""Болваны"" - читать интересную книгу автора (Галкин Александр Борисович)

Глава 4. БОЛЬНИЦА.

- В эфире ежедневная передача для солдат, сержантов, старшин и офицеров "Служу Советскому Союзу!" Доброе утро, дорогие радиослушатели! Сегодня день бронетанковых войск и артиллерии. Мы от всей души поздравляем наших мужественных воинов, которые на всех рубежах нашей великой Родины стерегут наш мирный сон. На боевых дежурствах, днем и ночью, в жару и в стужу, в дождь и в снег...

Сосед-скотина врубил радио. Каждое утро, ровно в 8-00, он будил всю палату только потому, что над его койкой висело радио и он любил встречать рассветы. Птицын почти месяц с ненавистью просыпался под бравурные звуки позывных этой тошнотворной передачи.

"Хоть бы чуточку еще подремать! "Жаворонков" нужно расстреливать!.. Всех подряд... Безжалостно!..." - Птицын завернулся в одеяло с головой. Пока вся палата, шаркая тапками, друг за другом потянулась в сортир (Птицын привычно автоматически следил за спуском воды и скрипом двери: раз, два, три, четыре; как только спустят в пятый раз - придется подниматься), Птицын прослушал интервью с командиром танка, который передал горячий привет родным на Дальнем Востоке, а также песню "Не плачь, девчонка, пройдут дожди..." в исполнении Краснознаменного ансамбля имени Александрова - музыкальный привет матери из Саратова сыну-артиллеристу.

Птицын натянул майку и тренировочные. Начинались утренние процедуры. Для Птицына это означало целенаправленное и методическое убийство собственного здоровья.

Как всегда, он пошел в туалет последним. Промыл глаза и сразу встал спиной к стенке. Прижался затылком и лопатками к холодным кафельным плиткам. Расставил ноги пошире. Сжал кулаки, так что ногти врезались в мякоть ладоней. Сжал зубы. Закатил глаза.

Много дней подряд Птицын скособоченным взглядом, не запрокидывая головы, исподлобья, пристально вглядывался в черный подтёк на потолке, рядом с лампочкой, подтёк величиной с тарелку. Похоже, это был множественный след от "бычков". Наверно, какой-нибудь беспокойный больной сидел на унитазе, курил и резким щелчком выстреливал окурком в плафон лампочки - но всякий раз промахивался.

Птицын, как обычно, зафиксировал глаза в центре "тарелки из бычков" ("пепельницы") и, напрягая брюшной пресс и весь торс, мысленно пустил поток энергии по диагонали слева направо от селезенки к темени. Он делал это так часто, что теперь ему хватало нескольких минут, чтобы вязкий поток послушно поднялся к голове, прошелестев через живот и грудь.

Грудь Птицын в эти мгновения ощущал как пустотелый выпуклый сосуд, внутри которого начинались странные и опасные передвижения. Этот сосуд наполнялся до краев тягучей жидкостью, и она в поисках выхода принималась плескаться между стенками, как вода в ведре, если неосторожно его нести и вдруг поскользнуться.

Тело раз за разом упорно сопротивлялось насилию: сердце внезапно ухало и билось, точно птица в клетке; эхо от его ударов отдавалось по всему телу, даже в коленях. Между лбом и затылком в лихорадочном ритме сердца стучали молотки. И голова вслед за грудью тоже превращалась в закипающий чайник.

Птицын чувствовал: еще чуть-чуть - и сердце лопнет, сорвется с петли. Птицын пугался. Ему казалось, что у него, как у йогов, от макушки идет светящийся шнур к небу. И оттуда, сверху, кто-нибудь раз - и дёрнет за этот шнур. Так отрывают ботву от морковки. И он прямиком пойдет туда, ко всем святым. Он пугался и прекращал "накачку".

Сегодня было так же, как вчера.

Впрочем, сегодня в палате Птицына ждал неприятный сюрприз: возле его кровати быстро-быстро семенил тщедушный, сгорбленный врач в очках, с лысиной, поперек которой был зачесаны длинные, редкие пряди. В руках он держал уже развернутый тонометр. Вид у него был такой, будто он бежал эстафету четыре по сто метров, пробежал свой отрезок пути, протягивает эстафетную палочку, а отдать ее некому. Он запыхался. Рот у него был приоткрыт, и оттуда торчали два длинных передних клыка, как у крысы.

Нет, он вовсе не был похож на спортсмена. Скорее, из норы его выгнала забота: голод не тетка или соседский кот - истребитель крыс.

Здороваться врач-крыса посчитал лишним, только коротко бросил: "Вы Птицын? Давайте руку!" Он ловко, точно лассо, накинул манжет тонометра на руку Птицына.

В голове Птицына продолжало постреливать, а в груди плескались волны. Птицын по привычке напряг брюшной пресс, отчего сердце у него подпрыгнуло, затрепыхалось и с силой ударило в грудь и ключицу.

Птицын стоял у своей кровати, а Крыса сидел на ней и смотрел на циферблат тонометра. Смотрел он туда все внимательней и как-то целеустремленней.

Обычно, когда Птицыну мерили давление, всё довольно быстро кончалось: из груши выпускали воздух, снимали манжет и удивлялись величине давления.

Крыса вел себя нестандартно. Он медленно выпускал воздух, но не до конца. Потом делал несколько мягких движений, чуть-чуть дотрагиваясь до груши и немного накачивая в манжет воздуха. Выпустил - накачал - выпустил. При этом он с прежним неослабным вниманием смотрел на цифры тонометра.

- Интересно, очень интересно! - пробормотал он, внезапно сдернув манжет с руки Птицына, по-видимому решив для себя, в чем здесь было дело, и столь же стремительно, как вбежал, выбежал вон из палаты, так ни разу и не взглянув в лицо Птицына.

Птицын бессильно опустился на кровать. Это был конец! "За уклонение от армии и членовредительство до пяти лет, - рассудил Птицын. - А после отсидки на два года в штрафбат!"

Через десять минут в палату вошли двое: Крыса и другой врач, молодой, круглолицый, розовощекий, правда немного рыхлый, но в общем симпатичный. Низенький Крыса поглядывал на солидного коллегу снизу вверх и, кажется, заискивал, называя его подчеркнуто уважительно "Александр Васильевич". В руках Александр Васильевич, естественно, держал тонометр.

В отличие от Крысы, Александр Васильевич, прежде чем мерить давление, внимательно, через очки изучил лицо Птицына. Птицын исподлобья, мрачно и сурово встретил его взгляд: он не собирался сдаваться без борьбы. Опусти он глаза, они тут же решат, что у него нечистая совесть: Бог шельму метит. Он не даст им этого шанса.

Раз уж они сговорились его расколоть, пусть попотеют. Умирать, так с музыкой! Птицын вспомнил старый фильм о революционере Камо. Тот в тюрьме симулировал сумасшествие. Следователи охранки прижигали ему грудь каленым железом с тем, чтобы Камо заорал и тем себя выдал, но Камо молчал, и только зрачки его медленно расширялись, заливая окоем радужки почти до краев.

Врачи приказали Птицыну раздеться до пояса и стоять. Оба они уселись рядком на птицынскую постель и разложили на одеяле тонометр. Мерил давление Александр Васильевич по готовому сценарию: так же точно, как делал это Крыса.

Крыса, скрючившись и развернувшись вполоборота к Александру Васильевичу, говорил ему убедительно: "Пульсовое!" Судя по всему, для Крысы Птицын представлял собой необычный клинический случай, может быть иллюстрацию к какой-нибудь животрепещущей медицинской гипотезе, этакому примечанию 2.3 прим. к описанному в науке заурядному прохождению кровотока по систоле и диастоле.

Александр Васильевич мерил, прицокивал языком и качал головой. Наконец, он снял манжет и, посмотрев Птицыну прямо в глаза, сказал с упрёком: "Такой молодой, а такой хитрый!"

Птицын не стал спорить. Спорить в таких случаях - значит соглашаться со всеми собаками, которых тебе навешивают.

- Спуститесь ко мне сейчас, - сказал Александр Васильевич. - 1 этаж, 19-й кабинет.

Они вышли, Пат и Паташон, большой и маленький, оба в очках.

Птицын не стал мешкать. Чему быть, тому не миновать. Чашу надо испить до дна. Почти сразу он спустился вслед за ними.

На двери 19-го кабинета висела табличка: "Кабинет эхографиии. Кафедра невропатологии и нервных болезней 1-го Медицинского института".

"Этот Александр Васильевич, должно быть, - подумал Птицын, - молодой и перспективный кандидат наук. Может, поэтому так заискивал перед ним Крыса?!"

Птицын несколько минут стоял у двери кабинета в нерешительности: ему казалось, что он по собственной воле лезет в адское пекло. Ему представилось, что сейчас за дверью он увидит мохнатых чертей с пятачками вместо носа, с раздвоенными копытами, разводящих костер прямо на полу и помахивающих хвостами.

Птицыну внезапно пришло на ум, что на самом деле перед ним должна быть не дверь, а камень, отваленный от пещеры. Он вдруг отчетливо увидел этот камень - неровный, ноздреватый, с отбитым сверху краем. За камнем зияла черная дыра пещеры.

Птицын встряхнул головой, отбрасывая всякую чушь, которая лезла в голову, дважды стукнул в дверь и решительно вошел.

В маленьком кабинете теснились студенты-медики, высокие и широкоплечие молодые парни. Птицын среди них сразу затерялся.

Посредине кабинета стояла широкая кушетка. Справа от нее, вдоль стены, - два придвинутых друг к другу стола. На одном стоял телевизор для эхографии, на другом - ящик электрокардиографа (Птицын уже видел подобные во время первого лежания в больнице). Здесь же валялся злополучный тонометр, с помощью которого Александр Васильевич и Крыса прокручивали Птицына на адекватность болезни.

Зычный баритон Александра Васильевича раздавался в смежной комнате слева. В полуоткрытую дверь Птицын разглядел рядом с ним хорошенькую миниатюрную брюнетку, весело смеявшуюся, и пожилого лысого врача. Александр Васильевич держал в руках чашку с чаем и эклер, который аппетитно пожирал. "Наверно, у брюнетки день рождения и она принесла эклеры", - некстати подумал Птицын. Ему чертовски захотелось чаю. Впрочем, он мог позволить себе эту роскошь только после всех процедур.

Птицын прислонился спиной к раковине в углу. Наконец, Александр Васильевич вышел, указал Птицыну на кушетку, сухо сказал:

- Ложитесь сюда. Снимайте рубашку, майку... Тренировочные можете оставить... Только закатайте их до колена...

Он мыл руки и давал указания студентам:

- Двое будут мерить ему давление с двух рук, не переставая... без пауз! Двое других - на ногах. Возьмите тонометры у Лазаря Исаакыча... А вы, Петр, со мной... Будете следить за кардиограммой...

Птицын улегся на кушетку. Хорошенькая брюнетка смазала ему грудь каким-то вязким составом, студенты под ее руководством нацепили присоски с проводами, тянувшимися к кардиографу. Потом, раздвинув руки Птицына крестом, надели манжеты тонометров. Долго возились с лодыжками: такой способ измерения давления, очевидно, был для них в новинку. Птицын беспокоился, не пахнут ли пСтом его носки?

Пока Александр Васильевич ходил за чем-то в подсобку, один из студентов заглянул в медицинскую карту, лежавшую на столе, - личное дело Птицына.

- Он лежит от военкомата... 23 года... Гипертензия... - сообщил он другим студентам. (Птицын не уловил в его словах ни малейшего недоброжелательства, тем более желания уличить.)

Александр Васильевич включил кардиограф. Тот надсадно заворчал. Птицын напряг мышцы пресса, выбрал на потолке точку - трещину, разделившую пополам длинную люминесцентную лампу, которая относительно лежавшего Птицына образовала крест, и пустил поток энергии от пресса в правый висок. Скошенные глаза Птицына мысленно продлевали путь энергетического потока от затылка наружу, с силой вбивая его в эту узкую трещину поперек колпака из белой пластмассы.

Птицын слышал урчание электрокардиографа. Сердце его билось в горле, ударяя по кадыку, стучало в затылке, на локтях и лодыжках. Всё тело вибрировало, словно барабан. В правом ухе зазвенело. Потом перестало. И снова Птицын вслушивался в ворчание кардиографа, то расслабляя мышцы пресса и ног, то опять их напрягая. Он чувствовал, что движется по какой-то острой невидимой черте: шаг в сторону - и всё кончится. Нельзя было пережать, потому что тогда бы он окончательно потерял контроль над своим телом и упал бы в обморок. Нельзя было расслабиться, потому что давление студенты мерили с четырех точек. А на груди и под сердцем, точно копье, торчали присоски кардиографа под неусыпным контролем Александра Васильевича.

Студенты накачивали груши, сжимали манжеты на руках и ногах Птицына, помимо внутреннего давления, усиливая давление еще и снаружи. Птицын сосредоточился только на брюшном прессе и трещине поперек люминисцетной лампы. Краем уха он слышал цифры давления, которые студенты сообщали Александру Васильевичу, спуская воздух в грушах и опорожняя их до следующего сжатия: "200 на 150, 190 на 145, 180 на 150, 210 на 145". Давление держалось примерно на тех же цифрах. Но чего это стоило Птицыну! Кто бы знал.

Длинный и хрупкий студент, который поначалу помогал Александру Васильевичу возле кардиографа, взял стул и сел справа от кушетки. Пока другой студент измерял давление, он кончиками пальцев ласково гладил запястье Птицына, как бы утешая, и смотрел на него с состраданием. Птицыну это мешало. Лучше бы все отвернулись от него, так чтобы злоба и отчаяние дошли до края и захлестнули все тело в этом бешеном сердцебиении! И все-таки в нежных пальцах этого студента было что-то женское, любовное, искреннее, неуместное в этих обстоятельствах и потому трогательное. Птицын отвлекался, сбивался с ритма, видел себя как будто сверху, распластанным на кушетке, опутанным по рукам и ногам. Больше всего на свете он боялся начать себя жалеть. Это было бы гибелью для всего дела.

Александр Васильевич стоя читал ленту кардиограммы, держа ее в руках, как читают телеграфную ленту в старых фильмах о революции. Он качал головой и удивлялся.

Из смежной комнаты показался костистый нос лысого пожилого врача.

- Лазарь Исаакыч, может быть такое давление... 200 и выше... верхнее?.. - обратился к нему Александр Васильевич как менее опытный специалист к более опытному.

- А нижнее у него какое?

- Сто пятьдесят...

- Может. От нижнего идет волна... Потом спад... И снова - волна... От 150-ти и надо танцевать... Его сбивать... Тогда и верхнее упадет...

Птицын перестал слышать урчание кардиографа. Александр Васильевич подошел к Птицыну и поднес ему прозрачный пластмассовый стаканчик и таблетку.

- Выпейте!

Птицын привстал с кушетки, как робот. Выпил, что дали.

Молоденькая брюнетка, лаборантка или врач с веселыми глазами, теперь погрустнела. Она стояла у раковины и сочувственно смотрела на Птицына. Верно, вид у него был близкий к покойнику. Он чувствовал, как холодеют пятки и кончики пальцев.

- Это анаприлин! - обернувшись к симпатичной лаборантке, пояснил Александр Васильевич.

Передышка для Птицына длилась не больше десяти минут, и всё началось по новой, вплоть до успокаивающего поглаживания студента с жалостливыми глазами.

- Давление держится на тех же цифрах... Нижнее - 150...- констатировал студент у левой лодыжки, как констатируют смерть.

Александр Васильевич развел руками:

- Придется попробовать абзидан... Немецкое средство! - сказал он с величайшим пиететом, как будто речь шла о панацее, опробованной самим Парацельсом.

Он торжественно вручил Птицыну еще одну таблетку.

- Подойдите к нам через час... - сказал он виновато, точно стыдился за свою медицинскую ошибку: действительно тяжело больного человека он принял за симулянта и обманщика, задумавшего закосить от армии.

Птицын еле-еле дотащился до четвертого этажа, рухнул на кровать и заснул мертвецки. Проснулся толчком. С ужасом взглянул на часы: проспал! Нет, прошло только 40 минут. Вовремя. Птицын вытер слюну с уголков губ. Что ему снилось? Чёрная дыра. Полный провал в памяти.

В кабинете Александра Васильевича Птицын решил не делать ничего: он очень устал и в конце концов можно было всю вину спихнуть на таблетки. На этот раз студентов уже не было. Александр Васильевич сам померил ему давление только с одной руки, не стал даже подключать кардиограф.

- 120 на 90! - воскликнул Александр Васильевич с неподдельной радостью. - Действует абзидан! Вот что значит немецкое лекарство!.. Сначала снимает тахикардию... Потом и давление падает...

- Абзидан так и должен действовать! - не менее радостно поддержала его симпатичная лаборантка с веселыми карими глазами.

Птицын внутренне посмеялся над их наивным медицинским энтузиазмом. Коль скоро медицина - их Бог, Птицын предоставил бесспорные доказательства всемогущества этого Бога: абзидан действует безотказно!

Из кабинета Птицын уходил в сопровождении Александра Васильевича. В лифте тот сказал Птицыну, прежде чем выйти на третьем этаже, перед этажом Птицына:

- Видите, это лекарство - абзидан - мы вам все-таки подобрали! Мне тоже только абзидан помогает...

- У вас тоже давление? - поддержал разговор Птицын.

- Да-а... Но сейчас оно стабилизировалось...

Теперь Александр Васильевич видел в Птицыне не преступника, а пациента, на которого столь благотворно подействовало подобранное им лекарство. Он пребывал в хорошем настроении, поскольку воображал себя спасителем Гиппократом.

Птицын собрался ехать на Тверской бульвар. Каждый раз после процедур он бежал из больницы, потому что физически не мог там находиться. Его всё раздражало: унылые лица больных, сестры и врачи в белых халатах, запах хлорки в сортире, выбегающие из углов рыжие тараканы, желто-серый линолеум с разводами в виде подковок. Бесконечно курсируя по длинным коридорам больницы, Птицын наизусть выучил однообразный незамысловатый узор этого больничного линолеума.

В палате кровать Птицына стояла у самого окна, и в это окно утром и вечером он видел белый фасад десятиэтажного корпуса больницы, как две капли воды похожий на тот, где лежал он сам.

Три недели назад после городского сборного пункта его отправили на дообследование. Из приемного отделения по длинному полуподвальному коридору в палату его повел флегматичный санитар. Они прошли к лифту сквозь почетный караул трупов: по обеим стенам коридора, как машины в гараже, стояли каталки для лежачих больных. Птицын тянулся за санитаром и вертел головой направо и налево. Всюду он видел голые синие пятки, мужские и женские, прикрытые одинаковыми серыми коньевыми одеялами.

Не вдруг Птицын, гуляя в больничном дворе, заприметил трубу, из которой частенько валил густой черный дым. "Морг!" - однажды осенило Птицына. Во дворе больницы по кругу разместились роддом, лечебные корпуса и морг. Вот и весь цикл короткой человеческой жизни.

Флегматичный Вергилий в белом халате подвел Птицына к грузовому лифту. Два дюжих санитара выкатили оттуда очередного покойника. Птицын с санитаром поднялись на четвертый этаж, в 29 палату. В ней обитало пятеро больных, шестая койка возле окна ждала Птицына.

Костлявого старичка, Божьего одуванчика, с пугливым взглядом, кормила с ложечки жена-старушка. Его толстопузый сосед лежа слушал радио, скрестив на спинке кровати короткие ножки в тренировочных. Равнодушно взглянув на Птицына, занявшего крайнюю койку у окна, он почесал пяткой о пятку и опять уставился глазами в потолок.

По левую руку от Птицына человек с наполовину выбритой от уха до носа головой спал, уткнувшись носом в подушку. Рядом длинноволосый мальчишка, положив книгу на колени, как на пюпитр, читал. Последняя койка пустовала, хотя поперек одеяла лежали теплые кальсоны.

Через час явился обладатель кальсон - толстый боров с надвинутым на глаза необыкновенно узким лбом и сросшимися у переносицы кустистыми черными бровями. Сосед был навеселе. С собой он привел такого же мясистого товарища с косящим влево правым глазом. Они расселись вокруг тумбочки, откуда чернобровый достал банки с квашеной капустой и солеными огурцами. Очевидно, друзья только что хряпнули в сортире по стакану и завернули в палату закусить.

- Уксус - правильный доктор... врач вдумчивый... что надо... хоть и еврей... - обратился он ко всей палате с доброй усмешкой, дожевывая огурец. - Враз почуял, что я с вечера пил. "Пил?" - говорит. Я ему честно: "Пил!" - "Еще раз поймаю - выгоню!" А что?.. Режим есть режим, я согласен.

Это был единственный монолог, который в первый и последний раз Птицын услышал от чернобрового, низколобого соседа. Потом, целые две недели до выписки, он трижды в день повторял одну и ту же фразу, подавая старичку, Божьему одуванчику, тарелку с больничной едой: "Утюжь, отец, пока горячее!"

Птицын сразу понял, что на этот раз лежать ему будет особенно тяжело.

Господи, до чего ж неуместна любовь! Теперь, когда все душевные силы Птицына были сосредоточены на идее свободы, вернее сказать на борьбе с государством за личную свободу, вдруг ни с того ни с сего, вовсе некстати подвернулась любовь.

Его лечащий врач Оксана Виленовна (на редкость нелепое отчество!), ровесница Птицына, проходившая в больнице интернатуру сразу после мединститута, явно переступила черту отношений "врач - пациент".

Птицыну нравились ее лодыжки. Черные колготки выгодно обрисовывали стройные ноги из-под белого халата. Но в остальном... Непонятно, почему приземистое и грузноватое тело перемещалось на таких стройных ногах. Она была блондинка. К блондинкам Птицын относился с неизменным предубеждением. К тому же ему не нравились ее нос и прыщик на правой щеке. Впрочем, голубые, немного навыкате глаза были добрыми, как у грустной собаки, хотя и водянистыми. Птицыну не хватало в них насыщенности, огня, глубины. Таких бесцветных глаз он видел тысячами в метро, на улице, в институте.

Во время вчерашнего утреннего обхода она закончила осмотр на кровати Птицына. Померив давление, она глядела на него с состраданием и разговаривала настолько нежно, что в палате стояла напряженная насмешливая тишина. Как только Оксана Виленовна направилась к двери, все пятеро соседей вокруг Птицына дружно хмыкнули и он тоже не отказал себе в удовольствии блеснуть победно-хвастливой улыбкой. Неожиданно Оксана Виленовна у самой двери резко обернулась и оглянулась на Птицына. Тот мгновенно стер с лица эту идиотскую улыбку, меланхолично уставившись в середину ромба белого пододеяльника своей кровати, но, кажется, поздно.

Сегодня она вызвала Птицына в ординаторскую и там мерила давление. Из-под белого халатика каждый раз, как она наклонялась к Птицыну, выглядывали черные кружева комбинации. У нее был усталый вид. Она сказала между прочим, что сегодня дежурит в ночь и что, если он захочет, пригласит его на чай.

Птицын смутился. Ему вспомнился рассказ Кукеса о каком-то его приятеле, который добился освобождения от армии благодаря тому, что извлек все выгоды из увлечения им молодой врачихой. Помимо отсутствия любовного опыта, Птицыну страшно противно было лицемерить. В этой ситуации ему как будто предлагалось залезть по уши в дерьмо, к тому же измарать в общем хорошую, простодушную девушку. Птицын подумал также об Архангельском и враче Фатиме Шотоевне, поразился сходству обстоятельств, отчего ему стало еще противней.

Весь день Птицын провел нервно и взвинченно. С одной стороны, он не должен был упасть лицом в грязь, ведь она бросает вызов его мужскому самолюбию. С другой стороны, как это может случиться? Ночью, в ординаторской... на кушетке, среди висящих клизм и стеклянных шкафов с медицинскими инструментами... Он с трудом мог все это представить. Весь вечер Птицын прохаживался по коридору мимо ординаторской, откуда никаких движений не поступало. Наконец, махнул рукой, улёгся спать, не зная еще толком, радоваться ему или печалиться, что ничего не произошло.