13. РУССКИЙ КАЛИФОРИФОРНИЕЦ (Николай Моршен)

Если сравнить количество поэтических имен так называемых шестидесятников или "медного века" с количеством имен (не графоманских, а настоящих) из "военного поколения", то сравнение будет не в пользу последнего… И это понятно — ведь среди погибших на войне и убитых в лагерях было немало талантливых людей, о которых мы никогда не узнаем.

Среди выживших и состоявшихся поэтов этого несчастного поколения, есть люди, оказавшиеся в эмиграции в результате второй мировой войны — «парижанин» Юрий Одарченко и «американцы» Иван Елагин и Николай Моршен.

Поэты атомного племени,

Мы не из рода исполинского,

Мы гибнем без поры без времени

Как недоносок Боратынского,

Мы тоже ищем в мире зодчего,

Но, не желая долго мучиться,

Мы живы верою доходчивой

В идею «всё-ведь-ни-к-чемучества!»

Мы тоже можем грезить демоном,

Но забываем то и дело,

Что задается эта тема нам

Не Лермонтовым, а Максвелом.

И мы сгибаемся под бременем

Того, что быть должно бы знаменем,

Рождаясь в веке двоевременном:

Плоть в атомном, а души — в каменном.

Я не случайно привел это стихотворение полностью — оно, по-моему, самое "моршеновское". Чуть иронический тон, философский подход ко всему — отсюда самоирония на темы кардинальные, созвучие или диссонанс души со всем, что сотворено природой и человеком. А стилистические приёмы — то от акмеистов, то от обериутов…

Задавая себе вопросы о смысле бытия, поэт говорит языком современного человека, который не в силах игнорировать то, что при¬несли ему прошлые века, но не может и не рассматривать природу непосредственно, прямым — и в чём-то недостоверным — взглядом, как бы из незапамятных времён:

Клубились ночи у реки,

Вулканы извергали пламя,

Светились папоротники

Палеозойскими огнями,

Когда с разрезом скифских глаз

Из тьмы болота выполз ящер.

Ступил на землю первый раз

Мой пресмыкающийся пращур.

Нет, он предугадать не мог

Разлив грядущих поколений,

Неиссякающий поток

Взаимосвязанных явлений,

Меня в цепочке появлений,

Мой мир, где рядом Планк и Блок!

Сегодняшний человек может оглянуться, попытаться понять зигзагообразный путь, пройденный жизнью, которая в развитии и есть ведь пресловутый «процесс сотворения мира». Мы живем в Восьмом Дне Творения. И не меньше, чем античные предки мучаемся над вечной загадкой познанья самого себя. И смотря вперёд, ты всегда обращаешься в прошлое. Спекуляции же на криках об особой роли "современности" нужны только политиканам типа Людовика Пятнадцатого ("после нас — хоть потоп"), или типа Ленина ("Если большевикам придется уйти, они громко хлопнут дверью")

(Хлопка мы, кстати, не услышали, зато вони.)

Этот антиисторизм свойственен всем, кого страшит свобода и непредвзятость человеческой мысли «Исторические параллели опасны» — выразился поэтому Сталин в беседе с Г.Уэллсом.

И если нельзя было отменить историю (футурологию у нас уже отменяли!), то ее надо было непременно причесать и переделать по орвелловским рецептам.

Но поэтов, к счастью, причесать труднее… В этом смысле интересно "Послание к А. С. П." Н. Моршена: он пишет не оду Пушкину, к чему все давно привыкли, а стихи, где преклонение слито со справедливым упреком:

Простите, если я не прав,

Но нолстолетья роковые

Национал-гемофилиии

Отбили к силе аппетит,

И от "Клеветников России"

Меня давно уже мутит.

Пушкин говорил «о старом споре славян между собою», отстаивая правоту Николая Первого, подавившего Варшавское восстание 1830 года, а в наше время ссылки на эту фразу Пушкина помогают прикрыть его именем не один агрессивный поход социалистического империализма, перед которыми Николаевские, классические — кустарщина и только:

Открылся новый смысл и вид

У слов старинных "Кремль и Прага",

От них кровоточит бумага

И пламя Палаха горит,

И ощущает боль и стыд

Родство припомнивший бродяга…

Поэзия Николая Моршена пытается связать цепь времен, не заботясь о том, как бы не оказаться вне современности. Это понятие, которое всегда так тщательно навязывалось литературе советской критикой, у поэта получает ту оценку, какой оно и достойно: «заурядное мгновение» в истории, точка на временной шкале, порой ничего не значащая. Это вот "унижение" современности в пользу всех времён и веков — одно из условий существования поэтического мира Николая Моршена.

"В начале было Слово". Для Моршена это — русское слово, хотя и образы, и темы многих его стихов, "материал" их — сугубо американский.

Я свободен, как бродяга

И шатаюсь налегке

Там, где раньше Миннегага

Проплывала в челноке.

Где с естественною силой

В каждом камне и листке

С ней природа говорила

На индейском языке.

=================

И поэту естественно слышать, как

Шпорник, заячья капуста,

Мята, дикий виноград,

Выражая свои чувства,

По-английски говорят….

Речи саксов — честной, краткой,

Не чуждается мой слух,

Но к наитьям и догадкам

Я, увы, в ней тугоух…

На каком бы языке ни шелестели деревья, видевшие Гайавату, каков бы ни был ритм ручейков в краю Великих Озер, звучала ли там речь гуронов, делаваров, или сменивший их английский — для поэта ни заячья капуста, ни шпорник не имеют иных имен, кроме русских… А ритм стихотворения — лонгфелловский ритм всё той же «Песни о Гайавате» — для нас неотличим от пушкинского хорея: "мчатся тучи, вьются тучи". Моршен находит русские сло¬ва для реалий жизни, столь не похожей на нашу. Нерусская действительность, природа, история рождают русскую поэзию.

Вот оно — опровержение примитивной соцреалистической концепции, о том, что искусство лишь отражает действительность. Оно не всегда даже связано с ней. Национальный дух стиха не связан пропиской, он "дышит, где хощет".

Полвека не видевший России, оторванный от неё не своей волей, поэт оказывается зорче, точнее многих стихотворцев, живущих дома и не видящих дальше своего носа, хотя и делающих ходкий товар из всех разновидностей патриотизма…

Вот стихотворение "Цветок": "колючий себялюб", он же «растительный эгоист», не идет, однако в сравнение с "нашими отцами", которые так бескорыстно питались "измами":

Отцы — они радетели

О счастии народа

По нормам добродетели

Семнадцатого года.

Они рукою дерзкою

Историю творили,

И нас в такую мерзкую

Историю втравили.

У поэта на шкале ценностей совершенно по-обериутски парадоксальным образом меняются местами себялюбие и бескорыстие. А если назвать все своими именами — такое бескорыстие оборачи¬вается дубиной фанатика.

А цветок:

Растет себе, качается

И тянется в зенит,

С душой моей встречается,

Со звездами звенит.

Бог знает, сколько радостей

Приносит эгоизм,

Черт знает, сколько гадостей

Наделал альтруизм.

Ирония этих строк создана обнаженностью слова, возвращая ему его единственное, точное, как детская речь, значение.

Таким приемом широко пользовались обериуты. Это они открыли, что иногда в одном только названии предмета содержится убийственная ирония. Рифмы "радости-гадости", "альтруизм — эгоизм", смешны ведь сходством полярных понятий! И обнаруживается, что понятия эти легко меняются местами.

А всё потому, что из русских поэтов нашего времени Н.Моршен — один из самых виртуозных «игроков в слова», а всё потому, что "в начале было Слово". Поэт не может быть "яблоком без Евы", русским поэтом без России, но прекрасно может им быть вне России.