"Поцелуй женщины-паука" - читать интересную книгу автора (Пуиг Мануэль)Глава 7— «Дорогая… Вновь пишу тебе… ночь приносит тишину, которая помогает мне говорить с тобой, и я думаю, помнишь ли ты грустные мечты… об этой странной любви…» — Что это, Молина? — Болеро, называется «Мое письмо». — Только ты мог до этого додуматься. — До чего? А что такого? — Совсем рехнулся. Это какая-то романтическая чушь. — Вообще-то мне нравятся болеро, а это очень красивое. Хотя прости, если я распелся невовремя. — В смысле? — Сегодня ты получил письмо, и сейчас у тебя плохое настроение. — А при чем тут это? — Ну, я сразу начал петь о грустных письмах. Но я не нарочно… правда. Не обижаешься? — Нет, я знаю, что ты не хотел. — Ты чем-то опечален? — Плохие новости. А что, заметно? — Не знаю… Ну да, ты подавлен чем-то. — Да, очень плохие новости. Можешь прочитать, если хочешь. — Лучше не стоит… — Только не начинай, как прошлой ночью. Ты не имеешь отношения к моим проблемам, и никто тебя ни о чем спрашивать не будет. Все равно они вскрыли и прочитали его еще до меня. Какой ты, однако, щепетильный… — Это точно. — Если хочешь прочитать — пожалуйста. Вот. — Написано словно куриной лапой. Может, сам прочтешь? — Тупица, просто девушка не слишком образованна. — Слушай, какая же я глупышка, никогда не думала, что здесь они вскрывают наши письма и читают сколько им угодно. Ладно, прочитай сам. — «Дорогой, я уже давно не писала тебе, потому что не могла набраться смелости рассказать обо всем, что случилось, ты ведь понимаешь почему, правда? Ведь ты умный, не то что я, это правда. Я также не сообщала тебе новостей о бедном дяде Педро. Потому что мне сказали, что его жена сама отправила тебе письмо. Я знаю, тебе приходится нелегко. Но нужно как-то продолжать жить, и нам всем нужны силы продолжать нашу борьбу, чтобы преодолеть все жизненные трудности. И самое худшее во всем этом — стареть». Оно закодировано. Это заметно? — Могу только сказать, что оно не совсем понятное. — Когда она пишет «стареть» — это значит становиться членом движения. А «жизненные трудности» — это наша борьба. А дядя Педро, к сожалению… ему было всего двадцать пять лет, он был одним из наших товарищей. Я не знал, что его убили. То письмо так до меня и не дошло. Наверное, они уничтожили его уже здесь. — А-а… — Эта новость меня потрясла. Я ничего не знал. — Мне очень жаль. — Что поделаешь… — … — … — Прочитай остальное. — Так, сейчас… «…стареть. По крайней мере, в тебе еще много сил. Хотела бы я быть такой. Так что надеюсь, у тебя все нормально. Мне же очень не хватает дяди Педро. Потому что он оставил на меня семью, а это ведь большая ответственность. Слушай, лысенький, я слышала, тебя там обрили. Какая досада, что я не могу на тебя посмотреть. Жаль твои кудри. Но я все время вспоминаю наши с тобой разговоры. Например, о том, что нельзя позволять себе раскисать ни при каких обстоятельствах Так что я стараюсь придерживаться твоего совета и принимать все как есть». Когда она пишет, что он оставил на нее семью, это значит, что она теперь главная в группе. — А-а… — Так… «Я все больше и больше скучаю по тебе, поэтому, особенно после смерти дяди Педро, мне пришлось взять всю ответственность на себя. Я позволяю моей племяннице Мари встречаться с одним милым парнем, которого ты не знаешь. Он частенько заходит к нам, похоже, приличный человек, хочет найти стабильную работу. Но я предупредила ее, чтобы она не воспринимала все уж так серьезно, потому что из-за этого одни неприятности. И чтобы она не заходила дальше милых, приятельских отношений. Что, в конце концов, нужно нам всем, чтобы преодолеть жизненные трудности». Племянница Мари — это она сама, а то, что парень хочет найти стабильную работу, значит, что она продолжает наше общее дело, понимаешь? Нашу борьбу. — Ага, но я не понял про эти отношения. — Это значит, что она очень по мне скучает, и мы пытаемся, как товарищи, избегать очень близких отношений, потому что они могут только помешать, когда придет время действовать. — Как действовать? — Решительно. Рисковать жизнью. — А-а… — Мы не можем позволить себе думать о том, что кто-то нас любит. Ведь нас любят живыми. Если думать, то можно начать бояться смерти. Не совсем бояться, но… больно, когда из-за того, что ты рискуешь жизнью, страдает другой человек. И чтобы избежать этого, она начала встречаться с другим нашим товарищем… Я продолжу. «Я думала, говорить тебе или нет. Но я достаточно тебя знаю, чтобы понимать — ты бы хотел, чтобы я все рассказала. К счастью, сейчас все хорошо. И мы все надеемся, что наш дом однажды опять станет процветать. Уже ночь, и я думаю, что, может, ты сейчас тоже думаешь обо мне. Обнимаю тебя, Инее». Когда она говорит «дом», она подразумевает страну. — Но я не понял, что ты сказал прошлой ночью о том, что твоя девушка не такая, какой ты ее описал. — Черт! Опять голова закружилась. Оттого, что читал… — Ты, должно быть, очень ослаб… — Меня немного тошнит. — Ложись и закрой глаза. — Проклятье! Мне ведь уже было лучше. — Отдохни, это оттого, что ты напрягал глаза. Закрой их. — М-м, похоже, постепенно отходит… — Тебе не надо было есть. Я же говорил. — Но я проголодался. — Тебе и вчера было хорошо, пока ты не поел, а потом снова стало хуже. Сегодня опять, и в этот раз целую тарелку! Обещай, что завтра не притронешься к еде. — Не говори о еде, меня от этого… — Прости. — Знаешь, я смеялся над твоим болеро, но в этом письме говорится о том же. — Думаешь? — Да… Думаю, я не имею права смеяться над болеро. — Может, это потому, что оно очень трогательное, и ты смеялся… чтобы не заплакать. Во многих болеро поется об этом. Или в танго. — Как там было? В том, которое ты пел? — Какая часть? — Все целиком. — «Дорогая… вновь пишу тебе… ночь приносит тишину, которая помогает мне говорить с тобой, и я думаю, помнишь ли ты грустные наши мечты… об этой странной любви… Моя дорогая… хотя, может быть, мы никогда не увидимся вновь, и нам — такова судьба — суждено жить далеко друг от друга… Клянусь, мое сердце всегда будет принадлежать тебе, мои мысли, вся моя жизнь — навеки твои… так же, как и эта боль… принадлежит… тебе». «Боль» или «страдания» — я точно не помню. Либо одно, либо другое. — Не так уж и плохо. — По-моему, божественно.{5} — Как оно называется? — «Мое письмо» Марио Клавеля.[11] Он из Аргентины. — Правда? А я подумал, что он мексиканец или кубинец. — Я знаю еще много стихов Агустина Лары,[12] почти все. — Мне уже не так плохо, только опять начинаются колики. — Отдохни. — Я сам виноват, не надо было есть. — Если сможешь, не думай о боли, постарайся расслабиться. Когда напрягаешься, становится только хуже… Поговори со мной немного. О чем хочешь… — Вчера вечером я тебе сказал, что та девушка, она из буржуазной семьи. Вообще-то она не моя девушка, не она мне написала. — А от кого же письмо? — Она присоединилась к движению вместе со мной. Но потом решила все бросить и уговаривала меня сделать то же самое. — Почему? — Она слишком любила жизнь, была очень счастлива со мной. Ей хватало наших отношений. Тогда и начались неприятности. Понимаешь, она очень расстраивалась, когда я уезжал на пару дней, а когда приезжал, она все время плакала. Но это еще не все. Она перестала говорить мне, когда звонили мои товарищи, потом даже перестала передавать их письма. И это было последней каплей. — Ты давно ее не видел? — Почти два года. Но я все еще думаю о ней. Если она только не стала такой… кастрирующей мамашей… В общем, не знаю… похоже, нам было суждено расстаться. — Потому что вы слишком друг друга любили? — Похоже еще на одно болеро, Молина. — Слушай, умник, ты разве не знаешь, что в них — правда жизни? За это я их и люблю. — Но что мне в ней нравилось — так это то, что она была очень самостоятельной. У нас были отличные отношения. Она никогда… как бы объяснить? Она не позволяла собой манипулировать… — В смысле? — Черт, Молина, друг… мне опять плохо. — Где болит? — В животе… — Не напрягайся, Валентин, а то будет еще хуже, успокойся. — Да. — Ложись. — Мне просто так грустно, даже не передать. — В чем дело? — Бедняга, ты бы только знал. Он был классным парнем, бедный… — Кто? — Тот, которого они убили. — Но он попал на небеса, это точно… — Если бы я мог в это поверить, это было бы таким утешением — знать, что хорошие люди всегда получают свою награду. Но я не верю в такие вещи. А-а, Молина, сейчас я опять тут тебе устрою — быстрее, позови охранника. — Секунду… я сейчас… — А-а… а-а, все, уже можешь не звать… — Не волнуйся, я найду тебе что-нибудь вытереться. — А-а… а-а-а, так больно, будто взорвусь сейчас… — Расслабься, не сдерживай себя, я потом замою простыню. — Сверни ее в несколько слоев, похоже, там у меня совсем жидко. — Да… конечно, вот так, вот, не волнуйся. Не сдерживайся. Я потом просто отнесу ее в душ. Сегодня же вторник, забыл? — Но это твоя простыня… — Не важно, твою я тоже буду стирать, к счастью, у нас полно мыла. — Спасибо, Молина… Похоже, мне уже лучше… — Не волнуйся. Ты и так уже все здесь загадил. Скажешь, когда закончишь, я помогу тебе вытереться. — Все? — Вроде да… Что-то я замерзаю. — Возьми мое полотенце. С ним хоть как-то согреешься. — Спасибо. — Но сперва перевернись, чтобы я мог тебя вытереть. Если ты и вправду закончил. — Лучше подожди немного… Молина, прости, что смеялся над тобой, когда мы говорили про болеро. — Нашел время обсуждать… — Слушай, похоже, все, но давай я сам вытрусь… если только не начну терять сознание, когда подниму голову. — Давай медленно… — Нет, я слишком слаб, придется тебе… — Я все сделаю, не волнуйся. Полежи. — Спасибо… — Ладно… вот здесь, и немного еще вот здесь… повернись аккуратно… вот. На матрас ничего не попало, так что все не так уж и страшно. К счастью, у нас много воды. Я могу намочить простыню и вытереть тебя, это просто. — Даже не знаю, что сказать. — Ладно тебе. Так… приподнимись немного. Вот так… замечательно. — Даже не представляешь, как ты мне помог, потому что у меня совсем нет сил дойти до душа. — Ну и что, можешь просто обтереться водой здесь. — А-а… а-а, мокрая простыня такая холодная. — Раздвинь-ка немного ноги… Вот так. — Тебе не противно? — Лежи тихо. Сейчас намочу простыню… Вот так… — Ну вот, совсем чистый… Теперь сухим концом… Жаль, что у-меня не осталось талька. — Ничего. Оказывается, так здорово быть сухим. — Хорошо, остался еще один сухой кончик простыни, которым можно обтереться… Вот так. Теперь ты сухой и довольный. — Мне правда лучше. Спасибо, дружище. — Погоди… вот… дай заверну тебя в полотенца, как грудничка. Вот так… Приподнимись немного. — Нормально? — Нормально… Подожди… а теперь другую сторону, чтобы ты не простудился. Тебе удобно? — Угу, здорово… Спасибо тебе. — И не шевелись, пока головокружение не пройдет. — Посмотрим. Я думаю, скоро должно стать лучше. — Если чего надо будет, говори. А сам не рыпайся. — Обещаю больше не смеяться над твоими болеро. Мне понравились слова той песни, что ты пел… Они ничего. — Мне особенно нравятся «И я думаю… помнишь ли ты грустные мечты… об этой странной любви…». Чудесно, правда? — Знаешь что?.. Я как-то менял пеленки маленькому сыну нашего товарища. Того, которого убили. Мы все прятались в одной квартире: он, его жена и их сын… Кто знает, что с ним сталось? Ему сейчас года три, не больше. Такой симпатичный малыш… А самое плохое, что я никому не могу об этом написать, потому что любое мое высказывание может их скомпрометировать… или, что еще хуже, выдать. — А ты не можешь написать своей девушке? — Это еще опасней. Она сейчас возглавляет группу. Нет, ей писать нельзя, никому нельзя. Как пелось в твоем болеро: «потому что жизнь уже не вернет тебя», потому что я уже никогда не смогу написать тому приятелю или поговорить с ним. — Вообще-то там поется: «хотя, может быть, мы никогда больше не увидимся…» — «Никогда»! Какое ужасное слово. До сих пор я и не предполагал… каким ужасным… оно… может быть-прости… — Ничего, Валентин, сбрось груз с сердца, поплачь, это полезно. — Так погано на душе… А я ничего не могу поделать, заперт здесь, не могу даже… позаботиться о его жене, ма… маленьком… ребенке… Дружище, это так… ужасно… — Что же мы можем поделать? — Молина, помоги мне… высунуть руку… из-под полотенца… — Зачем? — Дай мне… дай мне свою руку. — Давай, держись. — Просто меня всего трясет. — Ну и что, пусть трясет, если тебе от этого легче… — Но есть еще кое-что, что меня беспокоит. Нечто ужасное, отвратительное… — Расскажи, сбрось груз с плеч. — Это та… от которой я бы очень хотел получить письмо… с которой я бы хотел быть вместе, обнять ее… она не моя девушка… не моя. Это та, другая… про которую я тебе рассказывал, говорил, что хочу ее видеть. — Это ведь просто твои чувства… — Да… потому что я много говорю… но где-то глубоко внутри я… мне по-настоящему нравится… совсем другая женщина. Внутри я точно такой же, как те ублюдки-реакционеры, что убили нашего друга… Я ничем от них не отличаюсь. — Это неправда. — Да, правда, зачем себя обманывать? — Будь ты как они, ты бы не сидел здесь. — «… грустные мечты… об этой странной любви…». Знаешь, почему меня поначалу так взбесило твое болеро? Потому что оно напомнило мне Марту, ту, другую, не мою девушку. Вот почему. Я даже думаю, что она привлекает меня только потому, что… потому, что в ней чувствуется шарм… да, шарм, как говорят все эти высокосветские снобы… в их сволочном мире. — Не мучай себя… Закрой глаза и отдохни. — Все равно голова кружится. — Я заварю чай с ромашкой. Да, у нас еще немного осталось. Просто забыли. — Да ну?.. Правда? — Клянусь. Он был под моими журналами, поэтому мы его и не замечали. — Но ведь он твой, а ты любишь пить чай по утрам. — Слушай, он поможет тебе успокоиться. Полежи тихо. Вот увидишь, как тебе станет лучше… — |
||
|