НЕОЖИДАННЫЙ ВНЗНТ

Комендант пересыльного пункта, длинноногий баварец Швейнгерт был не на шутку встревожен. Только что радист принял срочную секретную шифровку, подписанную начальником отдела военной разведки и контрразведки группы армий оберстом фон Штаубергом. “Отправка на фронт неминуема, — горестно терзался комендант. — Иначе, с какой стати таким заштатным пересыльным пунктом, как мой, вдруг заинтересовалось такое ведомство? По крайней мере, это странно. Может быть, ложный донос или что-нибудь из прошлого?” — Швейнгерт лихорадочно старался припомнить все, что могло бросить на него тень. Нет, он был чист перед фюрером и фатерляндом. В путче принимал участие, правда, не слишком активно, но… нет, нет, не будь у него особых заслуг, его не назначили бы на такой… доходный пост.

И все же комендант волновался. Он поминутно заглядывал в приоткрытые двери шифровальной к толстяку Брюкке. “Чего он так долго возится? раздраженно думал Швейнгерт. — Чему его учили?”

Служебный персонал интересовался содержанием загадочной телеграммы не меньше своего начальника и тоже держался поближе к комнате Брюкке.

Никто и не заметил, как к комендатуре подкатил припорошенный пылью “оппель-капитан”. Часовые на всякий случай взяли автоматы “на караул”. Лакированная дверца автомобиля бесшумно раскрылась, и высокий офицер в дорожном плаще легко выпрыгнул на зеленую лужайку. Не взглянув на часовых, он взбежал по крутым ступеням и зычно крикнул:

— Коменда-а-ант!

В окнах замелькали встревоженные лица.

— Господин комендант! Господин комендант! — разнеслось по зданию.

Обитая клеенкой дверь распахнулась, и Швейнгерт, кланяясь, возник перед приезжим:

— Рад приветствовать вас… — комендант не знал, кто перед ним, так как знаки различия были скрыты под плащом офицера.

— Вы комендант?

— Да, гер… гер…

— …гауптман, — подсказал прибывший. — Проводите меня к себе!

В комендантском кабинете гость бесцеремонно развалился в единственном кресле, закурил сигарету и стал нахально, так показалось Швейнгерту, изучать его физиономию.

— Комендант Швейнгерт! Вы, надо полагать, догадываетесь о цели моего визита? — гауптман стряхнул с сигареты пепел на ковер. — Вы покажете мне русских пленных: капитана Сальского и майора Соколова, недавно доставленных к вам.

— Охотно, господин…

— Грау! — гауптман не счел нужным предъявлять удостоверение личности. — Вы извещены о цели моего приезда специальной шифровкой… Оберстом фон Штаубергом.

— Господин гауптман! — обрадовался комендант. — Значит… — он чуть не высказал офицеру своих опасений насчет отправки на фронт. — Да! Ко мне из-под станции Ключи были доставлены только майор и два солдата. Капитан, о котором вы упомянули, вероятно, попал в другой лагерь. Не отдохнете ли с дороги?

— Благодарю! — сухо ответил гауптман. — В данный момент меня интересуют пленные, только пленные.

— За станцию Ключи, — не унимался Швейнгерт, — был, говорят, серьезный бой и коммунистам удалось…

— Кто говорит? — Грау, не поднимаясь, пригнул к себе ветку гортензии с пышным розовым цветком и окунул в него тонкий нос.

Швейнгерт замер с полуоткрытым ртом: опять сболтнул лишнее.

— Кто? — еще раз переспросил гауптман.

— Недавно проезжали армейские офицеры, раненные под Ключами…

— Не верьте болтовне! И сами держите язык за зубами. Излишняя разговорчивость не красит военного человека. Где содержатся русские? Я должен их видеть, — Грау поднялся.

— Сию минуту! — засуетился Швейнгерт. — Они в двух шагах отсюда, в лазарете!

Справа от центрального поста, что находился рядом с комендатурой, ровной шеренгой тянулись дощатые амбары. Стены их пестрели фанерными заплатами. На крышах зияли дыры. Под навесами, крытыми соломой, на земле, копошились люди.

— Бегут?

— Не было случая… господин гауптман… — Швейнгерт врал без зазрения совести. — Я… Охрана организована отлично.

Пересыльный пункт опоясывали два ряда колючей проволоки. Один двухметровый, другой чуть пониже. Между ними змеилась “спираль Бруно”. Через каждые сто метров — караульные вышки. С площадок, прикрытых от зноя и непогоды легкими железными куполами, смотрели стволы крупнокалиберных пулеметов. Казалось, вырваться из этого застенка может лишь птица. Но Швейнгерт умолчал о том, что на днях пленные с тем самым капитаном, которого разыскивал Грау, подрыв колючую проволоку, бежали из лагеря…

Гауптман и комендант пересекли площадку перед главными воротами и подошли к домику с облупившейся на стенах штукатуркой.

Швейнгерт толкнул низкую, обитую дерюгой дверь. Спертый воздух рванулся из помещения. Грау отпрянул. Холеное лицо его исказила гримаса отвращения. Превозмогая брезгливость, он шагнул за Швейнгертом в темные двери.

Вдоль стены с единственным окном без стекол стояли кровати. В темном углу, возле печки с вывалившейся топкой, кособоко приткнулись сколоченные из досок топчаны. К ним-то и подвел комендант гостя.

— Перед вами, господин гауптман, доставленный из-под станции Ключи майор. Вместе с ним, как я уже докладывал, привезены вот этот солдат и вот этот унтер-офицер. Господин гауптман…

— Называйте меня господином Грау, — попросил офицер, морщась.

— У захваченных, господин Грау, никаких документов не обнаружено. Фамилии пока узнать не удалось: контузия, которая привела их к нам…

— Та-а-а-к. А капитан, вы утверждаете, в другом лагере?

— Да, — поспешно соврал Швейнгерт. — Если бы он был у меня…

— Тяжелая контузия?

— По мнению лагерного врача, они скоро придут в себя.

— А рядовой? — гауптман кивнул головой на койку, где, разметавшись, в бреду что-то бормотал бородатый солдат.

— Он тоже контужен.

— Очевидно, комендант, вы не до конца уяснили приказ генерал-майора Гревенитца? — Грау блеснул золотом вставленных зубов. — Мой шеф — оберст Штауберг заинтересован в том, чтобы приказ этот стал для всех пересыльных пунктов и лагерей законом.

— Непригодных к работе военнопленных мы умерщвляем…

— До остальных военнопленных мне нет никакого дела. Можете распоряжаться ими, как заблагорассудится. Но майор нужен фон Штаубергу. — Грау, говоря это, брезгливо двумя пальцами откинул край замызганного одеяла. — Майор ранен? У него забинтована голова?!

— Легкое касательное ранение! — объяснил Швейнгерт. — Контузия гораздо серьезней. До сих пор он еще без сознания.

— Пожалуй, это к лучшему, — гауптман протянул руку к лицу раненого. — Я должен взглянуть на него. — Грязный бинт был пропитан кровью и затвердел. Грау не хотелось снимать перчаток, а в них он ничего не мог сделать.

— Найдите нож! — раздраженно сказал он топтавшемуся возле Швейнгерту. — Или лучше принесите скальпель.

— Господин гауп… господин Грау, — льстиво сказал комендант. — Я велю позвать фельдшера, и он все подготовит. Мы же пока выйдем на свежий воздух.

— Так будет лучше, — согласился офицер.

Хлопнула дверь. Наступила тишина. Ее нарушал лишь бессвязный бред солдата да монотонное жужжание мух под потолком. Но вот раненый на топчане, у которого только что вели разговор Грау и Швейнгерт, зашевелился. Он попытался приподняться на локтях. Резко подался грудью вперед, застонал от боли и бессильно откинулся на подушку. Потрепанное мышиного цвета тонкое одеяло соскользнуло на захламленный пол. Боль, вероятно, не утихала: забинтованная, похожая на марлевый шар, голова раненого с узкой щелью для рта металась по соломенной подушке. С койки напротив торопливо поднялся рослый парень, подхватил с пола одеяло, накинул его на раненого и, прислушиваясь к звукам с улицы, зашептал, низко склонившись к забинтованной голове:

— Товарищ майор! Товарищ майор! Это я, Полянский. Вы слышите меня?

— Слышу, Полянский…

— Товарищ майор! Вот хорошо-то. А я думал, что…

— Ничего. В ушах позванивает только. Полянский, не пытались узнать, где мы находимся?

— Попали мы, товарищ майор, в Городище. В нашей хибарке — лазарет. На дверях красный крест намалеван. Пленных всех в сараях содержат, в скотных… Выбраться, конечно, отсюда можно…

— Выбраться? — голос майора стал строгим. — Приказываю, Полянский, держать себя в руках. Без моего согласия никаких действий.

— Есть!

— Немцы, что были здесь, говорили о приказе какого-то фон Штауберга… Штауберг? Фон Штауберг… — Соколов повторял фамилию, припоминая: — Уж не тот ли это фон Штауберг, который…” — и вслух сказал: — Это, вероятно, крупный начальник нацистов. Так вот этот фон Штауберг интересуется двумя советскими офицерами, захваченными в плен под Ключами. Один из этих офицеров — капитан, второй — майор…

— Откуда им известно?

— Обсудим в другой раз. Сейчас надо подумать не об этом. Скоро немцы вновь придут сюда, чтобы взглянуть на меня.

— Бежать надо, товарищ майор! — убежденно зашептал Николай. — Бежать!

— Вскочим с кроватей и побежим? Этот вопрос охладил Полянского.

— Да-а-а… — протянул он. — Но кто предупредил немцев, что мы в плен попали?

— На этот вопрос я и сам не могу ответить. Кто лежит с нами?

— Коробов. Тоже контузия. Без сознания он.

— Договоримся так, Полянский. Мы контужены, и выздоравливать нам пока незачем. Немцы не знают наших фамилий. Подумаем, как и кем назваться… Да, опасаюсь одного: Сальский…

— Мы сбежим, товарищ майор!

— Не горячитесь! Итак, с этой минуты я — майор Сарычев Николай Петрович, командир первого дивизиона восемьдесят четвертого артиллерийского полка, приданного дивизии генерала Бурова. Вы поняли меня?

— Еще бы! А я, товарищ майор, Федотовым назовусь. Федотовым Демьяном Терентьевичем, — голос Николая предательски дрогнул. — Помните, дружок у меня был? Рассказывал я вам про него. Тот, что из последней разведки не вернулся. Под Ключами.

— Хорошо. Послушайте, Федотов.

Николай невольно взглянул на дверь, надеясь увидеть Демьяна.

— Федотов!

— Не привык еще, — стал. виновато оправдываться Николай. — Так сразу…

— Вот именно сразу, моментально! Времени у нас очень мало. Как самочувствие Коробова?

— Вроде плохое. Бредит. Но мужик закаленный, крепкий.

— Надо его, Федотов, привести в чувство и поднять обязательно. Немцы в разговоре упоминали о Гревенитце — начальнике управления по делам военнопленных при ставке Гитлера. По приказу этого генерала всех непригодных к работе раненых расстреливают.

— Да я Коробова, в случае чего, на себе таскать стану! — встрепенулся Николай. — За двоих работать буду!

— Пока требуется лишь поставить его на ноги. Попытаемся провести небольшую репетицию-смотр, — глухо проговорил он. — Приподнимите мне повязку.

— Товарищ майор!

— Приступайте.

Полянский повиновался. Как только рука его легла на затвердевшую повязку, Соколова вдруг охватила робость, и он попросил:

— Подождите немного.

Прислушиваясь звукам, доносившимся со двора, Николай ждал и смотрел на забинтованную голову командира. Перед Соколовым, словно на экране, проносились кадры из его тридцатипятилетней жизни.

Вот по кривой улочке заводского поселка, вздымая босыми ногами дорожную пыль, мчит с узелком в руке Петька Соколов. Он несет отцу обед. Пропел под ногами на разные лады бревенчатый мосток через грязный ручей с громким названием Висла. Мелькнула вывеска, на которой сытый детина жадно уплетал румяный калач. Петька всегда останавливался поглазеть на яства, выставленные в витрине этой единственной на весь поселок бакалейной лавки. Но сейчас он пробежал мимо: уж очень торопился.

Вот и литейка. Седой вахтер, открыв квадратное окошко будки, окрашенной, как верстовые столбы, глянул на белобрысого мальчугана и сказал, что городу с запада угрожают белоказаки и что Савелий Соколов — командир боевой рабочей дружины — отбыл с отрядом на линию обороны.

С этим известием и влетел Петька во двор своего дома. Хотел было парень высыпать новости матери, которая стояла на крыльце, но где-то за поселком, у самого леса, гулко ударила пушка. Снаряд, прошепелявив над вершинами столетних лип, росших неподалеку от кладбищенской церквушки с позолоченным куполом, шарахнул в мраморный надгробный памятник именитого купца Рукавишникова, разнес вдребезги плиту и расшвырял по кустам крылатых херувимов, оберегавших покой усопшего.

Потом Соколов зримо представил искаженное яростью, багровое лицо кайзеровского офицера. На офицере была красивая металлическая каска с поблескивающим на солнце посеребренным шишаком и одноглавым орлом. Немец кричал:

— Парьшивый руски мальчишек! Давайт менья имья, фамилья, люди, кто был сделать в складофф пожьяр!

Офицер кричал. А мордастый солдат, засучив рукава, порол ремнем Кольку Сарычева — лучшего Петькиного друга. Колька мог бы, конечно, перенести эту порку молча: подумаешь, ремень. Но он, Колька, нарочно орал на всю площадь, чтобы вызвать сочувствие согнанных сюда жителей. Рабочих, участвовавших в поджоге военного склада кайзеровцев, Колька не назвал, хотя и знал их.

После Кольки выпороли Петьку.

“Вот оно что, — вспомнил майор. — Фамилия кайзеровского офицера, по чьему приказу пороли нас с Колькой, была фон Штауберг! Но уж очень много лет прошло с тех пор и, пожалуй, того офицера с багровым лицом, что “путешествовал” в восемнадцатом году по Украине, в живых нет”.

…Басмачи наглели. Объединив свои силы, они обложили со всех сторон кавалерийскую бригаду пограничников. Посланные за подкреплением двое молодых бойцов еле бредут по сыпучим пескам Туркменистана. Безжалостно печет солнце. Воспаленные лица горят. Глаза слезятся. Губы растрескались от зноя. Винтовки давят плечи. Ремни с патронными подсумками, казалось, вот-вот перережут ноющие поясницы. Воды бы сейчас только глоток, один-единственный! Но впереди огненное марево и пески, пески, пески… Прошла холодная ночь, знойный день… Через трое суток, когда бойцы были почти у цели, конные басмачи настигли их и загнали на гребень бархана. Пятеро на двоих. Пришпорив скакунов, басмачи рванулись в атаку. Песчаное безмолвие разбудили выстрелы. Они звучали хлестко. Неравная схватка закончилась победой пограничников.

Так Петр Соколов и Николай Сарычев раздобыли воду и пищу. На чистокровных арабских скакунах, взятых в бою с басмачами, прибыли они в гарнизон и в срок привели подмогу товарищам.

…Кремль. Георгиевский зал. Празднично одетые люди. Радостные лица. Михаил Иванович Калинин вручает правительственные награды. Среди награжденных и Петр Соколов — лейтенант госбезопасности. Он и майор Силин получили ордена за ликвидацию шпионского центра в Заволжье. Как раз там, в Заволжье, и был схвачен тот самый предатель Петр Сарычев — однофамилец Николая Сарычева, — который еще в восемнадцатом году выдал фон Штаубергу подпольщиков и стал работать на немецкую разведку.

…Дождь. Крупный летний дождь. Человек в полотняном костюме идет, не замечая луж, и счастливо улыбается. Редкие прохожие с удивлением посматривают на него из-под зонтиков. Они не знают, что несколько минут назад самая прекрасная в мире девушка сказала капитану Петру Соколову, что давно разделяет его чувства.

Вот почему радуется капитан буйному летнему косохлесту. Вот почему лихо ступает он прямо по лужам.

…Синева чуть проглядывает сквозь клочковатые облака… Над городом стелется черный дым: фашистские пикировщики сбрасывают бомбы, которые корежат мостовые, разваливают многоэтажные здания.

Капитан Соколов спешит через этот ад к светлому дому на центральной площади. Новый взрыв оглушает его. Когда капитан приходит в себя, он уже не видит светлого дома: на его месте дымятся развалины.

Так погибли его жена и сын.

Горячая волна боли сдавила майору сердце. Он поперхнулся, закашлялся и голосом, от которого Николай вздрогнул, сказал:

— Федотов, поднимите повязку! Да приподнимите же вы ее поскорее!

Николай подсунул пальцы под плотный слой марли и осторожно приподнял его.

Раны пересекали лицо Соколова, уродовали брови. Воспаленные до синевы, покрытые запекшейся кровью, веки были плотно сжаты. На одном трепетала бледно-сиреневая тонкая жилка. “Волнуется командир”, — надо бы в эту минуту сказать ему что-то бодрое, теплое, но Николай не находил слов.

— Страшно небось? — горячая ладонь участливо коснулась руки Полянского. — Не робейте, Федотов, бывает и хуже…

— А что мне робеть, товарищ майор! Все в порядке.

Соколов открыл глаза.

— Я вижу! — и он стал перечислять вслух: — Вижу солнце! Оно заглядывает к нам, рыжее! Вижу потолок. Грязный-то какой! Вижу вас, Федотов!

— Человек без глаз, что печь без огня, — произнес радостно Николай. — А солдат без глаз, что заряд без капсуля. Без глаз солдату вовсе нельзя…

— Вот именно, нельзя! А я вижу! Вижу! Вижу! — майор повторял и повторял это слово. Оно пьянило его. — Я вижу, значит, я солдат! Значит, мы повоюем! Пусть являются, пусть!

Гитлеровцы словно ждали этого “приглашения”. За окном послышался сдержанный говор, захрустел под чьими-то шагами гравий. Николай быстро опустил повязку на лицо майора и вернулся на свой топчан.

Четырежды проскрипели ступени крыльца. Сильный пинок распахнул дверь. Ручка ее смаху стукнулась о стену. Домик зябко вздрогнул. С потолка посыпалась известь. Над постелями взмыл рой мух, потревоженный струей свежего воздуха.

Громыхая каблуками, в лазарет ввалились фельдшер и два солдата из лагерной охраны. Солдаты переворошили тряпье, сваленное возле печки, и, прихватив из-под койки сапоги Полянского, вышли.

Фельдшер подсел к Соколову. Откинув край одеяла, прикрывавший голову майора, достал скальпель и, орудуя им, разрезал повязку. Растревоженные раны закровоточили.

Не успел фельдшер привести в порядок лицо Соколова, как вернулись Грау и Швейнгерт. Комендант бесцеремонно выпроводил медика за дверь, а гауптман достал из нагрудного кармана фотографию, взглянул на нее, потом на майора, лицо которого, отекшее, с незатянутыми ранами, было неузнаваемым. Но Грау это не трогало, и он всматривался в каждую его черточку.

Эту процедуру неожиданно нарушил Коробов. Он вдруг приподнялся на локтях и стал тревожно озираться. Старый солдат был уверен, что бредит. “Враги? Откуда им появиться? Чтобы избавиться от навязчивого “видения”, Коробов несколько раз энергично встряхнул головой и пощупал шершавой ладонью потный лоб.

Грау повернулся к нему и проговорил:

— Живучи, словно кошки. Этот славянин, которого вы, господин комендант, хотели сегодня похоронить, ожил. Майора прошу держать под надзором. Не утверждаю, но может оказаться, что он — та фигура, которой интересуется оберст фон Штауберг. О розысках капитана позабочусь я.

Чужая речь окончательно вразумила Коробова — он бросился на гауптмана. Грау метнулся к выходу, но жилистые руки Коробова настигли его, оплели грудь. Перепуганный Швейнгерт во весь голос звал охранников. По плацу забегали автоматчики. Завыла овчарка. Ловкой подножкой Коробов повалил фашиста на пол и, прижав его грудь коленом, тянулся к горлу.

Полянского била нервная дрожь. Чуть приподняв край одеяла, он следил за неподвижным лицом майора, видел, как бледнеет оно под сгустками запекшейся крови. Николай ждал сигнала, хотя бы малейшего намека на то, что пришла пора действовать, но Соколов не подавал признаков жизни. Только резче обозначились на его лбу морщины, пересеченные ранами, да натянулись плотно сомкнутые губы.

Грау терял силы. Судорожно царапал он пальцами по застегнутой кобуре. На помощь ему пришел Швейнгерт. Выхватив “вальтер”, он приставил его к груди Коробова. Ударил выстрел. Солдат слегка откинулся назад, обвел помещение тускнеющим взглядом и медленно повалился на пол.

— Какой он к черту контуженный! — обрушился на коменданта Грау, вскакивая на ноги. — Он силен, как слон! А вы…

Подбежали автоматчики, подхватили Коробова за ноги и вытащили на улицу. Швейнгерт, ползая на коленях, отыскал под кроватью фуражку Грау. Тот рывком надвинул ее на лоб и опрометью ринулся вон. Лазарет опустел.

Выждав минуту—другую, Николай проговорил с обидой:

— Что же это, товарищ майор? Коробов-то…

— Мы не имели права умирать вместе с ним, — глухо проговорил Соколов. — Вы меня понимаете? Может быть, нам с вами придется умереть в еще более суровых условиях. Я опасался, что вы в эту драку ввяжетесь.

— Хотелось, ведь Коробов… Этот человек меня в трудную минуту поддержал, к жизни, можно сказать, вернул, а я? — Николай поднялся с постели и на соломе, устилавшей пол, увидел фотографию, подобрал ее и обомлел: на лужайке, за шахматной доской, поджав под себя ноги, сидели капитан Сальский, лейтенант Киреев и майор Соколов. Лицо майора на фотографии вышло с необыкновенной четкостью.

— Фашист в драке потерял… — свистящим шепотом сказал Николай и подал фотографию майору.

Соколов взял ее. Сомнений не было: немецкая разведка знала о приезде его в дивизию, очевидно, знала она и о цели, с которой он прибыл. Кто же фотограф и как попал к врагам этот снимок?

— Не узнал вас этот тип? — спросил Николай.

— По-моему, нет. Но что-то, видимо, подозревает.

— Трудно вас узнать, — Николай сказал и тут же спохватился: не то сказал. И поправился: — На лбу кожу рассекло, брови поцарапало, губы и подбородок задело… На солдате раны в один момент затягиваются, — он помолчал, глядя на опустевшую кровать Коробова, на лужицу крови на полу. — Так-то… — и вздохнул. — Товарищ майор, а фотокарточку порвать или припрятать?

— Оставьте ее на прежнем месте. За ней непременно кто-нибудь придет. Слышите, уже идут!