Питер Устинов. Чуточку сочувствия

— Право же, ты невозможный лентяй, — сказал Филип Хеджес.

Джон Отфорд, сидевший во вращающемся кресле, слегка изменил позу и вяло улыбнулся. Стоял один из прекрасных дней поздней осени. Солнце играло на трепещущих под легким ветерком золотистых листьях, тени их ласкали ряды старинных книг на полках по стенам его кабинета. У окна медленно, хаотично плавали пылинки.

— Ленив, признаюсь, — немногословно ответил Отфорд, — но ведь характер моей работы определенно не прибавляет жизненных сил, кроме того, я люблю играть в гольф.

— Я тоже, — вздохнул Хеджес, — но поддаваться искушению не смею. Через десять дней все должно быть готово для печати.

— Ох уж мне эта ваша энциклопедия, почему не перепечатать то, что я написал пять лет назад? Тогда я работал как проклятый, чтобы сдать рукопись в срок.

— Если ты читал мое письмо, в чем я не уверен, — ответил Хеджес с ноткой дружеской язвительности, — то, наверно, помнишь, что мы ничего не собирались менять в твоих превосходных, блистающих эрудицией статьях о сражениях Оливера Кромвеля или о Наполеоне в Египте, но поскольку итальянская кампания последней войны так часто упоминается в генеральских мемуарах, на свет вышли новые факты, возможно, требующие рассмотрения.

— Генеральские мемуары, — фыркнул Отфорд. — Большинство генералов никуда не годные писаки или, в крайнем случае, так же неумело подбирают себе «теневых авторов», как и штабных офицеров.

— Не знаю, как ты можешь это говорить, — сказал Хеджес. — Книги, что я отправил тебе несколько лет назад, так и лежат у тебя на столе под довольно толстым слоем пыли. Книги Паттона, Марка Кларка, Омара Бредли, Эйзенхауэра, Манштейна! Вижу, сверху лежит книга Монтгомери. Есть в этом что-нибудь знаменательное?

— Она пришла последней. — Отфорд пришел в легкое раздражение. — Филип, ты замечательный парень, но оставь меня в покое. То, что я уже написал об итальянской кампании, тщательно проанализировано, документально обосновано и, льщу себя надеждой, изложено безукоризненным сдержанным стилем. Вопреки твоим клеветническим измышлениям я просматривал эти книги, когда получал, и, откровенно говоря, ничто в них не противоречит ни единому известному факту. Теперь в довершение всего ты приносишь только что вышедшую пятисотстраничную эпопею, скучные приключения Краудсона Гриббелла, совершенно непримечательного генерала, единственным притязанием на славу у которого является переправа через реку Риццио при сопротивлении многократно уступающих численно сил противника.

— Джон, ты невозможен, — рассмеялся Хеджес. Отфорд взял книгу генерала Гриббелла и глянул на нее с отвращением.

— Филип, полюбуйся этой нелепой обложкой. Лицо до того непримечательное, что невозможно забыть, на фоне монтажа из горящих танков и спасающихся бегством солдат, надо полагать, его собственных. Озаглавлена книга «Таковы были приказы». На удивление двусмысленно. Значит, когда события разворачивались благоприятно для него, он может представить дело так, что бой был успешным, потому что его приказы выполнялись, когда же терпел неудачу, может, пожав плечами, сказать, что выполнял приказы и винить тех, кто руководил его действиями и против чьей глупости он был бессилен. Замечательное заглавие, если вдуматься. Типично армейское. Им не сказано ничего и сказано все. Оно высокопарное и, однако, ни к чему не обязывает автора. Словом, генерал Гриббелл заслуживает за него высшей оценки. Оно похоже на торжествующий возглас в звуконепроницаемой комнате.

— Для военного историка ты на удивление циничен.

— Военному историку невозможно не быть циничным, мой дорогой друг. Располагай я временем и не будь по природе очень ленив, то мог бы написать книгу толщиной с десяток энциклопедий об одних только оплошностях полководцев: Наполеона, Мальборо, Блюхера, Нея — все они допускали вопиющие, непростительные просчеты.

— Ты смог бы действовать лучше? Отфорд мягко улыбнулся.

— Нет, конечно, потому-то я военный историк, а не солдат. Хеджес, став совершенно серьезным, снова принялся за свое.

— Джон, ну так как же?

— Почему не обратишься к кому-то другому?

— Потому что ты очень занимательный писатель и вместе с тем проницательный ученый, когда уходишь в работу с головой

— Перестань льстить.

— И не говори, что у тебя нет времени. Всякий раз, приходя сюда, я застаю тебя глядящим в окно с таким видом, будто винишь человечество в том, что не находишься на юге Франции.

Джон улыбнулся, узнав свой портрет.

— А чего еще ждать от хранителя оружия и доспехов в большом музее? Ему требуется только содержать в чистоте экспонаты. Всю работу за меня сделали греки, египтяне, римляне и прочие. Прежние поколения хранителей составили экспозицию, и теперь, при нынешних финансовых трудностях, я не имею ассигнований на покупку чего-то нового. Самое трудное в моей работе — не погружаться в сон.

— Значит, признаешь, что время для другой работы у тебя есть.

— Время есть, — ответил Отфорд, — но нет желания.

Раздался стук в дверь, и вошел мистер Поул. Старик, обязанностью которого было не позволять воинственным детям красть из музея ятаганы и алебарды. Одет он был в темно-синюю форму с двумя золотыми коронами на воротнике.

— Опять здесь эта женщина, сэр, — сказал он. Отфорд побледнел.

— Выпроводите ее.

— Не уходит ни в какую. И мистер Элвис, и сержант Оуки пытались ее спровадить, но она, мягко говоря, очень настойчива.

— Скажите ей, что я уехал.

— Она видела вашу машину, сэр.

— Откуда ей известно, что эта машина моя?

— Не знаю, сэр, но она говорит, что ваша, и отрицать этого я не могу. Она знает номер. Ка-ха-эр семьсот пятьдесят девять.

Хеджес засмеялся.

— Женщина? Может, мне шантажом заставить тебя переделать статью? Джин знает?

— Тут не до шуток, — негромко ответил Отфорд. — Последние два дня она покоя мне не дает, каждые четверть часа то звонит, то является лично.

— Кто такая?

— Понятия не имею. Какая-то миссис то ли Аллен, то ли Олбен.

— Миссис Олбен, — сказал мистер Поул. — Аларик Олбен.

— Поул, я выйду через заднюю дверь, — сказал Отфорд, — а вы попросите сержанта подогнать мою машину на Тредингтонмьюз.

— А как быть с женщиной, сэр? — спросил Поул. — Бедная дама, кажется, очень расстроена. Она сидит в этрусском зале. Пришлось принести ей стакан воды.

— Проявите инициативу, — невразумительно ответил Отфорд.

Хеджес пришел в недоумение.

— Джон, чего ты так боишься ее?

— По телефону она говорила совершенно истерично, даже бессмысленно.

Хеджес улыбнулся.

— Думал, такое случается только с кинозвездами и эстрадными певцами. Что она говорила, или это тайна?

— Полная тайна. Она скрывает суть дела. Я понял только, что оно имеет какое-то отношение к ее мужу.

— К мужу?

— Странное дело, — неожиданно сказал Поул, уставясь на автобиографию сэра Краудсона Гриббелла, которую Отфорд положил обратно на стол. — Она всякий раз приходит сюда с этой книгой.

— Уверены? — спросил Отфорд.

— Полностью.

— Не особенно подходящее чтение для истерички, — заметил Хеджес. — В каком она возрасте?

— По-моему, ей за пятьдесят, сэр.

— Возможно, одна из любовниц Гриббелла, — пробормотал невольно заинтригованный Отфорд.

— Как, вы сказали, ее фамилия? — спросил Хеджес.

— Олбен. Миссис Аларик Олбен, — ответил Поул.

В тишине Хеджес раскрыл книгу и повел пальцем по указателю фамилий. Неожиданно брови его удивленно приподнялись.

— Что там?

— Бригадный генерал, впоследствии полковник Аларик Олбен, страница триста сорок седьмая. Генерал, впоследствии полковник. Любопытно.

Хеджес открыл триста сорок седьмую страницу и откашлялся.

— «Двадцать девятого ноября, — стал читать он вслух, — когда моя дивизия занимала рубеж по реке Риццио уже больше месяца, произошел один из тех редких инцидентов, которые бросают тень на репутацию офицера и вынуждают его принимать решения, весьма огорчительные, однако необходимые для успеха кампании…».

— Напыщенный осел, — перебил Отфорд. — Прямо-таки слышу, как он это диктует.

— «Вечером двадцать восьмого числа я вернулся на легком самолете после продолжительных переговоров с генералом Марком Кларком, он спрашивал, смогу ли я во взаимодействии с польской дивизией на моем правом фланге предпринять наступление на весьма узком фронте, целью его было перейти вброд реку Риццио, захватить стык дорог в Сан-Мелькоре ди Стетто и тем самым прорвать фронт противника в жизненно важном пункте. Польский генерал изъявил готовность, но я воспротивился, считая, что наши войска в состоянии только удерживать рубеж, пока мы не сосредоточим там достаточно сил для обеспечения успеха. Разведка установила, что на северном берегу реки находятся подразделения двух немецких дивизий, триста восемьдесят первой и отборной гренадерской «Великий курфюрст», я решительно возражал против неоправданных людских потерь, к которым непременно бы привело безрассудное, неподготовленное наступление на численно превосходящего противника. Американский генерал держался любезно, но упорно добивался от меня поддержки своего плана, опрометчивый и даже хвастливый польский командир, устроивший бессмысленную браваду, осложнял мое положение. Я пообещал генералу Кларку дать ответ через двадцать четыре часа и вернулся в свой штаб в деревушке Валендаццо. Атмосфера при моем уходе была не особенно приятной, но сдержанной. Прибыв в Валендаццо, я тут же пригласил на ужин своих бригадных командиров. Там еще присутствовали Фредди Арчер-Браун, мой адъютант, и Том Хоули, начальник разведки. Бригадный генерал Фаулис полностью поддержал мой план, единственное возражение исходило от бригадного генерала Олбена, человека безупречной личной храбрости, но слегка неуравновешенного и вспыльчивого. За ужином бригадный генерал Олбен повел себя очень вызывающе и заявил, что я не в своем уме. Из штаба он ушел глубоко возмущенным, а наутро исключительно по собственной инициативе начал на своем участке наступление без артиллерийской поддержки, и хотя двум ротам удалось овладеть небольшим плацдармом на другом берегу реки, потери были огромными и я был вынужден вернуть бригаду обратно. Бригадный генерал Олбен был отдан под трибунал и разжалован в полковники. Столь мягкий приговор оказался возможен только благодаря его репутации безупречно храброго человека». Наступила пауза. Отфорд нахмурился.

— Теперь не захотелось тебе увидеться с ней, Шерлок? — спросил Хеджес.

— Гриббелл, вероятно, прав, — ответил Отфорд.

— Совершенно не похоже на тебя.

— Поул, пригласите сюда эту даму. Поул вышел и вскоре вернулся.

— Она ушла.

В телефонном справочнике никакого Аларика Олбена не оказалось, поэтому вечером Отфорд не отправился прямо домой, а поехал в клуб на Сент-Джеймс стрит. Убеждал себя, что едет немного выпить, но на самом деле в нем взыграл авантюрный дух. В клуб этот его приняли уже давно, но бывал он в нем редко, потому что царящая там атмосфера сильно напоминала ему частную школу. Члены клуба, главным образом состарившиеся военные с небольшой группой состарившихся преждевременно, так и не избавились от иерархических представлений своей регламентированной жизни. Они с неприязненным выражением лиц сидели в глубоких креслах, силясь определить свое истинное положение в этом мирке по степени подобострастия или надменности на лицах других.

Отфорд вошел, оставил в гардеробе шляпу и принялся бродить по просторным комнатам, словно ища кого-то. Слышался шум приглушенных разговоров, будто в церкви. Ступни его утопали в ковре. Подходить к бару Отфорд не стал, там сидело трое отъявленных зануд, поджидавших жертву, словно проститутки в дешевом ресторане. В конце концов он увидел в читальном зале одиноко сидевшего с посвященным скачкам журналом Леопарда Бейтли. Генерал-майор действительной службы по прозвищу Леопард был славным малым. Человеком с буйным для военного воображением и крупным состоянием, позволяющим держаться самых вызывающих взглядов и смотреть на службу, как на хобби. Своим довольно громким прозвищем он был обязан не выдающимся подвигам, а кожному заболеванию, которым страдал с юности.

— Добрый вечер, сэр.

Леопард поднял взгляд и улыбнулся.

— Отфорд, нам не часто выпадает удовольствие видеть вас здесь.

— Можно составить вам компанию?

— Разумеется. Я просто-напросто убиваю время, и у меня это плохо получается.

За шотландским виски с содовой Отфорд спросил, знал ли он бригадного генерала Олбена. Леонард нахмурился.

— Аларика Олбена? Да. Прискорбная история. Однако этого следовало ожидать.

— Он был плохим солдатом?

— Нет-нет, даже слишком хорошим. Лучшим, чем следует, надеюсь, вы меня понимаете. Со мной несколько раз едва не случилось то же, что с ним. А потом… Не знаю, много ли Олбен пил, мы не были так близко знакомы, но он всегда казался пьяным. У него были не особенно четкая речь, мутные глаза и дьявольская вспыльчивость. Видимо, он не мог мириться с глупостью, а если не можешь мириться с глупостью в армии, то начинаешь нить, в конце концов выходишь из себя в неподходящую минуту и оказываешься озлобленным, нелюдимым штатским.

— Думаете, вам грозит та же участь?

— Нет-нет, с глупостью я мирюсь. Она меня забавляет. Возможно, дослужусь до фельдмаршала.

После небольшой паузы Отфорд спросил:

— Вы случайно не прочли книгу Гриббелла?

— Гриббелла? Вот не знал, что он умеет писать.

— Видимо, ее кто-то написал за него.

— Нет, у меня есть занятия получше, чем знакомиться с творениями совершенно посредственного умишка.

Находившаяся напротив них газета «Тайме» опустилась, и на них уставились удивительно невыразительные глаза.

— Мы как раз говорили о вашей книге, сэр, — промямлил Отфорд.

— О моей книге? Она ведь вышла всего два дня назад.

— Я прочел уже больше половины.

— Увлекательное чтение, согласитесь, — произнес Гриббелл не допускающим возражений тоном.

— Я ее не читал, — сказал Леопард с легким раздражением.

— Что-что?

— Я ее не читал.

— Думаю, вам понравится, Бейтли, чтение захватывающее.

Отфорд закусил губу и сделал решительный шаг.

— Описание переправы через Риццио проливает совершенно новый свет на всю итальянскую кампанию.

На лице Гриббелла появилось почти любезное, даже благодарное выражение.

— Вы солдат, сэр? — спросил он.

— Историк.

— Военный?

— Да. Моя фамилия Отфорд.

Гриббелл никак не среагировал. Казалось, он слышал только то, что хотел услышать, и когда Джон называл свою фамилию, обдумывал очередную фразу.

— Знаете, — произнес он, — кое-кто из вашей братин, историков, очень несправедливо обошелся кое с кем из нас, фронтовиков, не щадивших на войне жизни.

— Но ведь и кое-кто из вас, фронтовиков, очень несправедливо обошелся друг с другом. Прочтя Айка, Паттона, Монтгомери и Омара Бредли, я удивляюсь, что мы вообще выиграли войну.

Услышать этого Гриббелл не захотел.

— До сих пор никто так и не понял, — продолжал он, — что, не переправься я тогда, на Рождество, через Риццио, мы бы могли до сих пор торчать в Италии.

И скромно улыбнулся, словно ожидая поздравлений.

— А если б пошли в наступление, когда этого добивался от вас Марк Кларк?

Генерал воспринял этот вопрос как бесцеремонность.

— Уважаемый сэр, — ответил он с неожиданной злобой, — тогда бы я бессмысленно потерял две тысячи человек.

— А если б поддержали наступление бригадного генерала Олбена?

Гриббелл вскочил, словно получив пощечину.

— Я пришел сюда не затем, чтобы выслушивать оскорбления, — сдержанно произнес он. — Можно поинтересоваться, вы гость в этом клубе или член его?

— Член, — ответил спокойно Отфорд.

— Прискорбно слышать. Гриббелл с чопорным видом ушел.

— Отлично вы его, — негромко произнес Леопард. Гриббелл неожиданно вернулся.

— Некоторые подробности нельзя приводить в книге, иначе попадешь под суд за клевету, — сказал он более миролюбиво. — И я не мог упомянуть об одной особенности поведения Олбена во время того наступления. Он был пьян. Возглавлял наступление одетым в пижаму.

Домой Отфорд ехал в глубокой задумчивости. Буквально заставлял себя реагировать на сигналы светофоров. Почему Гриббелл при упоминании об Олбене так возмутился? И с какой стати так демонстративно, хоть и пристойно, ушел, а потом испортил впечатление от своего ухода, возвратясь с довольно-таки разумным объяснением поступка Олбена? До чего странную значительность он придал тому случаю чрезмерным гневом и неожиданным объяснением произошедшего!

Отфорд поставил машину у дома и хотел уже выключить фары, но тут ему показалось, что возле самой ограды ярдах в тридцати стоит какая-то женщина. Чуть поколебавшись, он выключил их, вылез и запер машину. Стал ждать. Послышалось, как под каблуком женщины негромко скрипнул гравий, потом опять наступила полная тишина.

— Миссис Олбен, — окликнул он. В ответ ни звука.

Отфорд снова отпер машину, включил зажигание и медленно поехал вперед в полной темноте. Потом внезапно включил фары, и в их лучах очутилась жалкого вида бледная женщина. Державшая в руке книгу «Таковы были приказы». Он затормозил, распахнул дверцу и со всей непринужденностью, на какую был способен, произнес:

— Миссис Олбен, не хотите ли выпить?

— Почему вы постоянно скрываетесь от меня? — выпалила женщина.

— Я понятия не имел, кто вы.

— Вы потешаетесь надо мной!

— Как вам могло прийти в голову?

Отфорд слегка опешил. С минуту оба молчали, не зная, что сказать.

— Пойдемте в дом, там можно будет спокойно поговорить.

Джин Отфорд негодовала — муж не позвонил, что опоздает к ужину, и в конце концов появился не один, а с какой-то неопрятной старухой, похожей на бродяжку.

Ужинали они в молчании, жену с мужем разделял барьер возмущения, и слова миссис Олбен, что еда превосходная, что у нее не было намерения приходить на ужин, но на этом настоял Отфорд, что она опоздала на последнюю электричку до Саннингдейла и теперь не знает, как быть, еще больше накаляли этот молчаливый разлад.

После кофе Джин, ничего не сказав, с громким топотом вышла, и Отфорд обратился к миссис Олбен.

— Скажите, почему вы последние два дня постоянно звонили мне, домогались встречи?

— Кажется, ваша жена не особенно довольна мной, — смиренно произнесла миссис Олбен.

— Мной, а не вами, правда, вы невольно послужили тому причиной. Я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос.

— Вы когда-нибудь встречались с моим мужем? — спросила миссис Олбен, видно было, что далось ей это нелегко. Она была очень робкой и не слишком-то располагающей к себе.

— Нет.

— Надо полагать, вы не читали этой книги.

— Прочел.

— Вот как.

Миссис Олбен замолчала. Отфорд догадывался, о чем пойдет речь, но ей требовалось время, чтобы обдумать, как защищать мужа. Она была жалкой, чуть ли не старой каргой, глаза ее покраснели, седые волосы растрепались.

— Стало быть, вы прочли о бригадном генерале Олбене.

— Да.

— И верите этому?

— У меня нет причин не верить.

Миссис Олбен заплакала, но, как ни странно, сочувствия у него это почти не вызвало, поскольку слезы казались вполне присущими ее лицу.

Это неправда, — воскликнула она, — возмутительная неправда!

— Вы были там? — спросил Отфорд, слегка удивляясь собственному бездушию. Как ни странно, эта жалкая женщина раздражала его.

— Нет, конечно, но я знаю Рика, знаю своего мужа. Она произнесла это с таким отчаянием, что у Отфорда возникло легкое чувство вины, но он лишь глядел в пол и ждал. В конце концов, эта женщина вызвала нелады между ним и женой, уполовинила его ужин, с какой стати помогать ей покончить с ее долгими, неловкими паузами?

— И своего мужа, и Крауди Гриббелла.

— Вот как? — Отфорд резко вскинул на нее взгляд. — Где вы встречались с ним?

— В Индии, в Месопотамии. Знаю и его, и Флору. С Флорой мы вместе учились в школе. Мы родственницы, правда, очень дальние.

— Флору? Это миссис Гриббелл?

— Леди Гриббелл, — поправила миссис Олбен. В Англии необходимо отдавать должное даже врагам. — Таких эгоистичных, упрямых, алчных женщин свет не видел.

Да, отдавать должное необходимо даже врагам. Миссис Олбен провела рукой по лицу, словно готовясь повести разговор по-другому.

— Крауди старше Рика на два года, но Рик очень быстро оставил его позади. Мой муж получил орден «За безупречную службу» и офицерское звание в семнадцатом году, когда ему было только восемнадцать лег. Он воевал против большевиков в Эстонии, затем присоединился к английским войскам в Архангельске. В двадцать четыре года служил в звании капитана в Индии, а Крауди был тогда всего-навсего бесперспективным лейтенантом в полку на севере Англии. В начале тридцатых годов они вместе служили под Мадрасом. Рик был майором, младше его в майорах был только один человек во всей армии, а Крауди Гриббелл носил временный чин капитана, командовал ротой пехотинцев. Когда началась война, моему мужу шел сорок второй год. Он был подполковником, командовал полком бронемашин. Крауди тогда было сорок три года. Выше капитана он подняться не смог и поговаривал об отставке. Под Дюнкерком Рик попал в плен, но бежал. Это был один из самых блестящих побегов за всю войну, но Рик так и не написал о нем, даже слышать об этом не хотел. Зимой сорокового года он вернулся в Англию преисполненным соображений, как нанести немцам самый ощутимый удар. В сорок первом возглавил рейд восьми добровольцев на Нормандские острова и захватил очень ценное немецкое оборудование. Рика поздравили и тут же наложили на него взыскание.

— Почему? — спросил Отфорд.

— За то, что не поставил в известность о рейде начальство. В том же году ему поручили командовать бригадой броневиков в Абиссинии, и он, оставив далеко позади основные силы, захватил в плен шестерых итальянских генералов с их окружением. В сорок втором году поговаривали, что Рик получит дивизию, но этого не произошло. Он выходил из себя в разговорах с начальством, с Громадиной Уилсоном, с военным министром. Его усадили за канцелярскую работу в военном министерстве, потом в конце концов он получил двести сорок первую бригаду, но к тому времени ничем не блиставший Крауди Гриббелл, пресмыкаясь, по своему обыкновению, взобрался наверх, и бедняга Рик оказался в подчинении у того, с кем не желал иметь ничего общего.

— Они ненавидели друг друга?

— Вряд ли Рик питал ненависть к Крауди. В прошлом у них случались ожесточенные ссоры, но Рик не злопамятен. Скорее, он ненавидел то, воплощением чего является Гриббелл: тупоумие, трусость, подобострастие. «И на кой черт было такому человеку идти в армию?» — часто повторял он.

— Чтобы в генералы пробиться, — сказал Отфорд, эта офицерская жена, вставшая на защиту благоверного, раздражала его. — Но скажите на милость, почему, желая оправдать своего мужа, вы обратились ко мне?

— Я нашла вашу фамилию на последних страницах энциклопедии в публичной библиотеке. Вы писали об итальянской кампании. Понимаете, Рик ни за что не напишет книги. А если б и написал, никто ее не издаст. Но вы пишете авторитетный комментарий, его каждый может прочесть. Это официальные данные.

Тут к ним ворвалась Джин в ночной рубашке и халате.

— Спать идешь?

У Отфорда возникло искушение вспылить. Но он очень непринужденно ответил:

— Иду, дорогая. Только отвезу миссис Олбен в Саннинг-дейл.

Мысль о поездке в такое позднее время туда показалась Джин чуть ли не до смешного сумасбродной. И она в сердцах хлопнула дверью.

Поездка заняла гораздо больше времени, чем предполагал Отфорд, миссис Олбен бубнила и бубнила, изливая тягостные чувства полковой леди Макбет. Без конца вела речь о несправедливости, выпавшей на долю ее мужа, однако не привела ни единого довода, говорящего, что действия Гриббелла были неоправданны.

Когда они наконец подъехали к невысокой хибарке, которую миссис Олбен назвала своим жильем, наружняя дверь ее была распахнута, и в ее проеме на фоне освещенной прихожей темнел силуэт рослого, сухопарого человека.

— О Господи, — пробормотала не на шутку встревоженная миссис Олбен.

— Где ты пропадала, черт возьми? — выкрикнул полковник.

— Мистер Отфорд был настолько любезен, что привез меня, — ответила она робко.

— Отфорд? Вы тот самый напыщенный осел, что написал в энциклопедии всю эту высокопарную чушь о боях в Италии?

— Откуда ты знаешь? — удивленно спросила его жена.

— Да, — сказал Отфорд.

— И надо полагать, — продолжал полковник, — моя жена донимала вас слезными рассказами обо мне.

Отфорд глянул на миссис Олбен и, пожалуй, впервые посочувствовал ей. Она выглядела совершенно отчаявшейся, сломленной, преданной.

— Наоборот, полковник Олбен, донимал ее я.

— Не верю.

Отфорд вылез из машины. Так он мог держаться с большим достоинством. Обратил внимание, что полковник одет в пижаму. До него донесся запах перегара.

— Верите или нет, это ваше дело, черт возьми, — напустился он на полковника, удивляясь собственной смелости. — Меня интересует переправа через Риццио, и, как историк, я стараюсь извлекать из любого источника все, что возможно.

— Не понимаю, зачем вам было вылезать, — язвительно ответил полковник. — Если думаете, что приглашу вас в дом, очень ошибаетесь, если тешите себя иллюзией, что буду вас благодарить за то, что привезли мою жену в целости и сохранности, ошибаетесь еще больше, мне совершенно наплевать, где она бывает, что делает и увижу ли я ее снова. Это относится и к вам, сэр.

Внезапно он выбросил вперед руку, собираясь нанести жене довольно сильный удар, но кулак прошел мимо, правда, случайно промахнулся полковник или намеренно, было не понять. Миссис Олбен с негромким стоном скрылась в хибарке. В соседних домах распахнулось несколько окон, и сонные голоса потребовали тишины.

— А теперь, — сказал полковник, — вон отсюда, убирайтесь, проваливайте.

— Я начинаю верить тому, что сказал мне сэр Краудсон Гриббелл! — крикнул Отфорд вслед удаляющемуся силуэту. — Вас турнули из армии за то, что вы тогда были пьяны!

Полковник повернулся, неторопливо возвратился и негромко заговорил:

— Совершенно верно. Был пьян до положения риз. Мало того, ради такого случая напялил пижаму — белую, в тонкую голубую полоску. Повел бригаду в наступление вопреки приказу, и военный трибунал вполне заслуженно понизил меня в звании. Генерал сэр Краудсон Гриббелл отдавал себе отчет в том, что делает, а я нет. В результате моего безрассудства наши потери составили четыреста двадцать четыре человека убитыми и почти восемьсот ранеными. Удовлетворены?

И пошел обратно к двери медленным, не особенно твердым шагом.

— Надеюсь, сэр, вы не будете вымещать на своей жене мою глупость, — сказал обескураженный Отфорд.

— Это, — ответил полковник, — дело мое, как и сражение на реке Риццио.

И закрыл за собой дверь.

Отфорд приехал домой в четыре утра усталым, раздраженным, озадаченным. Прошел на цыпочках в спальню и разделся тихо, как только мог. Когда привык к темноте, увидел, что жена обиженно смотрит на него широко раскрытыми глазами. Он был слишком расстроен, чтобы пытаться объяснять что-то в такое время, поэтому не подал виду, что разглядел ее, и тихо лежал, притворяясь спящим.

Утром во время завтрака оба держались холодно, и Отфорд все не решался сделать шаг к примирению. В этом натянутом молчании ему почему-то думалось лучше. На работу он уехал, не попрощавшись с Джин.

В кабинете, как всегда, было нечего делать. Отфорд сидел, глядя в окно и зевая. Вдруг его осенило. Он позвонил другу в военное министерство и принялся за поиски архивов бригады Олбена. Через несколько часов, после дорогостоящих телефонных разговоров, объяснить или оплатить которые можно было впоследствии, Отфорд выяснил, что адъютантом Олбена во время переправы через Риццио был некий лейтенант Джилки, ныне владелец фермы в Кении, а денщиком рядовой Джек Леннокс, член Объединения бывших военнослужащих. С помощью этой организации удалось быстро выяснить, что Леннокс работает в кинотеатре на Лестер-сквер. Махнув рукой на обед, Отфорд поехал туда на такси, подошел к рослому краснолицему швейцару в блестящей опереточной форме и спросил о Ленноксе. Швейцар ответил, что Леннокс работает в конторе наверху, но появится только к трем часам.

Отфорд сидел в молочном баре, ел невкусную булочку с бифштексом и удивлялся своей неуемности. Все данные говорили, что никакой тайны тут нет. Гриббелл и Олбен не противоречили друг другу, притом Олбен, ответчик, пожалуй, заявлял о своей виновности решительнее, чем Гриббелл, истец. Однако же интуиция подсказывала Олбену, что он на пороге открытия и расследование нужно продолжать.

В три часа Отфорд поднялся в расположенную над кинотеатром контору кинопрокатной компании и на восьмом этаже нашел сидевшего за столом Леннокса, одетого в темную форму, с рядом медалей на груди. Когда Отфорд подошел, Леннокс поднял взгляд и улыбнулся. Лицо у него было приветливое, открытое.

— Кого бы вы хотели видеть, сэр? — спросил он.

— Полагаю, мне нужны вы.

— Я?

— Мистер Леннокс?

— Да.

Отфорд представился и напрямик спросил об Олбене. Выражение лица Леннокса изменилось. В глазах его словно бы снова вспыхнула старая душевная боль.

— Та история, сэр, попортила мне немало крови, да и старику, наверно, тоже. Я бы предпочел о ней не вспоминать.

Отфорд протянул Ленноксу фунтовую банкноту, тот отказался взять ее.

— Он был вам по душе?

— Мне? Я в жизни не встречал лучшего человека. Но само собой, его нужно было хорошо знать. У него, как и у всех, имелись свои достоинства и недостатки.

— А выпить он все же любил?

Леннокс глянул на Отфорда с подозрением и даже с легкой злобой.

— В меру и ко времени, как, наверно, и вы, сэр.

— Вы принимали участие в переправе через реку?

— Да, сэр, принимал, — ответил Леннокс.

— Были в числе тех, кто вышел на другой берег?

— Мы все вышли на другой берег, сэр.

— Как? Вся бригада?

— Вся целиком. Отфорд нахмурился.

— И далеко вы продвинулись?

— Вот этого, сэр, сказать не могу. Я был ранен в ногу, как только мы переправились, и отправлен в госпиталь. А после выписки меня отправили на Дальний Восток в восьмой батальон, я так и не повидался ни с кем из ребят.

— Вы поддерживаете отношения с кем-нибудь, кого я мог бы расспросить?

— Даже не знаю, кого назвать в Лондоне, сэр, кроме Ламберта, старшины третьей роты. Он банщик в турецкой бане при спортклубе автомобилистов на Джермин-стрит, Мы с ним время от времени видимся.

Кто-то из служащих компании вышел в коридор и позвал Леннокса.

— Извините, сэр, я на минуту, — сказал Леннокс и ушел.

Отфорд не стал дожидаться его возвращения. Спустился, вышел на улицу, остановил такси и поехал в спортклуб автомобилистов. Войти туда не члену клуба было весьма непросто, но, видимо, то, что Отфорд являлся членом по крайней мере одного из не менее респектабельных клубов, смягчило секретаря, и после долгого, совершенно ненужного разговора Отфорда проводили в турецкую баню и представили отставному старшине Ламберту, невысокому, жилистому, со сквозящей в чертах лица недоверчивостью, способной вызвать беспокойство даже у совершенно честного человека. Ламберт с головы до ног был одет в белое, передвигался пружинящим шагом инструктора по физподготовке.

Отфорд, не теряя времени, принялся расспрашивать его.

— Не знаю, сэр, обязан ли я отвечать на ваши вопросы, так как не совсем уверен, что вы уполномочены их задавать.

— Но какие-то мнения у вас должны быть, — сказал Отфорд, ему была отвратительна выспренность этого человека, отстаивающего свою приниженность.

— Может, они и есть у меня, сэр, только это не значит, что я могу их высказывать кому угодно, думаю, вы понимаете меня.

Джон пришел в раздражение.

— Нет, не понимаю.

— Ладно, объясню по-другому. Я не знаю, рассекречено ли то, что произошло с нами при переправе через реку Риццио.

— Вам кто-то говорил, что это засекречено?

— Мне никто не говорил, что нет, — с хитрецой ответил старшина, полагая, что уел собеседника. Господи, ну и дурак.

— Вы знали бригадного генерала Олбена?

— Полковника Олбена, сэр.

— Если вам нравится быть невеликодушным.

— Я точен, сэр.

— Был он, по вашему мнению, хорошим офицером?

— Мои мнения ничего не значат. Имеют значение, во-первых, послужной список, во-вторых, решения трибунала.

— Вы согласны с этими решениями?

— Соглашаться или не соглашаться я не могу, мое дело считаться с ними.

— Господи, но ведь вы были там!

— Вот именно! — с раздражающей подчеркнутостью ответил Ламберт.

Отфорд предпринял новую попытку.

— Вы переправились через реку Риццио двадцать девятого ноября. Это никакой не секрет.

— Раз вы знаете это, сэр, значит, оно так.

— Насколько я понимаю, на другой берег переправился целый батальон, потом ему было приказано вернуться.

— Этого я вам не могу сказать, сэр.

— Да кому будет прок от того, если скажете? — выкрикнул Отфорд. — Немцам? Они теперь на нашей стороне, всеми силами стараются быть полезными.

— Тогда почему не обратитесь к ним?

— О, а вот это идея!

Старшина утратил свое хладнокровие. Мысль, что, возможно, он подал Отфорду идею, ужаснула его.

— Что вы собираетесь делать, сэр? — спросил он, мелодраматически щурясь.

— Воспользоваться вашим советом и выяснить правду у немцев.

— Я вам этого не советовал!

— Посоветовали, — ответил Отфорд. — Сказали, почему бы не обратиться к ним.

— Я это не в прямом смысле, сэр, но если вам нужно что-то разузнать, свяжитесь, пожалуйста, с майором Энгуином. Он принял командование батальоном, когда полковник Редфорд погиб.

Старшина перепугался так, что ловил ртом воздух.

— Вот это другое дело, — сказал Отфорд. — Майор Энгуин, говорите? Знаете, как найти его?

— Да, сэр. Мы до сих пор поздравляем друг друга открытками с Рождеством. Теперь он торгует грузовиками, сэр, в Линкольне. Фирма называется «Братья Энгуин».

— Большое спасибо.

Отфорд протянул фунтовую банкноту, и старшина с легким поклоном взял ее.

Отфорд вернулся в музей около половины пятого, узнал, что ему не было ни писем, ни телефонных звонков. Бросил взгляд на книгу «Таковы были приказы».

«И хотя двум ротам удалось овладеть небольшим плацдармом на другом берегу реки, потери были огромными, и я был вынужден вернуть бригаду обратно», — прочел он снова.

А Леннокс сказал, что переправилась вся бригада. Может, он не мог всего знать? Может, и Гриббелл не мог?

Узнать телефонный номер фирмы «Братья Энгуин» в Линкольне Отфорду не составило труда, и вскоре он разговаривал с майором Энгуином. Судя по голосу, Энгуин считал себя прирожденным знатоком грузовиков и людей.

— Олбен? — произнес он. — Я терпеть не мог этого типа, совершенно невоспитанного, донельзя тщеславного и невообразимо эксцентричного. Он носил фуражку задом наперед и принимал парады в пижаме. Вам наверняка знаком этот тип людей. Позер, каких свет не видел. Но при всем при том должен сказать, солдаты готовы были идти за ним в огонь и в воду. Олбен восхищал их. Веселил. Они считали его взбалмошным и в его присутствии не скучали ни минуты, однако в офицерском клубе Олбен бывал сущим наказанием.

— Он пил?

— Да, но при этом не пьянел. Я больше не знал никого, кто умел бы так пить. Потрясающе. Ни разу не видел, чтобы он утратил ясность ума.

— А в обществе сэра Краудсона Гриббелла бывали?

— Да, тип совершенно гнусный. Полная противоположность сумасбродному Олбену, настоящий полковник Блимп[1]. Всю жизнь избегал риска. Ни разу не делал шага вперед, если не был уверен в успехе, да и то пока другие дивизии на флангах не завершат всю грязную работу. Олбен, по крайней мере, будоражил всех, но разговор с Занудой Гриббеллом тут же вгонял в сон.

Приятно поговорить с таким человеком, как Энгуин.

— Генерал Гриббелл написал книгу.

— Зануда? Слава Богу, что я не вложил деньги в ее издание. Что он пишет?

— Утверждает, что, когда Олбен устроил наступление, на другой берег переправились только две роты и…

— Вопиющая ложь. Мой батальон находился в резерве, и мы переправились следом за двумя остальными батальонами бригады.

— Он пишет, что занятый плацдарм был небольшим.

— Думаете, этому можно верить? Целью операции был захват деревни Сан-как-там-ее…

— Сан-Мелькоре ди Стетто.

— Вот-вот. И мы заняли ее меньше чем через полчаса с начала наступления. Потери у нас были пустяковыми. Олбен приказал окапываться и отправил сообщение в штаб с просьбой поддержать его остальными силами дивизии. А в ответ получил только приказ отступать. Сперва он воспротивился, но в конце концов ему пришлось подчиниться. Солдаты чуть не взбунтовались, видя, что отступают безо всякой причины. Наш отход придал немцам уверенности, и они открыли сокрушительный огонь, девяносто пять процентов потерь мы понесли при отступлении.

— Господи.

— Вот так обстояли дела, можете мне поверить. Если когда-нибудь окажетесь в Линкольне…

Взбудораженный Отфорд снова позвонил в военное министерство и выяснил, что войсками, противостоявшими дивизии Гриббелла, командовал некий генерал Шванц, оказалось, что он все еще состоит на действительной службе и прикомандирован к войскам НАТО в Париже. Несмотря на позднее время, Отфорд позвонил в Париж, ему сказали, что генерала Шванца в штаб-квартире нет, но его можно найти в отеле «Рафаэль». Глянув с беспокойством на часы, Отфорд позвонил туда и в ответ услышал, что генерал Шванц, видимо, в немецком посольстве на приеме в честь какого-то высокого американского чина. Отфорд, твердо решивший довести дело до конца, позвонил в посольство и, припомнив те немногие слова, какие знал по-немецки, попросил генерала Шванца. Кто-то отправился искать его, до Отфорда доносился отдаленный шум голосов пьющих коктейли гостей. Он подумал, что тоже не прочь был бы выпить. В конце концов в трубке послышался довольно веселый, мягкий голос:

— Hallo, hier Schwanz[2].

— Вы говорите по-английски?

— Кто у телефона?

Отфорд объяснил, что он военный историк, и извинился за беспокойство в такое время. Поскольку немцы питают немалое уважение ко всем историкам, а к военным тем паче, генерал отнесся к нему более чем корректно.

— Я хочу задать вам вопрос о переправе через реку Риццио, сэр.

— Риццио? Так. Пожалуй, я пришлю вам свою книгу «Sonnenuntergang in Italien»[3]. Сейчас трудно разговаривать, много шума.

— Вы написали книгу?

— Да. Две недели назад она вышла в Мюнхене, на немецком языке, разумеется. Я пришлю вам экземпляр.

— Большое спасибо, сэр. Прочту с удовольствием. Но можно все-таки задать вам еще только один вопрос?

— Пожалуйста.

— Наступление двадцать девятого ноября оказалось для вас неожиданным?

— Совершенно. Оно велось без артподготовки. Мы привыкли, что англичане всегда действуют в наступлении одинаково. Сперва артиллерия, потом, час-другой спустя, пехота. Здесь было совсем не так. Возглавлял наступление офицер в белом. Похоже, на нем была пижама. Он курил трубку и держал в руке английский флаг. Многие солдаты тоже курили, трубили в дудки и горны, били в барабаны. Такую форму атаки мы применяли в Первую мировую войну, я называю ее психологической, а боевой дух моих солдат в то время был до того низок, что они зачастую покидали свои позиции, не открывая огня. Видите ли, они прибыли из России, а генеральный штаб считал, что Италия после Восточного фронта покажется им отпуском, хотя, разумеется, в Италии тоже приходилось воевать, правда, поменьше. У некоторых солдат нервы до того расшатались, что они приняли ту белую фигуру за призрака. А тут еще невообразимая какофония, все это было очень умно, ничего умнее я не видел за всю войну, потому что психологический момент был выбран очень удачно. С четырнадцатого но восемнадцатый год мы потеряли в таких атаках немало солдат, когда противник бывал свежим, с высоким боевым духом. Я оказался неспособен спасти наш штаб в Сан-Мелькоре ди Стетто, и наша линия войск была прорвана. Мне оставалось только срочно просить помощи у командира корпуса генерала фон Хаммерлинка, но я понимал, что фон Хаммерлинку придется отдать приказ об общем отступлении, поскольку у нас тогда не было резервов. У меня под командованием находились мелкие подразделения триста восемьдесят первой дивизии, около двухсот солдат, около пятиста гренадеров из дивизии «Великий Курфюрст», сколько-то стариков из запасных частей и сотни три фанатиков из дивизии эс-эс «Зейсс-Инкварт». Я перемешал их по мере возможности, чтобы, если будут взяты пленные, англичане сочли, что у нас значительные силы. Я уже отдал приказ о частичном отступлении, чтобы предотвратить полный упадок боевого духа — кое-кто из солдат бессменно находился на передовой по восемь-девять месяцев — и тут по каким-то необъяснимым причинам англичане сами начали отступать. Когда мне сообщили об этом, я не поверил, но приказал атаковать всеми силами. Раз солдаты устали и боевой дух низок, им необходимо действовать. Даже безнадежная атака лучше бездеятельности. Меньше чем через два часа мы вернулись на свои оставленные позиции, нанеся противнику тяжелый урон. Меня наградили Рыцарским крестом с бриллиантами, но в мемуарах я признаю, что не заслужил его. За все время, проведенное на войне, я ни разу не сталкивался с такой поразительной, даже загадочной ошибкой, какую допустили англичане в том случае. Ответил я на ваш вопрос?

Немцы — народ в высшей степени основательный. Генерал Шванц, которому трудно было вести разговор из-за шума на приеме с коктейлями, определенно мог гордиться тем, как выполнил свою задачу.

— Большое спасибо, герр генерал, — сказал Отфорд, — вы сообщили мне более чем достаточно сведений, и я позволю себе прислать вам для прочтения одну книгу.

— Прошу прощенья?

Генерал почти безупречно говорил по-английски о войне, но в обычном разговоре чувствовал себя менее уверенно.

— Большое спасибо, — сказал Отфорд.

— Благодарю вас и желаю наилучших успехов в вашей весьма интересной работе.

Отфорд положил трубку и невесело улыбнулся. Он позвонил Филипу Хеджесу, сказал, что, видимо, внесет в статью небольшую поправку для нового издания энциклопедии. Хеджес пришел в восторг. Затем Отфорд зашел в цветочный магазин, купил большой букет алых роз и поехал домой.

Его жене надоело гнетущее безмолвие семейного разлада, в основе которого лежала легкая беспечность, а не дурной умысел. Получив букет роз, она прослезилась, так как муж не баловал ее такими подарками, и ночью в постели он ей все рассказал.

— Я не мог раньше объяснить тебе, — сказал он, — потому что мне самому было не все ясно.

— Понимаю, — прошептала она, хотя на самом деле не поняла.

Он глянул на нее, скосив глаза, и улыбнулся.

— А завтра мне понадобится твое содействие. Утром поедем повидать полковника Олбена.

— Тебе нужно мое содействие? Джин была польщена.

— Угу, — ответил Отфорд. — Если мне поехать одному, у него может возникнуть желание пустить в ход кулаки. При даме, надеюсь, он себе этого не позволит.

Утром Отфорды поехали в Саннингдейл. У хибарки полковника были около половины одиннадцатого. При дневном свете она выглядела гораздо более жалкой, чем в темноте. Хибарка была выстроена из рифленого железа, унылость ее слегка маскировали побеги плюща и других ползучих растений. Только крохотный садик радовал глаз своей аккуратностью. Отфорд позвонил в дверь. После непродолжительной задержки миссис Олбен открыла ее. При виде Отфорда она, казалось, пришла в ужас.

— Кто там? — послышался из дома грубый голос. Миссис Олбен, не смея ответить, смущенно замялась.

Появился полковник, державший во рту погасшую трубку чашечкой вниз. На нем были шорты и толстый серый свитер.

— Что вам нужно, черт возьми? — отрывисто спросил он. — Кажется, в прошлый раз я указал вам на дверь.

— На дверь вы мне не указывали, — храбро ответил Отфорд. — Вы даже не пригласили меня в дом. Это Джин, моя жена.

Олбен слегка кивнул, взгляд его карих глаз растерянно блуждал от одной к другому.

— Может, им лучше войти? — робко предложила миссис Олбен.

— Нет. Что вам нужно?

— Я знаю правду о переправе через Риццио и намерен раскрыть ее.

— Вся правда о ней общеизвестна.

— Рядовой Леннокс другого мнения.

— Леннокс? Где вы его отыскали?

— Неважно.

— Он не может судить о том, что произошло.

— А старшина Ламберт с майором Энгуином?

— Ламберт наихудший тип служаки, приспособленец. Энгуин твердолобый дурак, дилетант, подражающий профессионалам. Я буду отрицать все, что бы они ни говорили.

— Ну а генерал Шванц?

Полковник Олбен слегка улыбнулся в знак того, что крыть ему нечем.

— Входите, — предложил он. — Меджи, будь добра, займи миссис Отфорд. Я хочу поговорить с мистером Отфордом наедине. В кабинете.

Джин поглядела на мужа, тот ободряюще кивнул ей.

— Я бы хотела показать вам, какое варенье варю, — сказала миссис Олбен.

Джин с обреченным видом последовала за ней. Это был мужской мир.

Отфорд последовал за полковником.

— Для начала, пока не сказали ничего, — заговорил Олбен, — замечаете вы что-нибудь в этой комнате?

— Да, фантастическую, громадную коллекцию растений. Можно даже сказать, полк растений.

Голос полковника снова посуровел.

— Употребляйте любые собирательные существительные, кроме этого.

— Некоторые из них с Востока, так ведь?

— Да, — ответил полковник, — этот малыш тибетец, этот довольно неприглядный паразит из Кашмира, они тут со всего света. И притом весьма привередливы. Их надо держать под стеклом, при различных температурах, а в частном доме это нелегко. Однако при некоторой изобретательности почти все возможно. — Улыбнулся. — Как вы подтвердили.

— И давно вы разводите их? — спросил Олбен.

— С тех пор, как покинул армию. Не замечаете больше ничего? Может быть, недостающего?

Отфорд молча оглядывал комнату, ища разгадки.

— Это не какая-то мелкая частность, — продолжал полковник. — Бывали когда-нибудь в кабинете у военного?

Отфорда вдруг осенило.

— Здесь нет ни единой фотографии встречи однополчан, — сказал он, — ни единого армейского сувенира, ни портретов фельдмаршалов в рамках.

— Вот именно, — ответил Олбен. — Теперь мне с вами проще. Шотландского? Больше ничего у меня нет.

— Не рано ли?

— Промочить горло никогда не рано.

Олбен налил чистого виски в два стакана и протянул один Отфорду.

— Можно чуточку…

— Вода портит его, — сказал Олбен. — Поехали.

Он сел на складной табурет, предоставив сломанное кресло Отфорду.

— Я хочу прояснить кое-что, — сказал Отфорд. — Почему вы были так грубы со мной, пока я не упомянул о Шванце? И почему так радушны сейчас?

Полковник рассмеялся и почесал щеку желтым от никотина пальцем. Потом стал медленно набивать табаком трубку, обдумывая ответ.

— Больше всего на свете я восхищаюсь умом. Восхищаюсь людьми, знающими, когда следовать интуиции. Это тоже показатель ума. Вы явно именно так и поступили. Доказали мне, что вы не какой-то щелкопер, погнавшийся за сенсацией. Почувствовали что-то не то и, пораскинув мозгами, докопались до истины. В ту ночь я сделал все возможное, чтобы расхолодить вас. Сбил со следа, но вы вышли на него снова. Я восхищаюсь этим, и потому вы достойны моего радушия.

По характеру этот человек определенно являлся лидером. До того спокойным в сознании собственного превосходства, что на него было невозможно обижаться. Он неторопливо раскурил трубку.

— Вы думаете, что услышите от меня воспоминания, — продолжал полковник. — Напрасно. Самое большее, что могу для вас сделать, — по-свойски посидеть с вами.

— Не хотите даже выслушать, что сказал мне Шванц?

— Нет. Он наверняка сказал правду. По мне, лучше бы этого разговора не происходило.

— Вам не хочется, чтобы гриббелловская версия случившегося была опровергнута?

— Нет, — беспечно ответил Олбен. Потом поднял взгляд и; увидев недоуменное лицо Отфорда, рассмеялся. — В начале службы командование баловало меня. Я был, в сущности, бойскаутом-переростком, а тогда в армии это одобрялось. Балканская кампания в конце Первой мировой войны явилась для меня веселым времяпрепровождением — изнеженные французские офицеры, горделивые сербы, болгары с уязвленным национальным чувством, греческие торговцы, с очаровательной наглостью наживающие большие деньги. В Эстонии тоже было весело. Налеты на позиции большевиков, пленные женщины, воевавшие в их рядах, — я чувствовал себя, должно быть, как Байрон в Греции. В Архангельске было слишком холодно, но я привык к холоду в английских загородных домах, и он не особенно мешал мне веселиться. Потом в Индии я много и хорошо играл в поло, благодаря чему быстро продвигался по службе. Разумеется, люди вокруг меня постоянно гибли, но тогда я был молод и мне это представлялось невезением в игре.

Полковник, ненадолго замолчав, уставился на дымок из трубки.

— Полоса неудач началась, когда я попал во Францию в тридцать девятом году. Мне казалось, меня окружают одни ослы. Глупость их была вопиющей до смешного. Солдаты только и делали, что чистили пуговицы, да с такими криками, что пугались сами, кололи штыками мешки. Все обучение было словно направлено на то, чтобы солдаты как можно резче бросались в глаза противнику. Я выражал недовольство, жаловался, но все понапрасну. Когда немцы пошли в наступление, мы сделали все возможное, чтобы облегчить им задачу, и можем тешить себя сознанием, что наше поражение было более убедительным, чем их победа.

Потом Абиссиния, это казалось возвращением к тому типу войн, какие мне нравились. Мало убитых, множество прекрасных пейзажей, здоровая жизнь на лоне природы. Затем Лондон, тепличная обстановка, завал конторской работы, перекладывание невразумительно составленных бумаг из стопы в стопу. Когда все это стало мне казаться невыносимым, меня отправили под начало Крауди Гриббелла. Он пришел в ужас, увидев меня столько лет спустя, и ему недостало характера настоять на моем переводе оттуда. Характером Крауди слабоват. Впрочем, для него это похвала, чересчур лестная. Характера он лишен напрочь. Мы простояли на берегу этой речонки с красивым названием — солдаты называли ее Рицци — целых два месяца, просто-напросто дожидаясь, когда противник отступит.

Я прекрасно понимал, что немцы разыгрывают спектакль. На том берегу реки происходило столько передвижений, что было ясно — это показуха, но Крауди не сомневался, что там сосредоточены крупные силы. И смертельно боялся наступления немцев. Потом его пригласили в американский штаб и взяли в оборот. Вернулся он бледным от раздражения. Крауди легко раздражался, главным образом потому, что не совсем понимал собеседников и думал, что они хотят на нем выехать. Он пригласил нескольких офицеров, в том числе и меня, поужинать с ним. Ужин был отвратительным. Во всех смыслах. Крауди просил нашей поддержки в его решимости не идти в наступление. «Ни за что не раскрою свои карты раньше бошей», — заявил он. Я вспылил, сказал, что стыжусь служить под его началом, и наговорил еще много чего похлеще. В разговорах с ним я всегда немного хватал через край, прежде всего потому, что иначе бы он не понял. Возвратясь в штаб своей бригады, я решил использовать одну из старых немецких уловок против самих немцев. С рассветом первая рота пошла вперед на очень узком участке. У солдат были перемазаны лица, кто-то шел в одном белье, другие привязали к винтовкам простыни, они курили, колотили в жестяные листы. Я возглавлял наступление в пижаме, держал в зубах трубку и листал на ходу журнал «Иллюстрейтед Лондон Ньюс». Мы создавали такой шум, какой только могли. У одного солдата была волынка, четверо трубили в горны, трое играли на гармониках, а уж крику-то было, крику! Мы прошли через расположение немцев, как нож через масло, и полчаса спустя заняли Сан-Мелькоре ди Стетто.

— Каковы были ваши потери?

— Один убитый, четверо раненых. И вот тут я совершил роковую ошибку. Вместо того чтобы обратиться за поддержкой к командиру расположенной рядом польской дивизии, отправил донесение Крауди. Он сообщил, что я арестован, и приказал немедленно отходить, заявив, что я нарушил его генеральный план овладения Сан-Мелькоре. Я ответил, что, поскольку Сан-Мелькоре уже в наших руках, никакого генерального плана не нужно. Это лишь осложнило обстановку. Он обвинил меня во лжи. И преступный приказ об отступлении стал последним, какой я выполнил в армии. Во время отхода мы потеряли убитыми четыреста двадцать четыре человека. Вот так.

Олбен страдальчески нахмурился, потом улыбнулся снова.

— Я сделал именно то, чего, как сказал вам, делать не буду. Изложил историю своей жизни. Знаете, почему решил поступить так?

— Нет.

— Потому что хорошо разбираюсь в людях. Это плата за ваше молчание.

— Так вы не хотите, чтобы я внес поправку в данные? Голос Отфорда поднялся чуть ли не до крика.

— Данные? Кому они нужны? — Олбен подлил себе виски. — На всех советах директоров, на заседаниях парламента всеми силами стараются не допустить попадания неверных данных в протоколы, которые потом никто не станет читать.

— Если не будет возбужден судебный иск.

— Для иска требуется истец. В данном случае истца не существует.

Олбен проницательно поглядел на Отфорда и придвинулся вместе с табуретом поближе к креслу.

— Не знаю, сможете ли вы понять, — негромко, чуть ли не задушевно заговорил он. — Мне всегда хотелось иметь детей, но у нас их не было, а ничто не внушает большего почтения к жизни, чем желание дать жизнь и невозможность осуществить его. На свете есть задачи, которые необходимо выполнять, и есть талантливые руководители, которым необходимо повиноваться. Солдатом я был хорошим. Не знаю, наблюдали вы когда-нибудь за игрой в теннис. Иной раз мяч замирает на сетке, и непонятно, на какую сторону он упадет. Некоторые солдаты оказываются в таком же положении, я был одним из них. Они либо становятся выдающимися военачальниками, либо ведут себя как выдающиеся военачальники, не имея соответствующего чина, за что их изгоняют из армии. Именно это и случилось со мной. Я обладал военным талантом — возможно, меня провозгласили бы военным гением, окажись я терпеливей, — но, признаться, почти забыл о своем таланте, когда перестал быть фронтовиком, и начал много думать о солдатах, когда лишился возможности находиться среди них. Этот переворот во мне произошел из-за того отступления, проклятого, бессмысленного отступления из деревни. Мы потеряли четыреста двадцать четыре человека убитыми. Эти люди падали на моих глазах, словно мухи. Возвращаясь к нашим позициям, я надеялся получить пулю в спину. Я заслуживал смерти за то, что трусливо повиновался идиотскому приказу Крауди вместо того, чтобы переждать в деревне, пока кто-то с крупицей здравого смысла в башке и достаточно высоким чином осознает значение нашей победы. И знаете, когда мы оказались снова на своих позициях, у меня возникло жгучее желание уйти из армии. Те четыреста двадцать четыре не просто четыреста двадцать четыре попусту загубленных живых существа, четыреста двадцать четыре фамилии в списках, это четыреста двадцать четыре образования, четыреста двадцать четыре разума, четыреста двадцать четыре мира чувств, четыреста двадцать четыре характера, четыреста двадцать четыре образа мыслей и горе восьмисот сорока родителей. Погибли они только потому, что Крауди разозлился на меня, другой причины не было.

— Разве это не оправдывает моего намерения? — с жаром спросил Отфорд. — Поведение Гриббелла было совершенно гнусным, а вам пришлось взять на себя вину за преступление, совершенное тем, кто присвоил себе всю честь последующей победы!

— Вы считаете, об этом нужно написать? — спокойно спросил Олбен. — Я не согласен с вами, потому что, честно говоря, не принимаю этого близко к сердцу. И не могу позволить вам разбудить горе, дремлющее в сердцах родителей этих ребят, дав им понять, что ребята могли бы остаться в живых. Лучше приму вину на себя. И знаете, почему? У меня плечи достаточно широкие, чтобы вынести это бремя; у Крауди нет. Для меня эта тема закрыта; для него нет. Он до конца жизни будет стараться оправдать свой поступок, боясь, как бы его не уличили во лжи. А у меня есть мои растения, Отфорд, и душа моя спокойна. Радостно видеть, как они растут, как ростки появляются из земли, тянутся к свету, дышат. Это компромисс, но приятный, восхитительный. Мне надоели смерть, грязь, слезы и приводящие к ним решения. Я счастлив. Крауди нет. Он сидит в том унылом клубе и размышляет, чего ему ждать. Вынести этого он не сможет. Я смогу. Совесть у меня отягощена меньше.

— Вы хотите, чтобы я все это забыл, — неторопливо произнес Отфорд.

— Да. Хочу, чтобы пообещали забыть.

— Генерал Шванц написал книгу.

— Кто станет ее читать? Да собственно говоря, и книгу Крауди? И кто прочтет ваши статьи? Только друзья, враги, несколько студентов. Мы с вами не так уж значительны по меркам истории. Забудете?

— Ну…

Отфорду очень не хотелось связывать себя обещанием, хотя его глубоко взволновало спокойствие духа Олбена.

— Сообщу вам о Крауди еще кое-что, — сказал полковник. — В прошлом году у него умерла жена, единственный сын погиб во Франции за несколько дней до конца войны. На глубокую любовь он неспособен, поэтому сейчас ощущает только какую-то пустоту, думает, что судьба нечестно с ним обошлась. По глупости озлобился на весь мир. На такого жалкого, пустого человека нельзя долго сердиться.

И подлил себе виски в третий раз.

— Я читал ваши статьи, — сказал он. — Пишете вы хорошо, стиль у вас живой, колкий. Вы намного моложе меня и когда-нибудь вдруг поймете, что в каждом человеке есть нечто, чего сразу не разглядишь. Добавите в то, что пишете, чуточку сочувствия, и пойдете в рост, как эта зелень. Дети у вас есть?

— Нет, — угрюмо ответил Отфорд.

— Вы… не лишены возможности обзавестись ими?

— Нет. Просто как-то не собрались.

— Господи! — воскликнул Олбен. — Вы даже не знаете, чего лишили себя!

— А вы?

— Никто не знает этого лучше, чем бездетный родитель, — твердо ответил с улыбкой Олбен. — И теперь я знаю, что мы поняли друг друга и вы спокойно забудете обо всем, кроме моего своеволия. Солдаты. Отфорд, это дети, которые никогда не становятся взрослыми. Я взрослею. Дайте мне такую возможность. И кстати, повзрослейте сами, пока не поздно и вам не подыскали постоянного кресла в этих яслях на Сент-Джеймс стрит для впавших в детство, куда эти престарелые младенцы ездят умирать.

Когда они шли к двери, Олбен добавил:

— Между прочим, бить жену в ту ночь я не собирался. Никогда этого не делаю. Просто разыгрывал представление перед вами. Меджи замечательная женщина, только принимает случившееся близко к сердцу, как, похоже, и вы, и не может простить мне, что меня это уже не волнует.

— Честно говоря, тоже не могу, — смущенно улыбнулся Отфорд.

В машине он почти все время молчал, а поскольку Джин измучила болтовня с миссис Олбен, в тишине вновь начала создаваться грозовая атмосфера.

— Куда ты едешь? — внезапно спросила Джин.

— Дело есть в городе, — резко ответил Отфорд.

— Тогда завези сперва меня домой.

— Оно минутное.

До самой Сент-Джеймс стрит они молчали, но по тому, как стремительно муж гнал машину, Джин догадывалась, что он выведен из душевного равновесия. Поставив машину, Отфорд сказал ей:

— Если подойдет полицейский, скажи, я мигом.

Он взбежал по ступеням, перескакивая через три за раз, и быстро вошел в шелестящие негромкими разговорами большие комнаты. Генерал сэр Краудсон Гриббелл сидел в своем обычном кресле, уставясь в пространство. Отфорд с холодной яростью воззрился на него. Генерал неизменно держал голову чуть откинутой назад, словно беспокоился, не попытается ли сесть на него какая-то невидимая муха. Больше его облик почти ничего не выражал, кроме какой-то смутной решимости и холодности. Время от времени он помигивал, и на его белесые ресницы падал солнечный свет. Сидел он в одиночестве.

Вошел старый официант с бутылкой шампанского и поставил ее на низкий столик перед генералом.

— Отмечаете что-нибудь, сэр? — спросил он, откупорив бутылку и наливая в бокал вино.

— Да, — ответил генерал ничего не выражающим голосом, — день рождения сына.

Отфорд внезапно ощутил в горле ком и бросился прочь из клуба.

Подходя к машине, он увидел сидевшую внутри жену. Она была хорошенькой, но слегка постарела. Или, может, лицо ее стало чуть печальнее, губы сжались плотнее, в глазах убавилось живости.

Отфорд сел за руль и улыбнулся ей.

— Дорогая, — сказал он, — хочу узнать тебя получше. Джин безрадостно рассмеялась.

— О чем это ты?

Джон поглядел на нее, словно видел впервые, и поцеловал так, словно они были еще женихом и невестой.

В тот же день он написал Хеджесу, что никаких изменений в статье не будет, а несколько дней спустя, когда пришла книга Шванца, даже не вскрыл бандероль.