"Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)" - читать интересную книгу автора (Бетаки Василий Павлович)
17. "ГОРОД ВСЕХ ОГНЕЙ И ВСЕХ ВЕТРОВ…" (Иван Елагин (Матвеев) (бухта Золотой Рог, Россия 1918 — Питтсбург США, 1987)
«Единый процесс развития русской поэзии XX века оказался искус¬ственно разделенным на два неравных потока» — часто говорил поэт Иван Венедиктович Елагин. Он был уверен, что эти потоки всё равно сольются. Он ни минуты не верил в вечность Советского Союза.
Потоки настоящей поэзии по обе стороны железного занавеса оказались не только живыми, но во многом и сходными. "Таланты ходят парами" когда-то заметил Андрей Вознесенский. И вот Иван Елагин из Питтсбурга и Андрей Вознесенский из Москвы во многом такую пару и составляют. Они порой похожи. Оба они, конечно, во многом идут от Владимира Маяковского.
По моему мнению, Иван Елагин — самое крупное явление в русской поэзии второй эмиграции — людей, которых война закинула в Европу и в Америку.
Цитаты к биографии привяжут,
Научно проследят за пядью пядь,
А как я видел небо — не расскажут:
Я сам не мог об этом рассказать…
Все же хочется попробовать рассказать, как именно Иван Елагин «видит небо».
Парадоксальность мысли у поэта чаще всего выливается в иронию:
Колоссальнейшее неудобство
Человеком быть, а не мопсом!
Ну а я, так в квадрате влопался:
Быть поэтом — сверхнеудобство!
Если само существование — штука опасная, то существование поэта ещё опасней!
Поэзия — это "полет с нераскрывшимся парашютом", поэт — это шахматная пешка, которая может идти только впе¬ред, не по особой отваге, а просто так устроены правила её жизни….
Но с поля когда-нибудь снимут меня,
Каким-нибудь каверзным ходом коня,
За то, что я силы своей не жалев,
Кидался по следу чужих королев,
За то, что с позиций, разгромленных вдрызг,
Я шел на предсмертный восторженный риск!
За то, что сыграть не умел я вничью…
Елагин видит мир раздробленным на враждующие осколки. Мир машин, роботов, бюрократов, мир, в котором «каждому некогда», в котором отмахиваются от природы и поэзии… На чудака Диогена, ищущего в этом мире человека, смотрят, как на чудовищный анахронизм.
Зряшным ты занят делом:
Человек не бывает целым! — говорит поэт античному философу, а с ним и всей античной идее гармонического.
Но против чего воюет поэт? Против двух крайностей. Первая — залезь в пещеру, а вторая — управляй собой при помощи кнопок. В обоих случаях обретешь цельность, но человека в себе потеряешь! Вот и остается бесконечный спор с собой. Без побед и поражений. Неустойчивое равновесие поэтического бытия…
Каскадом, звездопадом, светопадом
Автомобили мчат по автострадам,
И проносясь в автомобильном гуде,
Мы за рулем кентавры, а не люди.
В такую высь нас подымают лифты,
Откуда слышно ангелов молитвы,
Мы по ночам все выброшены вверх
В какой-то многоцветный фейерверк,
Арен, эстрад, экранов, галерей,
В мой город всех ветров и всех огней,
В мой город всех огней и всех ветров,
Где погибаем мы от катастроф…
Я не случайно приёл это стихотворение целиком. Оно очень близко к лучшим стихам
А. Вознесенского («Аэропорт», «Стриптиз» и другие из американского цикла)…
В этих строках тоже больше упоения, чем трагизма…
Есть у него стихотворение о том, как ломают старый дом. Люди думают, что новый, наверное, бу¬дет лучше, и не каждому видна незримая, но неуничтожимая память:
Там где выломлены стены,
Люди в воздухе висят.
Протест души против перемен, ведущих к обезличке человека в мире роботов — всё слышнее!
(«отдайте мне имя мое!»). И в таком протесте личности против чего-то наваливающегося, непомерного, стремясь вырваться из безвестности, гоняется — хоть за славой Герострата, — новый гого¬левский Петр Иваныч Добчинский… Но сегодня он уже не довольствуется фразой
«Скажите же Государю, что вот живёт на свете такой…». Ему теперь всё равно, чем проявиться, как нашуметь, лишь бы не сгинуть безвестно
От моей лохматой хари
Телевизоры в угаре,
С грандиознейших афиш
Я показываю шиш!
Лишь бы заметили! Ну — хоть «Бомбу кину в детский сад», но не затеряюсь в каменных джунглях. А виноваты ли эти джунгли? С другой же стороны — разве не этот мир порождает и вполне полезных роботов, разве не он обеспечил и относительное благополучие цивилизованного мира, да и выход человека за пределы планеты? Сердца астронавтов, стучащие на Луне, — может и вправду, они первые ласточки настоящих свершений?
… Ты сердца, как букеты,
На другие бросаешь планеты!
Да, человек теряется в этом мире, но человек же и возвеличен этим миром! Человек — не «робот бога», и свобода воли у него есть именно для того, чтобы человечество не муравейником было, а ансамблем, сложившимся из множества неповторимых личностей. Только такой творец (и он же инструмент) годен для всегда продолжающегося и не знающего окончания сотворения мира.
Непосредственное выражение свободы воли по Елагину и есть творчество. А если эта свобода воли выражается порой в преступных делах — это издержки той же свободы! Просто если исходить из протестантской этики, чувство ответственности в наше время отстало от чисто созидательных возможностей. Вот в силу этого отставания и возникают чудища Франкенштейна, от которых иные кидаются в плоские буколические антиутопии:
Сотворил ты свой угольный рай
До последнего гвоздика,
А теперь — то и знай, повторяй:
"Загрязнение воздуха!"
А то, что по собственной вине твоей настаёт ещё и загрязнение памяти, разума, совести — люди нередко забывают… Но кому много дано, с того много и спросится!
Пострашнее, чем дыма слои
И фабричного замызга,
Загрязнение вымысла и
Загрязнение замысла!
И если исходить из этой логики, то оказывается, что зло безнаказанно разгуливает только потому, что мы, беспокоясь о загрязнении воздуха, мало волнуемся о загрязнении разума, совести и тому подобных «нереальных» мелочей… И вот неминуемо по вине вышедшего из повиновения робота возникает Дракон. Как в гофмановской фантазии, он появляется вполне реальным путем: Приглядитесь, вон там, на крыше небоскрёба:
Там двенадцать вертолетов,
А тринадцатый — дракон.
Чувствуя свою мощь, ибо никто не противится ему (не до того, мол, или, как сказано по сходному поводу у Вознесенского «быть человеком некогда»), дракон на крыше провозглашает вседозволенность, как принцип:
Я вчера девчонку сгрёб
с нею шасть на небоскрёб
…………………………………….
Дым столбом стоит от оргий
У меня, у меня,
А что есть Святой Георгий –
Болтовня, болтовня!
………………………………
У святого — ни копья,
Не купить ему копья!
………………………………
Я сейчас снимусь со старта,
Улетаю в Бамбури,
Там на конкурсе поп-арта
Заседаю я в жюри…
Задорно кричит дракон со своей крыши… Дракона этого некому сразить. И нелепо было бы ждать, что зло самоуничтожится… Лишь синтез рефлектирующего добра и решительной силы — нечто вроде «Гамлета с мечом Фортинбраса» — только такой синтез мог бы, по мысли поэта, решить проблему… Неслучайно поэтому винеровская тема «Творца и Робота» — одна из главных в поэзии Елагина. И приложима она равно и к американской, и к российской действительности.
Одно из самых удивительных свойств елагинской поэзии — это то, что он всю жизнь писал так, словно живёт в России. Еще в первой своей книге «По дороге оттуда» интонации Елагина близки к стихам многих поэтов военного времени:
Брошенное на штык,
Дважды от крови ржавый,
Загнанное в тупик
Дьявольскою облавой,
Ты, мое столетье!
Стихи Ивана Елагина во многом касаются не столько России и Америки, сколько общечеловеческих проблем, но когда поэт изображает советскую жизнь — это никогда не абстракция: это всегда "крупный план". Ирония уступает место сатире. Как бы поворачивая в сегодня традицию сатирических гимнов раннего Маяковского, пишет Елагин "Гимн цензору":
Режь меня
Грешного,
Не печалься –
Ты же начальство!
…………………………….
Я буду бряцать лирой,
А ты меня контролируй
В общем, советская общественная «гармония», пронизанная цензурой, точно такая, как видел её ещё Ленин в статье "Партийная организация и партийная литература"… И удивляет, насколько "Стихи об авторском праве" написаны как бы изнутри страны, словно поэт их писал в Москве или в Киеве, а не в Питтсбурге:
Какие права за автором сохраняются? «Все!» Ах, все! И разматы¬вая клубок, поэт приходит к выводу, что из всех прав на самом деле остается одно…
Право на общую яму
Было дано Мандельштаму
….
Елагин именует "невозвращенцем" Данте.
«…через шесть столетий с лишком
он добился пересмотра дела"
И его пример очень даже обод¬ряет русских поэтов:
Доживем и мы до пересмотра
Лет через шестьсот или семьсот.
За свою неотрывность от России поэт платит все же некоторым отчуждением от страны, в которой живет почти сорок лет… Он лю¬бит Америку, он ее понимает, и все же:
Я — человек в переводе,
И перевод плохой!
А оригинал где? Говорят, видели его когда-то в Киеве на вокзале.
Елагин видит нечто общее между двумя империями:
Без особого урона
Мой испуг переведен
С лозунгового жаргона
На рекламный жаргон.
Точно бред политбесед,
Распродаж ажиотаж!
В принципе пропаганда ведь тоже — реклама! А реклама — тоже пропаганда!
Всюду свои игрушки и свои драконы.
И Елагин одинаково противостоит обоим мирам.
---*---
Пускай сегодня я не в счет,
Но завтра, может статься,
Что и Россия зачерпнет
От моего богатства
Так и произошло. Поэт «вернулся в Россию стихами».
Но до этого возвращения он не дожил. В 1988 г. стихи Елагина появились в «Огоньке» и в «Новом мире», а в 1998 г. в Москве вышел и его солидный двухтомник.
--*--
Приложение Кое что из нашей переписки (Примерно 1981 г.)