""Болваны"" - читать интересную книгу автора (Галкин Александр Борисович)

ГЛАВА 1.

СОТРЯСЕНИЕ МОЗГА.

1.

Лужица крови на снегу. Чистый белый снег измаран этой кровью. Птицын метнулся вправо на другую дорожку, чтобы избавиться от этой картины - снег с кровью. У кого-то шла носом кровь. Но на дорожке рядом Птицын через каждые полметра находил капли крови. Она капала, меньше, реже, но шла. Полметра превратились в два метра, потом в десяток. Птицын не хотел и все-таки выискивал, замечал едва заметные капли по краю дороги. Лучше бы грязь, черная грязь на снегу, чем эти ядовитые, отвратительные вкрапления. Эта кровь преследовала его от дома до самого метро.

Птицын уже несколько недель чувствовал, как вокруг него сжимается пространство. Надвигалась тьма. Медленно, но неотвратимо. Воздух казался Птицыну вязким и тягучим, точно сгущенное молоко. Люди кругом передвигались с мучительными усилиями и в раскоряку, как будто в воде или во время замедленной съемки. Не было сил разорвать руками эту плотную завесу из разреженного воздуха...

Пора! Время против него! Это-то Птицын понимал... Но малодушно, со дня на день откладывал, да еще сам себя утешал: ну, еще немножечко. Вот и повестка из военкомата: явиться к 9 утра в комнату N 13 к капитану Синичкину по поводу прохождения воинской службы на основании Закона о воинской обязанности и Священного долга и прочая, и прочая... Ахинея. Завтра он должен был предстать во плоти перед очами призывной медицинской комиссии. Совсем недавно с их курса уже забрали Эдика Дзержинского, не дали даже институт закончить, отправили в Афганистан, сволочи. Не хватает им пушечного мяса! У Дзержинского был критический возраст: 27. Его вызвали и припугнули: попробуешь спрятаться - посадим.

Сегодняшний день Птицын наметил как крайний срок. Кровь из носу он должен был залечь в больницу с сотрясением мозга. Вернувшись из института, Арсений быстро прошел на кухню (родители и бабушка, слава Богу, сидели по комнатам), выхватил из мойки половник, заперся в ванной. Из зеркала на него смотрели беспомощные глаза, а между сдвинутыми бровями пролегли две складки. Птицын левой рукой приподнял чуб со лба, правой размахнулся и с силой шарахнул себя в лоб половником. У-у-ух! Чертовская боль! Над правой бровью, у виска, образовалось красное пятно. Птицын осторожно, мелкими движениями кисти стал набивать половником синяк, стремясь максимально расширить красное пятно. Оно увеличивалось, но как-то медленно, нехотя. Птицын удвоил усилия. Если поначалу он бил ласково, щадяще, то теперь разозлился на это чертово красное пятно, не желающее превращаться в полноценный синяк, и потому колотил себя по лбу с ненавистью. Боль росла, а синяк нет.

Тут Птицына осенило: лед, ведь он шершавый! Значит, если ты поскальзываешься, должен проехаться по нему лбом. Стало быть, синяк должен быть испещрен сквозными царапинами.

Птицын выглянул из ванной: по-прежнему на кухне было пусто. Он схватил нож и опять закрылся в ванной. Включил воду. Сейчас нужно было аккуратно прочертить параллельные полосы на всем протяжении синяка. Птицын оттянул кожу от виска к переносице, закрыл правый глаз, а левым наблюдал в зеркало за результатом. Лицо у него было хлопотливое и сморщенное. Острием ножа он легонько провел по синяку. Неприятно! К тому же еще, чего доброго, ткнешь себе в глаз ножом, и останешься без глаза. Птицын взялся за лезвие ножа. Это было все равно, что проводить вилкой по желе. Царапина чуть-чуть набухала, жалкая капля крови вылезала из нее и тут же сворачивалась. Опять красное пятно оказывалось таким же однородным и не эффектным. Птицын выругался, схватил папины бритвенные лезвия с полки над зеркалом. Снова он оттягивал кожу и полосовал пятно бритвой - быстрыми, резкими движениями. Мертвому припарки! То, что выходило, никак не соответствовало идеалу. Птицын был страшно недоволен. Впрочем, так как по легенде он упал сегодня утром, кровь на синяке к этому времени должна была засохнуть. Но вот чего он боялся, так это того, что минут через десять этот проклятый синяк вообще сам собой заживет. Он на глазах скукоживался и исчезал.

Что делать? Наждачная бумага! Она как лед шершавая. Птицын выскочил из ванной, открыл дверцу стенного шкафа в коридоре, где лежали папины инструменты, покопался на полке, достал кусок шкурки. Сгодится! Опять влетел в ванную, провел шкуркой по синяку. Поглядел в зеркало. Лучше! "А что, если его раскусят?" Скажут: никакого сотрясения. И дадут пинка, как симулянту. Птицыну вспомнился рассказ Кукеса о его двоюродном брате, который ждал документов из посольства на выезд в Израиль, со дня на день они должны были прийти, как вдруг повестка из военкомата. Брат разбежался головой вперед, к-а-а-к шмякнется лбом об стенку - сотрясение. Отсрочка на полгода. Документы пришли, и он сбежал за бугор. Птицын мысленно примерился: а он смог бы лбом об стену, как Миша Казанович? Ковер смягчит удар. Да и потом это как-то глупо. Уж лучше, как он задумал. Что, собственно, ему грозит? Ну, скажут: ушиб. Не сотрясение. Пусть. Чего он теряет?! Мало ли... А при удачном раскладе, он сохранит свободу. Она стоит того, чтобы чуть-чуть пострадать!

Сквозь дверь Птицын услышал, как по коридору прошаркали тапочки: родители шли на кухню пить чай. Бабушка вышла, гремит кастрюлями. Момент подходящий. Птицын закрыл воду, положил лезвия на место, спрятал половник, шкурку и кухонный нож в шкафчик, выполз из ванной. Остановился у зеркала в коридоре и стал трогать лоб, то приближая лицо к зеркалу, то отдаляя его.

- Что там? - спросил папа, увидев через коридор манипуляции Арсения. Бабушка тоже застыла в проеме кухонной двери с дуршлагом в руке.

Птицын сделал страдальческое лицо, заглянул на кухню:

- Что-то голова трещит страшно... Упал сегодня...

- Где? - спросил папа.

- Да с утра шел в институт... и около метро шлепнулся... По льду проехался...

- Где? Где? Покажи! - заинтересовался папа.

Птицын отвел рукой волосы со лба.

- Шишка! - констатировала бабушка. - С голубиное яйцо.

- Молодец! - заметила мама. - Будешь теперь под ноги глядеть... Ворон считаешь... Так можно и без глаза остаться.

- Да-а! - подытожил папа. - Синяк большой. Гололед ведь... Как тебя угораздило?

- Голова раскалывается! - настаивал Птицын. Похоже, никто из родственников сочувствовать ему не собирался. А они еще должны вызвать "Скорую помощь".

- Иди полежи, - предложил папа. - Может, пройдет?..

- Пойду лягу... - покорно согласился Птицын.

Что теперь делать? Во-первых, разобрать постель. Приедет "Скорая" - нужно лежать пластом, как и следует при сотрясении. Птицын остался в майке и тренировочных. Время: семь вечера. Часам к девяти надо все закончить! Что дальше? - Рвота!

Птицын проковылял по коридору, слегка постанывая. Зашел в туалет. Дверь на кухню была открыта. Родители были там. Услышат. Он засунул два пальца в глотку и начал горлом имитировать рвотные звуки. Потом спустил воду в унитазе. Выполз из туалета задыхаясь. Держась за стену, Птицын добрался до кухни:

- Боюсь, сотрясение мозга! Вырвало...

- Может, что съел? Живот не болит? - сочувственно поинтересовался папа: Птицын понял, как ему не хотелось звонить, вызывать "Скорую помощь".

- Голова... голова... - раздраженно, но слабым голосом захныкал Птицын. - Страшно болит голова.

Он схватился за лоб, потом провел рукой по затылку и шее.

- Ото лба отдает в затылок!.. Как будто молотком внутри стучат!..

- Да, ты что-то бледный... Так что, вызывать "Скорую"? - папа еще робко надеялся, что обойдется и звонить ему не придется.

- Не знаю... Наверное...

Птицын, снова держась за стенку, добрался до туалета и опять громко сымитировал рвоту. Когда он выбрался оттуда, папа пошел в коридор к телефону - звонить.

Птицын добрался до кровати, улегся на постель.

- Птицын. Арсений Борисович. Да... 21 год. Люблинская улица, дом 5, корпус 5, квартира 68. Телефон: 173 - 42 - 10. Да... 42 - 10... Упал на льду... Голова болит, рвет... Похоже, сотрясение... В течение часа? Спасибо!

Папа заглянул в комнату:

- Вызвал... Скоро приедут...

- Спасибо! - страдальческим голосом простонал Птицын.

Папа закрыл дверь. Птицын дождался, когда захлопнулась дверь родительской комнаты. Они включили телевизор. У бабушки телевизор тоже орал на всю катушку. Шли "Семнадцать мгновений весны". Копелян рассказывал о Геббельсе. "Информация к размышлению". Птицын разобрал слова: "бабельсбергский бычок".

Третий этап: кофе. Пять ложек - на чашку. Надо всё делать быстро, потому что "Скорая" может приехать с минуты на минуту. Ехали бы они подольше!.. Птицын воровато прокрался на кухню, достал из кофемолки размолотый вчера вечером кофе, поставил жезвейку на газ. Одним глазом он глядел на часы, другим - на кофе, который набухал, раздувался, стремясь вырваться за пределы сосуда. Птицын вовремя погасил конфорку.

Сколько сахару бросить? Тоже, наверно, ложек пять, чтоб не горчило. Птицын налил кофе в красную глиняную чашечку, хотел унести в комнату. Вспомнил, что забыл в ванной нож и половник. Быстро положил их на место - в мойку. Шкурку швырнул в стенной шкаф в коридоре. Унес кофе в комнату. Слава Богу, никто из родичей на кухню не вылез. Мелкими глотками Птицын выпил кофе, спрятал чашку в письменный стол. На редкость вкусный! Кто бы мог подумать, что пять ложек дают такой потрясающий вкус. Понятно, почему Бальзак так любил крепкий кофе! От него и умер.

Послышался звук открывающейся родительской двери. Птицын нырнул в кровать. Папина голова просунулась в проем двери. Папа принюхался, мечтательно пробормотал:

- Кофе пахнет! - и голова пропала.

Птицын внутренне рассмеялся, а потом вдруг подумал: "А что, если и врачи унюхают кофе?!." Он вскочил с постели, вспрыгнул на письменный стол, открыл форточку. Время уже поджимало. Уже минут двадцать прошло, приедут...

2.

Птицын опять залег в кровать. Оставалось только ждать. Он уже сделал почти все, что мог... Дело было за "Скорой"... Все-таки он затянул. Другие давно боролись с армией, а кое-кто ее победил.

Лунин лежал в психушке. Кукес недавно вышел из больницы, сделал себе эпилепсию. Пока, правда, диагноз до конца еще не подтвердили. Кукес должен был съездить в психдиспансер, встать на учет, и только после этого ему дадут освобождающую статью. Впрочем, это уже формальности. Архангельский, в девичестве Жора Бень, первый и единственный, кто уже месяц назад размахивал "белым билетом".

Архангельский рассказывал Кукесу, как он освободился от армии, а Кукес - Птицыну. Птицын поразился, как Архангельский все просчитал - до мелочей. Птицыну такое и не снилось. Это была многоходовая операция. Прежде всего, Архангельский связался со своим дальним родственником, генералом пожарной охраны. Тот через своего зама, полковника, сделал Архангельскому вызов в военкомат: если Архангельского забирают, Главный штаб пожарной охраны тут же отправляет запрос в призывную комиссию и Архангельский служит в Москве, в пожарной охране, под патронажем своего родича. Впрочем, родич его предупредил, что полностью от "дедовщины" он спасти его не сможет, так что Архангельскому лучше вовсе не служить.

Обеспечив таким образом тылы, Архангельский пошел к военкоматовскому врачу и настаивал, чтобы его послали на обследование по поводу сильнейшей аллергии. Тогда Архангельский еще не знал, что сама по себе аллергия от армии не освобождает, в лучшем случае статья по аллергии грозит стройбатом, что может быть хуже, чем строевые войска. Врач, не найдя в медицинской карте ни малейшего подтверждения аллергии Архангельского, наорала на него, обозвала симулянтом, не хотела давать направления на обследование, грозилась показать Архангельскому, где раки зимуют, то есть сию же минуту призвать в Вооруженные Силы. Архангельский кричал, в свою очередь, что в армии едят селедку, а он от нее падает в обморок и, кроме того, он филолог, журналист, у него пятнадцать печатных работ; вот почему она не имеет права загонять его в могилу. Одним словом, всё началось со скандала.

Архангельский ложится в больницу - у него берут анализ мочи, кала, делают спирометрию (заставляют дышать в трубочку). Диагноз: "практически здоров". Пора собирать белье, мыло и зубную щетку в вещмешок. К счастью для Архангельского, врачи написали в заключении: "рекомендуется обследование у аллерголога". В этой больнице аллерголога просто не было. Запись послужила зацепкой, которую Архангельский использовал. Надо сказать, у Архангельского на самом деле была аллергия на рыбу, орехи и яйца. Он отвез заключение в военкомат и, между прочим, упомянул, что недавно женился, взял фамилию жены, тогда как настоящая его фамилия - Бень. Докторша, по фамилии Вайнтрауб, на этот раз была в хорошем настроении, благосклонно выслушала Архангельского, хотя и не преминула строго сказать: "С этого надо было начинать!" - после чего выдала Архангельскому направление в аллергоцентр. Они заключили негласный джентльменский договор о том, что врач не беспокоит Архангельского бесконечными повестками, ну а он взамен сам вовремя привозит, без всяких понуканий и нажима с ее стороны, медицинские заключения. Архангельский ясно осознал: он должен вести себя по отношению к доктору как настоящий русский интеллигент - другими словами, быть честным, точным, пунктуальным, никогда не лгать, держаться с достоинством и выполнять все возложенные на себя обязательства.

В аллерогоцентре Архангельскому крупно повезло: у него оказалась очень нежная кожа, и, когда ему сделали надрезы на внутренней стороне локтя и капнули на ранки аллергены, рука распухла, образовались гигантские шишки. Врач аллергоцентра долго охала, глядя на локоть Архангельского, заподозрила у него астму, стала интересоваться, как он дышит и не было ли у него астматических приступов. Архангельский, у которого с горя обострилось чутье, моментально со всем соглашался: "Да дышу плохо!.. Набухает гортань... Ну, конечно, конечно... я задыхаюсь, но не знал, что это астма..." В результате врач дала выписку с подозрениями на астму, компоненты бронхита и рекомендацией обследоваться стационарно в институте Иммунологии.

Перед тем как залечь в институт Иммунологии, Архангельский изучил по медицинским справочникам симптомы астмы. Доктор Вайнтрауб на этот раз палок в колес Архангельскому не вставляла, а, наоборот, дала зеленую улицу. Институт Иммунологии - научный институт, поэтому там никто не подозревал в Архангельском симулянта.

Молодая врач, Фатима Шотоевна, ровесница Архангельского, отнеслась к нему как к брату. Ему опять ввели серию аллергенов, одновременно лечили: кололи в плечо, утром приносили по три таблетки и кефир. Архангельский аккуратно складывал таблетки в цилиндрическую коробочку: авось когда-нибудь сгодится. Кефир выливал в раковину.

Очень многое зависело от врачихи, и Архангельский стал плести любовную интригу. Первым делом он показал свою крайнюю заинтересованность проблемами мусульманства. Чутью Архангельского можно было бы позавидовать: он сразу попал на золотую жилу. Фатима Шотоевна втайне исповедовала ислам. Ее симпатия к Архангельскому росла день ото дня. Архангельский начал осторожно жаловаться на жену, особенно на ее фанатичное православие. Фатима Шотоевна ему сочувствовала. Архангельский пошел дальше: он сетовал на свою доверчивость и романтическое отношение к людям; будь он поопытней и порешительней, он не стал бы связывать свою судьбу с нынешней супругой. Как они духовно далеки друг от друга! Впервые за много лет Архангельский почувствовал духовное сродство - с Фатимой Шотоевной. Если она протянет ему руку помощи, то он сделает решительный шаг - и перейдет в мусульманство, тем более что он, как иудей по родителям, в детстве уже подвергся процедуре обрезания.

На выходные Архангельский, отпущенный Фатимой Шотоевной, съездил домой, чтобы, помимо крепких объятий Маши Архангельской, связаться с соседом по лестничной клетке - опытным врачом, крупным авторитетом по эндокринологии, директором института. Лет пять назад он лечил отца Архангельского от инсульта, хотя и безрезультатно, практиковал, в том числе и на дому; к нему не однажды приезжали консультироваться дети Хрущева. Когда Архангельский растолковал ему ситуацию, профессор Островский ударил себя по ляжкам, отругал Архангельского, что тот сразу не обратился к нему - он тут же положил бы его в институт Эндокринологии, и дело было бы в шляпе. Впрочем, не все еще потеряно. Островский покопался у себя в шкафчике на кухне, извлек бланки, печати, за десять минут написал ему выписку из истории болезни: будто бы Архангельский - наследственный инвалид, у него больные надпочечники, на почве чего и возникла эндокринологическая астма (отец его тоже умер от надпочечников), кроме того, он, Архангельский, дважды лежал в институте Эндокринологии, ему прописано ежедневно пить преднизалон. Он шлепнул печати, подмахнул подпись директора клиники, выдал бумаги Архангельскому. Напоследок сосед сказал: "Если будут трудности в институте Иммунологии, позвони мне, мы положим тебя ко мне... Я рассеку тебе кожу на локте, а потом зашью. Мы напишем, что ты перенес операцию по вживлению кристалла... Кристалл преднизалона... Страшно дорогой... он вживляется в тело, а потом постепенно рассасывается. В общем, ты живой инвалид. Какая там армия! До койки бы доползти!.."

Архангельский в понедельник с легким сердцем вернулся в институт Иммунологии. Его тылы еще больше укрепились; во время передышки он подтянул к окопам свежие силы из резерва и полевую кухню. Фатима Шотоевна, увидев выписку Архангельского об эндокринологической астме, испытала небольшой шок: до этого Архангельский ни разу не упомянул об этой своей тяжкой болезни; Архангельскому якобы подсказали, вот он и привез из клиники эти документы, если б не его рассеянность и занятость... ведь он с головой ушел в интеллектуальные проблемы структурной лингвистики.

Кстати, подоспела еще одна экспертиза - повторная спирометрия. Здесь Архангельский уже насмотрелся на астматиков: как торопливо те вдыхают в себя воздух и как мучительно выдыхают. Профессор Островский к тому же посоветовал Архангельскому симулировать затрудненный выдох. (Первый раз в другой больнице Архангельский ошибочно с усилием втягивал в себя воздух и легко выдыхал, полагая, будто именно так дышат легочные больные.) Теперь Архангельский не был таким дураком и встретил спирометрию во всеоружии: он просто-напросто выдувал в трубочку пузыри, с интересом наблюдая, как его пузыри вычерчиваются на бумаге в длинные неровные кривули.

Изучив выписку соседа, Фатима Шотоевна прислала к Архангельскому местного эндокринолога. Эндокринолог, судя по всему, был астматиком, и они с Архангельским, тяжело дыша и покашливая, разговаривали как два инвалида - вяло, с долгими паузами и длинными передышками. После одной из таких пауз эндокринолог попросил Архангельского показать, где у него были пятна. Архангельский ничуть не испугался, поскольку вычитал в медицинском справочнике, что в ходе той эндокринологической болезни, которой наделил его сосед, появляются бронзовые пятна на локте. Он и показал эндокринологу свой локоть. У того глаза на лоб полезли, он снял круглые очки, протер их, стал дышать глубоко и ровно. "Простите, - заметил он, густо покраснев, - но ведь эти пятна бывают на внутренней стороне локтя..." - "Ах, да... конечно... конечно..." - Архангельский тоже покраснел и стал объяснять все своей дурацкой забывчивостью.

Фатима Шотоевна предложила Архангельскому съездить на консультацию к профессору Островскому в институт Эндокринологии, а заодно, поскольку у него такие солидные знакомства, захватить еще двух ее больных. Архангельский перезвонил соседу. "Пусть приезжают", - был ответ. Трое больных, в число которых затесался Архангельский, во главе с Фатимой Шотоевной поехали на машине "скорой помощи" из института Иммунологии в институт Эндокринологии. На коленях, в пакетиках, они держали по баночке с мочой.

Шофер долго не мог найти дорогу, спрашивал Архангельского. Тот знал только адрес - "улица Дмитрия Ульянова". "Как ехать: направо или налево?" - добивался своего шофер. "Я с этой стороны не заезжал..." - робко врал Архангельский. " А, вижу... Вывеску вижу!..." Шофер подрулил к громадному комплексу зданий. "Куда идти?" - спрашивает Архангельского Фатима Шотоевна, ведь он дважды здесь лежал. Архангельский понятия не имеет: "Кажется, сюда..." Они заходят в научный институт, пробираются через необъятные коридоры, с трудом отыскивают дорогу наружу; наконец, попадают в приемную директора института профессора Островского. Тот встречает их с распростертыми объятиями, с шутками, прибаутками, побасенками, очаровывает Фатиму Шотоевну, говорит, что ее начальник, директор института Иммунологии, Рэм Петров, - его лучший друг и она всегда может на него положиться, равно как и на Рэма Петрова.

Архангельский раздевается. Сосед, никогда не видевший его в голом виде, в немом изумлении с ужасом глядит на мохнатое тело Архангельского. Оказывается, как потом догадался Архангельский, с этой эндокринологической болезнью волосы на теле вообще не растут. Островский осторожно касается шерсти на груди Архангельского и говорит: "Ну надо же!... И волосенки какие-то появились.... Вот что значит пить преднизалон! Молодец! Недавно, - обратился Островский к Фатиме Шотоевне, - умер академик Гусев из института Онкологии... Сделали вскрытие: у него надпочечники как березовые листочки... (Островский с брезгливой гримасой показал пальцами их крошечные размеры.) А всё почему? Потому что не пил преднизалон! Я ему сто раз говорил: пей преднизалон, пей преднизалон... Не пьёт! Вот умер!..."

Островский, продолжая балагурить всё в том же духе, подхватил под руку Фатиму Шотоевну и стал выводить ее из кабинета, в промежутке он быстро подошел к Архангельскому и шепотом бросил: "Задержись, половину мочи вылей в раковину и долей воды". Архангельский так и сделал. Двум другим больным Островский твердил: "Пейте кефир. Пейте! Без кефира никуда.... Кефир - это вещь!"

3.

Зазвенел звонок: приехали! Ладони Птицына вспотели. Он обтер их о простыню. Через мгновение в комнату вошли врач "Скорой" с железным ящиком и молоденькая, тоненькая сестра; поверх халата на ней было наброшено тяжелая, грубая черная шинель санитара.

- Здравствуйте! Что случилось?

Врач-крепыш небольшого роста с усталым лицом подвернул угол простыни и присел к Арсению на краешек кровати.

- Да вот... упал... на льду, - виновато отвечал Птицын, слабым движением кисти ткнув в сторону лба.

- Рвало?

- Да, один раз вырвало...

Врач встал, забросил на письменный стол громоздкий железный ящик, раскрыл крышку, достал никелированный молоточек, подтащил стул к кровати.

Птицын оперся на подушку, приподнялся на локте.

- Смотрите на конец молоточка! - врач резко придвинул конец молоточка с черным эбонитовым набалдашником к переносице Арсения, потом резко метнул молоточек в сторону, так что глаза Птицына перекатились к уголкам век.

Птицын вспомнил: сейчас нужно делать нистагм. Зрачки после сотрясения мелко колеблются сами по себе в горизонтальной или вертикальной плоскости. Это первый признак сотрясения мозга. Птицын дней пять подряд по дороге в институт тренировал нистагм: стоял в вагоне метро, у двери, и, двигая зрачками, следил, как по стенам проносятся длинные ряды толстых кабелей. Зрачки как бы вибрируют на одном и том же месте. Что такое нистагм и как его репетировать, объяснял ему Кукес.

Птицын попытался сделать нистагм в вертикальной плоскости. Ему казалось это убедительней, чем в горизонтальной, когда, стоя в метро, он глазел с платформы на пролетающие мимо вагоны.

В комнату осторожно протиснулись друг за другом папа, мама и бабушка. Врач убрал молоточек в карман, отошел к столу, стал заполнять какие-то бумаги.

- Померь давление, - приказал врач сестре, хотя, казалось, для него всё уже было предельно ясно.

Она заняла место врача на стуле. Жестом умирающего Птицын протянул руку сестре. Руки у нее были мягкие, а взгляд сострадательный. Она бережно обернула манжет тонометра вокруг локтя Птицына, резиновой грушей подкачала воздух и стала медленно его спускать.

- Сколько? - коротко бросил врач.

- Двести на сто двадцать, - ответила сестра.

Папа приоткрыл рот и переминался с ноги на ногу. Бабушка стояла мрачно, скрестив руки, не двигаясь.

- Придется везти в больницу, - сказал врач родителям через плечо, закрывая железный медицинский ящик.

- Что-нибудь серьезное? - переспросил папа.

- Есть подозрение на сотрясение мозга. Как от вас позвонить?

- Телефон в коридоре, - сказала мама. - Я вам покажу...