"Современный швейцарский детектив" - читать интересную книгу автора (Глаузер Фридрих, Дюрренматт Фридрих, Нестер...)

РАЗГОВОР С НОЧНЫМ САНИТАРОМ БОНЕНБЛУСТОМ

В длинных коридорах только потрескивали иногда паркетные половицы. И опять воцарялась тишина. Щелкнул замок. Двери, мимо которых он шел, были словно немые, и невольно закрадывалась мысль, что за каждой из них лежит покойник. А за другими, наоборот, было довольно шумно — раздавался громкий храп, бормотание во сне, тихие вскрики.

Пробил ли уже час, когда Матто плетет серебряные нити?.. Воздух спертый, окна — маленькие квадратики в переплетах из железных прутьев — плотно закрыты. Опять скрипнули половицы, и опять щелкнул замок… Коридор длиной в вечность… Лестничная площадка, короткий коридорчик… Сквозь замочную скважину сочится синий свет… Дверная ручка… Штудер осторожно вставил ключ-отмычку в замочную скважину, покрутил ею, поискал правильное положение, стараясь, как заправский взломщик, не производить шума, насечка села. Осторожно, очень осторожно Штудер повернул ключ, от напряжения, чтобы сделать все бесшумно, он даже щеки втянул, прикусив их зубами. При этом он как-то подсознательно думал о докторе Ладунере, ожидавшем прикрытия со стороны кантональной полиции, а вот он, представитель этой самой полиции, крадется тут втихаря, пытаясь действовать тихой сапой.

Надзорная палата… Посредине потолка лампочка, обернутая синей бумагой. От нее по белым постелям разливается синий свет, превращая лица спящих больных в лица утопленников. Сильный неприятный запах — человеческих тел, лекарств и, конечно, водной мастики.

Еще несколько шагов вперед — вот и выступ стены.

В нише, за своим маленьким столиком, сидел ночной санитар Боненблуст. Голова его прислонилась к стене, веки полузакрыты, а пышные усы шевелились, как водоросли на дне ручья.

Штудеру доводилось видеть разные формы испуга.

Ну, например, при краже в магазине, когда деликатно хватаешь барышню за руку: «Пройдемте, пожалуйста, фройляйн…» Слезы, катящиеся из уголков глаз и оставляющие полосы на напудренных щеках… Бывало, что и мужчины пугались, когда вдруг на улице, в толпе прохожих, положишь руку на плечо: «Пройдемте! Без шума!» Глаза широко раскрыты, губы побледнели и вытянулись в полоску. Чувствуется, во рту пересохло и горло перехватило, человек пробует закричать и не может… Видал он и испуг мошенника, вырванного утром из тяжелого сна, руки его жалобно трясутся и за пять минут с трудом завязывают галстук сикось-накось…

Но испуг ночного санитара Боненблуста, вызванный внезапным появлением вахмистра, был совершенно иного рода. На какое-то мгновение Штудера охватил страх, не хватит ли того удар. Лицо санитара налилось и стало фиолетовым, кровь прилила к глазам, а легкие захрипели, как мехи. Боненблуст попробовал встать и плюхнулся назад. Потом он опять прислонился головой к стене, к тому самому месту, где было большое жирное пятно… Сколько же часов провел здесь ночной санитар, прислоняясь головой всегда к одному и тому же месту?..

— Эй, дружище! — сказал Штудер приветливо. И тут он еще вовремя успел схватить руку Боненблуста, находившуюся уже в опасной близости от сигнальных кнопок. Санитар чуть не поднял тревогу!..

— Это же я, вахмистр Штудер.

— Да… да… Господин… доктор… Господин… вахмистр… Господин…

— Обращайтесь ко мне просто — Штудер!

— Вы собираетесь меня арестовать, господин Штудер… за то… за то… я виноват, что Питерлен убежал убил директора?

Штудер молчал. Он сел рядом с этим грузным мужчиной, погладил его, успокаивая, по рукаву шерстяного свитера и сказал через некоторое время: у него и в мыслях нет кого-то арестовывать. И насколько ему известно, директор Борстли стал жертвой несчастного случая…

— Это вы только так говорите, — произнес Боненблуст, и лицо его стало постепенно терять фиолетовый оттенок. — Питерлен наверняка прикончил директора. Об этом вся больница говорит…

— Кто, например?

— Да Вайраух, и Юцелер, и другие санитары из «П» и «Т» и «Б». А Юцелер сказал, я во всем виноват…

Так-так… Значит, такова версия здешних обитателей… Интересно…

Было похоже, что старый Боненблуст собирается заплакать. Глаза его увлажнились, лицо сморщилось, поехало вбок… Но потребность Штудера в плачущих мужчинах была на сегодня уже исчерпана, он не мог забыть блондина, там на кушетке, в кабинете доктора Ладунера…

— Почему именно вы виноваты?

— В тот вечер все было так же, как и в другие вечера. Питерлен плохо спал, а когда он неспокоен, он всегда выходит ко мне почитать газетку, вот здесь, за столиком…

Штудер увидел, что в выступе стены, на высоте головы стоящего человека, горела лампа под металлическим козырьком, направлявшим ее свет точно на столик. Вся остальная палата оставалась погруженной в синий полумрак.

— А потом?

— А потом он сказал, как почти каждый вечер до того: «Слушай, Боненблуст, выпусти меня в комнату отдыха, мне покурить хочется…» Он любил курить, Питерлен, а здесь, на посту, это запрещено. Ну тогда я выпустил его вон в ту дверь и огонька ему дал. А потом опять запер дверь. Он обычно стучал, когда накурится. Иногда он и две сигареты выкуривал, блуждая не спеша по залу. А вчера прогулка что-то затянулась. И я пошел посмотреть, а там уже никого не было…

— А шишка? — Штудер осклабился, сверкнув зубами.

— Я ударился, когда метался в темноте, не то об дверь, не то о выступ стены, я и сам не знаю. Мне ничего не стоило сочинить потом, что меня стукнули в соседней комнате, Шмокер ведь спал от сильного снотворного, я сам ему дал его в половине двенадцатого.

— А почему вы так долго никому ничего не рассказывали?

…Ночной санитар Боненблуст молчал от страха, боясь, что его уволят. Страх его был понятен, хотя и беспочвен. Свистящим шепотом — внутри у него так и сипело — он рассказал, что служит здесь вот уже без малого двадцать пять лет.

Работая только ночью, он был обеспечен лучше других санитаров, так как ему полностью выплачивали за стол, как-никак девятьсот франков в год, тогда как остальные, даже женатые, должны были питаться в больнице. Так что у него выходило чуть больше трехсот франков в месяц. За квартиру он не платил, потому что работал дворником в школе в Рандлингене.

И все ж…

Боненблуст относился к категории тех пуганых людей, которым когда-то пришлось несладко («Я начинал с шестидесяти франков в месяц, и у нас тогда было свободных в неделю только полдня… Мне на собственной шкуре довелось испытать, каково это, когда сынишка спрашивает у матери, кто тот чужой дядя, что иногда приходит к нам в гости») и которые боялись, что опять вернутся тяжелые времена. («Теперь, когда стало жить полегче, и у меня есть кое-что на книжке, десять тысяч франков, вахмистр…») — Наверняка больше! — («…Мне не хочется опять возвращаться к тому, что уже было…»)

Но при всем при том Боненблуст оставался человеком мягкосердечным, он не мог никому ни в чем отказать — Питерлену, например, — а сам жил в постоянном страхе перед нагоняем, потому что взыскание по службе было для него равносильно концу света.

Уже одно то, как он вдруг с испугом вскакивал и шептал: «Мне пора отмечать время!» — и втыкал при этих словах тоненький медный стерженек в отверстие на контрольных часах, потом поворачивал завод, раз-два, до пяти раз, тряс часы в руке, прикладывал их к уху, проверял, ходят ли они, а страх так и бегал в его глазах…

Мягкосердечный человек… Но так уж повелось спокон веков, когда одни люди стерегут других: невозможно воспрепятствовать установлению чисто человеческих отношений между охраной и охраняемыми — чтобы не говорили друг другу «ты», когда поблизости нет начальства, чтоб не помогали друг другу советом и делом, не передавали сигареты, шоколад. Так было и в Торберге, и в Вицвиле, и даже в самом полицейском управлении в Берне. Собственно, даже хорошо, что так оно есть, думал Штудер, сам он не был страстным поборником чрезмерных дисциплинарных правил. Ему ничего, например, не стоило купить осужденному пива в буфете на вокзале, перед тем как доставить его в тюрьму, вроде как подарить ему последнюю радость перед долгим одиночеством в камере.

— Значит, вы выпустили Питерлена в комнату отдыха. Во сколько это было?

— В половине первого или без четверти…

Штудер прикинул. В половине первого директор возвратился со своей милой сердцу прогулки и пошел с палатным Юцелером в кабинет. Ирма Вазем стояла и ждала его в это время во дворе. В четверть второго директор с папкой под мышкой спустился из своей квартиры. Следовательно, папка лежала у него дома. А что было в папке? Папка исчезла, бумажник тоже… Остался только развороченный кабинет… Как увязать одно с другим?

Две женщины видели, как директор выходил из главного здания в четверть второго. Две женщины и один мужчина (мужчина, правда, пациент, но в данном пункте абсолютно надежен) слышали крик около половины второго.

А если директор возвратился назад в кабинет, на него там напал неизвестный, убил его, оттащил труп в котельную и сбросил с лестницы? Чепуха! Быть того не может… Однако именно развороченный кабинет — непонятно пока почему — побудил доктора Ладунера затребовать от полиции защиты в лице вахмистра Штудера. Без четверти час исчезает Питерлен, в половине второго раздается крик!.. Времени больше чем достаточно. Но как Питерлен вышел из отделения «Н»? Ведь то, что его выпустили в комнату отдыха, еще ничего не проясняет. Есть еще дверь в коридор, и, чтобы открыть ее, нужно иметь и отмычку, и трехгранник, есть еще наружная дверь, ведущая из «Н» во двор.

Боненблуст вздохнул глубоко и со свистом. Потом он встал и поплелся потихоньку через всю палату; в дальнем углу стонал во сне больной. Штудер смотрел, как Боненблуст поднял одеяло, соскользнувшее на пол, накрыл беспокоившегося во сне человека, что-то пошептал ему, уговаривая его… Добрый, мягкосердечный человек…

Надзорная палата с двадцатью двумя кроватями. И в каждой кровати больной человек. Синий свет с потолка бросал на обросшие лица черными пятнами тень. Двадцать два больных мужчины… У большинства, может, есть семьи, жена дома, дети или мать, братья, сестры… Они тяжело дышали, некоторые из них храпели. Воздух был спертый, пропахший испарениями человеческих тел, и то, что одно окно было открыто, практически ничего не давало — окно с тоненькими решетчатыми переплетами, выходившее на «Б»-1.

Двадцать два человека!..

Психиатрическая больница в Рандлингене представилась вдруг вахмистру огромным пауком, опутавшим своей паутиной всю близлежащую округу, и в тенетах ее беспомощно барахтаются родственники здешних обитателей и никак не могут освободиться от этих пут…

«Где твой отец?» — «Он болен». — «А где он болен?» — «В больнице». А шушуканье за спиной в маленьких деревнях, когда жена идет за пособием на почту: «Ейный мужик-то того!..» Это, пожалуй, даже похуже, чем когда судачат: «Ейный мужик-то в тюрьме…»

Двадцать два человека! И это только меньшая часть.

— Сколько тут всего больных? — спросил Штудер.

— Восемьсот человек, — ответил Боненблуст. Его голова опять покоилась на огромном жирном пятне на стене — свидетельстве напряженных часов ночного дежурства.

Восемьсот человек! Врачи, санитары, сестры несут свою службу, ухаживая за ними… Больные! А ведь вне этих стен их не считают больными! Если человек болен, его кладут в обычную больницу. А в сумасшедший дом попадают полоумные. А слыть полоумным — в глазах толпы это такой же компрометирующий факт, как принадлежность к коммунистической партии.

Мы здесь в гостях у бессознательного, говорит доктор Ладунер. Мы в мире, где правит Матто, сказал Шюль.

Штудер сидел, уставившись прямо перед собой, глядя поверх кроватей на одно из пяти огромных окон, зиявших вдоль всей стены. Время от времени за окнами мелькал яркий свет, за ним второй, потом наступала пауза, опять свет, и опять пауза… Штудер вспомнил, что за стенами проходит оживленное шоссе. И отсветы огней не что иное, как свет фар проезжающих автомобилей. Всполохи эти вызвали в голове вахмистра Штудера две ассоциативные мысли. Одна из них объяснялась очень просто. Она была связана с пучком света, увиденным им из окна своей комнаты: свет приблизился, и он различил мужчину в белом фартуке с фонарем в руке… Было примерно без четверти два.

Но ведь в ту ночь, когда пропал директор, ночной сторож поди тоже совершал свой обход. Наверняка будет полезно и с ним побеседовать.

Ход другой мысли можно было объяснить только с помощью символов, но Штудеру сейчас было не до них. Осенившая его в этот момент мысль показалась ему лучом света в кромешной тьме, и этого с него было достаточно. Связана она была вот с чем: астматик Боненблуст выказал при внезапном появлении вахмистра несоизмеримо больший испуг, чем мог вызвать этот ничтожный сам по себе проступок. Что же крылось за этим? Штудер решил покопать поглубже.

После долгих расспросов, охов и вздохов удалось наконец установить следующее.

У Боненблуста было две отмычки, и одну из них он потерял. И никак не мог вспомнить, когда и где он мог ее потерять. Такого с ним за двадцать пять лет службы еще ни разу не случалось.

— Но, — сказал Боненблуст, — даже если Питерлен нашел отмычку, она ему мало бы чем помогла. Ведь нужен еще трехгранник.

Штудер знал об этом.

— А вот если бы потерялся трехгранник, тогда было бы доложено…

— Но вы же не доложили о потере отмычки! — вставил Штудер.

— Да, но трехгранник совсем другое дело… Не может же быть, чтобы кто-то из молодых служителей больницы отдал ему свой. Тогда это означало бы, что сам служитель с Питерленом заодно.

(Толстый Боненблуст говорил «служитель», а не «санитар», сразу видно, что старой закваски.)

— С кем из служителей больницы Питерлен был в хороших отношениях?

— Только с Гильгеном! Они все время были вместе.

Гильген! Рыжий Гильген, жаловавшийся вахмистру на свою беду…

— А вы, Боненблуст, значит, не можете вспомнить, где вы могли забыть отмычку?

Ночной санитар так долго возился со своими усами, что можно было подумать, он хочет расправить каждый волосок в отдельности; наконец он с клокотанием произнес:

— Возможно, за этим стоит Шмокер…

— Шмокер?

Кто же такой Шмокер? А-а, тот, что совершил покушение на федерального советника! Он ведь жил в одной комнате с Питерленом.

— А почему вы думаете, что за этим стоит Шмокер?

— Слышно кое-что, — сказал Боненблуст. — Они тут оба за стенкой в маленькой комнате дискутируют до полуночи, говорит в основном, правда, Шмокер. Как плохо обращаются здесь с пациентами, возмущается он, а все директор. Вот он и настропалил Питерлена. Тот уже давно был бы на свободе, утверждает Шмокер, если бы не директор. В конце концов и доктор Ладунер ничего не может сделать против директора. Питерлен твердо верил, что директор — его злейший враг. Да и история с Ирмой Вазем тут ничего хорошего не добавила…