"Макушка лета" - читать интересную книгу автора (Воронов Николай Павлович)

РЕКА, ЗАБРАННАЯ В ТРУБУ, И СЕГОЛЕТКИ

Ситчиков совсем не ездил в директорском автомобиле.

В день нашего знакомства, когда я прокатилась с ним в трамвае от гостиницы до завода, он объяснял, почему воздерживается от пользования персональными машинами, но тогда я восприняла это без надлежащей серьезности (мальчишка, выпендрежник) и забыла об этом. Но ненароком он напомнил о своем принципе: стоило завести речь о том, что Желтых Кувшинок я еще не знаю, а надо бы понаведаться к голодающему Ергольскому, он сразу воодушевился, принявшись чертить и рисовать на блокнотном листке, как мне дойти до автобусной остановки и какие старинные постройки осмотреть дорогой, где с автобуса пересесть на трамвай и каким путем добраться до«паруса» Ергольского напрямик. Перегибая листок пополам, я издевательски польстила Ситчикову: в нем-де гибнет отличный топограф. Довольство Ситчикова тем, что я не пренебрегаю общественным транспортом, помешало ему уловить мою издевку.

Из приемной, где секретарша Ляля разбирала почту, я позвонила Готовцеву.

Мы встретились под кедром, недалеко от проходных ворот.

В тени кедра стояла черная «Волга». Мы забрались в нее, и шофер охотно, хотя и догадываясь, что мы едем без разрешения, включил мотор.

Готовцев, едва машина выскользнула на солнце, шутливо изобразил в лицах, как удирал на «Жигулях» от автоинспекторского автомобиля и как затем сагитировал автоинспектора не отбирать у него водительские права, да из-за своей петушиной задиристости уязвил его самолюбие: дескать, если бы вы сегодня забрали права, то завтра бы он их все равно получил обратно, и тот из-за этого забрал права.

Шофер посочувствовал Готовцеву и пожаловался, что, едва Касьянов улетит, у него начинается безработица. Ситчиков дает ему книжки про Байкал и художника Николая Рериха, а то и произведения самого Рериха, и думает, что это ему — отдых и просвещение, а это ему — чистое наказание: перетерпеть безделие в ожидании хозяина — еще куда ни шло, а читать — из чтива он терпит только юморески да прогнозы погоды вперед на месяц либо на сезон, дабы после, когда не сойдется предсказание, тоже распотешиваться.

Готовцеву нужно было что-то обсудить с кристаллофизикой из местного научно-исследовательского института, и он вышел из машины около уютного кубастого зданьица из желтого кирпича.

Минут через пять я прослушала у знакомой двери мелодию органолы. Мелодию продолжал почти в той же тональности голос дочери Ергольского:

— Дома никого нет.

Я невольно улыбнулась.

— А вы, Оля?

— Я маленькая.

— Маленькая? Вы же мисс Совершеннолетняя. Где папа?

— Папа отсутствует. Он вынужден конспирироваться, иначе сорвут голодовку. Он пожелал вам, товарищ специальный корреспондент, счастливых открытий в нашем чудесном городе.

— Я в тревоге за его жизнь и прошу проводить меня к нему. Я на машине, Оля.

— Вы очень любезны, но я... Он не велел.

— Позови маму.

— Мама на курорте в Сухуми.

— Не пора ли ей вернуться?

— Зачем?

— Отец в опасности.

— Мама помешает. Она, как что: «Ладно. Зачем связываться?» У нее всегда примиренческие настроения. До встречи. Я передам папе вашу просьбу.

Опечаленная доехала я до института, разыскала Антона Готовцева.

Мы отправили машину на площадь перед заводом, а сами спустились с холма к речке под городом.

Тихоня, так называли речку, текла по краю луга. Она огибала подошвы холмов, скаты которых были повиты садами. Над этими садами, над частоколами в объятиях вьюнков и хмеля, над пятистенниками с бурыми срубами и ребристым железом крыш, выкрашенным в зеленый и красный цвет, вздымались сосны, лиловые вязы, конусы пихт, реснитчатые лиственницы.

Луг был ровный, обширный. Из пышного покрова его травы лишь кое-где взвивались вихры серебристых ракит да выставлял узорные зонты дудник. Выглядливый он, дудник: все ему хочется выше всех смотреть и вперед всех все видеть. Не на каждой пойме это ему удается: там рогозники с тростниками поверх него вытянутся, там — кипрей, а там болиголов, чертополох и чемерица. Здесь он сильней ферульника выдул, конского щавеля, свербиги, толокнянки.

Я тоже выглядливая. Гляжу, погляжу и что-то нужное высмотрю, а кое-что и сверх того.

Берега, хоть и невысокие, резко обрывались к черной кромке, до тверди утоптанной мокрыми ногами.

Купались на Тихоне одни мальчишки. С разбегу ныряли в темную синеву ее воды, играли в догонялки подолгу, пока не начнет пробирать дрожь, по-кутячьи вылазили на яры, падали в солнечные затишки, окруженные травяными стенами.

Готовцев умилил меня. Думала: ежели он  и з б а л о в а л с я, то станет намекать, что жарковато и не мешало бы искупаться. Но он, наверно, не  и з б а л о в а л с я, а может, усвоил урок, преподанный мною. Действительно, предложи он покупаться в Тихоне, а я согласись, мы бы, загорая или обсыхая после плавания по речке, оказались в скраде, защищенном от посторонних взглядов и даже не заметном с высокого междугороднего шоссе, от чего местная природная особенность приобрела бы характер якобы обоюдной нашей тяги к интимному уединению. Нет, я не потерпела бы двусмысленности этого обстоятельства, а Готовцев, простонародно говоря, не опрокудился и тем самым умилил меня и предрасположил к доверию.

Был ли у Готовцева умысел поразить мое воображение, я не догадалась выяснить. Вполне вероятно, что он привел меня сюда не без лукавой цели.

Шли, шли вдоль Тихони, ни проток, ни стариц не встречали, а речка нежданно-негаданно исчезла. В месте своего исчезновения она слегка раздулась в стороны и закруглилась. По ее краю рос стрелолист, будто устремлялись сразу в зенит на самом взмыве угластые, короткоперые, облитые зеленой эмалью самолеты.

Не сомневаясь в том, что обнаружу подпор вроде плотники или запруды, я все-таки порыскала украдчивым взором по береговому овалу, но никакого намека даже на примитивные гидротехнические сооружения не было. Просто дальше стелилась поляна, веселая от клевера, манжетки, гусиной травы и моховых пятен.

Правда, недоумевала я недолго: из воды вырвалось что-то сине-красное и плюхнулось обратно. Это был резиновый детский мяч. Вращательное движение, которым он был подхвачен, навело мои глаза на водную воронку. Воронка то ширилась и становилась почти плоской, то сужалась, углубляясь. Вниз, от ее изменчивого острия, уходил в глубину вьющийся жгут, хрустально-белый, пузырчатый от воздуха, засосанного в воду. Так вот чем затягивало в воду мяч!

Готовцев удовольствовался впечатлением, произведенным на меня куда-то улизнувшей Тихоней, и сказал, что отсюда она отводится по трубе в реку Беляву. Как на этом конце, так и на том труба закрыта решеткой. Весной Тихоня разливлива, и ее спровадили в трубу, чтобы она не осаживала, не скособочивала полотно автодороги и чтобы не перепадала через него.

Помолчав, он внезапно добавил:

— К вопросу о Касьянове, собственно, прежде всего о коллективе завода, пока им руководили Тузлукарев, Мезенцев и Ергольский с товарищами. Коллектив и Касьянов были полноводной рекой, которую затискивали в трубу.

Тут я подкусила Готовцева за пренебрежение к образам и умозаключениям, основанным на сходстве.

— «Художники мыслят аналогами». Ах-ах, какую ужасную картину ты нарисовал!

— Инк, неуж ты злопамятная?

— Ненавижу классификацию по принципу: всяк сверчок знай свой шесток. Ни в каком труде нет единообразия. Нет чистых философов, чистых писателей, чистых инженеров. Все связано со всем, все отражает всеобщее, оставаясь отдельным, особенным.

— Стрекоза, чего ты взвилась?

— Надоело, надоело! Ты река, а тебя в трубу, да еще узенькую, да еще и зарешеченную.

— Инк, я не хочу сердиться на тебя. Прекращай нападки. Ладно?

— Виноватые нам прощают. Позиция — ловчей не выдумаешь.

— Отрекаюсь... Художники мыслят мыслимыми и немыслимыми средствами.

Он повел меня через поляну к озерам, образовавшимся на местах карьеров, где в прежние лета экскаваторы черпали песок.

Покамест строились шоссе, дамба и мост, были здесь и заливные озера, но мелкие. Они пересыхали. Протоки меж ними и карьерными озерами затягивало чешуйчатой ряской. В истончавшейся воде было полным-полно сеголеток. Отчаянно-радостно шныряли плотвички, угрюмо горбатились окуньки, резвились, чиркая по дну, золотистые красноперки, не то задумчивые, не то сонные, хоронились среди стеблей водокраса длинненькие, с выгнутыми носами щурята.

Кишенье рыбешек привлекало воронов. Вороны мочили свои перьевые штаны, широкие и куцые, карауля зазевавшихся мальков.

Мы разогнали птиц, забредали сетчатой майкой рыбешек, бежали к большому озеру, выпускали их в глубину.

Обычно, в реке ли, в озере, я не окунаюсь с головой: берегу волосы. А тут, чтобы мальки сразу оказывались среди водных просторов, ныряла вместе с Антоном на дно, заскочив в озеро по шейку.

Мы так увлеклись спасением рыбок, с такой лихорадочной быстротой носились туда и обратно, что и не заметили, как они себя ведут. Те же вороны надоумили нас: они обсели гряду кремневых холмиков и аппетитно перекаркивались. Что-то. тут творится неладное!

Действительно, творилось неладное: нет, что-то страшней того — чудовищное: мальки, в особенности плотвички, сбивались на отмелях, выскакивали, выпрыскивали, выскальзывали на береговую кромку и теперь тянулись стеклянисто-зеленым свеем по влажному и рыжему песчаному зерну.

Мы порыскали возле озера, нашли пластмассовую каску и ведро, облепленное закаменелым бетоном.

Черпая каской и ведром воду, мы смывали плотвичек в озеро. Они мгновенно очинались. Пошныряв над отмелью, выбрасывались на песок.

Мы терялись в огорчительных догадках. Повреждаются в майке? Опьяняет перепад кислородного режима? Перемена давления? Боязнь глубины, неизвестности, простора? Действие жути, вызываемой мнимой огромностью взрослых рыб, если это даже сигушки-весельчачки, добряки-чебаки?

Массовое, что ли, самоубийство сеголеток не остановило нас. Мы замечали, что отдельные красноперки устремлялись к рогозникам и принимались ощипывать со стеблей, зеленый пушок, что спокойно зависали щурята почти под самым мениском и осмотрительно спускались ниже при появлении чаек, что окунята юрко уходили ко дну и затаивались там в темноте и водорослях, замечали, поэтому и носились от лужи к озеру и обратно до сумерек.

Я спохватилась, что забыла просушить волосы, когда над лугом начали слоиться туманы. Едва ощутив прохладу вечера, я озябла до неприличия, как девочкой от купания в Финском заливе. Антон бесшабашно крикнул:

— К Инне колотун пришел, — но тут же обеспокоился и вытер мои волосы своей вологодского полотна распашонкой и, взяв меня за руку, потащил к шоссе.

Я так дрожала, что не могла бежать и стала вырываться, а он не останавливался, и я немножко согрелась.

Бока дамбы, бронированные восьмиугольными плитами из железобетона, были круты. Наверно для того, чтобы я окончательно согрелась, а скорее потому, что захотелось подурачиться, Антон начал взбегать по плитам и спускаться обратно. Я последовала за ним. Если бы наша обувь оставляла отпечатки, то на железобетоне остались бы зигзаги следа, терявшие высоту по мере приближения к городу.

Теперь Антон бегал стремительней,чем я.

На краю оврага, там, где дамба перелетала в белый виадук, он остановился.

Последний косой подъем я взяла еле-еле, а спускалась, совсем теряя силы, и Антон, чтобы я не упала, поймал меня в охапку...

Вылавливание рыбок его сетчатой майкой волей-неволей сопровождалось тем, что мы соприкасались пальцами, локтями, плечами. Едва поднимали майку, частенько стукались лбами или вставали темя в темя, стремясь увидеть, много ли спасли сеголеток. Все это я воспринимала с наивностью женщины, позабывшей о том, что даже в ее невинных прикосновениях к мужчине заключены соблазн и вероятность быть греховно понятой.

Может, я заблуждаюсь, думая таким образом? Но только слишком уж распаленно принялся он целовать мою влажную шею и слишком уж беспамятно блуждали его раскаленные ладони по моей спине, едва мы остановились возле окраинных домов.

Благодаря жару, который исходил от него, я ощутила свою глубокую остуду, да кабы одну — нынешнюю, вечернюю, а то ведь и ту, что накопилась в годы желанной неприкаянности, о которой подозревают лишь те люди, кто вкусил свободу никому не принадлежать.

Я выкрутилась из объятий Антона, хотя было во мне чувство, противившееся этому, и медленно поднялась на верх дороги. И плиты, и асфальт по-прежнему источали дневное тепло. Вид округи начал меняться, как бывает в любой местности с наступлением сумерек. Быстрая, стремнинная Белява, казалось, разглаживалась, замедляла течение, впадала в сон. Зато усиливались звуки. Хлобыстнет жерех хвостом по воде, и долго эхо колется о глинистые яры того берега.