"Белый сайгак" - читать интересную книгу автора (Абу-Бакар Ахмедхан)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На поверхностный взгляд степь кажется безжизненной и пустынной. Надо хорошо вжиться в нее, надо иметь острый и внимательный глаз степняка (а к этому и желание проникнуть в степные тайны), чтобы вдруг обнаружить, к своему великому удивлению, что есть у степи своя жизнь, необычная, разнообразная и, может быть, не менее богатая, нежели в других уголках земли, щедро наделенных водой, прохладой, а значит, и пышной зеленью.

Если разрыть небольшой рыхлый холмик, то обнаружишь подземные ходы слепыша. Он не выносит сквозняка в своих подземных дворцах и обязательно подойдет к разрытой тобой дыре, чтобы заделать ее.

Во многих местах земля продырявлена круглыми порками. Здесь обиталище тушканчиков, сусликов, степных мышей. За кустом притаился кермен — степной заяц. Он замер и ждет, чтобы тень орла уплыла подальше. Самоуверенно, никого не боясь, проползет уж, проскользит гадюка — гроза степных грызунов. Пропоет в траве свою песню черный жаворонок. Выше травы поднялись кустарники солончакового тамариска, выбросившего фиолетовые кисти своих цветов. Но и трава здесь весной, в мае, высока, по брюхо лошади, расстилается яркий ковер разнотравья и разноцветья от коричневых гор до синего моря. Если хочешь увидеть степь цветущей и яркой, побывай в степи в мае, когда все люди, живущие здесь, готовятся к Празднику чабана. Альпийскому лугу не уступит по краскам и яркости майский степной ковер. А местами, словно алые полотнища расстелили к празднику, цветут маки, пламенеет земля.

Недолго цветут степные маки, но сколько свежести и красоты успевают они подарить земле, пока цветут!

А там изумрудно-зеленые посевы люцерны, дикий овес, белый клевер, и вот уж пошла серебриться на многие километры главная степная трава — полынь. Много хорошего, доброго связано у народа с полынью. Всему может изменить человек, но запаху родной земли никогда. Благоухает полынью степь. Не страшен полыни иссушающий зной. Полынное сено бывает душисто и питательно для животных, потому что горечь полыни при сушке улетучивается и ослабевает. Схваченная заморозками полынь и вовсе подслащивается, становится вкусной. В народе заслужила полынь славу целебной травы. Горцы и ногайцы хранят ее в пучках под потолком между балками. От болей в животе помогает полынь, от малярии, от ревматизма. Чабаны натирают полынью руки, чтобы убить всякую заразу, одним словом, дезинфицируют, да кроме того, запах ее приятен человеку. Недаром полынь называется в народе «живи-трава».

Степь теперь везде обитаема. Повсюду созданы людьми базы и поселки. Давно не кочуют ногайцы с места на место, давно позабыли они свои кибитки, живут оседло по деревням и по кутанам. Ногайцы — прекрасные скотоводы и чабаны. Они преданы своему делу, трудолюбивы, поэтому среди них очень много орденоносцев и героев труда. На Празднике чабана залюбуешься этими загорелыми и как будто наивными людьми. Здесь ты поймешь, какой высокой благодарности удостаивает государство труд простого ногайца. Нет, это не генералы, хотя на груди у них ордена, это простые чабаны.

Ногайцы к тому же хорошие садоводы и виноградари. Говорят, в степи ничего не растет. Неправда. Все растет, если позаботиться, потрудиться, полюбить землю, сродниться с ней. Земля во сто крат отблагодарит трудолюбивого земледельца. Есть у ногайцев парники, есть у них и бахчи, на которых вызревают самые сладкие арбузы. Когда видишь бахчу с большими и спелыми арбузами, охватывает радость, а вместе с ней и гордость за то, что есть у нас люди, делающие такое доброе дело. Об арбузнике Уразбае слава шагнула далеко за пределы этих стеней. Раньше так славились только ногайские кузнецы.

Тянутся по земле витиеватые зеленые веревки, тяжи, жгуты с листьями, а между ними лежат шары в полосатых майках, подставили солнцу свои бока. Десятилетний ногайский мальчишка едва-едва поднимает степной арбуз. А в газетах писали о таком случае. Косил человек траву и увидел впереди предмет, который принял за большой замшелый валун. Хотел обкосить его со всех сторон и пройти мимо, но все же неосторожно задел косой, и вот на глазах у косца валун треснул и раскололся на две половинки, обнажив рубиновое нутро, испещренное черными семечками. Удивился косарь, не знал он, что бывают на земле такие арбузы, ведь этот арбуз был ему чуть ли не до пояса. Позвал он детей и жену, что находились поблизости, а детей у него было семеро. Велика была радость в жаркий день есть прохладный гигантский арбуз. За один присест съели они только четверть арбуза, угостили других косарей, машиниста сенокосилки, а корки арбуза для интереса взяли с собой, иначе никто бы им не поверил. Ну а каков был этот арбуз на вкус, знает лишь тот, кто его пробовал. Вот что такое степь Данг-авлах! А какой виноград здесь растет! Кизлярские винные подвалы были известны еще в прошлом веке, но и в наше время кизлярские коньяки не уступают самым лучшим в мире марочным коньякам.

Выходят из заповедника и кочуют на воле по степи стада сайгаков — красивых, грациозных степных антилоп. Сайгаки взяты под защиту государством, охота на них строго запрещена. Вот почему до глубины сердца возмущается Мухарбий, вот почему ненавистен ему человек, который истребляет сайгаков ради наживы, ради собственного удовольствия.

Сайгак — вымирающее животное. Точно так же в недавние времена был истреблен здесь, в ногайских степях, тарпан, или тулпар, — гривастая дикая лошадь, огненная краса стеней, воспетая в грустно-протяжных песнях безымянных певцов Прикаспия, олицетворявшая необузданность, норовистость и великую любовь к свободе, к стопному раздолью. Вымер тулпар — сказочный конь. Дольше всех продержался вожак тулпаров, как вихрь водивший по степи свой табун. Говорят, жив до сих пор в Терекли-Мектебе тот человек, который заарканил последнего сказочного мустанга. Этот пойманный последний тулпар не прожил в неволе и десяти дней, бился головой об стену, пока не умер. Говорят, что люди чуждаются теперь этого человека, обходят его, как прокаженного, стороной, не слушают его, когда он хвастается, подвыпив, с каким трудом и с какой сноровкой добился он успешной охоты — два месяца выслеживал мустанга на своем черкесском скакуне. Вымер сказочный конь, сожалеют о нем ногайцы, а еще больше будут сожалеть потомки. Сколько упреков выскажут они нам, своим предкам, за то, что не сохранили редкостное животное, за то, что лишили их, потомков, степной красоты, обеднили землю!

Правда, прошлой весной у чабанского костра за блюдом хинкалов почтенный ногаец по имени Аджигельды из Кунбатора рассказывал, что одни из его дальних родственников, заблудившись в степи, видел будто бы в закатных лучах табун диких лошадей и пыль, поднятую этим табуном. В правдивость слов он поклялся реденькой своей бородой, после чего человеку нельзя не верить. Но, с другой стороны, могло померещиться усталому, изможденному путнику, потерявшему надежду добраться до людского пристанища. Иногда человек увидит именно то, что ему страстно хотелось бы видеть. К тому же любят жители стеней, ведущие самую обычную, слишком даже обычную жизнь, рассказы о необычном, любят удивить собеседника и сами при этом не меньше удивляются своему же рассказу.

Ногайцы — малый, но гордый народ. Еще говорят про них, что добродушные и веселые. А почему бы им злиться? Вино у них есть свое, о мясе не надо и говорить: тысячные отары пасутся в степи. Много ли вообще надо доброму человеку, чтобы находиться в хорошем расположении духа, или, как говорят ногайцы, так стоять на земле, чтобы тень завидовала хозяину?

А если с похмелья, то нет ничего лучше большой пиалы ногайского чая с молоком, с перцем, с топленым маслом. Какой аромат, какой вкус! Сразу оживает человек, сразу возвращается к нему хорошее настроение. Да если к этому чаю еще хрустящий чурек или хотя бы поджаристый край от хлеба, испеченного в сельской пекарне на поду, а не в форме. Почему бы не поверить, что кто пьет ногайский чай, тот застрахован от многих болезней, почему бы и нет? Ведь в этой спрессованной плитке чая такое разнообразие трав, такой букет, такой аромат, что даже самый бесчувственный не останется равнодушным. И станет пить его с превеликим желанием.

Две пиалы этого чая с удовольствием выпил сегодня Мухарбий. Чай приготовила ему его старушка Кадрия, что означает «судьба», или, точнее, «предначертание». Кадрия — учительница в сельской начальной школе, десятки лет учит детей родному ногайскому языку. Не знаю, судьба ли это, но своих детей у них нет. Мухарбий давно перестал упрекать жену, да и неизвестно, ее ли это вина. Милая, добрая Кадрия всю свою материнскую ласку и любовь отдает детям в школе, чужим детям, но только можно ли называть их чужими? Они для нее ближе родных. Иначе чем же объяснить, что если кого из детей обидят родители, то дети бегут к Кадрии, ищут ее защиты. А если у кого дома приготовят вкусную еду, то обязательно пригласят учительницу или отнесут ей лучший кусок. Да вот и сейчас прибежала девочка, самая младшая дочь Эсманбета, и принесла целый пирог, от которого идет еще пар. Кадрия поблагодарила девочку, дала ей два апельсина, а пирог поставила перед мужем.

— Ешь, вкусный, наверное.

— Откуда знаешь, сама-то попробовала?

— По запаху.

— Кто принес?

— Младшая дочь Эсманбета.

— Убери, выбрось! Не хочу видеть этого пирога!

— Что с тобой, муж мой, ты вчера вернулся, ни слова мне не сказал? «Постели постель, спать хочу» — вот и все. А я ведь не чужая тебе. Вот уже сорок лет я твоя жена.

— Я сказал, что все в порядке. И прошу, больше от чужих ничего не принимай!

— Хорошо, не буду. Но ребенок-то тут при чем? Да и Эсманбет был твоим другом.

— Был, и все, больше нет! Не хочу слышать его имени в моем доме.

— Это не мое ли имя ты не хочешь слышать? — раздался густой, как бы медный голос человека, входящего в дом с веранды.

Сам Эсманбет. Среднего роста, полноватый, но не так, чтобы это бросалось в глаза и наводило на мысли о невоздержанности и распущенности. Лицо приветливое. Многие ногайцы теперь по каким-то причинам утрачивают свои характерные черты. Лица становятся менее плоскими, головы менее крупными. Даже и в песнях ногайцы не воспевают больше широкие скулы и плоские носы. Отчего происходит такая перемена в целом антропологическом типе, неизвестно. Может быть, от свободного и повседневного общения с другими народами? Может быть, окружающая среда накладывает на людей свою печать? Говорят, что у француза, например, живущего в Японии, могут появиться дети с узковатыми глазами, разрезанными по-азиатски, если даже жена у этого француза настоящая парижанка. Пути влияния тут неизвестны, не установлены. Так или иначе у Эсманбета, входящего с веранды в комнату, было приветливое и больше европейское, нежели чисто ногайское, лицо.

— Это не мое ли имя ты не хочешь слышать? — улыбаясь, повторил Эсманбет.

— Да, твое имя!

— Не надо, сосед, не надо. Хватит того, что ты расправился по дороге с моими кунаками. Клянусь, ты молодец, ну и разделал же ты их!

— Жалко, что не тебя.

— А я решил отметить твой приезд. Соседка Кадрия, будь мила, там, за дверью, я оставил бутыль с вином в плетенке, неси ее сюда. Дочка моя прибежала к вам с пирогом. Сама не дотронулась до пирога, пока не отнесла вам лучший кусок.

— Славные у тебя дочери, Эсманбет! — похвалила учительница.

— А сын мой разве плох?

— И сын хороший. В этом году, я слышала, он закапчивает институт.

— Да, вернется мой сын и будет Мухарбию на пятки наступать. Но ничего, не беда, на земле всем хватит места. Вернется мой сын, я его сразу женю.

— В добрый час, а кто же невеста?

— Есть на примете одна красавица. Мой сын достоин ее любви. Да вы знаете ее, она и ваша родственница, Бийке — дочь Уразбая. Так что сроднимся…

— Бийке? Она очень хороша.

— Ты думаешь, я буду пить с тобой вино? — возмутился Мухарбий, глядя непрошеному гостю прямо в глаза.

— Обязательно, дорогой Мухарбий, обязательно. Яда я в вино не добавлял.

— От тебя и этого можно ожидать.

— Ты опять о своем! Неужели ты все еще думаешь, что это я подсунул тебе ту рыбу?

— А кто же?

— Жить по соседству и дуться друг на друга двум мужчинам не к лицу. Смягчи свою душу. Я же первый к тебе пришел. Если бы я зла хотел, зачем бы я пришел? Правильно я говорю, учительница Кадрия?

— Правильно, правильно. А то вернулся он вчера, слова доброго не сказал.

— Не годится, сосед. За твое здоровье! В молодости у меня потел лоб, а в старости все потеет затылок. Почему бы это?

— Совести в тебе мало, — разъяснил Мухарбий. — Раньше была она в тебе на видном месте, а теперь вся в затылок ушла.

— Ты, говорят, грозился убить меня?

— Грозился.

— Вот я и пришел, чтобы ты не утруждал себя поисками. Только скажи сперва, в чем моя вина.

— Преступление, точнее говоря…

— Ну, допустим. Я слушаю. Только, прошу тебя, выпей. Я пришел поговорить как мужчина с мужчиной.

— Хорошо, выпью.

— Так бы давно. Я слушаю.

— Ты хочешь знать правду? Вот тебе моя правда. Сколько раз я ловил тебя на охоте с сайгаками? Сколько раз с рыбой? Каждый раз давал тебе добрые советы…

— Если ты хочешь их повторить, то не надо, я их все знаю наизусть.

— Ты враг нашей степи, ты враг наших детей…

— Но у тебя-то детей как будто нет…

Это был, что называется, удар ниже пояса, запрещенный удар. Слова Эсманбета больно уязвили не только хозяина, но и хозяйку. Учительница нахмурилась и едва не заплакала. Ей захотелось крикнуть этому самодовольному, лоснящемуся здоровяку, что «будут, будут и у нас дети!», но не могла она этого сказать и отвернулась от гостя. Мухарбий же, хотя и вскипел от обидных слов так, что темные волны затуманили глаза, все же сдержался и продолжал разговор спокойно, с достоинством:

— Да, детей у меня нет, но ты враг своих собственных детей. Понятно это тебе? Человек живет тем, что ему оставили на земле его предки. Он умножает то, что оставили отец и дед, и умножает он это ради детей.

— Десяток рыб, десяток сайгаков — это не будущее, Мухарбий. Я же охотник…

— Охотник за легкой наживой.

— Я не один ем мясо, лишнее отдаю соседям…

— А совесть, а закон?

— Закон — это столб. Перепрыгнуть нельзя, но обойти всегда можно.

— Тогда о чем же нам говорить? Клянусь этим куском хлеба, представится случай, я не пожалею тебя, хоть ты и спас мне жизнь… Вот мое слово, твоим преступлениям я положу конец!

— Отдашь под суд?

— Отдам! Но пока посмотрим, что тебе скажут в райкоме.

— Этим меня не испугаешь.

— Я все же докажу… А теперь не о чем мне с тобой говорить. Прошу за порог со своим вином!

— Муж мой, ты что говоришь? Разве было такое, чтобы выгоняли из дома гостя, если даже он твой враг? — испуганно вскричала Кадрия.

Эсманбет побледнел.

— Ничего, Кадрия, я добра хотел вашему дому. Что же… Прощайте. По крайней мере, мы выяснили наши отношения. Когда-нибудь он поймет, но будет поздно!

— Пусть будет поздно! Вино свое не забудь!

— Выплесни его во двор.

Эсманбет ушел, хлопнув дверью, и Кадрия взялась упрекать мужа:

— Разве можно так ругаться с соседом? Разве можно выгонять гостя из дома? А если он враг, разве можно так открывать ему свою душу?

— Хорошо. Теперь мы выяснили отношения, — упрямо твердил Мухарбий, натягивая кирзовые сапоги.

Не желая больше слушать жену, инспектор сел в свой старый, потрепанный степными дорогами «газик» и укатил в степь. Там он находил самого себя. Там было раздолье его мыслям и чувствам. Там он ощущал себя частицей прекрасной природы, обретал радость и спокойствие духа.

Никто не знал и не понимал степь так, как Мухарбий. Зато не было для него худшего человека, чем тот, кто отозвался бы плохо о родной земле. Степь для Мухарбия все — и настоящее и будущее. Он защитник родной природы, ее богатств. Он свято верит, что природу нужно передать потомкам не в ухудшенном, а в улучшенном виде. О родной природе он готов говорить часами, только слушай. Рассказывая, он увлечет тебя, заворожит, ты почувствуешь себя другим человеком, будешь глядеть на все другими глазами. О сайгаках и рыбах он рассказывает так, словно нет на свете ничего более важного, чем сайгаки и рыбы.

Мелеет Каспий. Сокращаются рыбные богатства. Драгоценные рыбы гибнут, не добравшись до своих нерестилищ. Их останавливают преграды, воздвигнутые человеком. В мае, когда осетровые устремляются вверх по рекам, можно наблюдать, как упорно стремятся они исполнить великий закон природы. Инстинкт гонит их из соленого моря в пресные чистые реки, к истокам рек, за сотни и тысячи километров. Иногда реки кишат острыми, зубчатыми, шиповатыми спинами рыб. Осетры спешат, перепрыгивают друг через друга, обгоняют один другого. Инстинкт продления себя в потомках — это ведь прекрасно. Не теряем ли этот инстинкт мы, люди, как, например, потеряли уже чутье к предстоящим подземным толчкам, которое живо еще, сохраняется еще у собак и кошек и даже у тараканов. Я сам, когда почувствовал в мае прошлого года первый толчок и, схватив малыша, бросился вон из дома, был больше, чем землетрясением, поражен тем, что тараканы уже на пороге, что они опередили меня в бегстве из опасного места, что они знали о землетрясении, когда его еще не было.

Появились на земле ужасные люди, которые живут только для себя. Это страшно. Горцы говорят, что таких всепожирающих людей не было никогда. Сегодня он живет, а что будет завтра с родной землей, его не интересует. После меня хоть потоп. Пусть не растет трава, пусть не цветут розы, пусть не восходит солнце. Это хуже чумы или холеры. Мухарбий ненавидел этих людей. Вот почему о нем говорят, что он неуживчив, вот почему его не любят. У него много недругов, но есть и друзья. Он предан своему делу не только по долгу службы, но и по своей натуре. Нет сомнений, что, если бы не был он инспектором, все равно так же болел бы за родную природу, так же защищал бы ее.

Быть инспектором — дело не только трудное, но и смертельно опасное. Сколько случаев, когда поджигали дома инспекторов, убивали их самих или детей. Убийцы при этом исчезали бесследно. Хороший человек был Агададаш — инспектор Дербентского рыбнадзора. Его награждали, о нем писали в газетах. Но убили инспектора и его сына озверевшие люди. Привязали голыми к деревьям в глухом лесу, и комары выпили всю их кровь… Убийц еще не нашли.

Обо всем этом знает Мухарбий, но ничто не может его остановить, когда дело идет о сохранении родной степи. Никакие угрозы не заставят его отступить от долга и пойти на сделку со своей совестью. Пусть грозится Эсманбет. Еще посмотрим, кто будет плакать, а кто смеяться.