дней Седое одиночество камней, Где замерли у времени в тисках Три купола на тонких маяках. Три серых башни сложатся в одну, Чуть выше пены небо натянув, Чтоб занавес его ещё висел Тут, где земля окончится совсем, И в узких облачных полосках лент Бетонный колыхнётся монумент. 167. Тут вливается Сена в очень мелкое море. Деревянная церковь в рыбацком Онфлёре. Но — не своды, а рёбра корабля кверху килем. Рыбаков потонувших не они ль отмолили? 168. СТИХИ О ПРОЗЕ А была ли она — благодать? Та, простая, которую только Можно бунинским часом назвать? Без сомнений, без смысла, без толка Устоялась уездная мгла. Как щедра ты, небесная милость — На перине купчиха томилась, Не иначе — студента ждала. То ли "Нивы" измятый листок, То ли скука апухтинской блажи, Всё впечатано в память, и даже Из за леса дымок да свисток… Эту глушь станционных платформ Бунин как-то сумел — без описки: Ямщики, паровоз, гимназистки, Лошадиный рассыпанный корм… И закат перед криком совы. Эти сумерки, сад… и вопросы. И медовы тяжёлые косы, Что обёрнуты вкруг головы. Эти пухлые, душные руки Под сосной разливавшие чай… Грань веков, ты прекрасна — прощай. Только память — зубастее щуки. И на год взгромождается год… Не по щучьему что ли веленью, Всё давно похоронено под Лепестками вишнёвых деревьев, Расплылись, растворились в дали Монастырские синие главы, И поля не сберечь от потравы, Да и книги в усадьбах пожгли? Видно впору твердить наизусть Разбегающиеся приметы: Это ровная жёлтая грусть, Это гроздья черёмухи, это — Одичалая, злая сирень, И в рассветах тяжёлая мята, И забытая где-то, когда-то Вековая кленовая лень. Хоть бы набережную в Крыму Отличить от церковной ограды. Прав Толстой: ни к чему никому Колокольни, молитвы, обряды… Что молиться? Уж лучше письмо (не забыть только марку наклеить!) И дойдёт оно к Богу само Покаяньем о тёмных аллеях. 169. ПРИМОРСКИЕ СТРОФЫ …Ну а нас ведь просто слишком уж много, Пишущих и прочих. Вот и не нужна чужая тревога — Отсвет в облачных клочьях… Так на что мне пурпур колесниц римских, Золотые шлемы… Мазанки белёные станиц низких — Крохи той же темы: Поезд пробегал жёлтой, пыльной степью, Вдоль моря — автобус. Первый раз увиденная синяя терпкая Живая пропасть. В окно — вдруг опущенное — выстрел ветра. Так по детски страшен Контур нависающих криво сверху Генуэзских башен. Берег травянистый в волнах тёмных. Рыба. Кукуруза. Запах литографий в красочных альбомах С запахом арбуза Смешаны… Вот смысл бессмыслицы: пятна Памяти младенца. Каждый год прозрачней, и вышивка внятна, Как на полотенце… . . . . . . . А книги тихо смотрят и с полок не просятся, Примирённые навсегда…. И от снежного вечера исходит спокойствие: Что там — полвека туда-сюда? 170. — Ну что тебе ещё, ведь это — вечер. — Но почему он так похож на вечность? — Ну что тебе ещё… Ведь скоро утро. — А почему во встречных окнах мутно? — Ну что тебе ещё, ведь скоро лето… — И всё равно мне не хватает света! (Вот так — последними словами Гёте — всю жизнь себе я объясняю что-то. . . . . . Так что тебе ещё?.. 171. ЭТЮД Было небу светло: Но закат уставал. Он по небу писал Чёрным грифелем крыш Над Прощальным Крыльцом Фонтенбло. Где-то там, сорок вёрст, Угасает Париж. Над клешнями двух лестниц Крыльца Фонтенбло, Над клещами двух лестниц (Их кольцо так мало!) — Орифламма под ветром, Ну что ты дрожишь Над Прощальным Крыльцом Фонтенбло? Пусто в парке и пусто На парадном дворе, И вороны не чувствуют, Что в ноябре Их на голых ветвях, Их на чёрных ветвях Незаметно…. Дубовой листвы намело На Прощальном Крыльце Фонтенбло. |
|
|