ГЛАВА 49 Покушение на мою жизнь

Когда я вернулся из заграницы, то к моему дому было поставлено несколько агентов охранного отделения, из которых постоянно, поочередно сидели у меня в вестибюль. Заметив это, я им дал маленькую комнату для того, чтобы они могли быть там и не находиться в вестибюле, в виду того, что ко мне приходило много лиц и они могли видеть, что у меня сидят агенты охранного отделения. Таким образом, со стороны Столыпина и со стороны находящейся в его ведении секретной полиции, было оказано в отношении меня как бы особое предупреждение.

Через некоторое время, по моем приезде я начал получать угрожающие письма с различными значками, как-то - с крестом, скелетом, которыми меня предупреждали, что вот такие-то партии решили) меня убить. Я на эти письма не обращал внимания и их уничтожал.

29-го января мне жена предложила ехать вечером в театр; мне не хотелось и я не поехал вечером, а ожидал доктора по горловым болезням. Часов в 9 вечера пришел ко мне бывший мой сотрудник, когда я был министром финансов, Гурьев, довольно известный публицист, который помогал мне составить одну работу, касающуюся дел Дальнего Востока. Я ему для этой работы предъявил некоторые документы из моего архива и, так как я не хотел, чтобы эти документы выходили из моего дома, то для справок он приехал ко мне.

Между прочим, это дало повод к такому инциденту: как-то раз, уже это было впоследствии через несколько месяцев после того момента, который я описываю, приехал ко мне министр двора барон Фредерикс и обратился ко мне с следующим разговором: он мне сказал, что он пришел ко мне 364 от Его Величества передать просьбу Государя о том, что ему сделалось известно, что я хочу издать какую-то книгу, касающуюся наших финансов и управления финансами В. Н. Коковцева и что, так как ему сказали, что я хочу изобразить наши финансы и наше управление в неодобрительном виде, то он просит меня эту книгу не издавать. На это я ответил барону Фредериксу, что я никакой книги подобной не составлял и не собираюсь составлять, а поэтому и прошу доложить Государю, что дошедшие до него сведения совершенно ложны. Я догадался, что это ему доложил, вероятно, В. Н. Коковцев, который, узнавши, что ко мне ходит Гурьев, думал, что я собираюсь вместе с Гурьевым писать что-нибудь о современных финансах.

Гурьев вообще был нелюбим Коковцевым, потому что, когда Коковцев вступил на должность министра финансов, то Гурьев написал статью, в которой он высказал различные вообще финансовые соображения и сказал, что мы дошли до того, что на должность министра финансов вступают лица, мало подготовленные к этой должности, и что это напоминает те объявления, которые печатаются в газетах, где кухарки предлагают свои услуги и говорят, что кухарка за повара; вот и эти министры финансов своего рода кухарки за повара. Это очень не понравилось Коковцеву; может быть, другой государственный деятель не обратил бы на это никакого внимания, но у Коковцева есть маленькая черта обидчивости, и в зависимости от этой маленькой обидчивости, он этого выражения никогда не мог простить Гурьеву.

Но так как я опасался, что барон Фредерикс может не точно передать мой ответ Государю Императору, то я сейчас же, по уходе барона, написал Его Величеству письмо, в котором сообщал, что у меня был барон Фредерикс, который передал то-то; что я ничего подобного не собирался печатать, что я ничего не составляю и что если приходит Гурьев, то он приходит составлять такую работу, которая, если когда-нибудь и появится в печати, то, вероятнее всего, после моей смерти. В этом письме я Государя благодарил, что Государь, получивши такого рода сведения, был так милостив, что соизволил справиться лично у меня, верно это, или не верно?

Этим последним я намекал Государю, что если бы Его Величеству угодно было всегда делать то же самое, то, вероятно, массы тех сплетен, которые доходят и доходили до него, и которым он, вероятно, по крайней мере в некоторой части верил и верит, что этих сплетен не существовало бы, или, по крайней мере, они не производили бы на него того впечатления, которое могут производить.

Итак, я возвращаюсь к 29-му числу. Гурьев ко мне пришел, я вынул документы, он начал просматривать. В это время мне доложили, - это было часов в 10 вечера, что ко мне пришел доктор. Доктор приходил ко мне раза два в неделю, так как я болел горлом и моя болезнь уже тянулась десятки лет, то он приходил, чтобы мне прополаскивать горло. Я сказал Гурьеву, что так как ко мне пришел доктор, то уж, пожалуйста, отложите вашу работу на следующий какой-нибудь день; приходите ко мне, другой раз, предупредите меня по телефону и тогда я вам дам Все эти документы. Он меня просил не прерывать начатую им работу и мне сказал, что он просит меня позволить удалиться с этими документами, в другую комнату, чтобы он мог заняться, покуда я буду возиться с доктором. Я согласился на это и сказал моему камердинеру, чтобы он отвел Гурьева в верхний этаж моего дома, а именно в гостинную моей дочери.

Когда моя дочь вышла замуж за Нарышкина, то гостиная ее и спальня не были обитаемы, и поэтому эти комнаты мало, или почти не топились. Камердинер отвел туда Гурьева и, когда он вошел, то увидел, что в комнате очень холодно. Вследствие этого, мой камердинер пошел и сказал истопнику, чтобы тот пришел и затопил печку. Между тем Гурьев расположился работать, делать выписки из документов, а в это время со мной занимался доктор. Не успел доктор окончить осмотра, как пришел ко мне сверху камердинер, очень встревоженный, и говорит, что Гурьев очень просит меня немедленно придти наверх по очень важному делу. Я просил доктора отложить дальнейший его осмотр моего горла на следующий раз, а сам пошел наверх.

Когда я пришел наверх, то увидел во вьюшке печки четырехугольный маленький ящик; к этому ящику была привязана очень длинная бечевка. Я спросил Гурьева, что это значит? На что истопник мне ответил: что, когда он отворил вьюшку, то заметил конец веревки и начал тащить и, вытащив веревку арш. 30, увидел, что там есть ящик. Тогда они за мной послали. Я взял этот ящик и положил на пол. Ящик и веревка были очень мало замараны сажей, хотя несколько и были. Тогда Гурьев хотел, чтобы этот ящик вынесли из дому и его там вскрыли. Так как я несколько раз был предупреждаем, что на меня хотят сделать покушение, то мне пришла мысль в голову, не есть ли это адская машина. Поэтому я сказал Гурьеву и людям, чтобы они не смели трогать ящик, а сам по телефону дал знать охранному отделению.

366 В то время охранным отделением города Петербурга заведывал полковник Герасимов, ныне генерал, состоящий при министре внутренних дел.

Немедленно приехали из охранного отделения, сначала ротмистр Комиссаров, ныне он заведует жандармским управлением Пермской губернии, а в то время он заведывал самым секретным отделением в охранном отделении, за ним приехал Герасимов, потом судебный следователь, товарищ прокурора, затем директор департамента полиции и нахала целая масса полицейских и судебных властей.

Ящик этот ротмистр Комиссаров вынес сам в сад и раскупорил его. Когда он раскупорил, то оказалось, что в этом ящике находится адская машина, действующая посредством часового механизма. Часы поставлены ровно на 9 часов, между тем было уже около 11 часов вечера. Тогда, когда он вскрыл ящик и разъединил вспышку, а вспышка должна была произойти посредством серной кислоты, то принес ее в дом и положил на стол около моего кабинета в моей библиотеке. Все начали осматривать эту машину, затем составлять всевозможные протоколы.

Сейчас же делали допросы, - в это время Гурьев уже уехал, - причем допрашивали прислугу, допрашивали истопника, как он нашел, а также меня. Я им показал все то, что я кратко выше изложил, причем Герасимов мне задал вопрос: не подозреваю ли я кого-нибудь в том, что сделано, кто подложил машину? Я наивнейшим образом сказал, что совершенно никого не подозреваю, что я личных врагов не имею, политические мои враги в то время были не анархисты, а союз русского народа, т. е. крайние правые и что я не могу себе представить, чтобы эти лица могли сделать на меня покушение и еще в таком ужасном виде, потому что, если бы это покушение совершилось, то пострадали бы не только я, но могла пострадать моя жена и моя прислуга.

Они в это время осматривали все. Между прочим, дворник им показал, что за несколько дней до этого, или днем ранее этого, 28-го числа подходил к нему какой-то господин в дохе, так что воротник был поднять и лицо его было незаметно и что он спрашивал у дворника, где находятся моя спальня и спальня моей жены? Дворник ответил, что он этого не знает. Тогда он сказал, что если граф и графиня спят с левой стороны, то он советует перейти направо. Подозревая, что этот господин есть вероятно из той шайки, которая мне подложила адскую машину, я не понимал, почему он советует перейти с левой стороны дома на правую, потому что направо спальня моя и жены, а налево комнаты были пусты. Они мне спустили адскую машину на левую сторону дома, поэтому я думал, что дворник спутал, что, может быть, тот человек советовал перейти с правой на левую, но потом я случайно разъяснил, в чем дело.

Затем последовали все допросы вне дома. Вечером часов в 11 вернулась моя жена из театра и была крайне удивлена тою массою полицейских и судебных властей, которые наполняли мои комнаты.

Рассматривая все, делая всевозможные исследования, никто из судебных властей и полицейских не догадался пойти на крышу и посмотреть, есть ли какие следы хода к той трубе, которая соответствует той комнате, во вьюшке которой найдена адская машина. Между тем, в этот вечер ко мне пришел курьер, который был при мне, когда я был министром финансов и потом председателем совета министров, Николай Карасев, человек очень смышленный. Он сейчас же полез наверх и усмотрел, так как в это время был снег и все крыши были в снегу, что есть след, идущий с крыши соседнего дома Лидваля к этой трубе, о чем он и передал судебному следователю, и тогда судебный следователь проверил это только на следующий день и, действительно, нашел эти следы.

Затем Николай Карасев передал мне свое соображение, что, по его мнению, надлежит проверить все трубы, не имеются ли еще где адские машины, но я проверить никак не мог, так как это было поздно ночью. Все власти уже поразъехались, а агенты охранного отделения, находившиеся при мне, смотрели на все это, как посторонние зрители. При таких условиях я с женой легли спать, но, конечно, сна не могло быть особенно спокойного при таких обстоятельствах; к счастью, у меня жена очень решительная и твердая женщина, а поэтому мне ее успокаивать было не нужно, скорее она своим хладнокровием успокаивала мои нервы.

Мы не знали, к кому же обратиться, чтобы проверить трубы, нет ли в других трубах адской машины. Мы боялись, если мы обратимся к нашим трубочистам, то, может быть, они и подложат машину, или, во всяком случае, тогда скажут, что это, мол, трубочисты наши подложили машину; вследствие этого моя жена обратилась к генералу Сперанскому, заведующему зимним дворцом, прося его прислать дворцовых трубочистов. Генерал исполнил 368 просьбу, и на другое утро, 30 января, все трубы были проверены, причем в соседней трубе была найдена вторая адская машина, которая таким образом переночевала в трубе.

Эта адская машина попала не в верхний этаж, а в нижний, в запасную трубу, которая проходит мимо трубы, идущей к камину, находящемуся в столовой, и так как машина не нашла себе упора, то ее лица, покушавшиеся на мою жизнь, привязали наверху к трубе, так что она висла в нижнем этаже, как раз в столовой в запасной трубе.

Сейчас же вторично было дано знать охранному отделению и агенты охранного отделения вынули эту вторую машину; разрядил ее тот же Комиссаров и нашел, что эта адская машина совершенно такой же системы, как и первая, причем этот факт ясно показал, что та полицейская и судебная публика, которая накануне вечер проводила у меня для того, чтобы раскрыть, кто подложил первую машину, очень мало заботилась о моей безопасности и о безопасности моего дома, а заботилась гораздо более раскрыть и доказать что-то другое.

Когда при первом допросе меня судебный следователь спрашивал: подозреваю ли я кого-нибудь, и намекал на мою прислугу, я ответил, что я за свою прислугу ручаюсь и уверен, что никто из них не мог этого сделать и никогда не сделает. Я тогда, с своей стороны, обратился к полковнику Герасимову и спросил: "А вы думаете, кто бы мог сделать покушение". Он ответил, что он точно не знает, но, может быть, это кто-нибудь из правых.

Затем эти машины были переданы в лабораторию артиллерийского ведомства для того, чтобы сделать экспертизу. Экспертиза нашла, что машины эти не взорвались потому, что он были уложены в ящики, которые не могли дать полный ход молоточку будильника, в машине находящемуся, и поэтому молоточек будильника не мог разбить трубочки с серной кислотой, а вследствие этого и машины не могли взорваться.

Затем лаборатория артиллерийского ведомства нашла, что в остальном машины сделаны очень хорошо и они должны были взорваться от двух причин: или от биения молоточка будильника, или, если будильник не действовал, то тогда от топки печи. Будильники действовать не могли, вследствие того, что машины были вложены в узкие ящики. А что касается второй причины, то случайно 369 она не могла иметь места потому, что спустили первую машину в такую комнату, где печь не топилась каждый день, а раза 2-3 в неделю; вторая же машина, которая была вложена в запасную трубу, если от будильника взорваться не могла, то, так как она находилась в трубе, которая не топилась, она не могла взорваться и от топки; таким образом, вторая машина могла взорваться только от детонации, т. е. если бы взорвалась первая машина, то от детонации взорвалась бы и вторая. Таким образом, первая и сама могла только взорваться от топки печи, вследствие узкости ящика, а вторая машина могла взорваться только по силе детонации, в случае взрыва первой машины.

Затем явился вопрос: какие же могли быть последствия, если бы машины взорвались. В этом отношении экспертиза дала то показание, что была бы разрушена стена, могли быть повреждены комнаты, как те, в которых были заложены машины, так и соседние, но так как я и моя жена были в спальне, то вред нам мог быть произведен случайно, если бы мы случайно находились в столовой, или в тех комнатах. Так как будильник был поставлен на 9 часов, то обыкновенно в 9 часов в тех комнатах мы не бывали, - в столовой случайно могли быть в 9 часов вечера, а что касается того, что если бы машины взорвались от топки, то вопрос зависел от того, когда топка была, во всяком случае ясно, что покуситель ошибся: он полагал, что мы находимся в тех комнатах в той стороне дома, в которой мы не находились и там никто не жил, а в ближайших только жила прислуга и прислуга могла бы пострадать.

Как я сказал, экспертиза указала на то, что стены были бы разрушены, может быть, потолки были бы разрушены первого и второго этажа, но вообще экспертиза, по-видимому, тоже старалась указать, что разрушения хотя и были бы, но не грозили всему дому.

На другой день, конечно, во всех газетах было напечатано о случае. Ко мне явились некоторые из моих друзей, наших знакомых и, между прочим, явился министр двора, но явился не как министр двора, а просто как наш добрый знакомый. Его Величество и Его семья никакого жеста по поводу раскрытого покушения не сделали и никакого внимания мне не оказали.

На другой день я получил анонимное письмо, в котором мне сообщалось, что я должен послать 5000 рублей в конверте в народный дом в какое-то помещение, что там будет человек, который 370 примет эти 5000 рублей. Я это письмо вложил в конверт и отправил директору департамента полиции того времени Трусевичу. Трусевич был у меня в тот же самый день вечером, когда была положена и открыта адская машина. Я никакого ответа от Трусевича не получил.

Прошло несколько дней, я получил вторично анонимное письмо, в котором мне сообщалось, что вот я не ответил на первое письмо, а вследствие этого на меня будет сделано второе покушение, и чтобы я ответил с посланным, который должен вручить это письмо человеку, стоящему на одной из улиц, прилегающих к Невскому проспекту. Тогда я дал это письмо агенту охранного отделения, который был при моем доме, и рассказал ему, в чем дело, и сказал ему, чтобы он накрыл преступника. Агент охранного отделения преступника не накрыл и затем я его больше не видел никогда, так как агенты охранного отделения несколько раз менялись и тогда были переменены, а письмо тоже мне не было возвращено, а агентом было передано в охранное отделение.

Меня с первого раза удивил способ ведения расследования; во-первых, прежде всего, самым покушением на меня никто собственно не интересовался, и агенты охранного отделения, и судебное ведомство совсем не интересовались фактом покушения на меня и раскрытием покусителей, а все как бы желали напасть на след и возможность придраться и сказать, что, мол, это была симуляция преступления, что в сущности адские машины были спущены не с трубы, а положены прямо во вьюшку из дому.

Это предположение опроверглось после того, как была найдена другая адская машина в трубе, спущенная и привязанная веревкой наверху трубы. Допрос, который сделал судебный следователь Гурьеву у себя, не у меня на квартире, прямо был такого рода, что видно было, что судебная власть очень бы желала того, чтобы придти к заключению, что это преступление было симуляцией, а не истинным покушением. Но им не удавалось на этой почве найти какой-нибудь базис. Точно также обратило их внимание, почему это ящик и веревка были чистые, и это дало повод как бы направить следствие к тому, что самая чистота ящика и веревки показывают, что эта машина была заложена изнутри. Между тем, дело объяснялось просто: так как печь топилась редко, а труба чистилась одинаково 371 всякий раз, как приходили трубочисты, которые чистили трубы всех печей, и тех, которые топились, и тех, которые не топились, или мало топились, то поэтому все трубы и были чисты, но на это следователь не обратил никакого внимания. Видимо, мысль была направлена к тому, чтобы найти симуляцию.

Затем производилось следствие. В производстве следствия я в курсе не был, только слыхал несколько раз от судебных властей, что следствием открыть преступников не могут, но вот о том, что это преступление было симулировано, т. е., что преступления не было, а только была какая-то комедия преступления, то эта версия была так распространена полицией и судебным ведомством, что она достигла в ближайшие дни и верха. Так мне передавали некоторые лица, которым я не имею права не доверять, хотя был бы рад, если бы это было не так, что первые дни даже Государь высказывался в том смысле, что не я ли сам себе подложил адскую машину, чтобы мой дом взорвать для того, чтобы приобрести более популярности и обратить на себя внимание.

И когда Ему было указано, что мало вероятно, чтобы граф Витте мог такую вещь сделать, то Он сказал: может быть, действительно граф Витте не может сделать, а, может быть, по его желанию, его знакомые, его доброжелатели, которые думали таким образом увеличить его популярность. Но должен сказать, что это было недолго и, вероятно, в зависимости от тех рассказов, и настроение наверху менялось. Очевидно, что Государь Император сам мог знать об этом деле постольку, поскольку Ему докладывали; поэтому, если Его Величество выражал такое мнение, то, следовательно, Ему в этом смысле докладывали и председатель совета министров Столыпин, и министр юстиции, между прочим, большой негодяй - Щегловитов.

Что Щегловитов хотел укрепить именно эту версию, это я знаю из того, что некоторые члены Государственного Совета и, между прочим, мой большой приятель - Стахович, товарищ министра юстиции по школе правоведения, мне говорил: что после покушения на меня был разговор в Государственном Совете во время антракта, и некоторые указывали на возмутительность такого покушения, и министр юстиции характерно улыбнулся и заметил: что да, может быть, это покушение было в сущности сделано лицами, живущими в доме графа Витте, может быть, и с его ведома.

Министр юстиции, который позволяет себе такого рода вещи говорить, какого имени он заслуживает? Он заслуживает именно 372 то имя, с которым, наверно, сойдет с поста министра юстиции, которое он достаточно заслужил в общественном мнении России, т. е. название каторжника.

Я об этом разговоре в Государственном Совете не знал, мне его передавали уже через несколько месяцев после того, как он имел место.

Через 2-3 месяца после этого покушения я встретил министра юстиции в Государственном Совете. Государственный Совет тогда заседал в дворянском собрании на Михайловской площади, и спросил министра юстиции: а в каком положении расследование, раскрыты преступники или не раскрыты? На это мне министр юстиции сказал: "Нет, еще покуда не раскрыты, а кстати, я сегодня говорил по вашему делу с Государем Императором". Я спросил, по какому поводу. Он сказал: "Вы знаете, артиллерийское ведомство сделало исследование того особого рода динамита, который был вложен в машины; так как это взрывчатое вещество в первый раз попало в руки артиллерийского ведомства и, по-видимому, оно Венского изготовления, поэтому, с разрешения судебной власти, одна склянка динамита была взорвана за городом, там, где происходит стрельба пушками, и оказалось, что это вещество такой силы, что если бы эти машины взорвались у вас в доме, то не только бы ваш дом был бы весь взорван и снесен, но той же участи, в значительной степени подвергся бы и соседний дом Лидваля".

Тогда я его спросил: "А что же Государь на это сказал?" Он говорит: "Вынул из ящика своего стола план вашего дома, подробно мне показывал по плану, как и где были положены адские машины, а когда я заметил Его Величеству о том, что эти взрывчатые вещества были такой силы, то Его Величество мне заметил, "ну, если кладут адские машины, то ведь не для того, чтобы шутить".

Из этого я усматриваю, что к тому времени мысль Его Величества о том, что я, или кто-нибудь из моего дома, могли подложить машины для моей популярности - уже потеряла силу, и Государь уже об этом более не соизволил говорить. Я повторяю, что уверен, что Государь повторял то, что ему говорили. Я только одно не могу вспомнить без боли в сердце, что Его Величество, после того, как я служил Его отцу и Ему около 15 лет, жертвуя и своим благополучием и своими материальными средствами и своею жизнью для 373 Него и для родины, может настолько меня не знать, чтобы тому лицу, которое Ему высказало такое предположение, не повелеть молчать и такой гнусности никому не говорить.

Затем уже после, значительно после, я совершенно случайно узнал, кто был тот господин, который подходил к моему дому за день-два до предполагаемого взрыва и который предупредил дворника, чтобы я перешел с левой стороны и перенес спальню мою и спальню жены на правую сторону.

Я дальше расскажу формальную часть следствия, а покуда я рассказывал предварительную часть дела, освещая событие, как оно имело место, какие впечатления я вынес и что я по этому делу узнавал.

Как я говорил, через много времени после совершения этого преступления, мне один знакомый передавал, что к нему приехал один студент Политехнического Института и передавал ему, но под честным словом, что он этого никому не передаст. Он мне передал это, а потому я и не считаю возможным указать это лицо. Так, этот студент рассказал ему, что он сын офицера пограничной стражи (генерала), что на сестре его матери женат Казаринов. Этот Казаринов - вице-председатель общества Михаила Архангела, образованного Пуришкевичем - это одна из партий подкупных борцов за сохранение устоев, приведших нас к японской войне и к 17-му октября 1905 года, как последствие этой войны.

Вот приехал его отец и остановился у Казаринова, женатого на сестре его жены. Он нашел, что Казаринов занимается устройством двух адских машин и, когда его спросил этот генерал, для кого эти машины приготовляются, он сказал, что мы приготовляем, чтобы взорвать графа Витте и его дом. Так как я имею гордость считать как учащихся, так и учащих в Политехническом Институте, а равно и пограничную стражу, в числе моих поклонников и доброжелателей, то этот генерал сказал Казаринову, что если бы он не был ему родственник, то он сейчас же бы дал знать полиции, а теперь он больше у него оставаться не может и сейчас же от него уехал и потом перестал бывать у него.

Затем студент говорил, что он знает, что за несколько дней до 29-го января, когда подложили мне адские машины, то сам Казаринов переехал в маленький дом, находящийся против моего дома.

374 Дом деревянный, где внизу находится трактир, а наверху второстепенные меблированные комнаты. Поселился Казаринов в этих комнатах для того, чтобы наблюдать за картиной взрыва моего дома, который должен был совершиться 29-го января, в 9 часов утра. За день до этого у него заболел дифтеритом его ребенок. У Казаринова, вследствие религиозного экстаза, вызванного смертельной болезнью его ребенка, разыгралось угрызение совести; он не мог остановить преступления, но он подошел к дворнику и дворнику сказал, чтобы я переходил с левой стороны дома на правую, т. е. место более безопасное, не объясняя причины и не зная, что я живу именно на правой стороне, а не на левой. Он думал, что я живу на левой стороне, потому что вечером и ночью на левой сторон было гораздо темнее, а на правой светлее, ибо у нас и в спальне вечером горит огонек.

Я об этом эпизоде не мог передать следственной власти, потому собственно этот эпизод не вошел в следствие, так как я не хотел компрометировать этого студента Политехнического Института, а равно и его отца, ибо я должен был бы все семейство Казариновых между собой расстроить, а о том, что Казаринов такой субъект, который на такую вещь вполне способен, то это известно всем тем, кому известно, что такое Казаринов.

Меня тогда же очень удивило отношение ко всему этому делу тех охранников, которые были при мне. Я в скором времени убедился, что эти охранники были поставлены около моего дома не для того, чтобы меня охранять, а чтобы за мною следить, а в случае надобности, и скомпрометировать. Только в последние месяцы я не замечаю около себя охранников, а в прежнее время они постоянно филировали около моего дома и даже имели квартиру в соседнем доме, чтобы следить за мною, за тем, что у меня делается и что я делаю, дабы в случае какой-нибудь некорректности с моей стороны, меня скомпрометировать там, где это было нужно.

Но так как я никакой компрометации не боялся и не имею основания бояться, то я этому не придавал значения, но только в скором времени просил уволить меня от агентов охранного отделения в том смысле, чтобы они не ходили в моем доме. Но если в настоящее время за мною не следят, то я не могу быть уверенным, чтобы швейцар моего дома не был агентом охранного отделения. Тем не менее, если швейцар - человек очень исправный, то мне безразлично, если он докладывает, куда ему следует о том, кто у меня бывает, и я этим швейцаром дорожу.

По этому поводу я припоминаю такой 375 разговор с графом Милютиным: как-то он рассказывал, что когда он был военным министром, то у него был один курьер, который очень долго у него служил; когда он оставил пост военного министра и хотел переселиться в Ялту, то этот курьер не согласился поехать с ним. Он очень опечалился, но ему кто-то из лиц близких к департаменту полиции сказал: зачем, граф, вы печалитесь, ведь этот курьер, понятно, не может поехать в Ялту, потому что здесь он получал двойное содержание, от вас и от охранной полиции, ибо он агент секретной полиции, и от секретной полиции он получает больше, чем от вас, и естественно, что первого он не хочет лишиться. Из этого видно, что граф Милютин в течение многих лет, будучи военным министром, ближайшим лицом к Императору Александру II, все-таки подвергался надзору, вероятно со стороны шефа жандармов, графа Петра Шувалова. Граф Милютин мне рассказал это с соболезнованием. Я же, с своей стороны, если мой швейцар агент охранного отделения, что я более, нежели подозреваю, этим доволен, так как имею хорошего швейцара сравнительно за недорогую плату.

26 мая того же года заседание Г. Совета было отменено, вследствие полученных сведений, что готовится террористический акт. Сведение это было передано председателю Г. Совета Акимову, и, поэтому, заседание было перенесено на 30 мая. Накануне заседания ко мне вечером приехал Иван Павлович Шипов, бывший министр финансов в моем министерстве, и предупредил меня, чтобы я 30-го не ездил в заседание Госуд. Совета потому, что меня предполагают дорогой убить бомбой; причем мне передал, что это сведение он имеет от Лопухина, что Лопухин, который живет в одном доме и на одной и той же лестнице, как и он, к нему зашел, - хотя он с Лопухиным домами не знаком, - и сказал ему, что, так как он знает, что Шипов очень дружен со мною, то он считает необходимым его предупредить, что предполагается завтра, когда я буду ехать в Госуд. Совет, или обратно, бросить в меня бомбу.

Причем я должен сказать, что Лопухин после того, как он был уволен от службы, вошел совсем в кадетскую партию вместе с князем Урусовым, и так как он был специалистом по всяким розыскам и вообще по делам секретной полиции, то он занимался в этой партии специально вопросами сыска, то есть контролем над 376 тем, что делает секретная полиция, ибо уже тогда вполне обнаружилось, что секретная полиция не брезгает никакими средствами для расправы с теми, которых она считала своими врагами, или с теми лицами, которые ненавистны кому-либо из высших власть имущих. Я сказал Шипову, что я ему очень благодарен, но что я сожалею, что это он мне сказал, потому что, может быть, я завтра на заседание не поехал бы, но раз меня предупреждают, что завтра, когда я буду ехать туда или обратно, в меня бросят бомбу, раз известно, что это Шипову передал Лопухин и Лопухину, как сказал он, это достоверно известно от членов Госуд. Думы, - это была вторая Госуд. Дума, крайне левого направления, - которые считали нужным предупредить меня, потому что в сущности это покушение исходит не от левых, таким образом, следовательно, об этом покушении известно стольким лицам, что если я не поеду в Госуд. Совет и обратно, то, очевидно, я покажу свою трусость; поэтому я решил ехать. Единственная предосторожность, которую я принял, по настоянию моей жены, была та, что я утром поехал завтракать к Быховцу, женатому на сестре моей жены, и оттуда поехал в Госуд. Совет не в своем автомобиле, а в его карете.

Приехавши в Госуд. Совет и просидевши там все заседание, никакого покушения не было. Когда я выходил из Госуд. Совета, то я никак не мог найти карету Быховца, потому что кучера я не спросил о его имени и первый раз его видел и кучер меня, видимо, ранее не видел. Вследствие этого, не будучи в состоянии найти экипажа, я пошел домой пешком; прошел по Невскому пр. мимо Европейской гостиницы, затем встретил порядочного извозчика, сел на него и приехал домой. Таким образом, я пришел к тому заключению, что в данном случае была ложная тревога.

На следующий день во всех газетах появилось, что 29 мая около Пороховых, близ Ириновской жел. дор., в лесу исправительной колонии убит неизвестный человек в то время, когда он изготовлял бомбу и, что по слухам, эта бомба предназначалась для какого-то члена Госуд. Совета. Поэтому мне нетрудно было догадаться, что на меня не было сделано покушения 30 мая именно потому, что, вероятно, главный покуситель был убит.

Следствие по этим делам производилось в течение почти 3 лет. Я, по мере производства следствия, получал от судебного следователя 377 документы, но только те, которые мог получать потерпевший, согласно закону, т. е. только одни показания допрашиваемых и свидетелей. Дело об убийстве лица около Пороховых, которое приготовляло бомбу, производилось одним следователем; дело покушения на меня производилось другим следователем; дело о приготовлении к моему убийству, приготовлении, которое делалось в Москве, производилось третьим следователем и все эти следователи действовали независимо друг от друга, а затем и менялись. Я увидел, что в особенности, при алчном желании замять дело, следствие это ни к чему придти не могло. Я, с своей стороны, тщательно собирал по этому предмету документы, те, которые мог собрать и преимущественно официального характера, за подписью чинов судебного ведомства.

Видя, что следствие производится нарочно для того, чтобы не раскрыть преступления, я несколько раз обращался к прокурору судебной палаты Камышанскому. Камышанский был назначен прокурором судебной палаты во время моего министерства и по моему настоянию. Так как в мое министерство, Петербургский судебный округ и, главным образом, прокуратура совершенно почти забастовали, т. е. боялись энергичных действий, я на это обращал внимание министра юстиции. Министр юстиции мне говорил, что нет соответствующего прокурора судебной палаты, так как прокурор судебной палаты Вуич назначен директором департамента полиции, и он не может подыскать соответствующего лица; что между товарищами прокурора есть люди очень энергичные, но только люди крайне правого направления. На это я заметил, что я не вижу препятствий к тому, чтобы был человек правого направления, лишь бы только в точности исполнял законы и не боялся решительных мер. Таким образом Камышанский, сравнительно совсем молодой человек, был назначен прокурором судебной палаты.

Вследствие этого, вероятно, Камышанский относился ко мне с некоторым уважением и благодарностью.

Видя, что следствие так производится, что, очевидно, не желают раскрыть преступления, я его пригласил как-то к себе и начал ему говорить о крайне безобразном ведении следствия. На это мне Kaмышанский ответил буквально следующее: "Ваше Сиятельство, вы совершенно правы, но мы, т. е. прокуратура и следователи иначе не можем поступать. С первых же шагов для нас сделалось ясным, что для того, чтобы раскрыть и обнаружить все дело, необходимо 378 тронуть и сделать обыски у таких столпов, вновь явившихся спасителей России, как доктор Дубровин, между тем, мы сделать этого не можем".

Я его спросил: "почему вы этого сделать не можете?" на что он мне ответил: "вот, почему; потому что, если мы только этих лиц арестуем и сделаем у них обыски, то мы не знаем, что мы там найдем, наверно, нам придется идти дальше и выше". Затем он кончил так: "пусть нам скажет министр юстиции, что мы не должны стесняться и можем арестовать Дубровина и подобных ему лиц; и затем, если, как это несомненно, они выдадут лиц, выше их стоящих, то, что мы можем идти дальше и за это не подвергнемся никакой ответственности. А раз нам такого указания не дадут и не дают, то естественно, что мы следствие крутим, с целью замазать истину".

Вследствие этого, я был у министра юстиции. Не говоря ему о разговоре моем с Камышанским, я ему говорил о крайне безобразном ведении всего дела и что ведется нарочито для того, чтобы не обнаружить то, что происходило. Министр юстиции отговаривался, говорил, что он потребует дело. Он потребовал от прокурора судебной палаты записку по сему делу. Прокурор ему дал записку и копию записки дал мне. В этой записке прямо указано, где виновные и по какому пути следует идти, чтобы найти виновных, но министр юстиции опять не принял решительно никаких мер.

Поэтому я был вторично у министра юстиции и ему резко в конце концов сказал: "знаете, что вы меня доведете до того, что я сделаю скандал и скандал для вас и для правительства весьма неприятный". Это было последнее свидание мое с министром юстиции и после этого я прервал с ним всякие личные сношения..

Тем не менее в течение 3-х лет, в которые производилось следствие, многие побочные обстоятельства послужили к выяснению дела и, главным образом, газетные статьи главного лица, которое совершало на меня покушения посредством бомбы, Федорова, бежавшего заграницу и описавшего в газет "Matin", каким образом эти покушения готовились и как одно из них посредством адской машины было произведено.

Через 3 года судебный следователь сделал постановление, что за нерозыском тех лиц, которые покушались на мое убийство и за смертью руководителя этих лиц - Казанцева, дело это прекращается.

379 Все это дело находится в моем архиве и в нескольких экземплярах в различных местах для того, чтобы на случай, если пропадет один экземпляр, остался другой, так как дело это характеризует то положение дела, в котором очутилась Россия посте управления Столыпина и Щегловитова. Дело это, составленное из официальных документов, несомненно устанавливает следующие факты: Казанцев - гвардейский солдат в отставке был один из агентов охранного отделения, которых покойный Столыпин именовал идейными добровольцами, т. е. такими лицами, которые занимались делами секретной полиции, охраной и убийствами тех лиц, которых они считали левыми и вообще опасными для реакционного течения.

Этот агент охранного отделения принимал участие в убийстве Герценштейна в Финляндии (18.07.1906; ldn-knigi) , совершенном агентами охранного отделения и агентами союза русского народа, который в то время слился с охранным отделением так, что трудно было найти, провести черту, где кончаются агенты секретной полиции, охранного отделения и где начинаются деятели так называемого союза русского народа, действующего в Петербурге, под главным начальством доктора Дубровина и в Москве Грингмута и затем, после его смерти, протоиерея Восторгова.

Убийство Герценштейна произведено под главным начальством доктора Дубровина агентами полиции и союзниками. Затем у главы союза русского народа явилась мысль убить и меня. Об этом вопросе было обсуждение между главными союзниками; об этом, вероятно, знал и градоначальник Лауниц. Пресловутый князь М. М. Андронников, конечно, втерся в союз русского народа и к Дубровину, и к Лауницу и так как он у них узнал, что в случае, если я возвращусь в Poccию, то меня убьют, то и дал мне телеграмму в Париж, чтобы я не возвращался, телеграмму, о которой я говорил ранее.

Секретарь доктора Дубровина Пруссаков, который затем рассорился с Дубровиным и дал показание судебному следователю, указал, что Дубровин говорил своим сотрудникам о необходимости меня убить и главное овладеть документами, которыми я обладал и которые находятся у меня в доме, что будто бы (чему я не верю) на необходимость уничтожить все, находящееся у меня документы, имеется Высочайшее повеление, ему переданное.

Таким образом, Дубровин очень интересовался и науськивал некоторых лиц на то, чтобы меня убить и овладеть моим домом, или его разорить. Из следствия видно, что исполнение этой задачи 379 взяли на себя не Дубровин и петербургские союзники, а почли более удобным поручить это дело московским союзникам, а для сего Казанцева, который участвовал в убийстве Герценштейна, так сказать, командировать в Москву.

В Москве Казанцев поступил под главенство графа Буксгевдена, чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе, и как бы поступил к нему управляющим его домом, хотя его домом, собственно, не занимался, а имел какую-то кузницу около Москвы, где, между прочим, и изготовлялись различные снаряды.

Таким образом, ясно, что петербургская боевая дружина, находящаяся в главном распоряжении Дубровина, не решилась совершить на меня покушение, боясь, что сейчас же будет открыта, и для отвода глаз это поручение передала в Москву. В дальнейшем главную роль играли: граф Буксгевден, чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе, и агент охранного отделения и вместе с тем и член русского народа и монархических, крайних московских партий, Казанцев.

Казанцев приобрел некоего Федорова; Федоров был искренним революционером, анархистом, хотя рабочий, по умственным способностям, полукретин, затем другого рабочего, тоже крайне левого направления, Степанова.

Из Москвы экспедиция, состоящая из этих трех лиц, приехала в Петербург, остановилась в меблированных комнатах, находящихся близ Невского проспекта, значит, в самом центре города. Затем, очевидно, Казанцев имел сношения и с здешними крайними правыми группами, а именно с Дубровиным, а также и с группой Михаила Архангела, если в то время Казаринов уже был в этой группе, а может быть еще в то время он был в группе Дубровина.

Эти лица, вероятно, адские машины получили от Казаринова, поэтому Казаринов, интересуясь, какое разрушение произведут эти машины, и поселился против моего дома в меблированных комнатах, о чем я говорил ранее.

29-го января они через соседний дом Лидваля прошли, поднялись там на крышу сарая, с этой крыши пролезли на крышу моего дома, где помещаются кухни и людские а оттуда по крыше влезли на крышу моего главного фасада и заложили адские машины, но, очевидно, они ожидали взрыва в 9 часов вечера, но взрыв не последовал. Так как взрыв не последовал, то из следствия видно, что на другой 381 день тот же самый Федоров был отправлен к моему дому утром и должен был влезть опять тем же путем на крышу и бросить в эти трубы тяжесть, которая должна была разбить адские машины и тем произвести взрыв, но когда он подходил к дому, то его предупредил Казаринов, что все раскрыто, машины из труб вынуты, и поэтому эти лица с огорчением возвратились в Москву, причем Федорову и Степанову было внушено, что я должен быть убит по решению главы революционно-анархической партии, как крайний ретроград, который подавил революцию 1905-6 года.

Приехавши в Москву, как показывает то же следствие, тот же самый Федоров, под руководством Казанцева, убил депутата первой Г. Думы и одного из редакторов "Русских Ведомостей" Иоллоса. Совершив это убийство, они изготовили уже там бомбы и приехали в Петербург для того, чтобы бросить мне бомбу, когда я буду ехать на улице.

Из того же следствия видно, что в Москве всем этим руководил чиновник при московском генерал-губернаторе, граф Буксгевдене, и, что он, т. е. Буксгевден, когда Казанцев должен был совершать через Федорова мое уничтожение, приезжал в это время в Петербург.

Я Буксгевдена лично не знаю, по рассказу же бывшего московского генерал-губернатора Дубасова и его супруги, граф Буксгевден представляет собою на вид человека очень скромного, сам он состояния не имеет, но его жена имеет и человек он более, нежели ограниченный.

Когда вторично приехал сюда Казанцев, вместе с Федоровым и Степановым, то тогда уже была вторая Г. Дума открыта и Степанов передал некоторым из членов Думы крайней левой партии о причинах, почему они приехали и затем, как они убили Иоллоса.

Эта партия крайняя левая всполошилась и объяснила Федорову и Степанову, что они являются игрушками в руках черносотенной партии, что Иоллос убит по постановлению черносотенной партии их руками. Казанцев уверил Федорова, что Иоллоса нужно было убить, потому что Иоллос похитил значительные суммы денег, который были собраны на революцию.

Вследствие такого разоблачения, Федоров решил убить Казанцева, чтобы отмстить ему за его обман, и вот решено было бросить мне бомбу, когда я буду ехать в Г. Совет. 29-го мая они поехали недалеко от Пороховых начинять бомбу взрывчатым веществом, 382 которую они привезли с собою из Москвы. В то время, когда Казанцев начинял эту бомбу, Федоров подошел к нему сзади и кинжалом его убил, прободав ему горло. Таким образом, Бог спас меня и вторично.

Затем, так как Казанцев был агентом охранного отделения, для меня несомненно, что все, что он делал, было известно и петербургскому охранному отделению и союзу русского народа и, когда он был убит, то сейчас же полиция узнала, кто убит, тем не менее, полиция сделала так, как будто убит неизвестный человек, и дала время, чтобы как Федоров, так и Степанов, могли скрыться, потому что, очевидно, если бы они были арестованы, то все дела были бы раскрыты и было бы раскрыто, откуда было направлено покушение на мою жизнь.

Когда Федоров и Степанов скрылись, тогда Степанов скрылся где-то в России и до сих пор, вероятно, находится в России, но полиция во время Столыпина все время делала вид, как будто она его найти не может. А Федоров перебрался через финляндскую границу в Париж и там сделал все разоблачения.

( ldn-knigi: подробно об этом, см. статью "Кошмар" из "Былое" № 14, на нашей странице)

Вследствие моих настояний, судебный следователь потребовал от Франции возвращения Федорова; я настаивал о том перед министром юстиции. Наконец, после долгих, долгих промедлений, Федоров был потребован, но правительство французское Федорова не выдало и, когда я был в Париже и спрашивал правительство о причинах, то мне было сказано, что Федоров обвиняется в политическом убийстве, а по существующим условиям международного права, виновные в политических убийствах не выдаются; но при этом прибавили: конечно, мы бы Федорова выдали, в виду того уважения, которое мы во Франции к вам питаем, тем более, что Федоров в конце концов является все-таки простым убийцей, но мы этого не сделаем, потому что, с одной стороны, русское правительство официально требовало выдачи Федорова, а с другой стороны, словесно нам передает, что нам было бы приятно, если бы наше требование не исполнили.

Я знал, что правительство будет отказываться, что Казанцев есть агент охранного отделения, и поэтому старался иметь в руках к этому доказательства. Сколько раз я ни обращался к судебному 383 следователю, но он по этому предмету не делал никаких решительных шагов, он все требовал от охранного отделения и от директора департамента полиции, чтобы ему дали ту записку, которую я получил, после того, как у меня были заложены адские машины, в которой меня уведомляли, что от меня требуют 5000 рублей и что, в противном случае, на меня будет сделано второе покушение, именно ту записку, которую я имел неосторожность передать директору департамента полиции. На всё его требования, этой записки он не получал под тем или другим предлогом.

Наконец я вмешался в это дело, писал директору департамента полиции, просил вернуть записку; директор департамента полиции долго не отвечал и потом ответил, что он эту записку передал в охранное отделение, ну, а там ее найти не могут.

Перед самым окончанием следствия, судебный следователь Александров получил явное доказательство, что Казанцев есть агент охранного отделения, и так как он, видимо, был вынужден вести все следствие таким образом, чтобы свести на нет, то, вероятно, из угрызения совести, в последний раз, когда он у меня был, он мне показал фотографический снимок записки и спросил, та ли это записка, которую я послал директору департамента полиции и в которой требовалось от меня 5000 рублей. Я посмотрел и говорю: "Та самая, где это вы эту записку достали?" Он мне сказал, буквально следующее: "У меня есть другое дело, дело не политическое, и мне нужен был почерк одного агента сыскного отделения петербургского градоначальства; поэтому я пошел в это отделение, чтобы попросить образец почерка этого агента сыскного отделения. На это заведующий архивом отделения сказал: "У нас здесь есть почерки всех агентов, как сыскного, так и охранного отделения, так как при Лаунице охранное и сыскное отделения были слиты, и вот, если хотите, то можете поискать в этих шкафах".

Я взял, достал почерк этого агента сыскного отделения, а потом мне пришло в голову: а посмотрю-ка я, нет ли здесь почерка Казанцева. Посмотрел на букву К., Казанцев. Затем взял образец почерка, и вот этот образец есть то, что я вам показываю. Я обратился к заведующему архивом и спросил его: "Чей же это почерк?" Он говорить: "Это известного агента охранного отделения Казанцева, который был убит около Пороховых Федоровым".

Я попросил судебного следователя, не может ли он мне оставить на несколько часов этот образец. Он оставил, и я, с 384 своей стороны, снял фотографический снимок с этой записки. Таким образом, я получил более или менее материальное удостоверение того, что Казанцев есть агент охранного отделения.

Из всего, мною изложенного, очевидно, что покушение, которое делалось на меня и на всех живущих в моем доме, т. е. на мою жену и на мою прислугу, делалось, с одной стороны, агентами крайне правых партий, а с другой стороны, агентами правительства и, если я остался цел, то исключительно благодаря судьбе.

Когда судебный следователь сделал постановление о прекращении следствия, то я написал письмо к главе правительства Столыпину 3-го мая 1910 года, в котором ему изложил, в чем дело, выставил все безобразие поведения в данном случае правительственных властей, как судебных, так и административных, указал на то, что при таких условиях естественно, что высшее правительство стремилось к тому, чтобы все это дело привести к нулю, и в заключение выразил надежду, что он примет меры к прекращению террористической и антиконституционной деятельности тайных организаций, служащих одинаково и правительству, и политическим партиям, руководимых лицами, состоящими на государственной службе, и снабжаемых темными деньгами, и этим избавит и других государственных деятелей от того тяжелого положения, в которое я был поставлен. Письмо это было составлено известным присяжным поверенным Рейнботом и мне принадлежит только общая идея этого письма и в некоторых местах его стиль. Ранее, нежели послать это письмо, я его передал, одновременно и все трехтомное дело о покушении на меня, таким юристам, как члены Государственного Совета - Кони, Таганцев, Манухин, граф Пален. Все они признали, что письмо, с точки зрения фактической и с точки зрения наших законов, совершенно правильно и что, может быть, только стиль несколько ядовитый, но что это дело уже лично мое.

Столыпин, получив это письмо, был совершенно озадачен, он, встретясь со мною в Государственном Совете, подошел ко мне со следующими словами: "Я, граф, получил от вас письмо, которое меня крайне встревожило". Я ему сказал: "Я вам советую, Петр Аркадьевич, на это письмо мне ничего не отвечать, ибо я вас предупреждаю, что в моем распоряжении имеются все документы, безусловно подтверждающие все, что в этом письме сказано, что я, ранее, нежели посылать это письмо, давал его на обсуждение 385 первоклассным юристам и, между прочим, такому компетентному лицу, престарелому государственному деятелю, как граф Пален".

На это Столыпин ответил: "Да, но ведь граф Пален выживший из ума". Этот ответ показывает степень морального мышления главы правительства. И затем он раздраженным тоном сказал мне: "Из вашего письма, граф, я должен сделать одно заключение: или вы меня считаете идиотом, или же вы находите, что я тоже участвовал в покушении на вашу жизнь? Скажите, какое из моих заключений более правильно, т. е. идиот ли я, или же я участвовал тоже в покушении на вашу жизнь?" На это я Столыпину ответил: "Вы меня избавьте от ответа на такой щекотливый, с вашей стороны, вопрос".

Затем я уехал заграницу и несколько времени никакого ответа от Столыпина не получал и уж, когда я вернулся в Петербург, то через 7 месяцев получил от него ответ, весьма наглый, на мое письмо. В этом ответе - это было письмо 12-го декабря 1910 года, он самым бесцеремонным образом отвергает некоторые факты и входит в довольно наглые инсинуации.

Я не преминул 16-го же декабря 1910 года ему дать подобающей ответ, ответ весьма жестокий, но вполне им заслуженный, но в котором в заключение я высказал, что, так как, очевидно, между главою правительства, министром юстиции и мною по этому предмету существуют разногласия, то я прошу, чтобы все это дело было поручено рассмотреть кому-нибудь из членов Государственного Совета - сенаторов, юристов, близко знакомых со всем следственным делом, для того, чтобы они высказали - кто из нас прав: я ли, утверждая, что все следствие было сделано с пристрастным участием агентов правительства и что следствие было ведено для того, чтобы прикрыть все это, или же он, Столыпин и министр юстиции, которые утверждают противное, а именно, что правительство здесь не при чем. Причем я перечислил тех членов Государственного Совета, которым кому-нибудь из них я просил бы передать это дело для дачи заключения Его Величеству. Перечислил я лиц всех партий, и крайних правых, и крайних левых, так как для меня безразлично, кто будет производить это рассмотрение, ибо каждый из них не мог бы придти к иному заключению, чем к какому я пришел, потому что каждый из этих лиц - суть члены Государственного Совета и, при каких бы то ни было политических разногласиях и личных чувствах в отношении ко мне, никто бы не уронил себя до такой степени, чтобы не признать того, что я утверждаю, 386 так как это вытекает математически из всего обширного дела, у меня имеющегося.

Должен сказать, что как первое письмо, так и ответ Столыпина, и второе письмо, обсуждались в совете министров. Через некоторое время после моего второго письма, я получил краткий ответ от главы правительства, в котором он меня уведомлял, что, мол, он докладывал мою просьбу о поручении расследовать дело кому-нибудь из сенаторов, что Его Величеству благоугодно было самому этим делом заняться и что, рассмотрев все дело, Его Величество положил такую резолюцию: что он не усматривает неправильности в действиях ни администрации, ни полиции, ни юстиции и просит переписку эту считать поконченной.

Само собой разумеется, что Его Величество, ни по своей компетенции в судебных делах, ни по времени, которое он имеет в своем распоряжении, не мог рассмотреть и вникнуть в дело, и эта резолюция Его Величества, которая, очевидно, написана по желанию Столыпина, показывает, как Столыпин мало оберегал Государя и в какое удивительное, если не сказать более, положение он Его, Государя, ставил.

Переписка моя, все дело о покушении на меня, как я говорил, состоящее из 3 томов, находится у меня в архиве, точно так, как и переписка моя между мною и Столыпиным. Переписка эта, в виду смерти Столыпина, не составляет уже такого особого секрета и, может быть, я ее распубликую еще при моей жизни. Тогда общество увидит, до какого позора дошли судебная власть и правительство в управление Столыпина.

Разве только эти дела имели место в его управление. В его управление не только убивали лиц, которые по тому или иному поводу были неудобны, когда они принадлежали к тем сословиям, т. е. к толпе, за которую никто вступиться на может, или не посмеет, но даже подобные убийства практиковались и в отношении тех лиц, который по своему положению могли бы иметь какую-нибудь защиту, но все-таки таковую не находили.

387