"Белый сайгак" - читать интересную книгу автора (Абу-Бакар Ахмедхан)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Время шло, перебирая дни, как янтарные зерна четок. Бийке проводила Ризвана в Сирагинские горы, а через две недели почувствовала томление, слабость и тошноту, чего с ней раньше никогда не бывало. О таком состоянии говорят ногайцы: лежать — болезни нет, ходить — силы нет. Через месяц она окончательно убедилась: у нее будет ребенок от любимого и дорогого ей Ризвана. Бийке испугалась, вся ее решимость будто вылетела из нее, девушка сделалась слабой и беспомощной. Она в этот день ушла далеко в степь, где ее никто не мог услышать, и долго плакала. Там, в степи, нашел ее дядя Мухарбий. Она любила и уважала этого человека за его доброе сердце. Мухарбий занимался своим привычным делом, объезжал степи, заповедные места, любовался маленьким белым сайгаком в том дружном семействе. Сайгачонок еще не окреп. Питался он только молоком матери. И, как видно, учился у взрослых понимать степь и вообще жизнь. То и дело он подбегал к матери с вопросами, и были эти вопросы, как у всех малышей, одинаковы: почему, почему, почему? Может быть, конечно, и не так спрашивал сайгачонок, но Мухарбию казалось, что иначе он спрашивать не мог. А почему небо синее? А почему днем светло? А почему надо все время кого-то остерегаться? А почему звезды падают, но до степи не долетают? А почему заяц с длинными усиками пугается и убегает? Почему птицы летают по воздуху, а я не могу? Почему, почему, почему?

В этот день Мухарбий возвращался домой в хорошем расположении духа. Не встретился за день с плохими людьми, все было спокойно в степи, сайгаки жили мирно, в довершение всего нашел Бийке с заплаканными глазами у заброшенного артезиана. Он не стал расспрашивать, почему она здесь, откуда слезы, словно и без вопросов узнал, что у человека на душе. Он дал ей вести машину, сказав, что устал за целый день, и она сама села за руль, попросила только заехать на почту. «Понятно, попятно, письмецо ждешь? Напишет», — ободрил Мухарбий, будто догадался, что томит девушку. Конечно, Мухарбий не мог догадаться, от кого она ждет письма с таким нетерпением, и мог предположить лишь, что Бийке переписывается с Батыем, сыном Эсманбета, которого она не видела вот уже семь лет, с тех пор, как его призвали на службу в армию. Она была маленькой девочкой, пятиклассницей, когда Батый с отличием окончил школу. Его фотография, как лучшего выпускника, долго висела в школьном коридоре. Бийке даже не помнит, какой он из себя, этот Батый. Семь лет — немалый срок. За два года службы и еще за пять лет института человек может сильно преобразиться. Возвращаясь с почты, где ей сказали, как всегда: «Пишут тебе, пишут, Бийке!» — девушка вдруг заметила, что думает о Батые. «Странно, что это я вдруг? Я его совсем ведь не знаю. Каков он? Может быть, хромой, косой, горбатый. И он меня не знает, если, конечно, Эсманбет не послал ему фотографию. Говорят, в конце августа или в начале сентября приедет. Интересно, какой он? И почему, если он кончает институт в июле, должен жить там до сентября? Странно, очень странно. А что будет, когда он приедет? А вдруг он мне понравится? Ой, что я говорю, какой вздор, я же теперь не одна. Во мне две жизни, и обе никакого отношения но имеют к человеку, носящему имя Батый. Как только он приедет, я встречусь с ним. А что я ему скажу?» И Бийке еще больше углубилась в свои размышления.

«Здравствуй, Бийке!» — скажет он, неказистый, горбатый или косой, расплывшись в глупой, самодовольной улыбке, и протянет руку с кривыми пальцами. Пожму я ее? Да, конечно, для приличия надо. Я отвечу ему на приветствие и скажу… Надо постараться не оскорбить его с первых же слов, а вежливо объяснить: так, мол, и так… А как? Мол, родители не вправе были сами решать это дело. Получилось недоразумение. Прошу простить, хотя к свадьбе у вас все готово, но ничего из этого не выйдет. Он нахмурится от обиды, проглотит горькую слюну и скажет: «Почему?» У него, как у верблюда, отвиснет челюсть.

«Потому, — скажу я, — что я тебя не знаю, а если бы даже и знала, то не люблю тебя».

Интересно, рассердится он? Еще бы! От таких слов кто угодно придет в ярость. Он, конечно, постарается сдержать себя, но непременно скажет:

«Об этом надо было раньше известить меня или моих родных».

«Прости, но я ждала тебя, чтобы поговорить. Трудно переубеждать старших».

«Ты меня ставишь в очень глупое положение, Бийке», — скажет он, стараясь понежнее произнести это имя.

«Ничего не могу поделать!» — скажу я.

«Ты любишь другого?» — спросит он.

«Это не имеет никакого значения для нашего разговора».

«Бийке, ты подумай. Ведь весь аул знает, что ты моя невеста!» — мягко скажет он.

«Но ты же не можешь утверждать, что ты меня любишь?» — скажу я лукаво.

«Почему ты так думаешь?» — спросит он, надеясь как-нибудь уговорить меня.

«Потому что это невозможно».

«Почему?»

«Потому что не бывает так, чтобы, не видев человека, в него влюбиться».

«Ты ошибаешься. Я тебя давно знал. О тебе писал мне отец, у меня есть твое фото. Лучшей невесты я не хотел бы».

«Прости, Батый, — скажу я. — Но из этого ничего не выйдет. У меня есть другой человек. Я его жена».

Интересно, какое будет у него лицо в это время? Он скажет: «Проклятье!» — сломает в руке ветку, повернется и уйдет. А может быть, не поверит и скажет: «Бийке, ты все придумываешь. Бийке, милая, хорошая, не позорь меня перед всем аулом, я прошу тебя. Хочешь, вот здесь перед тобой встану на колени, хочешь, подползу к тебе на четвереньках, буду целовать твои следы, буду делать все, что ты скажешь!» А я уйду, гордо вскинув голову. Вот будет трам-тарарам и у его родителей, и у моих! Гром и молния — ничто по сравнению с этим. Меня, конечно, выгонят из дому, или в тот же день я уйду сама. Но куда я уйду? К кому я постучусь, кому я буду нужна со своим брюхом? Эх, Ризван, Ризван, милый ты мой, дорогой мой человек! Бросил ты меня, позабыл, а обещал писать. Обещал ли он писать? Не помню. Но разве надо обещать писать письма любимой? Разве это трудно? Неужели мой Ризван меня позабыл?»

— Нет, нет, нет! — эти слова Бийке произнесла вслух, и прохожие недоумевающе посмотрели на нее.

В последнее время отец и мать Бийке были довольны поведением дочери. Она теперь редко выходила, подруги перестали ходить к ней, и ни разу она не оставалась ночевать у подруг. Сама поняла, думали родители, благоразумная у нас дочь. Сознает, что она невеста, что жених ее скоро должен приехать, не миновать свадьбы. Но, конечно, они не знали, что творится у дочери на душе.

На бахчу прибежала жена Уразбая и сообщила, что дочери давно уж нет дома.

Бригада Уразбая как раз работала сегодня очень слаженно. Уразбай сам, закатав штаны выше колен, без рубахи, поливал водой арбузные грядки. По неглубоким длинным бороздам, журча, текла замутившаяся вода, впитываясь в землю и орошая ее. До колен ноги Уразбая были в липкой грязи.

— Замолчи, — сказал Уразбай, недовольный, что его отрывают от дела, — ничего с ней не случится, вернется.

— Но ты же велел взять ее на бахчу?

— А ты что, не могла прийти пораньше? Ну и лентяйка же ты…

— Вахарай, что за человек! И так сделаешь нехорошо, и так плохо.

— Работай, работай! К свадьбе дочери должны созреть арбузы, самые сладкие, самые сочные, самые что ни на есть терекли-мектебские. А ссориться и упрекать друг друга будем после урожая и после свадьбы.

— Валахи, твой язык и до урожая не успокоится.

— Ты смотри, как работают женщины! А жена бригадира сидела дома.

— Ну и начальник нашелся, хоть бы постыдился. У порядочных людей жены дома сидят.

— По-твоему, я не порядочный? По-твоему, их мужья не порядочные?

— Их мужья хоть какие-нибудь посты в районе занимают, а ты вечно копаешься в грязи. На штаны свои посмотри, семь раз будешь стирать, все равно не отмоешь.

— Эй, женщина, меньше мели языком, руками, руками работай! Если бы арбузы выращивали языком, ты была бы самым лучшим специалистом.

— Так ее, Уразбай, так, огрей хорошенько, пусть знает, почем фунт лиха! — закричала рядом дородная загорелая женщина, которая работала босиком, засучив шаровары выше колен.

— Ну и собрал муж бригаду! Одни бесстыжие.

— Ничего, милая, поработаешь часок-другой и платье еще снимешь.

Веселый смех прокатился по бахче.

— Чего стыдиться, твоего мужа, что ли? Да он, кажется, с тобой одной намаялся, на нас и не смотрит.

— Плетки вам не хватает, — процедил Уразбай. — Ну и женщины!

— Моего мужа ты не тронь, о своем позаботься, — упрекнула жена Уразбая ту дородную женщину, что заговорила о ее муже. Тут была доля правды, потому что муж этой женщины связался с молодой дояркой горного колхоза и жена, вот эта самая женщина, исцарапала сопернице все лицо. Шум поднялся на всю округу. Сняли его с работы архитектора в райисполкоме.

— Я о своем позаботилась, сидит теперь как миленький дома и нянчит детей.

— А как же та доярка? Что с ней сделали? Ведь говорят о ней… если бык не бросается на корову, то корова бросается на быка.

— Ее повысили, назначили в районный женотдел.

Снова раскатился громкий смех.

— Эй, вы, женщины, арбузы перепугаете! — кричит Уразбай. Но в душе он доволен. Хоть и любят эти женщины почесать язык, зато работают как дьяволы, нипочем им ни жара, ни трудности. Все одолеют, все вынесут, все перетерпят.

В то самое время, когда на бахче шел веселый разговор, Мухарбий зашел в райисполком, в контору к своему прямому начальнику. Надо узнать, нет ли каких новых инструкций, нет ли писем, не нужно ли дать разъяснения по старым делам, мало ли что бывает. Трудно работать Мухарбию одному на большом участке, давно он просит, чтобы дали ему в помощники еще одного человека, давно обещают, а человека все нет и нет. В райисполком Мухарбий пришел в хорошем настроении, но начальник очень скоро это хорошее настроение ему испортил.

— Я давно хотел поговорить с тобой, да все никак время не мог выбрать. Хорошо, что ты зашел. Ну, как дела? — спросил начальник, прикуривая длинную, с фильтром сигарету.

— Дела? Ничего. Белый сайгак в степи объявился.

— Больше ничего?

— Пока что нет.

— Значит, в хозяйстве все в порядке?

— Как будто.

— А сколько тебе лет, Мухарбий? Давай поговорим по-честному.

— Что значит «по-честному»? Разве меня кто-нибудь уличал в нечестности?

— Да нет. Это так…

— Что значит «это так»? Оскорбить человека — это так, да?

— Прости, я не собирался тебя оскорблять.

— Не собирался, а оскорбляешь.

— Правильно мне сказали, что с тобой будет трудно разговаривать.

— Кто сказал, почему трудно? Говори, пожалуйста, как человек с человеком.

— Но я же твой начальник! — возмутился человек в форме и потушил сигарету о пепельницу.

— Слушаю, товарищ начальник.

— Так сколько тебе лет?

— Стукнуло шестьдесят.

— Поздравляю, от души поздравляю!

— Спасибо.

— Тут ты написал докладную, что тебе становится трудно, не справляешься. Конечно, зона большая, не успеешь с одного конца перекинуться на другой, а там уж идет разбой, браконьеров развелось…

— Все это правда! Поэтому я и прошу одного работника, помощника себе.

— Из центра пришел ответ на твою докладную.

— Дают помощника? — обрадовался Мухарбий, однако радость его оказалась преждевременной. Начальник достал письмо с резолюцией, написанной синим карандашом.

— Здесь пишут, что ты постарел. Рекомендуют с почестями проводить тебя на пенсию, на заслуженный отдых.

— С почестями, значит?

— Да, с почестями. Пишут, что на твое место они подбирают человека.

— Подбирают? — Мухарбий растерялся, в сердце больно кольнуло.

— Так вот и пишут.

— Ну и что же, раз пишут, им виднее. Но мне не нужны никакие почести. Я могу идти?

— Ступай… Но пока работай, когда еще оттуда пришлют человека. Ты пока хозяин степи…

— Пока… — Мухарбий вышел согнувшись, будто к его шестидесяти нагрузили на него еще сорок. Как видно, выглядел он плохо, может быть, побледнел, потому что бывший архитектор, который ходил в исполком в поисках новой должности, торопливо подал старику стакан воды. Мухарбий выпил, отдышался, поблагодарил бывшего архитектора и побрел домой к своей старухе. С кем еще поделиться новостями, с кем поговорить, перед кем излить душу? Жаловаться он не любил. Пойдешь посоветоваться, высказать, что на душе и как, прослывешь жалобщиком и кляузником. Нет, уж лучше поговорить со своим домашним прокурором, как он называет свою старуху. Он и излил перед пей свою душу, но так, как должен был бы излить перед тем начальником в форме. Он и кричал, и стучал кулаком по столу, и доказывал, и давал отпор, защищался и нападал.

— Что ты на меня-то кричишь? — сказала Кадрия.

— На кого же мне кричать?

— Вот сделайся большим начальником, тогда, пожалуйста, бей по столу кулаком, кричи на сослуживцев, будто у них души нет, будто это не люди, а чурбаны.

— Нет, Кадрия, не быть мне начальником. Сказали, на пенсию пора. С почестями.

— Ну и хорошо. Теперь хоть отдохну. Ни днем, ни ночью покоя не было, все в страхе за тебя жила.

— Нечего было страшиться — не убивал, не крал, старался быть честным.

— Два раза ранили.

— Ну и что? На то есть люди, есть и звери.

— Пенсию-то сколько дадут?

— Рублей шестьдесят.

— Ну и хватит нам. Я ведь еще работаю.

— В это время в комнату с буханкой хлеба вбежал малыш лет пяти.

— Мама-тетя, вот… — Он с гордостью передал хлеб Кадрии.

— Это еще что за «мама-тетя»? — удивился Мухарбий. — Кто такой, откуда?

— Хороший мальчик?

— Кто он?

— Он спрашивает, кто я. Разве он не знает меня?

— Знает, знает, сынок, иди познакомься. Это твой папа-дядя.

— Здравствуй, папа-дядя. Разве ты меня позабыл? Это же я, Ногай.

— Ногай. Ногайчик! — Слезы потекли из глаз старика. Он обнял мальчика, поднял на руки, обернулся к своей старухе. Та, ни слова не говоря, кивнула головой. — Ты что же молчала?

— А разве ты дал мне сказать хоть одно слово?

Была у этой одинокой семьи давняя мечта усыновить ребенка, но все никак не выпадал случай. И вот Кадрия присмотрела мальчика-сироту, он воспитывался в кизлярском детдоме. Кадрия часто ездила в Кизляр будто за учебниками или придумывала другой повод, чтобы лишний раз оказаться около этого ребенка. Сегодня наконец она открыла тайну мужу. Мухарбий не мог и предположить, что такое сбудется.

— Знаешь, ты кто? — спросил Мухарбий.

— Кто?

— Ты белый сайгачонок.

— Это хорошо или плохо?

— Это очень хорошо, сынок, это счастье.

— А что такое счастье?

— Это что ты нашел нас, а мы нашли тебя, сын мой! — Старик вытирал слезы рукавом.

— А вы долго искали меня?

— Долго, сынок. Много лет искали.

— Почему же сразу не взяли меня? Мне там было так скучно, а одна тетя все время говорила, что я бедный, что у меня нет ни папы, ни мамы, что они умерли.

— Она не знала, сынок. Она так думала. А мы, видишь, все живые, и ты наш сыночек, ты наш Ногай! Гордое это имя, сынок!

Вот какова жизнь у людей. Час назад Мухарбию казалось, что несчастнее человека, чем он, нет на свете. Проклял он день своего рождения. И тут же — свет яркий, счастье. Кто мог бы подумать, а?..

— Ты почему плачешь, папа-дядя?

— Как же, сынок, не плакать? Я тебя так долго искал. Потерял надежду… и вдруг… Это я от радости, сынок. Пусть теперь делают со мной что хотят. Пусть на пенсию, пусть куда угодно, к дьяволу, пусть! Теперь мне ничего не страшно, сынок, родной мой!

— Ты ничего не боишься, папа-дядя?

— Ничего.

— И волка?

— И волка не боюсь.

— Почему?

— А потому, что ты у меня есть, ты, сынок! — И отец обнимает нежно прильнувшего к нему Ногая.