КОГДА ОТСТУПАЕТ СМЕРТЬ

Тесный, сырой каземат. Холодный, ослизлый цементный со щербинами пол. Под потолком — окошко, похожее на амбразуру. Сумеречный вечерний свет с бледными отблесками багрянца едва просачивается оттуда и мутно-розовыми пятнами ложится на истертую в труху солому, на массивные с ровными рядами заклепок железные двери. За стеной справа слышатся глухие стоны. Слева — тоскливо пиликает губная гармошка, и в лад ей тонко подвывает собака.

Николаю не хотелось открывать глаза. Придя в себя, он все еще лежал неподвижно, раскинув широко руки. Он и не пытался пошевельнуться, заранее зная, что боль непременно отзовется в каждом суставе…

“Как это было? — Даже мысли, казалось, причиняли Николаю боль, то появляясь изумительно четко, то мелькая, будто устремляясь за кем-то в погоню. — Прибыли мы на допрос… Где нас допрашивали?.. Просторная комната… Венские стулья… Сытая рожа с зелеными глазами. Комендант! Борис держался молодцом. Майор тоже. А я?.. Эх, стерпеть бы мне. Подумаешь — оплеуха. Зачем было хвататься за стул? Опять не рассчитал…”

Эсэсовец всеми правдами и неправдами пытался вырвать у них признание в том, что они партизаны. Он то бесновался, то льстил, то угрожал. Потом, будто сорвавшись с цепи, стал бегать и хлестать по лицам сначала Бориса Великанова, затем майора. Ну, а когда подскочил к Николаю и стукнул его кулаком, старший сержант не выдержал. Поднявшись во весь рост, он так взглянул на противника, что тот попятился к столу. А Николай, укрощая в себе гнев, что было силы стиснув спинку стула… и стул рассыпался на части. А потом — отделение конвоиров. Потные волосатые кулаки.

Холодные резиновые дубинки с утолщенными набалдашниками и этот карцер.

Николай сделал попытку приподняться. В голове сразу же зашумело, перед глазами поплыли круги, пронизанные яркими точками.

— Лежи, лежи, — донесся, словно издалека, голос.

— Боря? Борис!

— Лежи, Николай! Чудище ты, Коля, — зашептал Великанов. — Для фашистов жизнь человека- пустяк. Дернуло тебя.

— Уж больно гоношился офицерик! Да шут с ним, с офицериком! Ты, Борис, не заметил, куда

Сарычева направили?

— Он, должно быть, в офицерском бараке.

— Тогда хорошо!

— Как знать?

— Точно, Борис! Водички бы, а?

Всю ночь Николай не спал от дикой головной боли. Борис, чтобы хоть немного смягчить его страдания, заставить забыться, рассказывал о родном городке, что стоит на границе двух частей света — Европы и Азии.

— До смешного у нас доходит, — тихонько говорил он. — Дом, понимаешь, в Азии стоит, а колодец вырыт в Европе… Вот и путешествуем за водой из одной части света в другую…

Под утро, как только начало светать и из оконца повеяло сырой свежестью, дверь каземата со скрежетом и лязгом раскрылась, и в ней возникли темные фигуры.

Две с автоматами на изготовку застыли у порога, а третья, чуть пошатываясь, двинулась в глубь каземата, крича:

— Встать! Всем встать!

Это был помощник коменданта лагеря Ганс Юрген. Он подошел к распростертому на соломенной трухе Николаю и сильно пнул сапогом в бок.

— Встать, свинья!

Николай с трудом поднялся на ноги. Помощник коменданта едва доходил ему до плеча. Покачнувшись, Николай, чтобы не упасть, невольно протянул к немцу руку и тотчас же получил зуботычину.

— Выходи.

Ступая через силу, Николай вслед за Борисом направился к распахнутым дверям. А Юрген потешался:

— У русского плохой самочувствие? Вы есть майстер починять стулья. Я есть майстер делать из всех отбивная котлет! — и самодовольно покосился на молчаливых охранников: при них он не испытывал страха. — Но мы есть гуманны. Вы будете работать на Великую Германию.

— Держи карман шире, — процедил Борис.

— Шагай, шагай, — попросил Николай. — Мутит меня очень.

На улице ему стало полегче. Холодный ветер освежал воспаленное лицо. Привычно окинув взглядом дорогу, Николай отметил про себя, что выбраться из этого лагеря будет гораздо труднее, чем из пересыльного пункта в Городище. “Сколько проволоки понакрутили!”

Юрген, буркнув конвоирам что-то невнятное, повернул к дому с ярко освещенными окнами. А конвоиры, попетляв меж строений, нашли барак, вызвали старшего по караулу и сдали пленников.

И вот уже Борис и Николай медленно пробираются по узким проходам. Слева и справа — нары в три яруса. И ноги, ноги, ноги… В разбитых сапогах и рваных солдатских ботинках, обмотанные грязным тряпьем и совсем босые.

— Пахнет, как в… — Борис недоговорил.

— Новички? — донеслось вдруг сверху. — Место есть рядом.

“Майор!” — Николай с Борисом молча взобрались под самый потолок.

— Ну? — встретил их вопросом Соколов и полуобнял за плечи.

— Не скажу, чтобы очень… — Николай виновато улыбнулся. — Выдержка изменила.

— Вперед наука, — ворчливо заметил Борис.

…Дни, часы и минуты лагерной жизни можно было бы, пожалуй, сравнить с затяжным ненастным дождем, с его нудной, мелкой, серой капелью.

Можно было бы сравнить… Нет, это слишком слабое сравнение, когда на человека нацелен пулемет с караульной вышки.

Парные патрули снаружи и внутри ограды. Автоматчики у каждого из бараков, сторожевые псы в “свободном поиске”.

В четыре утра на плацу звучал гонг. Нары в бараках оживали. Слышался надсадный кашель, ругань вполголоса, зубовный скрежет.

Потом пленники, толкаясь, бежали на “аппель” — утреннюю проверку. Еще не успевали они выстроиться в шеренгу, как из комендантской показывался Ганс Юрген с двумя неизменно сопровождавшими его автоматчиками. Юрген покрикивал на старост, поторапливал.

Наконец, лагерь замирал. Ганс Юрген, взобравшись на небольшое возвышение, к столбу, на котором висел гонг — кусок рельса, потряхивал рыжей гривой, перечислял номера узников и взглядом гуртовщика окидывал каждого, кто отвечал.

Неизвестно, для чего потребовалась немцам гранитная крошка. Вывозить ее из каменоломен, где работали военнопленные, никто и никогда не еыеозил, а установленную на человека норму требовали выполнять. Тех, кто не додавал хотя бы лопаты, лишали пайка, били, бросали в карцер и в конце концов увозили “в неизвестном направлении”.

На обед полагалось всего двадцать минут. В каменный карьер въезжали несколько повозок с железными бочками из-под бензина. Старший надсмотрщик командовал: “На обед!” Военнопленные, не бросая лопат и ломов, выстраивались в длинную очередь, каждый к своей “кухне”. От брюквенного супа за версту “разило” бензином, а от эрзац-хлеба кровоточили десны. И все же “обед” вливал какие-то силы в истощенных людей, согревал их.

Вечером Ганс Юрген устраивал “генеральную проверку”. Военнопленные стояли в две шеренги лицом к лицу, а он, прохаживаясь между рядами, “интересовался” самочувствием наиболее ненавистных ему “упрямцев”.

— Я буду делать вам быстрый дорога в рай! — хрипло лаял он, останавливаясь перед кем-нибудь из неукротимых. — Я есть ваш бог!

Помощник коменданта сразу же люто возненавидел Полянского. Он придирался к нему по пустякам, стараясь найти повод для наказания. Но Николай не подавал такого повода.

— Съест он тебя, Коля, — говорил Борис. — В каменоломнях автоматчики тоже стволы на тебя нацеливают.

— Подавится, — неизменно отвечал Николай. — Встану я ему костью поперек горла.

Но Юрген не унимался.

Соколов, Полянский и Великанов, между тем, изучили не только дорогу от лагеря до каменоломни, но и прилегающие к ней участки с кустарником, ложбинами и оврагами. При случае они бы, конечно, не заблудились и сумели сбить погоню со следа.

Соколов был уверен, что среди военнопленных должна существовать инициативная, ударная подпольная группа… Полковник Силин не раз рассказывал ему о том, что такие группы координировали действия не только отдельных лагерей, но и целых систем. При этом полковник всегда говорил ему: “Тут, Петр Савельевич, дело в характере наших людей. Не могут и не будут они сидеть сложа руки, когда Родине угрожает враг”.

И Соколов стал нащупывать, стал искать пути, которые привели бы его к подпольщикам. Он поручил Полянскому и Великанову познакомиться с узниками из других бараков, постараться сблизиться с ними.

После вечерних поверок, рискуя быть схваченными, посланцы майора переходили из барака в барак. Наконец, они попали в пятый.

Когда охранник замкнул двери и протопал вдоль глухой стены в сторону солдатской казармы, лежавший рядом с Николаем человек спросил:

— Ты, товарищ, откуда?

— Устал на работе, — отозвался Николай. — Неохота в дальний конец этого загона пробираться.

— И то верно, — согласился сосед. — Скоро будем в карьере спать с лопатами под головами. Сердце у меня обуглилось. Страху не стало и жить больше нет желания… Мы, как смертники, только и разница, что не знаем, где и когда она, проклятая, навалится. Видно, за колючкой и придется концы отдать…

— Плохо говоришь, — перебил его кто-то. — Себя зачем хоронишь? Других зачем волнуешь?

— Конечно, о жизни приятней думать! — поддержали говорившего из глубины барака. — Жизнь включает в себя и борьбу со смертью.

“Кто-то вроде, знакомый! — прислушался Николай. — Похоже, говорил так…”

— Поборись со смертью-то, — подхватил баритон с нижних нар. — Ну, поборешь ты ее, а дальше? Кто мы сейчас такие?

— Как кто? Солдаты. Военнопленные! — ответили сразу несколько голосов.

— Мы предатели. Докажи, как ты в плен попал? Ранило? Контузило? А может, ты — руки в гору и айда к немцам. Теперь вертись не вертись, кругом — “двадцать пять”. Тут не убьют, так дома посадят.

— Эй, вития! — вдруг вклинился в эту речь знакомый Полянскому голос. — Откуда вы к нам пожаловали? Покажитесь-ка!

— Не кипятись. Задело, что предателем обозвал? Так это не я тебя за предателя считаю, а там, в полку, дома… И тебя, и меня, и всех нас. Здесь мучаемся за колючкой, а есть выход, говоривший помолчал, очевидно, размышляя, и продолжил вкрадчиво: — Армия здесь формируется. Сколачивают ее патриоты русские… Тот, кто запишется, получит свободу. Не податься ли в нее, дружки?

— Обращаюсь к товарищам, кто находится рядом с этим витией! — гневно воскликнул тот же знакомый Полянскому голос, — вытолкните нечестивца поганого в проход.

Внизу, в темноте, возникло движение, послышались глухие удары, раздался и сразу оборвался короткий вопль. По дощатому настилу к дверям кто-то пробежал. И сразу же в барак ворвались автоматчики. За их спинами бледным пятном маячила перепуганная физиономия.

— Всем лежать! Головами ко мне! — скомандовал старший.

По хмурым лицам заскользили лучи карманных фонарей. Солдаты, не задерживаясь, уверенно двинулись в глубь барака.

Возле железной печки остановились. Яркий сноп света вырвал из темноты и заплясал на лице одного из пленных. Крутой лоб, тонкий с горбинкой нос. Николай чуть не вскрикнул.

Это был Сальский.

— Он! Господин старший конвоя! — выкрикнул из-за вражьих спин провокатор. — Он!

Немец грубо стянул капитана с нар и толкнул к выходу.

Узнав о разоблачении провокатора-вербовщика, о неожиданной встрече с капитаном Сальским, о его аресте, Соколов еще и еще раз переспрашивал у Николая подробности. Значит, не капитан Сальский был агентом? Кто же тогда? Кто?

Соколов понял, что допустил непростительную ошибку. Постоянные шахматные встречи Сальского с Киреевым и запись их, довольно-таки убедительный рассказ перебежчика о шпионе, который использовал для передачи сведений шахматные термины и записи партий, — все это и направило поиски по ложному пути.

Многое Соколов пересмотрел, заново взвесил и “принял к исполнению”, как любил выражаться полковник Силин.

Фотография, оброненная нарочным оберста фон Штауберга во время схватки с Коробовым… На ней был и Сальский, и Киреев, и он, Соколов.

Враг — неизвестный фотограф! Он сообщил немецкой разведке, что Соколов охотится за ним, вернее, не за ним, а Сальским, на которого удалось бросить тень подозрения: сообщил, что оба после вторичного боя за станцию Ключи не были обнаружены среди погибших и, возможно, находятся в каком-нибудь немецком лагере или лазарете для военнопленных.

Фотография — это раз! А вырванная из записной книжки Руттера страница? Ведь Сальский не держал книжку в руках! “Зря спешишь. Спешишь-смешишь-грешишь…” Мудрый старик Силин. Враг, значит, еще там, в дивизии.

Утром заключенных не погнали, как всегда, на каменоломню, а выстроили перед бараками. В центре лагеря поставили виселицу. На помост взошел Ганс Юрген. Отделение автоматчиков подвело Сальского. Николай вначале даже не узнал его. Бледное лицо капитана — в кровоподтеках и синяках, по левой щеке стекала кровь.

Показался комендант. Юрген скомандовал: “Стоять смирно!” Комендант развернул бумагу и начал громко читать:

— “За пропаганду против Великой Германии, за саботаж записи в “Российскую освободительную армию”, за организацию побега с пересыльного пункта в Городище военнопленного номер тысяча сто семнадцать подвергнуть смертной казни через повешение”, — и уже от себя добавил: — Так мы будем поступать с каждым, кто оказывает сопротивление и не выполняет рекомендации нашего командования!

Он кивнул головой. Один из автоматчиков ловко завернул Сальскому руки за спину, заставил его взобраться на табурет и накинул ему на шею петлю. Приподнявшись на носках, капитан крикнул:

— Товарищи! Скажите в России, что капитан Сальский был ее верным сыном! Держитесь! Гоните немцев с земли русской! Лупите их, как громил тевтонских рыцарей в свое время Александр Невский…

Автоматчик пинком выбил из-под ног капитана табурет.

…На другой день Полянский сообщил Соколову, что в каменоломне, во время обеда, к нему подходил азербайджанец из пятого барака.

— Алиевым представился, — говорил Николай. — Начал о житье-бытье расспрашивать. Подбодрял. Советовал не вешать головы. Убеждал, что трудности под силу только коллективу с твердой верой и крепкой душой… Даже свою пословицу привел: “Один конь, дескать, на скачках — не скакун, один джигит в бою — не войско”. И вами, товарищ майор, интересовался. Спросил, кто этот бородатый, со шрамами, и какое у него настроение?

— Хорошо, — ответил Соколов. — Я сам попытаюсь встретиться с Алиевым.

Знакомство произошло, когда майор насыпал в тачки гранитную крошку в дальнем углу карьера. К Соколову вместо Полянского и Великанова неожиданно подкатили свои тачки Алиев и худощавый, среднего роста блондин лет сорока. Майор, не показывая изумления, стал, как и раньше, совковой лопатой насыпать щебень в емкие короба.

— Зачем такой хороший человек сторонится других хороших людей? — заговорил Алиев: — Вай, вай… — он замолчал и быстро покатил тачку, так как из-за гранитных валунов появился автоматчик.

В течение дня майор о многом переговорил с Алиевым и блондином, который оказался начальником подпольного штаба, напарником азербайджанца по работе.

От них майор узнал позднее, что в лагере уже сколочена группа для побега, что подпольный штаб разработал детальный план: захватить казарму, заполучить оружие, сбить “кукушек” на караульных вышках, а, выйдя из лагеря, соединиться с партизанским отрядом Лузина, действующим в ближайших лесах.

Начальник штаба рассказал и о Сальском…

— Горячий парень. До безрассудства. Как только появился, начал действовать на свой страх и риск. Недели за три до вас доставили его к нам. Поначалу мы пытались предостеречь его. Не принимал. Всем поведением подчеркивал презрение к немцам: видел в этом единственный метод воздействия на окружающих. Проповедовал воспитание личным примером. Настойчиво склонял к немедленному восстанию. Убеждал, что мы сумеем раздобыть оружие у охраны, если рискнем напасть на нее хотя бы по дороге в каменоломню. Он и роли расписал, и людей расставил… Мы вовремя остановили его. Суворовский завет: “Храбрость города берет!” — был для него первейшей заповедью.

Со слезами, белея от ярости, рассказывал он нам о том, как фотографировали его немцы, как листовку напечатали и к нашим забросили. В этой листовке называли они Сальского агентом, который якобы заслужил высшую воинскую награду Германии за разведывательную работу в штабе одной из русских дивизий. Короче, фрицы окрестили капитана своим шпионом.

А ведь мог парень воевать. Говорят, был кем-то в оперативном отделении стрелковой дивизии. Пошел на передний край проверить готовность пехоты к атаке и увлекся. Опять воспитание личным примером. А по должности не имел права вести людей в атаку.

…Подпольный штаб назначил Соколова командиром группы по охране организации. Через Полянского и Великанова майор подобрал в каждом бараке надежных ребят. И развернулась подготовка к групповому побегу. Правда, точный срок все еще не был установлен, но руководящее ядро приблизительно рассчитывало приурочить побег к сезону затяжных дождей.

— Это, конечно, самый благоприятный вариант, — соглашался Соколов. — Но как бы к этому времени нас не разбросали по разным лагерям. Надо сжать сроки. Готовиться быстро и без просчетов. Малейший промах даст повод немцам учинить над нами расправу.

Неожиданно замыслы Соколова круто изменились. В лагере появился Левченко, циничный, наглый, с ухарскими замашками. Устроившись в бараке, он поздно вечером, после работы, собрал военнопленных, небрежно распахнул темно-синий френч со следами споротых петлиц и, ударяя себя в грудь кулаком, стал бахвалиться тем, что по доброй воле перелетел на боевом самолете к фашистам.

— С начальством разругался, — объяснял он, кривя губы. — Каждый командует, а толку… Я теперь домой не рвусь, мне здесь тепло и сыро…

Выступления Левченко за Великую Германию не находили поддержки.

После того, как однажды кто-то крепко тюкнул его по голове чем-то увесистым, Левченко умерил пыл и с коллективной обработки переключился на индивидуальную. Он стал приглядываться к окружавшим его людям, стараясь найти единомышленников. Мрачный майор с изуродованным лицом, всегда почему-то сторонившийся других пленных, привлек его внимание.

В тот день Соколов дежурил по лагерю: выносил мусор из бараков, подметал плац и дорожки, мыл полы в солдатской казарме.

Случилось как-то так, что автоматчики оставили его один на один с Левченко. Тот, схватив Соколова за рукав гимнастерки, заговорил:

— И не осточертело тебе, майор, здесь пыль глотать и дерьмо хлебать. Не тошнит? А меня тошнит. Плюнь на все. Ты мне сразу по душе пришелся… Мы с тобой во взглядах сойдемся. Так, что ли? Хочу предложить дельце… — Левченко замялся. — Видишь ли, послали меня в лагерь не камни на песок переделывать, не брюквенную бурду есть и вшей кормить, а с определенным заданием. Могу довериться, если трепаться не станешь.

— Говори.

— Дай слово, что смолчишь?

Учитывая очевидную важность сообщения, Соколов пробормотал неопределенно:

— Без честного слова промолчу.

— Верю, верю! — Левченко несколько раз оглянулся и вполголоса начал скороговоркой: — Я людей вербую в секретную школу. Пойдешь? Кормежка — что надо, в город выпускают… Пока учат, глядишь, и война кончится. Двоих уже сосватал. Соглашайся! Мне пятьсот марок выплатят. Пятьсот! Пропьем в каком-нибудь рижском ресторане, ну хотя бы в кафе “Рим”. Музыка, девочки! Да и в самой школе, что на курорте. И место-то какое! Взморье! У нас иногда на отдых останавливаются, ой-ой-ой, какие… Армии, корпуса, дивизии в руках держат. Как? Согласен?

Вечером Соколов рассказал Николаю о предложении Левченко.

— Я должен туда попасть, — непреклонно заявил он. — Не отговаривай. Такой случай не повторится. Секретная школа — это не что иное, как колыбель малого шпионажа. По долгу мы обязаны извлечь пользу из пребывания в плену.

— Но, товарищ командир, я тогда тоже вместе с вами завербуюсь. Вдвоем…

— Нет, Николай. — Соколов помолчал, разглядывая добрыми глазами взволнованное лицо Полянского. — У тебя задача гораздо сложней и опасней. Ты, конечно, понимаешь, что такое связь для разведчика. Без связи я в этой школе — пустое место. Так вот, организация связи лежит на тебе. Вольнонаемный пекарь из Лужичей сообщил фельдшеру Вагнеру, а тот передал Алиеву, что в этом районе действует партизанский отряд Лузина. Побег подготовлен отлично. За успешный исход его я не опасаюсь. Вы с Борисом должны во что бы то ни стало вырваться из лагеря, разыскать партизан, сообщить о моих действиях Силину и наладить затем связь со мной.

— Трудновато, товарищ командир! — проговорил Николай. — И вам в этой школе кисло придется.

— Понимаю. Но, думаю, что будь на моем месте Силин, он принял бы точно такое же решение. Надо, Николай, — а про себя подумал: “Армии, корпуса, дивизии в руках держат… Значит, отдыхают шпионы безбоязненно в этой секретной школе. Не там ли ниточка, которая приведет и к агенту, замаскировавшемуся в дивизии Бурова?” — По словам Левченко, мы уедем из лагеря утром. Если он не врет, секретная школа размещается в Вецаки. Силину сообщи о том, что я принял версию Сарычева-двойника. Будет возможность посещать рижские рестораны. Я наметил кафе “Рим”. “Рим”. Запомнил? Пароль: “Как здоровье?” Отзыв: “Начинаю поправляться!” Скажи Алиеву, чтобы не беспокоился, он поймет… Сдублируй это мое решение с Борисом. На… на всякий пожарный… Ну, а сейчас, Николай, поцелуемся на прощание и спать, спать!